Текст книги "Любовь в седьмом вагоне"
Автор книги: Ольга Славникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
В подъезде у тетки Натальи было черно и глухо, будто в остывшей печке. Никто не ответил на слабое дребезжание звонка. Геннадий Андреевич побухал кулаком в обитую клеенкой хилую дверь. От его ударов тишина за дверью напряглась, точно ее, как мяч, накачали насосом. Невозможно было определить, есть ли в квартире кто-нибудь живой. Помотав головой, полковник Забелин скатился по щербатым ступенькам и побежал через улицу к дому брата, знакомо зеленевшему железной кровлей между двух, похожих на растрепанные метлы, пирамидальных тополей.
Брат Андрей Андреевич сидел на веранде в неглаженой белой рубахе и чистых кальсонах, его косая борода издалека напоминала гусиное крыло. На коленях у Андрея Андреевича лоснилась горбатая, еще отцовская, тульская двустволка.
– Стой! Дальше не ходи! – сипло выкрикнул брат, вскидывая ружье.
– Это я, Андрюха, не стреляй! – отозвался Геннадий Андреевич, на всякий случай отступая за угол сараюшки.
– Генка, ты, что ли? – вгляделся из-под нависающих бровей вооруженный старик. – Ну, подымайся, раз пришел, – разрешил он, нехотя отставляя двустволку.
Геннадий Андреевич поднялся на шелушащееся краской высокое крыльцо. Брата он не видел лет пять, после перевода все не получалось заехать, принимал дела, то да се. Брат подсох, из-за бурого сельского загара, не сходившего и зимами, он как будто проржавел. Андрей Андреевич тоже состоял из ношеных частей, и если полковнику, как младшему, все доставалось больше по материнской линии, то старший наследовал по отцовской. Все отцовское, хоть и ржавое, было еще целым и крепким; рука, лежавшая на столе, напоминала звено тракторной гусеницы, забитое землей.
– Ты, Генка, смотрю, потолстел. Ну, садись, – насмешливо пригласил старик.
Геннадий Андреевич огляделся. Всюду на рассохшихся стульях темнела слежавшаяся одежда, стояли покрытые горелой коркой сковороды и чугунки. На столе перед братом мутнела наполовину опорожненная трехлитровая банка самогона. Андрей Андреевич вытряхнул из серого граненого стакана какой-то растительный сор и налил брату с горбом. Полковник Забелин расчистил себе место на лавке, сел, принял в четыре глотка всю тяжесть стакана, и самогон в банке заиграл, зазмеился, стал показывать, будто гадальный шар, разные странные картинки.
– Ты капустой закусывай, капуста у меня, что яблоко, сладкая, – Андрей Андреевич придвинул полковнику миску с квашениной.
Капуста, курчавая и ледяная, и правда оказалась хороша. Полковник закусил, пришел в себя, веранда со всем содержимым встала на место.
– Не знаешь, где тетка Наталья? – спросил он, берясь за хлеб.
– У дочки гостит, у Людки, в Челябинске, – охотно отозвался брат, и по этой охотности полковник заподозрил, что Андрюха врет.
– Сам-то чего не уезжаешь? – продолжил он допрос, глядя исподлобья.
– Так говорят, учения у вас, – произнес Андрей Андреевич равнодушно. – А мне некогда с вами играться, дела у меня, – тут он невольно скосился на самогон, и полковник догадался, что такими же точно делами по горло заняты все, затаившиеся в Горошине, мужики.
– Если бы ученья, я бы что, пришел за тобой? – зыркнул полковник на брата. – Нет, Андрюха, не учения. Не пей больше и слушай…
Направляясь к брату-старику, полковник прикидывал, сколько правды сможет рассказать. А теперь взял, да и выложил все. Пока он говорил, Андрей Андреевич ерзал на своем табурете и тихо матерился. Со двора приплелся и тушей развалился в ногах пыльный пес местной дворняжьей породы: такой же точно, тупомордый и ватный, похожий на медведя, был у Андрюхи в прежние годы, звали его, кажется, Варяг, а клички этого кобеля полковник не знал. Во дворе, в цветущей пуховыми белыми шапками кусте бузины, залился, запустил вощеные трели знаменитый местный соловей. Самого певца не было видно, но там, где он угадывался, в молодой упругой листве словно стригло ножницами. Птица, которой полагалось уже сомлеть от отравы, была нахально жива, резва и голос имела такой, что иногда глушила, будто вражескую радиостанцию, рассказ полковника.
