Текст книги "Чечня рядом. Война глазами женщины"

Автор книги: Ольга Аленова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Коллеги! – закричала госпожа Матвиенко. – Это спекуляция! В городе введен особый режим. Красная площадь закрыта. Мы решаем вопрос об освобождении людей. Я не могу говорить вам подробностей, но поверьте, есть план действий, мы делаем все возможное.

– Да вы что, штурмовать собрались?

– Если бы мы хотели решить дело штурмом, то уже давно сделали бы это за 15 минут, – ответила она. – Я вам обещаю, штурма не будет.

– Почему вы не хотите закончить войну? Дайте им свободу, пусть живут сами!

– Войска постепенно выводят, – немного подумав, сказала вице-премьер. – Но нельзя полностью их выводить. Это значит, мы отдаем людей, которые там живут, в руки отъявленных бандитов!

– Значит, надо отдать 700 жизней этим бандитам? Кто ответит, когда там внутри начнут стрелять? Почему вы не пускаете чеченцев, которые могут вести переговоры?

– Да мы не против, но ни чеченцы, ни политики не хотят туда идти. Кого посылать?

– Это вы должны решать кого! Делайте что-нибудь или дайте делать нам! Они отпускают людей. Пустите нас на площадь!

– Красная площадь закрыта в связи с особым положением. Те, кто отпущен, отпущены благодаря проводимой работе.

– Неправда!

– Поймите, они не отпустят ваших детей после митинга. Это не в их интересах.

Но госпожу Матвиенко уже не слушали. «Митинг, митинг, митинг!» – стал скандировать зал. Вице-премьер подождала, пока крики станут тише, и предложила выбрать общественных представителей, которые будут работать непосредственно с оперативным штабом и наблюдать за происходящим. Но люди не хотели представителей и штаба, они хотели на Красную площадь.

– Скажите Путину, что мы его ждем!

– Мы не хотим показывать им слабину. Мы не боимся их, мы знаем, что делать! – сказала чиновница.

– Вы не боитесь, потому что детей ваших там нет! – ответили ей.

Все, что пообещала вице-премьер, – это записать на камеры требования родственников заложников и пустить эту запись в эфир, так как все записанное ранее, по словам людей, в эфир не выпускается. А еще передать требования граждан президенту Путину.

А на следующий день был штурм.

28.10.2002. Больница № 13

С раннего утра к больнице № 13 стали приходить люди. Пробивались сквозь толпу к черным металлическим воротам, спрашивали, когда отпустят их близких, и ждали ответа. Милиционеры, дежурившие на воротах, отвечали скупо или вообще не отвечали. Еще накануне врачи пообещали выписать 200 человек, но с утра сказали, что вряд ли будет и полсотни. Всего в эту больницу после штурма поступило 349 человек.

Здесь, у больницы, встречаются те, кто провел двое суток на улице Мельникова. Радуются, будто видят старых друзей.

– И вы здесь? Ну слава Богу! Как ваш Саша?

– В реанимации. С потерей зрения и слуха. Говорит медленно. Ну ничего, ему 17 лет, пройдет. Главное, что жив. А ваша как?

В толпе, прислушиваясь к обрывкам фраз, ходит Анатолий Васильевич Белоусов. Он ищет дочь Любу, ей 28 лет, и в трагическую среду она с подружками была в театре на Дубровке.

– Я в штаб ходил, они списки выносят, но нет ее в списках. Они говорят, может, она в коме? – с надеждой спрашивает у меня мужчина.

– А по «горячей линии» звонили?

– Вчера весь день звонил, у них то занято, то не берут трубку. Я ведь все больницы обзвонил. 1-я, 3-я, 7-я, 15-я, 53-я, 13-я… Может, еще есть какие? Нет ее нигде. Вот фотографию принес. Она с подругами на семинаре была. А после пошла на спектакль. Одна из подруг здесь. Говорит: когда все началось, на полу вместе лежали.

– Надо бы в морги позвонить, – тихо произносит стоящий рядом мужчина в черной шапочке. Белоусов даже не поворачивается в сторону говорившего. Только губы прыгают.

– Она жива. Она не может по-другому.

