Текст книги "Днепровский ветер"

Автор книги: Олесь Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Гончар Олесь
Днепровский ветер

Олесь Гончар

ДНЕПРОВСКИЙ ВЕТЕР

После полыхающего солнцем лета сентябрьские дни заметно приугасают. И только в начале октября, когда на киевских горах бесчисленными кострами разгорится золотая осень, на какое-то время снова как бы посветлеет вокруг от тех осенних костров.

На Днепре в такую пору движение еще в разгаре, еще далеко до закрытия навигации. И хоть живем мы в эпоху космических скоростей, однако и днепровским неторопливым пароходам пассажиров пока еще хватает. Дорога далекая, и кому вниз до самого Запорожья или Херсона – те запасайтесь терпением! Женщины с нижней палубы, что везут картошку на юг, где она нынешним летом не уродилась, в который уже раз поведают о черных бурях, пронесшихся весной в степях (и когда уже та наука научится их укрощать!), старичок-пенсионер, который, погостив у сына, возвращается к себе в Днепродзержинск, не единожды во всех подробностях расскажет о том, как давний приятель вогнал ему на охоте в затылок бекасиной дроби заряд (старуха дома вытаскивала каждую дробинку иглой, "стала выковыривать, а оно черное, как мак"); множество партий в пинг-понг сыграют веселые хлопцы-олимпийцы в ярких свитерах. Никто еще доподлинно не знает, в самом ли деле они олимпийцы: но их спортивный вид, манера держаться, и даже эти необычные свитеры – все наводит пассажиров на мысль, что они как раз из числа наших олимпийцев, которые – с медалями или без – возвращаются сейчас с римских соревнований.

Пароход нагружен, пожалуй, сверх всяких дозволенных норм, трюмы полны картошки (обратно он повезет арбузы и виноград), мешки с картошкой загромождают и все проходы нижней палубы,– пассажиры еле протискиваются между ними. Однако это никого здесь не раздражает, как не раздражает и то, что пароход движется с такой необычной по нашим временам неторопливостью. Если уж ты попал сюда, то смирись со всем – и с правилами, даже если они жестковаты, и с неудобствами, и с этим допотопным черепашьим шлепаньем по воде... Зато, отплывая в днепровскую ширь, ты увидишь с этой палубы такое, что вряд ли бы успел разглядеть из окна реактивного лайнера. Киев станет отдаляться медленно, величаво, и багряная осень еще долго будет радовать пассажиров своей тихой красой, и до самых сумерек будет им видна на горе высокая, неувядшая на протяжении столетий, с золотою маковкой Лавра...

Потом закат угаснет, и киевские горы скроются во мгле да в тумане, и холодом потянет над водами Днепра. Из сумерек начнут выныривать все новые и новые огоньки бакенов, палубный люд станет тщательнее кутаться в предусмотрительно припасенные куртки, плащи и макинтоши. Через какое-то время ночной ветер, насквозь пронимающий, и вовсе загонит пассажиров в каюты, в заваленные картошкой проходы и салоны, где уютно и тепло, и на палубе не останется никого, кроме посиневшего от холода молодого поэта, который плывет неведомо откуда и куда и которому кажется, что даже якорной цепи, брошенной на краю палубы, холодно и одиноко среди ночной стужи. Темные окна салонов и кают постепенно возьмутся каплями, а попытайся кто-нибудь выглянуть на палубу – в лицо ему ударит ветром и дождем. Впрочем, не все смогут укрыться от ненастья по пароходным затишкам: даже когда и поэта сдунет ветром куда-то в глубину трюма, вверху на мостике будет кто-то стоять всю ночь напролет, молча и незаметно для пассажиров неся свою терпеливую вахту.

И только когда ночью пароход тихо вздрогнет, швартуясь к очередному днепровскому причалу, и сквозь усилившийся грохот машин и плеск воды донесутся с мостика, из темноты властные слова команды, произнесенные звонким девичьим голосом, какая-нибудь добрая душа, прикорнувшая было на картофельных мешках, удивленно глянет наверх, сочувственно покачает головой:

– Мы тут в тепле, а кому-то же стоять там целую ночь на дожде да на ветру...