Когда полковник Забелин закончил излагать, банка самогона между братьями непостижимым образом оказалась пустой.
– В общем, Андрюха, эвакуироваться надо, – твердо завершил полковник, глядя брату в слезящиеся сизые глаза.
– А мне оно зачем? – тихо сказал Андрей Андреевич. – Последние годы остались, чего я мыкаться буду? Лучше уж дома да поскорей, – он неловко перекрестился, словно натянул на себя что-то с головой и застегнулся.
– Мне надо, чтобы ты уехал, – надавил голосом полковник. – Для меня сделай, братка. Мне работать тут.
Андрей Андреевич повздыхал, хлопая себя по торчащим врозь костлявым коленям.
– Ладно, раз так, – проговорил он с безнадежной досадой. – Седни потихоньку соберусь, завтра подамся. В эту вашу эвакуацию.
– Нет, Андрюха. Сейчас собирайся. Я не уйду от тебя, пока на автобус не посажу, – жестко сказал полковник, беря брата за локоть.
– Ты, Генка, прям арестовываешь меня, – усмехнулся Андрей Андреевич, поднимаясь во весь угловатый и шаткий стариковский рост.
Вошли в дом. Маленькие окошки, завешенные домодельным кружевом и заставленные горько пахнувшей помидорной рассадой, почти не пропускали света. По стенам смутно виднелись фотографии многочисленной родни: старики напоминали лицами комья земли, оплетенные корнями, молодые были тонкошеи и круглощеки, с глазами как пуговицы. Среди последних полковник увидал себя, курсанта, в новенькой фуражке, стоящей на голове, будто сковородка на примусе. Брат собирался бестолково, дергал туда-сюда сырые ящики комода, набитые волглым тряпьем. Собирать, по правде говоря, оказалось и нечего: изношенные пожитки нельзя было брать на люди, они принадлежали Андрюхе, как принадлежит дереву палая листва, и что с ней делать, если дерево срубают и увозят? Наконец старик махнул рукой, натянул, путаясь в штанинах, синий в полоску, видимо, единственный костюм, взял документы, завернутые в ветхую газетку. Хотел было собрать еще почетные грамоты, но они, желтые, будто прогорклое масло, распадались по сгибам, и Андрей Андреевич бросил их на столе.
– А Рекса я как оставлю? – слабым голосом засопротивлялся он, когда братья, заперев дом на тугие, как мясорубки, висячие замки, шли со двора.
– Оставишь, – сурово сказал полковник, в первый раз слыша кличку кобеля и тут же забывая начисто.
Он тащил брата, и правда как арестованного, к площади с автобусами и чувствовал всеми своими, еще молодыми, костями трудную походку старика. Последний автобус, дотемна набитый людьми, как раз отваливал от памятника Ленину, когда полковник выскочил поперек и замахал водителю. Автобус с неохотным шипением раскрыл переднюю дверь. Геннадий Андреевич поспешно сунул брату в карман приготовленные деньги, сорок с чем-то тысяч, и подтолкнул его, споткнувшегося, к автобусным ступенькам.
– Я тебя найду, Андрюха! – крикнул полковник и в последний, наверное, раз увидел узкий гусиный затылок брата и растрепанный клок его бороды.
Непонятное, между тем, продолжалось. Результаты анализов почвенных проб, на которые намекал Иванов, по-прежнему отсутствовали, и нервы у личного состава горели, как бикфордовы шнуры. Положительный и надежный, каждый вечер качавший в тренажерке здоровье, капитан Нестеренко был обнаружен в расположении мертвецки пьяным, с разбитой физиономией, напоминающей палитру какого-нибудь Гогена. Работа штаба по ликвидации последствий катастрофы, энергично начатая, зависала в пустоте. Все расползалось из-под рук. Поскольку на местности было все, как на ладони, полковник Забелин мог лично наблюдать, как незагорелые солдатики скопом, будто чищенная картошка, бултыхаются в Сурогже. Уже четыре раза объявлялось о прибытии министра и четыре раза откладывалось. Странно было видеть, как мимо резиновых желтых марсиан, трудолюбиво склонившихся в полях, пролетают пацаны на легких, сверкающих спицами велосипедах. Беспорядок и неразбериха нарастали. Этой неразберихой полковник Забелин и решил воспользоваться.