– Я в Чечне служил, они и тогда говорили: я чеченец, я человек, а ты никто, – говорит мужчина в шапочке. – Правильно решили с этим штурмом. А то эти суки всех взорвали бы.

– Это вы потому, что ваша дочь жива, – горько говорит совсем седая женщина. – А мою тоже никто найти не может.

Из больницы выходит медсестра с какими-то бумажками и зачитывает фамилии тех, кто находится в больнице. Люди бросаются к ней. В давке никто ничего не слышит. Медсестра читает быстро, будто выполняет ненужную обязанность. Кто-то спрашивает, почему не берут передачи. Больничная девушка как будто не слышит и не видит ничего, кроме своего списка.

У толпы, где зачитывают списки, снова вижу Белоусова. Он старается внимательно слушать фамилии, на лице обреченность.

Из окна кто-то кричит: «Вика!» Люди радостно показывают друг другу на первого появившегося в окне. Чтение фамилий прерывается на несколько секунд. – Девочка моя! Не высовывайся, закрой окно, простудишься ведь! – счастливо плачет внизу женщина.

– Мамка, меня сегодня не выпустят, иди домой, телек посмотри, ну не плачь! – кричит девушка в окне. Все улыбаются. Медсестра снова начинает зачитывать список.

Белоусов пробивается к воротам, что-то сжимая в руках.

– Возьмите, пожалуйста, посмотрите! Посмотрите, может, она у вас?

Он пытается передать в щель между воротами фотографии дочери. Фотографии у него не берут.

– Женщин неопознанных у нас нет, – отвечает милиционер.

– Вы что-то скрываете! – кричит женщина милиционерам. Вчера сказали, что поступило 349 человек. А сейчас в списке только 319! Где остальные? Они умерли?

Милиционеры молчат.

– Я вчера видела, как два тела грузили в машину, – тихо говорит еще одна женщина.

– А я видел, как их вывозили с Мельникова, – это стоящий рядом с нами мужчина. – Там в автобусы навалили тела, прямо на пол свалили, и автобусов было много.

– Так, может, это живые были, только без сознания?

– Что же их тогда как мертвых? Свалили в кучу… Где руки, где ноги. И совсем раздетые были.

Через час ворота приоткрылись: стали принимать передачи. Люди снова бегут к воротам. Кто быстрее. Передачи берут дозированно, можно не успеть. Еще раньше из больницы вышла женщина, которая сказала, что все пакеты с передачами складываются на первом этаже, никто не относит их больным. Но люди все равно пытаются передать свои пакеты. Давки никто не замечает. Люди, стоящие здесь вторые сутки, не чувствуют холода и голода. Они не плачут, смотрят в серые больничные окна и на такие же серые лица милиционеров, пытаясь понять, в чем они провинились и почему их не пускают к близким.

– Ну скажите хоть что-нибудь! Кто умер? Что же вы как памятники!

– Зачем вы издеваетесь над нами? Когда их начнут отпускать домой?

Черные ворота снова закрылись. Плачущих женщин успокаивает высокий солидный мужчина.

– Они все в состоянии средней тяжести, – говорит он.

– А что это такое, вы знаете?

– Я врач. Это значит, они уже пришли в себя, но не могут ходить.

Вокруг мужчины собираются люди.

– Нас, кто не нашел своих родных, очень много, – вздрагивает через слово женщина с фотографией молодого человека в руках. – Мы просили в штабе: дайте нам автобус, чтобы мы морги объездили. А они говорят: то, что вы сейчас говорите, не так важно. Мы одержали победу, что же вы ее портите своими криками.

Женщина эта – Карпова Татьяна Ивановна. Ее сын – Саша Карпов – потерялся. Нет его среди пациентов городских больниц. Татьяна Ивановна приехала в 13-ю, потому что здесь больше всего заложников. Может, кто-то видел ее Сашу.

– Последняя просьба его была: мама, выйди на Красную площадь, – говорит Татьяна Ивановна. – Он просил, а мы не вышли. И вот теперь его нет. И я даже не плачу. Женщину бьет дрожь. Муж гладит ее по руке.