Кто именно там стоит – выяснится лишь утром, когда пароход снова станет брать картошку, прижавшись боком к какой-нибудь укрывшейся под плакучими вербами пристани. Заспанные пассажиры увидят, как, спустившись с мостика, распоряжается возле кинутого на берег трапа девушка небольшого роста, в бушлате речном, крепко повязанная, видимо, еще с ночи, шерстяным шалью-платком.

Это Люба, помощник капитана. Чернобровая, краснощекая, носик не то чтобы курносый, но чуточку вздернут кверху. Вся тугенькая, как узелок! Самого капитана почему-то не видно, и все указывает на то, что за старшего здесь она, проворная его помощница. Совсем недавно девушка закончила училище, придя на Днепр, надела суконный бушлат речника. На пристанях со, однако, уже знают, к ней все время подходят, о чем-то расспрашивают или просто здороваются.

– Привет, Люба!

Отвечает она сдержанно, считая, наверное, что именно сдержанность более всего к лицу человеку, пребывающему на посту. Помощницу капитана всюду одолевают заботы и дела, особенно на причалах. Это, впрочем, не мешает Любе беспрестанно что-то жевать – то ли не успела позавтракать, то ли просто любит леденцы. И хотя почти все обращаются к ней на "ты", заметно, что панибратства никто себе с помощницей капитана не позволяет и что слово ее здесь имеет вес.

Глядя, как другие с ней на "ты", один из только что севших пассажиров, молодой и расхристанный, попытался тоже так:

– Эй, Люба! Скоро отчалишь?

Она словно бы и не слыхала, зато услышал пожилой толстошеий боцман, стоящий у трапа:

– Кому и Люба, парень, только не тебе!..

– А мне как же? Любка?

– Тебе полагалось бы – Любовь Семеновна.

Пассажир легко, без обиды принял замечание.

– Есть! Будет учтено, товарищ контр-адмирал!

Сам он, этот пассажир, оказался довольно-таки приметной личностью. Издали словно бы подросток, а приглядишься поближе – бывалый парень, во всем его облике, в движениях проскальзывает что-то бесшабашное, озорное.

Одет не по сезону легко – в клетчатой, расстегнутой на груди рубахе (из-под нее выглядывает уголок матросской тельняшки), голова острижена под машинку, что наводит боцмана на некоторые размышления:

– Не дружинники ли тебя обчекрыжили, хлопец?

Асфальт, пожалуй, в Черкассах подметал?

– Там асфальта еще нет,– возразил стриженый, играя веселыми неспокойными глазами.– К тому же я не черкасский, а колхозный, вернее, совхозный...

И тут же залпом выпалил несколько данных о себе: на полевом стане вырос, еще мальчишкой подвозил к тракторам то горючее, то воду, а потом ушел на флот, отслужил свое и вот снова в родных краях... Проведал мать, распил чарку с земляками, ну а теперь...

– От матери, а куда?

– На Сиваш еду, слыхал но радио, химкомбинат новый строится. Добывать будут из рапы Гнилого моря все элементы, какие только есть в таблице Менделеева. Людей тому комбинату только подавай, особенно знатоки техники требуются...

– А ты знаток?

– Говорю же, батя, перед вами – еще неостывший моряк демобилизованный, а все наши хлопцы, будьте уверены, в технике боги! Вы вот здесь на мелях ползаете, а я – не глядите, что с виду пацанковатый – имел дело кое с чем таким, что вам и не снилось...

На судне парень сразу освоился, почувствовал себя как рыба в воде. Вскоре после того, как пароход отчалил, его уже знали на обеих палубах. Стриженая голова появлялась всюду – где ни посей, там и уродится. Кроме того, что был общительным по натуре, чувствовалось в ном еще какое-то простодушное тяготение к людям, даже как бы жажда на них, точно он изголодался по ним и теперь вот с первым встречным готов подружиться, рассказывать о себе, была бы только у того охота слушать. Паренька слушали с улыбками, кто с доброй, а кто и с недоверчивой, особенно охотно внимали ему свободные от вахты члены экипажа – совсем юные матросики-речники, им, видно, по душе пришлись его рассказы о морских плаваниях в далеких неведомых водах, о разных приключениях и опасностях.