Как только вислозадый автобус, увозивший Андрюху, нырнул под горку, полковник из пыльного телефона-автомата позвонил на здешний рабочий номер Иванова. Звонок долго переводили, играя музыкальные гаммы на натянутых полковничьих нервах. Геннадий Андреевич знал, что Иванов сейчас не в Горошине, а у себя в Сибири, улетел за новейшими биохимическими тестами, послезавтра вернется. Прикрываясь горстью, полковник сдавленным голосом наврал, что, мол, имеет догадку, почему воздействие вещества до сих пор не проявляется, и может сообщить только в разговоре с глазу на глаз.
– Откуда вам знать, вы не специалист… – доносился сквозь размытые тысячи километров раздраженный и усталый голос Иванова.
– Человеческий фактор, – туманно объяснил запунцовевший от волнения и вранья полковник Забелин.
Назначили секретную встречу. Там, где надо. Оставшиеся до свидания сутки с лишним Геннадий Андреевич почти не спал. Соловьи, набивавшиеся в каждую древесную крону, будто монеты в копилку, вынимали из полковника душу. Сидя в узком, точно кусок коридора, гостиничном номере, полковник любовался своим зеркальным и хищным охотничьим ножом. Желание, вызываемое у полковника всем хрупким жизненным составом Иванова, неимоверно раскалялось от напора весенней жизни, порхающей, чирикающей, цветущей, знать ничего не желающей ни о каком веществе.
Наконец, настало назначенное утро. Полковник, слегка задыхаясь, надел чистую, отглаженную еще супругой, форменную рубашку, тщательно побрился, щедро ожег зарозовевшее голое лицо грубым одеколоном, зачесал сырые волосы ровными дорожками. Нож в расстегнутых ножнах он поместил в начищенный до блеска правый сапог. Когда он, при полном параде, ступил с крыльца гостинички на булыжную площадь, лучистое утреннее солнце его почти ослепило. Моргая со слезой, полковник свернул в переулок и тут увидел против радужного света стариковскую шаткую фигуру, которой здесь не должно было быть ни в коем случае.
Брат Андрюха, довольный и важный, как гусак, с беззубой улыбкой в мокрой бороде, вышагивал навстречу, неся поблескивающие удочки и красное пластиковое ведро с уловом. Завидев Геннадия Андреевича, он запнулся, а потом заулыбался еще шире, показывая шишковатые десны.
– Ты как здесь оказался?! – воскликнул полковник, подскакивая к старику.
– Тихо, тихо, Генка, с ног меня сшибешь! – загородился старик выставленными удочками. – Ну, вернулся на попутке, чего мне там делать, в палатках этих? Глянь лучше, чего наловил!
В гордо предъявленном ведре трепетали ломтями серебра крупные язи и топорщил колючки здоровенный жерех. Рыба была тугая, сильная, мордатая, вкусно пахла рекой.
– Выбрось это немедленно! Рыба зараженная! – напустился полковник на старика, топая начищенными сапогами в мягкой пыли.
– Ага, выбрось! Щас! – отдернул ведро упрямый Андрюха. – Да ты глаза разинь, здоровая она! Что не рыбина, то слиток!
И тут по фуражке полковника Забелина словно хлопнула теннисная ракетка. Полковник вытаращился и застыл столбом. «Слиток, слиток…» – мячиком прыгало у него в мозгу. Он моментально забыл и про Андрюху, и про готового к употреблению, ждущего в овражке Иванова. Повернувшись на сто восемьдесят, он рванул по булыжнику к зданию гимназии, торопясь добраться до средств связи и сделать запрос.