– И фотографии не берут! Я им сую, а они – запрещено. Кем запрещено, кричу? ФСБ запретила, говорят.

– А вы в штабе были? – спрашиваю у Татьяны Ивановны.

– Я в этом штабе жила два дня, – говорит Карпова. – После штурма они пришли и сказали: что вы тут сидите? Езжайте домой, в больницы, всех ваших родственников увезли. Они скоро начнут вам домой звонить, а вы тут. Радоваться, мол, надо, а вы тут сидите. Я оглядываюсь, а весь зал сидит. Никто не верит. А потом как сорвались все. А сегодня прихожу, половина там. Вернулись. Потому что не нашли своих родных.

Из больницы выходит неприметный мужчина из охраны больницы.

– Давайте записки в терапию! – кричит он.

Люди бросаются к нему.

– Ну что, будут выпускать?

– Обещают, – говорит охранник. – Только не решено пока. У них интоксикация.

– А почему вчера было 349, а сегодня 319? – пытается докричаться кто-то.

– Так не все в себя пришли, лежат без сознания. А документов нету, не зафиксируешь.

– А мне дочка утром позвонила, – говорит рядом со мной молодая женщина. Я ей: «Ну как ты, что болит? Голова? Тошнит?» А она плачет: «Нас, как тараканов, потравили».

– Может, дочка моя там, можно узнать? – кричит кто-то мужчине из охраны. – Фотографии возьмите.

– Женщин всех опознали, – повторяет сотрудник больницы. Та, что кричала, отходит в сторону. Это Татьяна Лукашова. В ее руках стопка фотографий дочери. Дочь зовут Мария Панова, ей 27 лет. Она тоже потерялась, ее нет ни среди живых, ни среди мертвых.

– Маша с подругой там была, с Аней Лаврищевой. Так Аню нашли уже, в 7-й больнице она. Позвонила нам сегодня. Ничего не помню, говорит, ищите Машу, она, мол, все время со мной рядом была, пока я не заснула. А потом я видела Машу, ее по ОРТ показали. Лежит неподвижно, а на ней маска кислородная. Ну я думаю, жива, значит, раз маску надели. Мертвым ведь не надевают? – говорит Татьяна Лукашова.

– Она вам вообще звонила?

– Звонила, звонила, как же. Вот сначала крикнула: «Мама, мама, скажи, чтоб не стреляли». Потом: «Я вас люблю, не волнуйтесь». Я спрашиваю: «Вас кормят?» А она: «Не задавай глупых вопросов». Ведь жива она! Она просто флегматичная такая у меня, поспать любит. Вот и спит.

У дерева стоит еще одна женщина с фотографиями. Она ни к кому не подходит и ничего не говорит. Какая-то сердобольная старушка предложила ей пойти погреться в школу, что через дорогу. Женщина промолчала.

– Хоть под крышу вон там стань, глупая, – сказала старушка. – Там хоть тесно, да не так дождит.

Женщина посмотрела на старушку такими глазами, что та вдруг заплакала:

– Угробили людей, свои угробили.

К 14 часам у ворот уже не протолкнуться. Невозможно отличить, где родственники, где журналисты. Журналисты самые активные: лезут вперед, к воротам, и громко разговаривают между собой. На английском, на французском, на испанском и еще черт знает на каком. Родственники за спинами журналистов ничего не слышат и переспрашивают:

– Что там сказали? Какая фамилия? В какое отделение?

С журналистами, несмотря на их отвратительное поведение и дурацкие вопросы, разговаривают.

– Это был террор, как вы думаете? – спрашивает молодой испанец с задумчивым лицом.

– Да, террор, – отвечает мужчина по имени Валерий.

– Когда людей берут в заложники, это всегда террор. Но погибли люди от рук своих. Мне дочка звонила, там у них все было спокойно. С детьми обращались нормально. Она сказала, что убита была только одна женщина в самом начале. Понимаете? А их всех под одну гребенку.

– Значит, Путин не прав?

– Слушай, при чем тут Путин? Может, операцию задумали нормально, только провели бестолково. Люди умирали от отравления не сразу, а через час, два, три.

– Значит, не надо было штурма?

– Да откуда я знаю?