– Ходил над водой, ходил и под водой, на таких глубинах, что ахнешь!..

– И что же там? Акулы?– со страхом спрашивала дебелая, подпоясанная платком тетка, сопровождавшая картошку.

Ни акул, ни морских драконов... Тьма. Вечная тьма.

Заметив за гурьбой слушателей Любу, то бишь Любовь Семеновну, поднимавшуюся по ступенькам на верхнюю палубу, парень сразу переключился на нее:

– Сколько делаете узлов?

– Какие еще узлы? У нас не узлы.

Пожалуй, она сочла его вопрос неуместным.

– Ну, а сколько миль?

– У нас не милями, у нас километрами... Семнадцать километров в час.

– Ха-ха-ха!– ему стало весело.– Километрами... Вот это да!

И уже окончательно, наперекор поучениям боцмана, называя ее теперь Любкой, он стал энергично растолковывать девушке, что такое узлы да мили, пояснил, какую скорость дают торпедные катера, когда они прямо-таки взлетают над водой, одолевая буруны. Вот там держись, там ветерок, а то... Семнадцать километров. Смехота!

Он снова искренне, от души рассмеялся, никого, впрочем, этим смехом не задевая.

С появлением его на судне среди пассажиров наступило заметное оживление. Где парень – там и гурьба, где гурьба – там и он.

– А вот тут я буду в очереди первым! – воскликнул он, как только из буфета запахло борщом.

И впрямь занял себе отдельный столик, но без собеседников ему, видно, было не усидеть, поэтому, заприметив в уголке компанию олимпийцев, которые тоже собирались обедать, морячок без церемоний перекочевал к ним. И только когда сел, спросил:

– Вы ведь не возражаете?

Официантка, особа тучная и злющая, как оса, относящаяся к пассажирам с непонятной враждебностью, вдруг даже улыбнулась, наблюдая, как этот стриженый морячок легко несет между столами свой борщ, переселяясь к олимпийцам. Другого отчитала бы за такую вольность, а этому ни слова. Понравилось ей, кажется, и то, что спортсмены охотно приняли парня к себе в компанию.

Проявив надлежащий такт, морячок не стал допытываться – с медалями олимпийцы возвращаются или без оных, это уж их дело,– он, смачно уплетая борщ, снова принялся рассказывать им о своей флотской жизни, будто хотелось ему поскорее выговориться перед людьми за все то свое подводное молчание, которое, наверное, целую вечность тянулось где-то среди рыб, во тьме морских и океанских глубин. Ведь, кроме ненаселенных темных вод, бывают и такие, где причудливые, фантастические рыбы играют вокруг тебя, а ты, выпущенный из лодки в комбинезоне, пробираешься среди них, куда тебе надо, освещаешь глубины специальным своим прожектором, а случается, заросли водорослей опутают, скуют тебя всего, и ты рассекаешь их ножом, и вот тебе уже не хватает кислорода, ты задыхаешься, спешишь скорее к лодке, чтобы хватить свежего воздуха. Было впечатление, что ему и самому казалось сейчас невероятным все то, что он, деревенский парнишка, пережил, попав от тракторов на флот,– теперь он вроде бы и сам удивлялся, не наснилась ли ему вся эта фантастика рыб и водорослей...

– Еще дважды по два пива!– кричит он той самой официантке, которая хотя и грубит публике, но его обслуживает с явной благосклонностью, и, когда бутылки уже на столе, предлагает олимпийцам угощаться от его щедрот. Но те отказываются, спиртного они не употребляют, у них сейчас сухой закон.

– Не можете даже пивка?

– Даже пивка.

– Сочувствую.

И он с бульканьем наливает себе "жигулевского"

полный бокал, а потом – раз!– и спокойно утирается ладонью.

Официантка между тем ставит второе – макароны пофлотски. Порция словно бы двойная, щедрая – в знак особой к нему симпатии.