– Эй, Генка, погоди! Деньги я тебе твои отдам! – кричал ему вслед Андрей Андреевич, но Геннадий Андреевич не слышал.
В Краснокурьинске дело раскрутили быстро, буквально за сутки. К работе ОБЭП подключились и другие, более чем серьезные ведомства, и главный подозреваемый, моментально сообразивший, что весь баланс отношений и договоренностей рухнул под давлением чрезвычайных обстоятельств, сам прибежал с повинной. Им оказался заместитель коммерческого директора Краснокурьинского метзавода, некто П.Н. Самагин. Он предъявил и чушки свинца, вовсе не отгруженные потребителю, а спокойно лежавшие на территории завода, в аварийном здании бывшей столовой. В вагоне, как показал Самагин, ехал не свинец, а мешки с обыкновенным кварцевым песком.
Иванов, еле вылезший тогда из овражка, явившийся в своем перемазанном травой защитном костюме похожим на перезрелый желтый огурец, теперь сиял именинником, удивительные уши его цвели, будто голландские розы.
– Хотели поделиться со мной догадкой и бросили меня, – благодушно упрекал он полковника Забелина, не ведая, что смерть разминулась с ним на несколько минут. – Но как вы были правы! Именно человеческий фактор!
Радостный и оттого странно опростившийся, Иванов уже не вызывал у полковника прежнего желания – так, остаточное любопытство пощупать скорлупку кадыка. Теперь полковнику хотелось поглядеть на вора – спасителя Отечества. Видимо, Иванову хотелось того же самого. По своим каналам секретный разработчик добился того, что П.Н. Самагина срочно доставили в Горошин для особого разговора на месте.
В воображении полковника фигура вора перенимала некоторые черты того режиссера катастроф, о котором Геннадий Андреевич размышлял все годы службы в МЧС. Этот Самагин виделся ему мужчиной громадного роста, с пронзительными глазами на туманном лице. Вор собирался перехитрить ОБЭП, возможно, своих подельников из заводского начальства, а перехитрил неумолимый рок, подменив важнейший ингредиент погибели безобидным песочком. Фигура такого масштаба вызывала у полковника почтительный трепет.
– Орденом его, что ли, теперь наградить… – размышлял он вслух, когда они с Ивановым сидели в обжитом за эти полторы недели директорском кабинете, ожидая доставки задержанного.
– Этого не надо, – холодно, однако же с прорвавшейся хрипотцой, ответил Иванов.
Когда милицейский сержант наконец-то ввел задержанного, оба невольно привстали. П.Н. Самагин оказался в теле и низенький, на лбу его длинные залысины оставили похожий на запятую черненький чубчик. На предложенный стул П.Н. Самагин опустился осторожно, сложил перед собою руки калачиком и забегал мерцающими глазками с Иванова на полковника и обратно, точно сшивая их по воздуху невидимой ниткой.
– Павел Николаевич, у меня к вам только один вопрос, – холодно заговорил Иванов, демонстративно переворачивая свои бумаги, на которых он в ожидании рисовал завитушки, текстом вниз. – Полностью ли вы уверены, что ни один слиток свинца не попал в сгоревший вагон?
– А как же, как же, полностью, клянусь, – с живостью заговорил задержанный, дрожа ресничками и, видимо, с трудом удерживая взгляд на одном Иванове. – Да, собственно, что мои клятвы, есть же накладные, весь металл сдан и принят согласно документации…
Тут Иванов порывисто встал, вынудив Самагина тоже вскочить, уронить стул и попятиться.
– Дорогой ты мой… – с этими словами секретный разработчик, как-то неловко подпрыгнув, заключил Самагина в цепкие объятия. Поверх вздернутого пиджачного плеча Иванова голова спасителя Отечества таращилась на полковника в ужасе. Потоптавшись, с Ивановым на шее, Самагин криво улыбнулся и тоже приобнял секретного разработчика локтем, как придерживают, пока открывают дверь ключами, сползающий портфель.
Тут же Иванов отстранил задержанного, одернул пиджак и отошел к столу.
– Вот, собственно, и все, – произнес он своим обыкновенным голосом и сделал знак ожидавшему у дверей сержанту.