Рядом с мобильного уже час звонит женщина. Замерзшими пальцами набирает один и тот же номер. Наконец дозвонилась.

– Алло! Алло! Это хирургия? Иванова позовите! Что? Не ходит? Что с ним? Правда? – И счастливо делится с соседками: – Говорят, что ругается. Значит, все нормально.

Из ворот выезжает машина. Толпу разгоняют. Люди теснятся. У всех измученные лица.

– Разойдись! Разойдись! – с остервенением орут милиционеры.

– Что же вы устроили, сволочи! – раздается плачущий голос.

К 16 часам все несчастные и одинокие расходятся. У больницы остаются те, чьи родные живы. Им сказали, что после беседы со следователем больных станут отпускать.

Первой отпустили молодую девушку (всего из 13-й больницы вчера выписали 75 человек). С испуганным лицом она вышла из ворот и ее окружили репортеры.

– Я ничего не знаю, не помню, – прошептала девушка. – Где мама?

Мама пробилась к дочери не сразу.

– Пропустите нас! – кричала она, пробиваясь к дороге.

Но их не пускали. Девушке задавали вопросы, она не слышала. Женщина стала звонить:

– Помогите, вытащите нас отсюда!

Потом отпустили парнишку по имени Егор. Он растерянно оглядывал налетевших журналистов.

– Вы помните, что произошло?

– Это был самый оптимальный вариант операции, – сказал чужими словами Егор.

– Вы считаете, что операция прошла хорошо?

– Да, считаю.

– А 117 убитых?

– Разве так много? – смутился Егор. – Ну, я не знаю… Просто я живой, и друзья мои тоже.

Егор стоял в тоненьком свитере под дождем. Он не мог нигде разглядеть своих близких. Ему дали телефон позвонить.

– Я на улице, там, где журналистов много, – сказал он.

Кто-то сообразил накинуть на Егора куртку.

– В вас стреляли?

– Нет, ни в кого не стреляли.

– То есть расстрелов перед штурмом не было?

– Не было.

– Почему же сказали, что террористы стали расстреливать заложников? – спросил немецкий журналист.

– Я не спал в то утро, – сказал Егор. – Они, ну, террористы, вели себя спокойно. А когда пустили этот газ, то сразу ничего не поняли. Я увидел, что они забегали, ну, испугались. И тут стали падать, засыпать. И я тоже отрубился.

Наконец к Егору пробился кто-то из друзей. С парня сняли куртку, и он ушел.

Примерно то же самое говорили другие заложники. Измученные, растерянные, испуганные. Мне стало стыдно бежать за людьми, которые пытались спастись от нас. Уже уходя, я увидела Машу, женщину с улицы Мельникова. Ее муж работал на Дубровке.

– Толя, Толечка, ты поспи, не волнуйся, мы придем завтра, – говорила в телефонную трубку Маша и смотрела на больничные окна. Из окна ей махал рукой муж и тоже что-то говорил. Лицо у Маши было мокрым. Она улыбалась.

– Знаешь, его сегодня не отпустят, потому что не успели показания снять, – сказала Маша. – Но завтра обещали. Ну и пусть, так лучше. Ему капельницы там, уколы, витамины. Он еще очень слаб.

– Как ваши, из «Норд-Оста», говорят, все живы? – спросила я.

– Что ты! – испуганно замахала рукой Маша. – Многих не могут найти. А сегодня вот сказали, что двое наших деток умерли.

Глава 5
Война в моем доме

В 2003 году я потеряла еще одного друга. Джабраил Ямадаев возглавлял роту спецназа российского Минобороны, но был совсем не военным человеком. Он был не похож на своих братьев, может быть, потому, что долгое время прожил в Москве и раньше их научился ценить мирную жизнь. Я знала его друзей, его подругу и все, что он любит. Он любил тренировки в спортзале, любил ездить на машине по ночной Москве, кататься на детских аттракционах и ходить в кино, любил встречаться с друзьями в маленьких кафе, и еще – черешневое варенье и зеленый чай. Он не хотел возвращаться в Чечню и воевать. Он вообще отличался от других моих знакомых-чеченцев, для которых только оружие и деньги составляли смысл существования. Но в его семье, как и во всех семьях, где традиции ценились превыше всего, судьбу братьев решал либо отец, либо старший брат. Отец их умер, когда Джабраил был еще подростком, и старший брат Халид стал непререкаемым авторитетом. Он и решил, что Джабраилу нужно вернуться в Чечню в начале второй войны. Тогда каждый из братьев должен был приложить максимум усилий на благо этой большой семьи – они хотели стабильности и уверенности в завтрашнем дне, а это могла дать только служба в федеральных структурах. Джабраил делал свою работу неплохо. Он не раз получал благодарность от федерального командования, но мечтал о том времени, когда война закончится и он уедет в Москву, которую любил.