– Ешьте, пока горяченькие.

И прямо-таки млеет, пожирая глазами стриженого.

За столиком все места уже заняты. Чинно обедает величественный профессор со своей седою женой. Нагнулись над борщами днепродзержинский пенсионер и женщины, сопровождающие картошку. Непривередливый подобрался люд, с хорошим аппетитом. Обед был в самом разгаре, когда в зал влетел еще один, чем-то до предела расстроенный пассажир, лысый, со следами от подушки на щеке, в пижаме полосатой, под стать африканской зебре.

– Граждане! – взволнованно обращается он ко всем сразу и на мгновение замолкает – не хватило дыхания.

– Ну, что "граждане"?– вместе со стулом поворачивается к нему моряк далеких вод.

– Бумажник пропал,– виновато выдыхает пижама.– Может, кто случайно подобрал? Деньги там небольшие, а вот документы... Посеял, сам не знаю где...

– А все же хоть приблизительно – где?

– Может, на палубе, может, где-то в проходе...

– А вы к Любке обращались? – спросил морячок и уже, бросив обед, насторожился радостно, ему, видно, по душе, что представился случай взяться хоть за какое-то дело.– С этим надобно к Любке!.. Пойдемте!

Олимпийцы, однако, его удерживают.

– Сиди. При чем здесь Люба? И потом что, раззява сам ее не найдет?

– Верно,– соглашается морячок и советует пижаме:– Двигайтесь к Любе, гражданин, скажите ей: вот я, раззява, оповещайте всем, всем!.. Если кто нашел мой бумажник, верните, мол, дорогие, уважаемые...

– Действительно, можно и так... Спасибо за совет,– говорит потерпевший и, осоловелый от растерянности, исчезает в коридоре.

Через несколько минут из громкоговорителя обращается к пассажирам знакомый девичий голос:

– Граждане! Кто нашел на судне бумажник с документами, просим немедленно доставить в радиорубку!

И после короткой паузы снова так тепло, проникновенно:

– Граждане! Повторяем: кто нашел...– и т. д.– в прежнем духе.

– Братцы, пойду искать,– порывается моряк сейчас же идти на поиски пропажи. Олимпийцы со смехом уговаривают его успокоиться, проявить присущую морякам выдержку.

– Так Люба же снова объявляет. Слышите, как она переживает за того ротозея!..

– Эмоционально богатая душа.

– Ой, Любка, ой, мили-узлы,– сказал нараспев стриженый и неожиданно улыбнулся окну.

Зашла речь о Любе.. Каждый из парной, оказывается, мог сказать о ней что-то свое, каждый ее заметил. И как она по-детски сосет леденцы на причалах. И как лишь изредка одаривает кого-нибудь скупой своей улыбкой. И совсем будто бы не спит она в этом рейсе,– рано ли, поздно ли,– а подтянутую, ладную со фигурку всегда увидишь у трапа или на мистике... Капитана не видно, всюду видишь ее, хотя она всего только помощник. Трудная должность!

Пусть какой там ветер ни сечет, а ты знай свое. Вот и она:

иной раз так продрогнет, что аж побледнеет, тогда густые чернью брови еще больше выделяются на ее лице...

Чувствовалось, что Люба и олимпийцев не оставила равнодушными к себе. Говорят о ней охотно, с интересом.

От их наблюдательности не укрылось, что порой на причалы девушка сходит какая-то смятенная, а возвращается задумчивая, погрустневшая. Точно надеялась кого-то встретить и не встретила. Искала и нс нашла.

Хотелось больше узнать о пей, о том, как она живет.

Кого оставила в Киеве, кто ее ждет. Или, может, никто и не ждет? Может, все чувства, всю душу девичью забирает Днепр, ширь эта неспокойная, ночи темные да ветры? Всю себя им отдает, а себе ничего не остается? Дни и ночи вот так. Вместо аллей и беседок на зеленых склонах, где парочки томятся, вместо танцев и увеселений – в рейсы, на дождь, на ветер. Одежда рабочая. Чулки не нейлон, а теплые, грубошерстные на точеных, стройных ее ножках...