– Минуточку, минуточку! – спаситель Отечества умоляюще поднял вверх пухлые ладошки. – До меня доходили отдельные слухи… Так, ничего серьезного… Будто бы отсутствие свинца в пожаре устранило, так сказать, некоторые последствия… Я насчет смягчающих обстоятельств. Может быть, вы сделаете в суде, так сказать, некоторое заявление?
– Нет, – бесстрастно произнес Иванов.
Задержанный П.Н. Самагин жалобно вздохнул, сложил за спиной, едва их сведя, короткие ручки и с выпяченной из пиджака измятой рубашечной грудью в сопровождении сержанта вышел в коридор.
– Всего вам хорошего! – крикнул вслед задержанному штатскую глупую фразу расстроенный и растроганный полковник.
Тем временем Иванов успел собрать свои бумаги в потертый портфель.
– Мне уже совсем пора в аэропорт, – весело произнес он, застегивая на портфеле расхлябанный замочек. – За работу, за работу! Вам, Геннадий Андреевич, предстоит тут закончить, прибраться, так сказать…
– Да уж, набезобразничали, – проворчал полковник.
Он в последний раз глядел на серого секретного разработчика, чуть не ставшего человеком его судьбы, и не видел ничего особенного. Должно быть, в опечатанной сургучным родимым пятном голове Иванова роились формулы нового вещества, еще секретнее того, что чуть не убило все живое на тысячах квадратных километров, – но полковнику сейчас было все равно.
– А знаете, почему Россия богохранимая страна? – вдруг произнес Иванов, обернувшись.
– Почему? – набычился полковник.
– Потому что, кроме Бога, хранить Россию совершенно некому, – сказал Иванов и закрыл за собой дверь.
СТАТУЯ КОМАНДОРА
– Ну вот, Анюта, наши места! – произнес высокий горбоносый мужчина лет тридцати пяти, откатывая дверь купе спального вагона и пропуская спутницу.
Спутница, отводя от лица сухой белокурый локон, неуверенно скользнула в полутемное пространство, душноватое и таинственное, какими всегда бывают купе перед отправлением поезда. Прежде чем сесть на диванчик, погладила его чуть дрожащей ладонью, бледной в полумраке, будто разбавленное молоко. Потрогала столик, прежде чем поставить на него маленькую лаковую сумку. Молодая женщина держалась не совсем так, как ведут себя обычные пассажиры, привыкшие к устройству и быту поездов. Она была как будто слепая или абсолютно не верила своим глазам, прозрачным и влажным, будто тающий лед. Мужчина сноровисто вынул из чемодана ее халатик, косметичку, отороченные мехом плюшевые тапки – все новое, без единой пылинки из прежней жизни, и, убрав багаж, взял ее руки обеими своими. На безымянных пальцах пары блеснули одинаковые, тоже новенькие, обручальные кольца.
– Все хорошо, Анюта, все хорошо, – заговорил мужчина, грея бескровные жилки и косточки спутницы.
– Мне не по себе, Вань, – глухо проговорила молодая женщина. – Я сейчас должна быть на кладбище…
Тут поезд дернулся, в окне, между гобеленовыми шторками, поплыли похожие на гигантские загипсованные ноги колонны вокзала. На остром лице пассажирки отразилась паника, взгляд заметался от окна к неплотно закрытым купейным дверям, где водянистое зеркало тоже показывало уплывающие прочь привокзальные копченые постройки, бетонные заборы с линялыми граффити, уступы жилых многоэтажек. Мужчина поспешно обнял спутницу и, чувствуя сопротивление, как если бы она внутри вся была прутяная, спрятал ее голову у себя на груди.
– Тш-тш-тш… Все хорошо… Мы женаты, мы едем в свадебное путешествие… – приговаривал он, поглаживая ее сухие растрепанные волосы. – Про кладбище забудь.
