Текст книги "Арабские поэты и народная поэзия"

Автор книги: Ольга Фролова

Второй гимн «Город» начинается радостным восклицанием: «Я возвращаюсь сегодня, Сеннар!», которое повторяется в дальнейшем как рефрен. «Открывайте, о стражи Сеннара, ворота города!»; «Я принадлежу к вашему роду»; «Ваши раны – мои раны, ваше оружие – мое оружие» [261, с. 11-20]. Стражи укрывают ворота, герой вступает в родной город и засыпает усталый после опасного пути. Образ моря-жизни постоянно присутствует и в этой части.

Третий гимн «Ночь»: «Дух мой парит белой птицей над водами… В ночи плывут древние призраки, растут в водах молчания, так что песня возвращается к своей старой форме, прежде чем назвать что-либо или быть названной в проявлении своей сути, прежде чем стать другой, прежде чем буквы придадут ей новую форму» [261, с. 25]. Идея проявления сути, или сущности, экзистенции, у Мухаммеда Абд ал-Хаййя восходит скорее к мистику ан-Ниффари, чем к европейскому экзистенциализму, как подчеркивает сам автор. Подлинная суть (экзистенция) поэта, выражаемая в его песне, оставалась невыделенной на чужой земле и в чужой среде. Только родная земля дарит ему подлинную песню, в которой выявляется его суть, его душа, родная земля дарит ему подлинное бытие.

В своей статье «Ночь и молчание. Опыт и язык в романтизме и мистицизме» Мухаммед Абд ал-Хаййя определяет ночь как «космический источник проявления своего я» [161, с. 108] – таким он видит образ ночи в поэзии европейского и арабского романтизма, подчеркивая, что спиритуальное значение ночи достигает большого накала у ан-Ниффари в «Книге спиритуальных изречений». По представлениям романтиков и суфиев, ночью трансцендентальное измерение пересекается с измерением глубины, божественное вдохновение – с подсознательными образами [161, с. 109]. Поэтом владеет мистическая интуиция. Теоретические изыскания автора о понимании ночи романтиками и суфиями и собственный поэтический опыт сливаются в поэме «Возвращение в Сеннар».

Мухаммед Абд ал-Хаййя утверждает, что между романтизмом и суфизмом существует близкая связь, что позиции арабского суфизма и концепции романтизма относительно воображения очень близки, что суфии – это романтические символисты [161, с. 111-113]. Исследователь приходит к выводу, что арабские романтики, будь то мусульмане или христиане, находили в исламском суфизме источник вдохновения [161, с. 114]. Он не видит ничего необычного в тесных связях романтизма и мистицизма, для арабской поэзии это обыкновенное явление [161, с. 115]. В этих связях можно видеть еще одно подтверждение «того несомненного факта, что вся наука, культурные навыки и образованность средневековой Европы были взяты от так называемых арабов» [120, с. 9].

В четвертом гимне «Сон» перед героем поэмы проходят картины прошлого родной страны. Ему видятся ожившими барельефы, высеченные на памятниках, оставшихся от древних государств на территории Судана – Мероэ, Куша, Напаты, и грезятся герои книг арабского средневековья, например, суданский суфий и сеннарский поэт шейх Исмаил, который пел, аккомпанируя себе на ребабе.

Пятый гимн «Утро» – символ радостного пробуждения героя на родной земле, поэтического озарения. Символический образ моря-жизни, проходящий через все части поэмы, повторяется. Песнь поэта чиста и радостна. Утро предвещает свободу и счастье родине. Этот символ связан как со средневековой арабской философией, так и с горячей верой поэта в светлое будущее родины.

Итак, если еще в начале XX в. арабские авторы в развитии родной литературы опирались на достижения европейцев, в свое время много позаимствовавших у Востока, то в последние десятилетия арабские литераторы обращаются непосредственно к средневековой арабской истории, философии и литературе, ко всему богатству идей, содержащихся в произведениях арабской письменности, и в своем творчестве, органически связанном с ними, продолжают и развивают их.

Заканчивая очерки о суфийских поэтах Судана, хочется подчеркнуть, что мистико-теологическая окраска их взглядов не мешает их близости к народу. Судан только вступает в сферу социально-экономических отношений нового времени, и поэтому его идеологическая жизнь еще сопоставима со средневековыми представлениями, а «общеизвестно, что средневековый материализм по существу – не что иное, как материалистическая тенденция, замаскированная мистико-теологическими представлениями, характерными для средневековой идеологии» [120, с. 13].