В начале января 2003 года года мы с ним виделись в последний раз. Со мной случилась неприятная история – я тогда только въехала в свою квартиру в старом хрущевском доме и в мою дверь ломился пьяный сосед, угрожая мне. Это было уже не первый раз и продолжалось около часа, и мне не к кому было обратиться, потому что новогодние каникулы не закончились и все друзья проводили их за пределами москвы. Я решила попросить помощи у Джабраила. Он приехал с другом супьяном, и я слышала, как они на лестничной площадке о чем-то тихо говорили с моим соседом. Они не тронули его и пальцем, но после этого парень перестал меня донимать. В тот вечер мы сидели втроем у меня на кухне и пили чай. Джабраил сказал, что отпуск закончился и он уезжает в чечню. Он показался мне расстроенным, и отчего-то я подумала, что мы, может быть, уже не увидимся. Мы и попрощались как в последний раз: обычно мы просто крепко жали друг другу руки, но в тот раз я его обняла, сама не знаю почему.

Его убили через два месяца, 5 марта. На базе спецназа в Ведено была заложена бомба – прямо под диваном, где он обычно спал. Я тяжело пережила его смерть.

После смерти Джабраила многое изменилось. Я почти перестала заезжать в Гудермес и обосновалась в Грозном. В тот год в Чечне состоялся референдум по принятию новой чеченской конституции, соответствующей российской, и выборы президента – Ахмата Кадырова.

О чем референдум, никто не знал. Ни один человек на улицах не говорил, за что же он голосует. Все просто хотели мира, и им этот мир обещали в случае успешного референдума. Президентские же выборы и вовсе показали завидное единодушие. Они дали немыслимый для воюющей Чечни процент при полном отсутствии альтернативных кандидатов. С одним из таких кандидатов – бизнесменом Сайдуллаевым – я познакомилась в Москве до выборов, а вскоре после этого его заставили снять свою кандидатуру. Его считали опасным конкурентом Кадырову. Мне почему-то запомнился этот человек, которого я видела только раз. Просто он неожиданно ответил на вопрос, давно меня мучивший, – как заставить чеченцев забыть о войне и мести? Он говорил, что только образование может изменить чеченскую молодежь. Что только постоянные выезды в российские города и за границу, обучение в хороших, смешанных школах заставят чеченских мальчишек посмотреть на мир другими глазами.

– Я сам таким был, – говорил он. – Я вырос в Чечне, я был диким ребенком, но когда я стал выезжать за границу и увидел мир, во мне все перевернулось. Я уже не хотел за что-то воевать, я хотел учиться, понимать язык других людей, язык компьютера, потому что это давало большие возможности.

Не знаю, был ли он со мной искренним. Не знаю, вышло бы у него что-то, стань он президентом. Но в Чечне у него тогда был высокий рейтинг. У избирательных участков я часто слышала его фамилию: чеченцы говорили, что русские не хотят, чтобы Чечня была мирной и богатой, и поэтому сняли Сайдуллаева. Возможно, эти люди были правы. А возможно, в Кремле просто посчитали Сайдуллаева слабой фигурой, не способной справиться с воюющими отрядами в лесах. Лично мне кремлевскую логику всегда трудно было понять.

В тот год случилась еще одна трагедия. У меня на родине, в Северной Осетии, был взорван военный госпиталь. Я проработала в Моздоке несколько дней, навсегда запомнив желтую пыль, в которой лежало рухнувшее здание, и солдат, лопатками разбиравших эти руины и выискивающих человеческие останки. Я навсегда запомнила молодого полковника с седой головой, кричавшего на солдат:

– Устали? Пошли вон, если устали! Там же люди, их руки и ноги похоронить надо!