Кладбище, о котором шла речь, было знаменито на всю страну артефактом девяностых – так называемой Аллеей бандитской славы, все еще величественной, хотя уже немного обветшавшей. Здесь лежали герои криминальных войн, хозяева того достопамятного десятилетия, когда разновидности размножающихся рублей сменяли друг друга, будто поколения мушек-дрозофил, когда по улицам раскатывали распираемые шансоном «мерины» и «бэхи» – похожие на гигантские катушечные магнитофоны до тех пор, пока из приспущенных окон не высовывались стволы, чтобы превратить бойцов враждебных группировок в свежие трупы. В те времена все простые инженеры и школьные учителя этого славного города знали имена Кабанчика, Вована Ферзя, Саши Китайчонка. Теперь авторитеты мирно покоились в своих посмертных имениях, обнесенных античными колоннадами, с которых кое-где свисали, полные позапрошлогодних листьев и дождевых дрожащих слез, клочья паутин. В траурных вазах еще цвели жесткие рыжие настурции и рваненькие фиалки, но их уже заглушала принесенная новыми ветрами сорная трава. Памятники представляли собой главным образом глыбины черного гранита с гравированными портретами дорогих умерших – очень напоминавшими их же изображения на ментовских ориентировках. Памятники потускнели, потеки на полированном камне, оставленные дождями и покрытые пылью, напоминали брошенные сушиться женские колготки.
Главной достопримечательностью Аллеи бандитской славы были статуи. Пресса в свое время с удовольствием проехалась по дотошно вызолоченным на каменных шеях широченным голдам, по мобильникам и брелокам от «мерсаков» в тяжелых каменных руках. Но волна публикаций прошла, а мобильники и голды остались. Было что-то общее, что-то почти невинное в выражении округлых, блестящих курносыми носами, каменных лиц; было что-то ученическое в предъявляемых статуями предметах благосостояния (I have a pan, I have an apple из начальных уроков английского языка). Только один из каменных покойников казался взрослым человеком.
В свое время он ходил в большом авторитете, и, соответственно, погоняло его было Командор. Скульптор, изваявший Командора двенадцать лет назад, прежде специализировался на гранитных, бронзовых и гипсовых Ильичах, потребность в которых никогда не уменьшалась, а только росла – точно в стране буквально каждый месяц возникал новый городишко или заводик, которому требовался перед проходной или райкомом собственный вождь. Благодаря такому творческому опыту, автор придал Командору характерный, устремленный с постамента в будущее, ленинский шаг; правая рука скульптуры, вскинутая указать трудящимся путь в коммунизм, как бы остановилась на полпути, потому что зажатый в ней мобильник (очень реалистично выполненный в граните лопатообразный Siemens с боковой антенной и большими, как горохи, толстенькими кнопками) как бы внезапно зазвонил. Несмотря на примесь В.И. Ленина, сходство скульптуры с оригиналом, по общему мнению пацанов, было поразительное. Скульптору удалось передать скос тяжелого лба, наплывы щек, а главное – хищную, волчью связь между крупным оскалом и положением острых, прижатых к черепу ушей. У статуи был секрет, известный только самым ближним братанам: под каменным пиджаком, искусно выточенный и скрытый заполированной полой, находился пистолет «Глок», выполненный, как и сам Командор, в две натуральные величины. Разумеется, оригиналы пистолета, мобильника и ключей от «мерсака» были положены Командору в дубовый, с дворцовой роскошью сделанный гроб.
В отличие от большинства бандитских захоронений, мемориал Командора выглядел ухоженным: никакие осадки не заляпали скульптуру, никакие кладбищенские отдыхающие из числа еще живых не замусорили поставленную прямо под стопудовый взгляд Командора чугунную скамью. На этой скамье во всякое время года можно было видеть сутулую блондинку с неправильным лицом, словно нарисованным косметикой на пустом месте. Блондинка представала перед глубоко высверленными в граните глазами статуи регулярно раз в сутки.
Анечка не была официальной и законной женой Командора, хотя прожила с ним два года и восемь месяцев. Командор учился в той же школе, что и она, и закончил ее на медные тройки, когда Анечка, отличница и умничка, перешла в четвертый класс. Завалившись на Анечкин выпускной с полной спортивной сумкой бухла и с букетом кровавых роз для любимой училки, он увидел ее, тоненькую, как стрекозку, в радужном и жестком платьице, сшитом из капроновой занавески. Увидел и просто взял себе.