Народные песни египетского суфийского поэта Ибрахима Сулеймана аш-Шейха. После революции 1952 г. в Египте особенно бурно расцветает фольклорная поэзия. Народные песни складываются бродячими поэтами, исполняются певцами, рапсодами. С творчеством такого рода в тот период знакомили читателя обычно издаваемые на плохой бумаге песенники, которые большей частью продавались в народных кварталах Каира и других египетских городов, в селах и деревнях. Эти дешевые издания при всем их несовершенстве представляют собою интересный источник для изучения народной поэзии Египта, являясь своеобразными народными книгами, характеризуя ту духовную пищу, которую потребляют простые люди Египта. «Народная книга,– писал Ф. Энгельс,– призвана развлечь крестьянина, когда он, утомленный, возвращается вечером со своей тяжелой работы, позабавить его, оживить, заставить его позабыть свой тягостный труд, превратить его каменистое поле в благоухающий сад; она призвана обратить мастерскую ремесленника и жалкий чердак измученного ученика в мир поэзии, в золотой дворец, а его дюжую красотку представить в виде прекрасной принцессы; но она также призвана, наряду с библией, прояснить его нравственное чувство, заставить его осознать свою силу, свое право, свою свободу, пробудить его мужество, его любовь к отечеству» [7, с. 530; ср. также 20].

Один из таких бродячих рапсодов – египетский народный поэт Ибрахим Сулейман аш-Шейх, принадлежащий к суфийскому ордену шазилийя. Его песни и поэмы издаются в дешевых народных изданиях, и купить их можно только где-нибудь в районе базара Хан эль-Халили и мечети ал-Азхар, в том старом районе Каира, где складывались и всемирно известные сказки «Тысячи и одной ночи». Такие книги держишь в руках с особым чувством, и, повторяя слова Ф. Энгельса, можно сказать: «Необычайной поэтической прелестью обладают для меня эти старые народные книги, с их старинной речью, с их опечатками и плохими гравюрами. Они уносят меня от наших запутанных современных «порядков, неурядиц и утонченных взаимоотношений» в мир, который гораздо ближе к природе» [7, с. 537].

Ибрахим Сулейман аш-Шейх (род. ок. 1910 г.) – народный поэт удивительной судьбы. Выходец из зажиточной семьи, он должен был сделаться хозяином мебельной мастерской, но оставил все имущество родственникам и стал бродить, переходя из одной народной кофейни в другую, с увлечением слушая сказителей, сказочников, певцов, запоминая множество маввалей и пытаясь им подражать. Он знакомится с суфийским орденом шазилийя и становится его последователем. Религиозное чувство вдохновляет его на сочинение духовных заджалей и маввалей. Ибрахим Сулейман аш-Шейх хранит в памяти огромное количество народных поэм-баллад: «Хасан и Наима», «Шафика и Мивалли», «Адхам аш-Шаркави», «Самир и Карима», «Салман и Джалила» – и создает их обработки. Его волнуют и гражданские темы. Он сочинял песни, посвященные национально-освободительной борьбе арабов, о социальных преобразованиях, улучшении жизни народа, о строительстве социализма [149; 234; 235].

Нас интересуют лирические песни о любви, которые Ибрахим Сулейман аш-Шейх слагал в традиционном стиле любовных маввалей. В них можно наблюдать обычные для этого жанра темы: разлука с любимым, ожидание осуществления мечтаний, неотвратимость горькой судьбы влюбленного; традиционные персонажи: разлучник, соглядатай, хулитель, соперник, а также предмет любви, скупой в проявлении своих чувств, жестокий по отношению к любящему.

Особенностью языка его песен является наличие многих постоянных эпитетов, сравнений, обращений, застывших формул языка, т. е. обычный лексикон, характерный для подобных песен, присутствует и здесь. Вместе с тем в его песнях можно встретить и достойные внимания модернизмы. Так, например, честь сравнивается со стеклом, которое, если расколется, теряет свою ценность, а сердце молодой девушки, которое загорается любовью,– с бензином, воспламеняющимся от одной спички [191, с. 4, 25]. Для примера возьмем три мавваля. Эти маввали, внешне представляющие собой обычные любовные стихотворения, несут в себе и скрытый смысл:

 
О властелин притягательной красоты (абӯ х̣усн фатта̄н, 2),
Я в смятении (х̣айра̄н, 3) из-за тебя.
Я не сплю (асхар, сахира, 3) ночей, беседу веду ночью (лейл, 6) с луной (к̣амар, 6) из-за тебя.
О! Вся красота (джама̄л, 2) создана лишь для тебя.
Будь нежнее и благосклоннее (джӯд би-л-х̣ана̄н ва-р-рида̄‘, 1), подари мне радость (афра̄х̣-ӣ, 1).
Дай же счастье мне сказать, что обрел я радость,
О! Любовь (г̣ара̄м, 1) к тебе – услада моя и отрада (афрах̣-ӣ, 1).
Мое сердце (к̣алб, 3), душа (рӯх̣, 3), и свет очей (нӯр ал-‘айн, 2) для тебя.
О! Твоя любовь (вида̄д, 1) и свидание (к̣урб, 1) с тобой – свет моих очей.
Никогда тебя не забуду – страсть (шаук̣, 1) растет в сердце моем.
Когда вижу тебя – радость (фарах̣, 1) растет в сердце моем.
Почему, красавец (джамӣл, 2), пугаешь меня разлукой (би‘а̄д, 3) с тобой?
Красотой (джама̄л, 2) твоей клянусь – никто не может сравниться с тобой.
Ты тот, чья красота (х̣усн, 2) никогда не дает мне покоя.
Когда нет тебя – счастье (х̣аз̣з̣, 1) уходит из моего сердца.
Аллаха прошу об одном – о вашем благополучии.
Думаю всегда и всюду – о вашем благополучии.
Если и укор услышу – все равно молиться буду о вашем благополучии.
Вы – моя жизнь (х̣айа̄т-ӣ, 2), любовь (вида̄д, 1) храню, вам я верен (амӣн, 3).
Обету любви (х̣убб, 1) и нашей тайне, вам я верен.
Пусть будет долга разлука (бу‘д, 3) – вам я предан и верен.
Глаза и сердце мое взывают о вашем благополучии[4]4
  Перевод по рукописи стихов поэта, подаренной им автору данной книги. В настоящее время рукопись хранится в ГИБ имени М. Е. Салтыкова-Щедрина.


[Закрыть].
 

Эти маввали имеют как прямой, так и аллегорический смысл. Их можно понимать как прямое обращение к любимой женщине – «властелин притягательной красоты». Хотя, слово абу – мужского рода, но подобное несоответствие между грамматической формой слова и его содержанием обычно для арабской лирики; например, обращение к танцовщице у суданского поэта Мухтара Мухаммеда Мухтара – «брат поющей в нос газели» [275, с. 15]. Анализируемые маввали можно понимать и в аллегорическом смысле, как обращение к богу – «властелин притягательной красоты», которому принадлежит сердце, душа и свет очей поэта.

В песнях поэта обычны такие слова, как нӯр ‘айн-ӣ (2) «свет моих очей», г̣аза̄л (2) «газель», к̣алб-ух зеййи с̣ах̮ра (2) «сердце как скала», шаджан (3) «печаль», хиджра̄н (3) «разлука», валха̄н (3) «обезумевший от тоски», вис̣а̄л (1) «любовная связь», х̣айра̄н (3) «смятенный», к̣амар (6) «луна» и другие ключевые слова арабской любовной лирики.

Лирический герой и лексика стихов суданского народного поэта ал-Харделло (1830—1917)

В народной поэзии кочевых арабов лирический герой – это обычно незаурядная личность, не только рыцарь, охотник и влюбленный, но и поэт, выразитель славы своего племени. Он не простой стихотворец, а вождь, жрец, пророк и учитель [52, с. 137]. Такого лирического героя мы находим в стихах суданского поэта ал-Харделло.

Как только Судан обрел независимость (1 января 1956 г.), суданские филологи особенно активно стали работать над изучением фольклора родной страны. Институт афро-азиатских исследований при Хартумском университете имеет специальное фольклорное отделение. Ведется собирание наследия народных поэтов. В 1958 г. Абд ал-Маджид Абдин, профессор Хартумского университета, специалист в области семитского языкознания, собрал стихи прославленного народного поэта ал-Харделло, которого называют эмиром народной суданской поэзии. Он был вождем племени аш-шукрийя[5]5
  Из племени аш-шукрийя вышло много известных поэтов, писателей, исследователей. Среди них – ас-Садик Хамд ал-Халал, ал-Акиб вад Муса, Абдаллах вад Абу Синн, Ахмад-бек Авад ал-Карим Абу Синн, родной брат ал-Харделло, и Ибрахим ал-Харделло – внук поэта и исследователь его творчества.
  Ибрахим ал-Харделло – известный писатель, его перу принадлежит роман «Отчуждение духа» [187]. Критики сравнивают его с лучшими произведениями ат-Таййиба ас-Салиха, благодаря которым современная суданская литература вышла на мировую арену; его произведения переведены и на русский язык.