Зато все – как влитое на ней.

– Славная, славная,– сказал крутоплечий олимпиец в синем свитере с белой чайкой через всю грудь.– Жаль, что поухаживать за нею нам не светит...

– Почему не светит?– встрепенулся моряк.

– Заарканены все – загс свое дело сделал... А вы?

– Я – свободен.

– Тогда у вас перспективы,– иронически заметил старший из олимпийцев рыжебровый, с изрядными залысинами на крупной голове, и добавил уже серьезным тоном:– Такую легко видишь и матерью детей и хозяйкой дома... Со всем она справится, все ей по плечу.

– Граждане!– в дверях снова появляется африканская пижама с накинутым на нее макинтошем.– Тысяча извинений, что потревожил! Нашелся бумажник!

– Где он был?– сердито спросил профессор.

– В каюте и был, за диван завалился... Прошу прощения!.. Теперь можно и червячка заморить,– счастливец искал взглядом, где бы сесть.

Место ему нашлось за круглым столом посреди зала, где неторопливо и степенно обедали женщины, везущие на юг картошку. Владелец вновь обретенного бумажника сразу заговорил с ними. Узнав, что женщины родом из степных районов и что колхозы их расположены на самом берегу тамошнего искусственного моря, попутчик тут же признался весело, что является им почти родственником, поскольку он один из тех, кто в свое время проектировал это рукотворное море. Но вместо того, чтобы выказать радость, женщины лишь молча переглянулись и насупились.

– На кой леший нам такой родич,– наконец громко произнесла самая боевая из них, яркощекая,– столько плавней, земли золотой отдали под затопление, а картошка где? То сами ею всех кормили, а теперь для себя вот из-под самого Киева везем.

– Плавни нам по ведру картошки с куста давалазаметила тоном поделикатнее другая, сухощавая, старенькая,– тыквы такие родились, что руками не обнять...

– Рай был, а вы нам болото сотворили,– снова подхватила яркощекая,летом вода цветет, смердит, берега подмывает, воды набрать не подступишь! У моря, а без воды живем! Водопровод для села и для фермы когда еще обещали, да так и поныне обещают.

– Ну, в этом я не виноват,– заметил упавшим голосом проектировщик.

– А кто же виноват?– возмутилась молодица.– Сами же планировали, да и опять, говорят, планируете. Теперь вон собираются дамбы возводить, чтобы Конские плавни назад у воды отвоевать, а тогда что же думали? Прежде чем вот так целые края затоплять, с людьми бы вам посоветоваться, с колхозами да райкомами... Потому что, может, десять ваших гэсов не дадут того, что дает земля, которую вы затопляете...

– Так его, так,– подбодрил молодицу днепродзержинский пенсионер.

Олимпийцы и новый их приятель-моряк, рассчитавшись, пробирались к выходу. Поравнявшись с гражданином в пижаме, моряк не утерпел, подал голос:

– Вот кому везет! Сколько Любкиного внимания – и за что?

– Объявить – это входит в круг ее обязанностей,– буркнул владелец объявившегося бумажника.

– А все же, гражданин,– нагнулся к нему моряк,– позвольте сказать вам по секрету...

– Говорите.

– ДРУ^Я на Любкином месте, подумайте, разве стала бы возиться с таким раззявой да плюс еще и паникером?..

– Спасибо за комплимент.

– Пожалуйста.

И стриженый, выпрямившись, твердым шагом вышел за олимпийцами. На их приглашение поиграть в пинг-понг, однако, ответил отказом и чем-то вроде бы озабоченный, помрачневший побрел на корму курить одна за другой крепчайшие свои сигареты.

Днепр – весь серебристо-малиновый, потому что и небо такое,– широко и вольно катит свои волны вдаль. Берега то приближаются, то отходят под самый горизонт. Простор, вода, изредка птица пролетит. На солнышке, с подветренной стороны палубы еще довольно тепло, пассажиры тут ловят лучи, а с теневой, северной стороны так и режет ветер. Здесь никого нет,– уже и поэт, буйночубый любитель ветров, сошел где-то на ночном причале. Разве что появится озабоченный чем-то морячок, который заметно поднадоел своей излишней разговорчивостью и пассажирам, и команде, ходит в одиночку, бесцеремонно заглядывает в окна кают и служебных помещений, и если бы люди ил экипажа спросили, кого он ищет, сказал бы не таясь:

– Вашу эту... Любку!