Потом я увидела то, что так вывело полковника из себя. Это была человеческая голова, покрытая желтой пылью. На свалке, куда свозили «отработанный» мусор из госпиталя, ее увидели местные мальчишки и сказали об этом военному. Я помню тех, кого встречала в те дни в городе. Это были мои школьные друзья, мои знакомые, мои бывшие соседи. У каждого кто-то работал в этом госпитале. И они спрашивали меня: – Что же теперь будет?

Они чувствовали себя в еще большей опасности, чем тогда, в 1999 году, когда войны еще не было, но ее все ждали.

Не знаю, что со мной случилось тогда. Может быть, нервы. Может быть, усталость. Но уже перед отъездом, проходя мимо моздокской больницы, я потеряла сознание. Дежуривший у больницы омоновец отнес меня в приемное отделение, где я под капельницей пролежала до вечера. Сказать, что так на меня повлияла работа, – ничего не сказать. Я испытывала отчаяние. Мне казалось, я с самого начала войны где-то в уголках сознания знала, что это все произойдет – у меня на родине, в моем городе, где хотели мира и где теперь никто не защищен от войны.

11.03.2003. Поминки по Джабраилу

Сегодня в Гудермесе последний день поминок по Джабраилу Ямадаеву, командиру чеченского спецназа, убитому на прошлой неделе в селении Дышне-Ведено. Семь дней, прошедших со дня его смерти, Чечня ждала решения одного из самых авторитетных семейств Чечни, которое по обычаю должно отомстить за смерть родственника. Братья Ямадаевы решили, что беспредела не будет, но сказали: «Все причастные к убийству пожалеют, что родились на свет».

Я приехала в Гудермес на следующий после похорон день. По местным обычаям во время поминок женщины не появляются на мужской территории. Поэтому охранник сразу провел меня на женскую половину. Здесь плакали в голос. Только что из Санкт-Петербурга приехала сестра Джабраила Зарема – до последней минуты она думала, что брат ранен и лежит в больнице, так ей сказали родные. Только увидев у дома много людей, она все поняла.

– Мы тоже на похороны не успели, – сказала Милана, жена замвоенкома Чечни Сулима Ямадаева. – Вечером прилетели из Москвы, но опоздали. Сулим так хотел его увидеть. Но старший брат Халид специально решил похоронить Джабраила раньше. Говорят, смотреть было страшно, от него мало что осталось. Ты ведь знаешь, он самый веселый из них был. И добрый. Не такой, как все.

Охранник вызывает меня из дома:

– Халид вышел, подойди.

В темноте старший из братьев Ямадаевых, заместитель руководителя чеченского отделения «Единой России», выглядит гораздо старше своих лет. Жмет мне руку, молчит. Он чувствует свою вину: Джабраил вернулся из Москвы в Чечню по его просьбе. Потом говорит, что на этих похоронах многое понял.

– Сюда пришли и военный комендант, и офицеры из Ханкалы, и я видел, как чеченцы жали им руки, и я не видел ни одного косого взгляда. Плакал и офицер ФСБ, который дружил с Джабраилом, и ребята из Беноя, Ножай-Юрта. Мне кажется, это сейчас так важно…

Он успокаивал сам себя. И уже другим голосом:

– Знаешь, лучше бы я не видел его. Все разломано, разбито. Лучше бы я запомнил его другим – улыбающимся. Он же всегда улыбался людям, помнишь?

Меня поселили в доме у Сулима. В большом гостевом доме в первые три дня и на седьмой день должны были исполнять ритуальный зикр, а во дворе – семь дней встречать приехавших на поминки. Сквозь открытую дверь во внутренний двор было видно, что людей очень много. Они или молились, или о чем-то тихо говорили, или просто стояли. И так с семи утра до позднего вечера.

– Говорят, тут вся Чечня собралась, – сказала Милана. – Наверное, правда – столько посуды мы ни на одних похоронах не мыли.