[Закрыть], обитающего в местности ал-Бутана, где в древности находилось знаменитое государство Мероэ [243; 245; с. 3-23]. Поэзия ал-Харделло выражает дух бедуинской жизни и естественно – племенные интересы. Абд ал-Маджид Абдин снабдил собрание стихов ал-Харделло предисловием о жизни поэта и его творчестве.

Ученик Абд ал-Маджида Абдина, ныне профессор Хартумского университета Ибрахим ал-Харделло, внук поэта, продолжил собирание стихов своего деда. В 1971 г. он опубликовал «Диван ал-Харделло» [186]. Поэзии ал-Харделло посвящены также работы суданских фольклористов ат-Тахира Абд ал-Карима [232] (1969 г.) и Сеййида Хамида Хуррейза [222] (1976 г.). На русском языке краткие упоминания о нем есть у Н. К. Коцарева [69, т. 8, с. 220] и В. П. Демидчика [41, с. 16].

Ал-Харделло родился приблизительно в 1830 г., умер в 1917 г. Его отец Ахмед-бек Абу Синн (1790—1870) в течение десяти лет (1860—1870 гг.) был суданским губернатором Хартума и главой конгломерата племен, кочевавших между Белым Нилом и границами Эфиопии. По описанию ат-Тахира Абд ал-Карима, «поэт был высок ростом, смугл, с широким лицом, на правой щеке у него рубец, говорят, от удара меча, короткие усы, тонкий нос, большие глаза, он сутул и всегда носит одежду бедуинского покроя из хлопчатобумажной ткани» [232, с. 2]. Он отличался горячим нравом и пылким темпераментом.

Основной жанр поэзии ал-Харделло – любовное стихотворение, газаль. Наряду с традициями арабской поэзии, восходящими к Омару ибн Абу Рабиа и поэтам узритского направления, его творчество отражает и воздействие суданского фольклора. Ибрахим ал-Харделло пишет о его творческом направлении так: «Путь ал-Харделло в поэзии и его метод представляют среднее между школой Омара и школой Джамиля. По нашему мнению, это восходит к образу жизни и социальным условиям, которые сформировали личность поэта и придали его искусству характер, отличный от обеих вышеназванных школ. Ал-Харделло жил в бедуинско-оседлой аристократической среде, где много и племенных ценностей, и суровости пустыни. Если мы находим в его поэзии мягкость и некоторую интеллигентность, то причины этого кроются в той доле цивилизации, которой он мог пользоваться. Если мы обнаруживаем в его стихах значительное отражение кочевых условий и горячность, достигающие той же степени трагичности и возвышенности чувств, что и в поэзии узритов, то проистекает это из известной схожести его образа жизни с образом жизни узритов [186, с. 7-8].

Поэзии ал-Харделло присущи традиционные приемы и образы, традиционная лексика, своего рода штампы, узловые слова, характерные для газаля: з̣улм, з̣а̄лим (2) «жестокость любимых» [186, с. 77], джарх̣ джадӣд, джирӯх̣а (3) «новая рана» [186, с. 80], лейл т̣ав̄ил (6) «долгая ночь» [186, с. 82], ал-к̣алб ал-х̮а̄фик̣ (3) «трепещущее сердце» [186, с. 90], йа‘с ал-‘а̄з̱ил (4) «отчаяние соперника» [186, с. 144], джирсат фира̄к̣ (3) «невыносимость разлуки» [186, с. 113], а также слова, обозначающие восхваление предмета любви [186, с. 137]. Вот его стихотворение «Новая рана (джарх̣, 3)»:

 
У меня теперь новые раны (джирӯх̣а, 3).
Я рыдаю, и сон не приходит ко мне.
О, разлука (фарк̣, 3) с хозяйкой глаз насурмленных.
Хуже мне, чем влюбленному (ма‘шӯк̣, 3) в Лейлу (Лейла, 2),
Он во сне отдыхал, а я и уснуть не могу.
 