А она между тем сидит в комнате отдыха, что в носовой части судна, и пишет письмо. Тут ей никто не мешает – одна-одинешенька, с глазу на глаз с белой бумагой. Напишет несколько слов и переведет взгляд на окно, за которым открывается Днепр с хорошо знакомыми видами берегов, где вышка маяка сменится еще одной длиннющей многооконной фермой или выплывет силуэт ветряка на далеких холмах. Сооружение отшумевших эпох, оно уже отживает свое, застыло рваным крылом вдали как знак непойманного ветра, одиночества и печали.

Это уже Кременчугское море.

Нагнувшись, Люба снова что-то задумчиво пишет. Если бы моряк, что блуждает по палубам да заглядывает всюду, мог заглянуть и в это ее послание, он прочитал бы там:

"Милый мой, дорогой!

Капитан захворал, и я целую ночь стояла на вахте, и все думала о тебе. Когда стою на мостике, то сквозь тьму ночи вижу тебя где-то там, впереди, за сигнальными огнями. На причалах, как выйду, все ищу тебя глазами, хотя знаю – тебя там нет, ты – далеко. Если бы нашему судну да скорость ракеты! Скорость такую, чтобы долететь, домчать до тебя вмиг! Мои пассажиры иногда ропщут, что мы ходим чересчур медленно по нашим временам, еле плетемся, мол... Людям надобно скоростей, надо гнать, чтобы аж в ушах свистело, вот только не знаю: в этом ли счастье для человека? Сегодня утром стою на мостике, а надо мной внезапно с ревом пронесся реактивный через Днепр. Даже глаза закрыла. Раскрываю, а в воздухе – совсем беззвучно чайка плывет. Там снарядный гул и свист, а эта, как на экране, тихо так плывет, медленно, хоть музыку о ней сочиняй..."

Посмотрела в окно, погрызла в раздумчивости карандашик и снова писала:

"Кременчугским морем идем. Чем дальше на простор, тем крылатее ветер. Ночью, когда стоишь на вахте, он толкает тебя, будто кто-то живой, всякие мысли навевает...

Вспомнилось, как была я совсем маленькой, и мы убегали с мамой на переправу... Я спотыкалась и падала в бурьяне, а справа горело что-то большое, ветер гнал по небу черные клубы дыма, и они перегоняли нас..."

Кто-то затенил Любе свет снаружи. Подняла глаза – за окном, заслонив собою чуть не пол-Днепра, стоит морячок стриженый и широко улыбается.

Она тоже улыбнулась ему.

А еще через минуту увидела его уже в двери,– взволнованный, устремился через комнату прямо к ней. Она растерянно поднялась.

– Вам чего? Объяснять мне, что такое морские узлы?

Вообразил себе, будто я и вправду не знаю?

– Люба, дай мне какое-нибудь задание!

– В Днепр бросишься?

– Хоть с мачты.

– Холодно уже... И потом – зачем?

– Чтоб доказать. Чтобы ты знала... Нет, это не шутки!

Она посмотрела на него взглядом пристальным, как смотрела, наверное, ночью на бакены, на сигнальные огни.

Потом, взяв со столика книжку и недописанное письмо, с недовольным видом направилась к двери.

Парень, однако, от нее не отставал. Она на палубу, он на палубу тоже... Стала подниматься на мостик – и он за нею на ступеньки.

Девушка обернулась, сердитая:

– Читать умеешь? Вот надпись: "Посторонним воспрещается!"

– Я не посторонний.

– Нет, посторонний. Именно – посторонний!

Это было сказано так, что он не отважился идти за нею дальше. Вернулся, постоял на краю палубы, подставив лицо ветру. Занята! Есть у нее! Но кто? Где он? Какой?