– Хорошего человека похоронили, – вздыхает ее мама Роза. – Он уехал в Ведено, а скоро вернулся: гриппом заболел. Через два дня засобирался обратно. Ему многие тогда сказали: не спеши, побудь дома. А он – у меня ребята там остались, ждут, надо ехать. Такой вот и был всегда.

Поздно вечером Халид рассказал подробности смерти брата. На самом деле взорвался не диван, на котором спал командир спецназа, а пол под диваном – бомбу заложили под доски. Непроизвольно Ямадаев сжимает кулаки. О том, кого подозревает, не говорит:

– Знаешь, как в Коране записано? Тот, кто украл, согрешил один раз, а тот, у кого украли, грешит в девять раз больше, потому что подозревает всех.

– Но в Чечне боятся вашей мести, – говорю я. – У вас ведь выбор: действовать по законам России или по законам адатов.

– Мы чеченцы, – подумав, говорит Халид. – Но сегодня я ничего не скажу. Завтра.

Поздно ночью я выглянула в окно. Охранники у ворот, опершись на автоматы, о чем-то тихо говорили. Шел дождь. По двору как тень ходил Сулим. Утром он поедет на кладбище. После него попрощаться с Джабраилом разрешили и мне.

На третий день поминок людей приходит больше, чем всегда. Двор переполнен. Мне сказали, что здесь побывали все военные коменданты, главы местных администраций, весь кабинет министров Чечни, кроме Ахмата Кадырова и премьера Попова. Ахмат Кадыров только вернулся из Москвы, и, говорят, братья Ямадаевы сами попросили его не приезжать: слишком опасно.

– Здесь уже были и сыновья Кадырова, и его отец, даже мать приходила, а она очень редко выходит из дома, – сказали спецназовцы Джабраила. – А Ахмату-хаджи и правда лучше не приезжать. Тут слишком много людей собралось – не дай Аллах, что случится. Все знают о том, что у Ямадаевых похороны. Кадырова могут по дороге обстрелять, и камикадзе может сюда пройти. Вот так и живем – ждем удара от каждого объятия и рукопожатия. Сегодня вот с утра на кладбище саперов отправили, на могилу Джабраила.

К обеду в дверь постучал Сулим:

– На кладбище поедешь?

Я повязала платок и надела длинную юбку, в сопровождение мне дали автоматчика.

– Сегодня пятница, в этот день все ходят на кладбище, – объяснил охранник. – Но настоящие мусульмане сюда приходят утром, до восхода солнца. Только те, кто по каким-то причинам не успел, приходят днем.

На кладбище действительно было пустынно и очень светло от снега. Мы прошли мимо запорошенных могил и памятников с высеченными арабскими письменами к могиле командира спецназа. Братья поставили Джабраилу памятник из редкого горного камня, отливающего оранжевым цветом. С одной стороны памятника высечены суры из Корана, с другой – простая надпись, которая переводится примерно так: «Из Беноя Ямадаев сын Беки Джабраил». И еще год рождения, год смерти.

Вечером я пила чай с Сулимом, а он вспоминал, что за несколько часов до смерти Джабраил звонил ему в Москву.

– Обычно мы мало разговариваем, две-три минуты: спутниковая связь дорогая, – говорит Сулим. – А в тот вечер мы полчаса проговорили.

И продолжает:

– Мы с Джабой, когда в Дышне-Ведено ездили, в одном доме останавливались. Потом сменили на другой – там раньше жил начальник охраны Басаева, а теперь дом пустует. Про этот дом все знали. И бомбу, видно, заложили еще до приезда Джабраила. Ребята Джабы всегда тщательно все проверяют и в этот раз проверили стены, потолок, подвал – все чисто. А про пол забыли. Мои обычно смотрят, где какие гвозди, шурупы, не сорвана ли резьба. Джабраил там два дня прожил. Местных принимал. Они все время к нему ходили – кто жалуется, кто просит о чем-то. Я думаю, кто-то из местных уточнил, где он спит, и передал кому надо.

– А кому это надо?

– Я знаю точно – это Шамиль и его шакалы. Они давно к нам подбирались. Недавно Джабраил на «уазике» ехал – фугас взорвался на дороге. Джабраил секундой раньше проскочил.