Поначалу Анечка была рада-радешенька переехать из продымленной заводом родительской панельки в центр, в просторную квартиру с видом на Главпочтамт и главный городской фонтан, вокруг которого гуляла принаряженная молодежь. Дом был полная чаша: невиданный высоченный холодильник кряхтел от обилия деликатесов, у Анечки едва ли не у первой в городе появилась итальянская, восхитительная и хвоистая, будто новогодняя елка, норковая шуба. Однако денег у нее не было ни копейки. Анечка таскала понемногу из карманов Командора, когда он, после своих трудов и отдыха, прибывал, источая страшный дух, словно перегретый грузовик, и падал поперек кровати, размазав плоскую щеку по шелковой подушке. Выходить из квартиры в город Анечке не рекомендовалось. В прихожей, на низенькой, чуть ли не детской, табуретке, всегда сидел здоровенный задастый охранник – Саша, либо Гоша, либо Леша: их, будто зверей в зоопарке, запрещалось кормить. Однажды в кармане кожаной куртки Командора Анечка нашла незнакомую голду, облепленную словно давленым изюмом. Потом красное с куртки и голды мазалось повсюду, никак не смывалось горячей водой; мыльная пена, падавшая с рук, была как в кастрюле во время варки мяса. Но уйти Анечка не могла: она догадывалась, что Командор просто не представляет ее свободной от себя и при этом живой.
Однако судьба распорядилась иначе. В один погожий апрельский денек, когда Командор, зевая и почихивая на солнышко, вышел из офиса и уселся в «мерсак», машина как-то несолидно подпрыгнула и вспухла огнем. Невероятным образом ключи от «мерсака», отброшенные взрывом либо последним бессознательным движением Командора на озарившийся лед, остались невредимы. Видимо, пацаны, положившие эти ключи Командору в гроб, представляли дело так, что покойный «шестисотый», превратившийся здесь в покореженный остов, там возродится, оденется прежним лаковым блеском и повезет хозяина по райским кабакам.
Командора хоронили в закрытом гробу. Для траурного кортежа перекрыли главный проспект, называвшийся, естественно, проспектом Ленина; перед катафалком тащился открытый грузовичок, откуда под колеса последнего Командорова транспорта бросали охапками белые розы – и после проползания скорбного бандитского парада вся эта роскошь оставалась на проезжей части раздавленная, напоминавшая переваренные доллары, чем и была в действительности. Зеваки стояли вдоль проспекта, будто темный лес, загадочный и недобрый. Анечка сидела в катафалке подле гроба, бессмысленно уставившись на угловую бронзовую завитушку. На кладбище порывистый ветер, задиравший пегую бороду деловито служившего батюшки, казался Анечке дуновением свободы.
Не тут-то было.
На другое утро после похорон к заспавшейся Анечке, впервые ночевавшей в квартире без охраны, явился адвокат. Был он похож одновременно на курицу и яйцо: узкоплечий, с большими женскими бедрами и яйцеобразной, совершенно лысой головой, на которой для обозначения глаз крепились очки. Разложив перед собой свои бумаги, поглаживая их короткими ручками-крылышками, адвокат объявил вдове последнюю волю покойного. Оказалось, что Анечка, не состоя с Командором в зарегистрированном браке, по закону не может претендовать ни на какое наследство. Однако, по счастью, Командор оставил завещание. По нему Анечке отходила данная квартира со всей обстановкой, автомобиль «ауди» тысяча девятьсот девяносто первого года выпуска и ежемесячное содержание в размере пятисот долларов США. Единственное условие: вдова должна приходить к надгробному памятнику Командора каждые сутки.
– На нашу адвокатскую фирму и лично на меня возложен контроль за выполнением условия, – пояснил маленький лойер, помаргивая золотыми очочками. – Обратите внимание, уважаемая Анна Валерьевна: если вы пропустите хотя бы раз, немедленно наступают последствия, весьма для вас нежелательные. То есть придется на другой же день выселить вас отсюда на улицу. И никаких больше денег, разумеется. Сегодняшние сутки уже идут в зачет, так что собирайтесь, едем на кладбище.
