Текст книги "Микита Братусь"
Автор книги: Олесь Гончар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Не дрефь, – говорю, – верный товарищ, выше подними свою министерскую голову! Разговаривал я сегодня с парторгом, да не об этом. Была у нас беседа более приятная… Ты ждешь, пока коммунизм объявят декретом, а оглянись, друже: он уже вокруг нас прорастает, буйные побеги выбрасывает!..
IX
Когда бы я ни лег, с вечера или заполночь, все равно поднимусь рано – такая привычка. И хоть мало сплю, да крепко и часто вижу цветистые сны.
Вы не умеете разгадывать сны? Удивительный сон видел я этой ночью.
Будто собираемся мы с Оришкой в клуб, что ли. Побрился я, усы закрутил, потом провел ладонью по щеке и… люди добрые! – нет уже на ней морщин! Провел по второй – мгновенно то же самое произошло. Сам на себя дивлюсь – молодой.
– Ты видишь, Оришка, что со мной случилось?
А она говорит:
– Сделай то же и мне.
Подхожу к ней, провожу ладонью по щеке, потом по второй (слегка) – и уже стоит передо мною Оришка, как в молодости стояла: круглолицая, тугощекая, чернобровая.
Одеваемся по-праздничному, внимательно оглядываем друг друга. Она шаль накинула на плечи, я перед ней – в новых чоботах и в галошах, она цепляет себе Золотую Звезду на грудь, а я – медаль лауреата.
И так выходим со двора на широкую, будто знакомую и незнакомую, асфальтированную улицу.
Идем, а сзади – слышу – какие-то голоса шипят:
– О, гляди, Братусеня́ вырядилось, пошло…
– Какое Братусеня? То, что голопузым по улице бегало и батогом пылюку сбивало?
Оглядываюсь – позади никого, а между тем голоса опять шипят:
– Хозяином оно будет! Вернулось из Таврии, с заработков, и поскорей четыре чобота обуло! (То есть сапоги с галошами.)
Оборачиваюсь – никого. То ли пылью развеялись, то ли боятся меня, шипят откуда-то, а на свет не показываются…
– Не обращай внимания, – советует Оришка. – Разве ты их не знаешь? Это те, для которых даже галоши на человеке – диковина. Те, что мечтали когда-то: если стал бы я, мол, царем, так сало с салом ел бы и на свежей соломе спал бы.
– А и правда, – говорю Оришке, – голос как будто его… Он, он! Тот самый, что босиком от снега до снега ходил и путами подпоясывался!.. Чего ему от меня нужно?
– Сказала тебе: не обращай внимания. Это уже не живой человек, это привидение.
Вышли за село, идем, а шлях перед нами все поднимается и поднимается. И местность не горная – наша, южная равнина, а шлях все на подъем идет. Скоро по сторонам возникла прозрачная воздушная глубина, а шлях стал голубой, блестящий, как небо весной.
«Куда ж это мы?» – думаю. И вскоре – аж дух у меня захватило! – вижу, что впереди, над дорогой, солнце выкатилось, по-утреннему огромное, и мы будто идем прямо на него.
– Оришка, это мы… туда?
– Туда, – отвечает жена, пристально глядя на растущее с каждым нашим шагом светило. И легко на него смотреть, глаз не режет, хоть и очень яркое.
– Тебя не ослепляет, Оришка?
– Нет.
– Разве ты орлица? Только орлицы могут смотреть на солнце.
– А ты разве орел? – отвечает она мне улыбаясь.
Так, переговариваясь, дошли мы до самого солнца, выросшего в высокую золотую гору. Ничего не боясь, шагнули мы прямо в солнце, в самый его мякиш, и воздух стал вокруг ароматным, сияющим, как в нашем саду в пору цветения. Куда ни глянь, все вокруг сияет, и хотя я иду в середине самого солнца, однако меня не жжет, а только тепло и светло мне и очень легко итти. Не останавливаясь, прошли мы сквозь солнце и вышли по ту сторону его!
Перед нами открылась беспредельная золотая равнина. Такой красоты, такого простора я еще никогда не видел! Словно вечное лето там, вечный мир между людьми – благоустроенно, торжественно как-то вокруг, светозарно… Слева и справа блестят асфальтовые дороги, в неоглядных золотых степях полевые таборы белеют, окутанные зелеными садами; комбайны будто сами плывут в высоких, как камыш, хлебах, – комбайнеров на них не видно.
– Что за чудо, – говорю, – Оришка… Где в них комбайнер сидит?.
– Микита, разве ты не здешний? – пожимает Оришка плечами. – Эти машины по радио управляются.
Ах, вот оно что!
Идем дальше. Начались необъятные зеленые пастбища. Отары тучами плывут – тысячи тонкорунных асканийских мериносов.
– Погоди, – кричу Оришке, – разве ты не узнаешь? Это ж наша Таврия!
Может, и овец тут радио пасет? Нет, чабан все-таки есть, маячит в белом костюме, ровно дачник. Подхожу ближе – и кого я вижу? Богдан, мой средненький, забойщик из Краснознаменного!
– Ты, – говорю, – Богдан, уже овец пасешь?
– Моя, – говорит, – очередь.
– Очередь! А кто же марганец долбит?
– Как кто? – удивляется сын. – Сегодня там товарищ Мелешко, Логвин Потапович. По графику как раз ему выпало спускаться в шахту.
Странные, но какие справедливые порядки!
Расспрашиваю Богдана, где он спасается со своими белоснежными рамбулье, когда, к примеру, налетает черная буря.
– Какая черная буря? – удивляется сын. – Мы о такой и не слыхали.