Сулим закуривает. Я еще ни разу не видела его курящим.

– Поминки закончатся, и я, клянусь, найду всех, кто принимал участие в этом убийстве, – задумчиво говорит он. – Они пожалеют, что на свет родились.

– А ведь он был бы жив, если бы остался в Москве, – говорю я.

Я наступаю на больную мозоль. Братья Джабраила знают, что он приехал в Чечню только из-за долга перед ними.

– Мы все знаем, что своей смертью не умрем, – хмурится Сулим. – Мы такую дорогу себе выбрали.

В дом заходят Халид и друг семьи, депутат Госдумы России Франц Клинцевич.

– Джабраил был интеллигент и умница, – говорит Клинцевич. – Это была не его судьба.

Все молчат. Я вспоминаю свой вчерашний вопрос, на который старший Ямадаев обещал ответить.

– Я вот что скажу, – говорит Халид. – Три дня сюда приезжали люди из Ведено. Имамы, главы администраций, военные. Они все говорили, что чувствуют свою вину – мол, это на нашей территории произошло. И я знаю, что все они хотели понять, что мы будем делать дальше, чего от нас ждать. Я долго думал. И я решил, что мы поедем в Ведено и будем работать там так же, как и раньше. Я всем ребятам нашим сказал: никакого беспредела. Я видел зверюг, которые за убитых товарищей целые села сметали. А мы другие. Кто виновен, понесет наказание, я в этом уверен. Но мне не надо, чтобы наше имя вселяло ужас.

Но спецназовцы Джабраила сказали, что за командира «каждый из нас готов умереть по десять раз». На вопрос, сколько при этом умрет врагов, они не ответили.

Выходим во двор. Поздняя ночь, где-то стреляют. Клинцевич говорит о референдуме – о том, что боевики его не сорвут.

– Сегодня был необыкновенный зикр, – вдруг говорит Халид. – Старики говорят, что за всю жизнь такого не видели. Большой зикр, с большим вдохновением. Этого не передать словами. И сразу после этого повалил снег, ты видела какой? Старики говорят, это знамение Аллаха. Это значит, Аллах Джабраилу все простил, он сейчас на правильном пути, он шахид.

– Шахид?

– Да. Тот, кто умер на пути Аллаха.

14.03.2003. Александр Волошин в Грозном

О приезде господина Волошина в Доме правительства узнали утром и сразу собрали глав администраций районов и членов правительства Чечни. Ждали высокого гостя до трех часов дня. Вместе с чиновниками у въезда в правительственный комплекс стояли женщины. Они держали фотографии своих погибших или пропавших без вести сыновей. Наконец охрана доложила Ахмату Кадырову, что эскорт въезжает на территорию правительства, и глава администрации Чечни вышел на крыльцо встречать гостей.

– Я приветствую руководителя администрации президента, – сказал господин Кадыров, открывая совещание. – Его присутствие здесь означает, что президент по-прежнему с нашей республикой.

Руководитель администрации президента Волошин тоже поприветствовал участников совещания, а потом сказал:

– У нас осталось десять дней до референдума, и в эти десять дней наша задача – сделать все, чтобы люди в нормальной обстановке могли сделать свой выбор.

После этого чиновник предложил высказаться главам администраций. Глава Гудермеса Ахмед Абастов сообщил, что в районе все нормально, серьезных проблем нет, а настрой людей «доброжелательный и положительный».

– У вас это, видно, не первое совещание, – улыбнулся господин Волошин. – Прямо от зубов отскакивает.

Давайте все-таки говорить о том, что не так делается. Вот у вас в районе насколько знакомы с проектом конституции?

Господин Абастов сказал, что над этим работают все правоохранительные структуры и органы власти.

– Я думаю, что мы не заставим людей читать конституцию, – сказал кремлевский чиновник. – Во всей России конституцию читали не больше двух-трех процентов населения. Но важно, чтобы люди понимали хотя бы ключевые моменты. Чтобы потом они не сказали: «Мы хотели ознакомиться с проектом конституции, но нам не дали». Это будет самой серьезной антипропагандой.