До самого вечера сидел отвергнутый страдалец в буфете, окутанный тучей сигаретного дыма, и уже не витийствовал на все стороны, рассказывая всем, особенно картофельным молодицам, про свои подводные и надводные одиссеи.

Ночью на ГЭСе выгружали картошку. Набежали бригадой грузчики, на головах брезентовые капюшоны, спадающие на самые плечи, одежонка кое-какая, обувка тоже.

Большинство из бригады немолодые уже, кряжистые, низкорослые, некоторые и вовсе словно бы неказистые, а как они взялись за работу! Как у них закипело!

Пассажиры, сгрудившись у трапа, наблюдали за ними, точно за какими-то чародеями. Делалось все дружно, весело, от души, тяжеленные мешки и чувалы так и мелькают, так и летят, будто наполнены они пухом, а не картошкой...

Одни грузчики из трюма – гуськом на трап, который так и пружинит под ними, и дальше с мешками на пристань, а другие, освободившись, уже им навстречу бегом, рабочим строем – "где еще тут? Давай! Мигом! Расступись!"

– Вот это работа. Даже смотреть приятно!– с восхищением сказала Люба, и хотя вряд ли она обращалась к незадачливому своему кавалеру, он воспринял это как намек и сразу исчез, провалился в трюме. Вскоре он появился оттуда в строю грузчиков с тугим многопудовым чувалом на плечах.

– О-о, гляньте, вот и наш!– засмеялся кто-то из пассажиров, узнав демобилизованного флотского, который как раз ступил на трап, пронеся свою ношу мимо Любы.

Нес он свой груз прямо-таки виртуозно: огромный чувал, топорщившийся от выпиравшей из него картошки, свободно лежит у парня на плечах, руками морячок совсем его не поддерживает. Обе руки гуляют, еще и сигарета для шика зажата в веселых зубах!..

Когда уже отчаливали, морячок возвратился на пароход с трофеем: с пятнистым арбузом невероятных размеров.

Покрупнее, пожалуй, тыквы из плавней. Поднес его Любе:

– Прошу принять!

– Весь?– улыбнулась она примирительно.– Весь не возьму.

– Бери! – подохотил боцман.– В нем же полпуда солнца херсонского!

– Весь не возьму! – повторила Люба.– Разве половину.

Хлопец тут же с размаху трахнул арбузом-гигантом о перила, и, когда арбуз раскрылся, полный солнца степного, хлопец подал большее полушарие ей.

– С "душой" вот бери!

"Душой" oil, Konewro же, называл самую сердцевину арбуза, ту. сладчайшую, без косточек...

Ночью в подводной части парохода приключилась какая-то неурядица, лопасть сломалась или еще что. пришлось долго стоять на воде, ремонтироваться в темноте.

Любу пассажиры видели теперь то тут, то там строго озабоченной, даже встревоженной, однако когда морячок, заглянув в машинное отделение, попытался было дать какой-то непрошеный совет, Любовь Семеновна так отрезала ему, что он уже больше советовать не решился.

В Днепродзержинске опять сбросили часть картошки, трюмы опустели, пароход полегчал и пошел словно бы даже быстрее и веселее вниз, навстречу раздольным степным ветрам.

Остались позади могучие дымы Запорожья.

Постепенно менялся и состав пассажиров. В порту Ленина сошли на берег олимпийцы, которые, как оказалось, были еще только будущие олимпийцы (так они в шутку сказали о себе), а на сегодняшний день пока что – рядовые спортсмены, хотя и возвращаются с каких-то ответственных соревнований, где им выпало защищать честь запорожских заводов. Еще раньше сошли пенсионер с бекасиной дробью в затылке и отягощенный думами профессор с женой. Теперь, кроме бойкого морячка, которому путь лежал до конечной пристани, а потом и еще дальше, из прежних пассажиров на пароходе оставались лишь женщины, сопровождавшие картошку, да лысый пижамник – "проектировщик морей", он держался со степнячками отстраненно, так как после той стычки за обедом до сих пор пребывал с ними в молчаливом конфликте.