[186, с. 80]

Стрелы (сиха̄м, 3) Умм Наим

 
Передайте ей весть обо мне, раз вы посетили меня (‘увва̄д, 5)!
Скажите, что слаб я и к ночи скончаюсь.
Умм Наим мое сердце (фу‘а̄д, 3) стрелою пронзила
И глубоко застрял наконечник стрелы.
Разве можно так жить и еще исцелиться?
 

[186, с. 81]

Долгая ночь (лейл т̣авӣл, 6)

 
Долгая-долгая ночь невыносима.
Утро несносно из-за жгучей любви к Умм Наим,
Все горит у меня, будто я на железном вертеле,
А бедное сердце то замрет, то вот-вот разорвется.
 

Такие типичные образы арабской поэзии, как «рана», «раненое сердце», «сердце, которое разрывается», «мука», «печаль», «рыдание» и т. п., имеют глубокий иносказательный смысл. Раны и страдания от любви – символы страдания от превратностей судьбы и социальной несправедливости. Факты биографии поэта дают основания для подобного толкования. Дело в том, что в конце XIX в. племя шукрийя и его вожди поддерживали антиимпериалистическое движение Махди, однако в 1885 г. с приходом к власти преемника Махди халифа Абдаллаха из-за разногласий с последним, племя вынуждено было уйти в Эфиопию. Некоторые его вожди были схвачены и заключены в тюрьму в Омдурмане. Ал-Харделло также был арестован и некоторое время находился в тюрьме. Семья потеряла свои богатства, возможность жить в относительном довольстве. Поэт познал нужду и бедность. В 1889 г. племя постиг голод. Все эти события наложили отпечаток тоски и страдания на стихи поэта. Чувства эти иносказательно выражены в форме любовных стихотворений. Внук поэта в исследовании о его творчестве писал: «Ал-Харделло в своих стихах уделял большое внимание символам. Бедуинский поэтический метод стремится к краткости в описании, удовлетворяясь намеками или условными знаками» [186, с. 8]. Например:

Куда бежать?

 
Сон мимолетен и с вечера и под утро,
Потому что я страшусь потерять (фак̣д, 3) ее.
Нежно тело ее под мадрасской тканью.
Как бежать мне из плена жгучей любви (нӣра̄н г̣ара̄м, 3; нӣра̄н – мн. от на̄р)?
 

[186, с. 95]

И днем и ночью я в смятенье

 
Тревога обрушилась на меня: и днем и ночью я в смятенье.
Нутро сжимается от боли, а раненое сердце (к̣алб-ӣ миджаррах̣, 3) ноет.
От этой боли застонал бы любой, и даже камень.
Но милостив великий Аллах, и я надеюсь на избавление.
 

[186, с. 79]

Когда же?

 
Как прекрасна была ты тогда, когда мчался к тебе я на быстром верблюде!
И верблюды мои бежали легко от Бутаны и до Шенди.
А теперь я бедняк, у меня ни гроша.
О любимая? Когда же укроемся мы индийской тканью для сна?
 

[186, с. 83]

Упоминание о стремлении освободиться от огня любви и страданий, о заботах и боли, от которой застонали бы камни, о потере богатства и мечтах, чтобы вернулись прошлые счастливые дни, не оставляет сомнений в том, что газал выражает скрытые чувства поэта, обусловленные превратностями его жизненного пути. Относительно последнего стихотворения исследователь замечает, что подобные стихи многочисленны в «Диване» ал-Харделло, а их перевод и толкование рассеивают очарование, которое и является духом и тайной всякой поэзии [186, с. 83]. Можно добавить, в этом стихе скрыта глубокая тоска, безнадежность и даже желание успокоиться вечным сном.

Таким образом, даже, казалось бы, легким любовным стихотворениям этого поэта присущи глубокие раздумья о жизни, философские обобщения. Наполнение любовных стихотворений раздумьями о жизни, философскими обобщениями ведет к простоте и одновременно к большой отточенности и лиричности поэтических средств. По-видимому, поэтому непреходяща популярность стихов ал-Харделло. В этом отношении показателен особый жанр арабской народной поэзии – стихотворение, основанное на какой-либо народной пословице. Мудрость, заключенная в пословице, обобщает социальный опыт многих поколений. С древности у арабов принято развертывать пословицу в рассказ, повесть, стихотворение, басню, трактат. Стихотворение, построенное на базе пословицы, называется «махалл шахид», в Тунисе они очень популярны [265, с. 7]. Такие стихотворения известны у арабов давно, например, поэтический сборник стихов «праведного» арабского халифа Али (656—661) содержит много стихов такого рода. Приведем в качестве примера тунисский махалл шахид Ахмеда бен Мусы на тему «Тот, кто роет яму другому»:

 
О, беспечный, зажги огонь и проверь, все ли надежно.
Вырой яму вокруг шатра, спеши, пока дождь не пошел.
Да не забудь – не рассчитаешь, так сам и утонешь.
Рой свою яму глубоко, спеши, а то вихрь налетит.
Сеешь колючки, а сам же потом удивишься тому, что пожнешь.
Роющий яму злодей, ты роешь ее для себя.
 

[265, с. 34]

В поэзии ал-Харделло также встречаются такие стихи. Вот намек на изречение «все сокрытое становится явным»:

Явная тайна

 
Все, все люди меня отвращают от юной тростинки.
Я скрываю свою любовь и об этом – ни слова,
Но часто тайна становится явной – меня выдают мои же глаза.
 

[186, с. 146]

Тайна открылась

 
Я прятал любовь в смятении чувств, но она не ушла.
Она жалила тайно меня, как змея, а потом и открыто.
Смотрю, из-под темных волос нежно сияют сережки,
В любви к Умм Наим даже малое много.
 

[186, с. 96]

В последнем стихотворении пословица «тайное становится явным» подкрепляется образом змеи как существа злого, скрытного, коварного.

В стихотворении «Малое многое» содержится намек на пословицы о ненасытности человека или о том, что даримое в большом количестве не оценивается по достоинству:

 
Собирал я богатство свое, чтоб ее благосклонность снискать.
Много собрал – никому и не счесть.
Но чем больше дарю я, тем меньше вижу вниманья.
Не рассержусь, если даже и все она заберет.
 

[186, с. 102]

Помимо коротких четверостиший – мусдаров – ал-Харделло оставил две большие поэмы, которые в Судане тоже называют мусдаром [см. 222]: «Мусдар об охоте» и «Мусдар о посохе». Как считают исследователи творчества ал-Харделло, обе поэмы принадлежат к жанру газал.

В поэмах и четверостишиях ал-Харделло перед слушателями и читателями предстает поэт нового времени, но напоминающий древних великих арабских поэтов, живших еще до ислама или в раннеисламский период; рыцарей и певцов пустыни, поэтов покинутых бедуинских кочевий, суровой, но свободной жизни, простой и трудной любви. Это бедуинский герой нового времени, славный лирический народный герой арабской любовной лирики в новую эпоху развития арабской литературы.

Стихи ал-Харделло созданы на суданском диалекте арабского языка, и в лексике его произведений наблюдаются некоторые особенности, однако основная линия и основные ключевые опорные слова традиционной древней поэзии сохранены. Лексика, характерная для арабских любовных стихотворений: ‘а̄з̱ил «порицающий, соперник» [186, с. 157], шаук̣ «страсть» [186, с. 157], бава̄рик̣ ал-х̣убб «знамена любви» [186, с. 103], т̣абӣб «врач, исцеляющий» [186, с. 62], мух̣та̄р «смятенный» [186, с. 85] и др. Чисто суданскими являются, например, слова: дӣфа «маленькая газель» вм. раша̄ (2) [186, с. 111], лувва̄м «хулители, упрекающие» вм. ‘ава̄з̱ил (4) [186, с. 132], х̣иса̄ра̄т «страдания от любви» вм. шаджа̄ или кава̄ (3) [186, с. 82], г̣айй «любовь» вм. х̣убб (1) [186, с. 96], хум «женщины» вм. г̣ид (2) [186, с. 103] и др. Однако даже в чисто суданских словах нельзя найти ничего чуждого обычной лексике арабской лирики. Так, лувва̄м от лаум «порицание, упрек» слова, встречающегося и в литературной поэзии, х̣иса̄ра̄т – литературное х̣асрат «горе, боль, томление, тоска», г̣айй в литературном языке означает «увлечение». Ряд слов в мусдарах ал-Харделло отличается от литературных только фонетически. Таким образом, лексика любовных стихотворений суданского народного поэта аль-Харделло несомненно близка общеарабскому словарю любви и природы, характерному как для литературного языка, так и для различных арабских диалектов.