Так и повелось. В тот день, скромно постояв позади озябшей Анечки перед грудой заледенелых венков, звеневших как эоловы арфы на знобком ветру, адвокат вручил ей первый плотненький конверт с долларами. Всю весну, все лето и начало осени либо маленький лойер, либо его помощник, унылый тип с длинными вялыми волосами, из которых торчали белые, как мыло, круглые уши, сопровождали Анечку к месту упокоения Командора. Вместе они наблюдали, как воздвигается мемориал, как одевается в камень могила, напоминавшая во время работ залитое дождями старое костровище. Наконец, настал момент, когда Анечка увидела каменного мужа. Гранитный Командор смотрел на нее из-под нахлобученного лба, и похолодевшей Анечке почудилось, будто в глубоко высверленных зрачках таится стеклянистая, злая, совершенно бессмертная жизнь.
– Ну вот, теперь он сам за вами присмотрит, – с облегчением объявил маленький лойер.
– Как присмотрит? – испугалась Анечка. – В нем что, видеокамера?
Адвокат пожал покатыми плечиками, что вышло похоже на выдавливание тюбика.
– Техника не стоит на месте, – произнес он туманно. – И помните, Анна Валерьевна: достаточно одного пропуска. Мы сразу будем знать.
Сперва Анечка считала, что завещание Командора дает ей спасительную передышку, прежде чем она устроит жизнь как-то по-другому. Она размышляла, идти ей на работу или поступать в университет – и в этих необязательных мыслях незаметно прошел год. Оказалось, что найти хорошее место с приличной зарплатой без друзей и знакомых совершенно нереально. Анечка постояла пару месяцев за прилавком косметического бутика и надышалась фальшивыми парфюмами, оставляющими в ноздрях свои ингредиенты, как краска с фальшивых банкнот остается на пальцах, после чего даже запах жареной картошки долгое время казался Анечке поддельным. Чуть дольше она продержалась в секретаршах у директора типографии, продувного типа с воспаленной коммерческой жилкой, печатавшего с пленок заказчика в собственную пользу левые тиражи и не выпускавшего со складов тиражи издательства, пока не сбудет свой контрафакт. Однажды, в отсутствие предусмотрительно смывшегося шефа, разгневанный издатель отхлестал Анечку по лицу стоявшим у нее уже неделю подкисшим букетом. На этом ее трудовая биография закончилась.
Куда ей было деваться? Чтобы купить квартиру, требовалось полжизни. О возвращении к родителям не могло быть и речи: там оставалась сестра, и у сестры родилась двойня. Казалось бы, Анечка могла просто-напросто жить в свое удовольствие и не работать, но от ежедневной кладбищенской обязанности у нее не было отпусков. Каждый раз с наступлением лета ей страстно хотелось на море. Море снилось ей по ночам – сине-зеленое, дымчатое, мреющее в полукольце воздушных гор. Но видеть его Анечка могла только по телевизору, главным образом в рекламе шампуней и шоколадок Bounty, которые она поедала в несметных количествах, разбрасывая по кожаному дивану испачканные бумажки.
Поводок, на котором держал ее Командор, был длиной в триста километров: именно на такое расстояние Анечка, боязливый и неловкий драйвер, могла отъехать от дома, не рискуя опоздать на свидание со статуей. В радиусе трехсот километров, помимо самого областного центра с его растянутыми, будто рукава у кофты, заводскими пригородами, имелись два городишки: Каменск и Талда. Никогда в обычной жизни Анечка не отправилась бы на экскурсию в подобную дыру, а теперь ездила каждую неделю и знала наизусть достопримечательности: два почти одинаковых Дворца культуры, затейливый, точно сложенный из пряников, Каменский драматический театр, талдинский Троицкий собор, похожий на перестроенную под богослужения русскую печь. Полумиллионный Краснокурьинск, далеко распространявший специфический едкий запах цветной металлургии, был уже за границей. Иногда Анечка в каком-то отчаянном хмелю устремлялась по шоссе на краснокурьинские оранжевые дымы, вытекавшие, как фанта, из заводских медеплавильных труб, но близящаяся точка невозврата заставляла биться сердце, точно оно вот-вот взорвется, и Анечка, всхлипнув, поворачивала назад.