Пароход начинало заметно раскачивать: шли Каховским морем, среди открытых просторов неспокойной голой воды. Мглой-туманом затянуло берега, почти исчезли они в затуманенной дали. Ветер, который еле-еле повевал, когда пароход отдалялся от багряных киевских гор, ветер, который совсем утихал, когда судно оседало в камерах шлюзов (а таких камер на Днепре становится все больше и больше), здесь, среди необозримых вод, он, ветер просторов, разгуливался, летел куда-то в бескрайность с ураганной силой, хлещет, свистит, срывает с бурунов белые ошметки пены. Когда откроешь дверь на палубу, бьет в лицо, с силой отбрасывает тебя назад, и просто диву даешься, как только держится там, на мостике, та девушка – помощник капитана.

По бурунам идет судно, сквозь белые вихри кричащих чаек.

– Это уже шторм,– повеселев, обращается к новым пассажирам морячок.Слышите, как скрипит наша посудина? Корыто ведь, а как идем! Классный ход!

Птиц много. Чайки невесомо вьются в воздухе, крыжи проносятся с упругой стремительностью. Пролетят и сядут на седую воду, с судна еле заметны темные точечки меж бурунами, где они, покачиваясь, отдыхают.

Приставать к причалам становилось все труднее. К одному из дебаркадеров, притулившемуся под высоким обрывистым берегом, причаливали особенно долго и трудно.

Вода вспененная, мутная; штормовая волна с каждым ударом обваливает рыхлый чернозем, осыпающийся грунт берега, где, обнажившись, проступали слоями все палеозой и мезозой. Судно на взбаламученных бурунах сразу стало неуклюжим, плохо слушалось звучавших с мостика команд. Носом успели зацепиться, а корму все больше отворачивало в сторону, толкало к оползню размытого берега,– возникала угроза, что судно вот-вот будет выброшено на мель. Надо побыстрее бросать конец от кормы к дебаркадеру, подтянуться, пришвартоваться на глубоком, но кто же его забросит на такое расстояние?

– Шлюпку!– прозвучала команда.

Пассажиры, высыпав на палубные террасы, наблюдали, как матросы торопливо спускают шлюпку, как уже и ретивый морячок, появившись среди них и оттолкнув слишком уж неумелого матросика, с другими оказался в шлюпке, подхватил поданный ему канат и, преодолевая веслами буруны, погнал к дебаркадеру.

Там его ждали, брошенный им канат даже при этом ветре был удачно подхвачен. Вскоре судно пришвартовалось, подтянулось к берегу вплотную.

Шлюпка вернулась к судну, ее подняли лебедкой и вновь пристроили на место. Когда мокрый, омытый волной морячок выскочил на палубу, пассажиры встретили его поздравлениями, и только лысый пижамник, видно, запомнив "комплимент", встретил парня язвительным злорадным смешком:

– Ты хоть заметил, к какому причалу помог ей пришвартоваться?

– А к какому?

– Говорят, жених тут у твоей Любки. Почту ему передала вон через того усатого... Всю дорогу, видать, составляла послание...

В это время прозвучала команда отчаливать.

Оглушенная рыба всплывает из-под парохода. Рыбы густо на воде, двое из речной службы ловят ее с дебаркадера наметками. Увлечены оба, заняты ловлей, выбирают оглушенных язей и карпов, а старший в форме речника, подтянутый, усатый, стоит у перил дебаркадера и философски-спокойным взглядом провожает Любин пароход. Тот отчаливает не спеша, вроде бы и неуклюже, но уверенно.

– Вы ж не забудьте, Григорьевич! Как только вернется он из рейса – ему в руки!– взволнованно кричит с мостика усатому Люба.

– Передам, передам, раз уж написала!– успокаивающе гудит усатый с дебаркадера.– Не разминетесь, хотя воды и много... Счастливый путь!..

Морячок-поклонник, закинув голову, глянул на мостик, и Люба предстала перед ним совсем не такой, как доныне, далекой была в этот миг, прямо-таки недостижимой. Светится, не исчезая, улыбка, предназначенная кому-то другому, не тебе...

И снова простор, и снова ветер...