– Ты брось, – говорю, – свои шутки, Богдан. Смотри, как загордился! Мало ли ты сам их пережил, черных бурь? Когда тысячи тонн распыленного грунта взметаются вместе с посевами в воздух, заслоняя солнце; когда сухой буран сбивает человека с ног, заносит песком молодые посадки до самой кроны; когда в наших южных городах весь день не выключают электричество, потому что от черной метели темнеет на улицах и в учреждениях… Забыл, что ли?
– Нет, не припоминаю, – оправдывается Богдан, – хоть бейте меня, батько, не припоминаю.
Что ты с ним поделаешь? Не станешь в самом деле драться, когда он, во-первых, взрослый, а во-вторых, – на таком посту.
Двигаемся дальше, бредем полями хлопка, коробочки на нем лопаются (солнца много!), ослепительно белеет.
– На мне блузка батистовая, – хвастается Оришка, – как раз из этого хлопка.
Дивные дива поднимаются вокруг!.. Впереди радугой перекинулся мост через какую-то речку, – легкий, кружевной, будто сплетенный из серебряных нитей.
«Речка, да еще, видно, широкая… Откуда тут, – думаю, – речка появилась? Знаю я Таврию, пешком ее в молодости исходил. Не было здесь речки!»
– Ведь это новый канал, – спокойно подсказывает мне Оришка.
Вот она, животворная артерия степи! Вынырнула из-за горизонта и, пересекая степь, опять уходит за горизонт. Путь канала определить не трудно, он обозначен полосами садов и виноградников. Когда б вы только видели это зрелище… Сколько глаз обнимает – красуются вдоль канала рослые, взлелеянные сады, круто изгибаются ветви, плоды свисают густыми гирляндами – сочные, краснощекие, будто налитые розовым светом.
– Видишь, – говорю, – Оришка, какие сады поднялись? А ну, угадай, бабунька, что это за сорт?
– Да это ж твое, дедуня, «Сталинское»!.
Дальше не пошел. До самого утра бродил я в тех садах, шутил с тамошними девчатами (очень похожи на моих!), пока не проснулся.
Хвалюсь Оришке:
– Ты знаешь, где мы с тобой побывали? Пошли, – говорю, – и пошли по небесной дороге, дошли до солнца, прошли сквозь него и очутились по ту сторону… Наверное, и с земли было видно, как мы с тобой спокойно входили в солнце.
– А по ту сторону оно тоже светит? – серьезно спрашивает Оришка.
– Светит, бабуня, и греет, такая уж его природа – всеми краями светить… А какая там жизнь, Оришка! Вечное лето, вечный мир, и круглый год сады плодоносят…
Оришку это даже не удивило. А может, она и права: разве не к тому идет?
Опять славное выдалось утро. Выйдя во двор, я сразу определил: тихий, погожий будет день (тихие дни у нас бывают не часто, непрошенные гости – суховеи еще заскакивают то и дело из степи).
Свежий весенний воздух щекочет, бодрит. Ранние дымы тянутся из труб вверх, стоят над всем селом высокими стройными столбами, будто выросла за ночь над нашей Кавуновкой высокая белая колоннада, поднялась к небу, мягко подпирая по-весеннему легкую небесную голубизну. Восток алеет, разгорается, деревья стоят неподвижно, в сережках росы. Скворцы уже прилетели и, чтоб разбудить моего Федю, нарочно подняли под окном радостную возню. Пора, хлопец, вставай, выноси нам скорей свою разукрашенную скворешню!
Синявка наша вышла за ночь из берегов, затопила часть моего сада.
– Глянь, – кричу Оришке в окно, – какой на огороде водоем образовался – хоть каналы в степь отводи!
На всякий случай надо выкопать магонию, а то ее еще зальет. Это подарок Степана Федоровича Миронца – вечнозеленая дикая магония. Привез в прошлом году из Степного, посадил возле хаты. «Ну-ка, – думаю, – выдержит ли зиму в открытом грунте?»
Выдержала, как видите, браво зеленеет.
Выкапываю, а Оришка проходит поблизости, спрашивает:
– Зачем ты ее выкапываешь?
– Разве ты не догадываешься, бабуня? В наш большой сад пересажу.
– Другие в дом несут, а ты все из дома норовишь.
– Что ж, – говорю, – Оришка, разве наш колхозный сад – не мой дом? Эх ты, а еще в героини метишь!..
– Не терзай ты меня, Микита! Разве я тебе сказала: не выкапывай, не уноси? Сказала, а? Что ж тебя задело?
– Могла б и сказать, если б не остановил!
– Остановил! Он меня остановил! Мечу и буду метить!.. А сам ты разве в лауреаты не метишь?
Вот смола! Сам не знаю, чем мне эта смола нравится (а нравится – если день не вижу, уже и соскучился).
– Магония! – не утихает Оришка. – Плакать буду по ней горько! Ферму мою не выкорчуешь, а остальное хоть всё выкопай и унеси! Перетаскивай деревья на остров, тащи туда хлев, тын, все тащи! Возьми и меня впридачу, отнеси и посади на своем острове!
– Боюсь! Посажу, а ты еще подрастешь, Оришка. Что мне тогда делать?
– Найдешь, что делать! Теперь ведь находишь!
Пошла, рассуждает на ходу так, что скворцы шарахаются.
Осторожно беру магонию на руки, с кистью корня, с влажной пахучей землей. Пусть привыкает магония в моей большой усадьбе, там ей будет вольготнее.
Какая от нее польза? – спросите. Пока никакой, а позднее, возможно, пригодится, как дичок-прививка, для работы с цитрусами при поисках или воспитании гибридов.
Не всегда же цитрусам сидеть в траншеях, как бойцам перед атакой. Придет время, бросим их в открытую атаку, выведем их – и в условиях Украины – на открытые грунты, развернется по всему югу наше вечнозеленое войско! Станут золотые не вянущие цитрусовые рощи привычными для нашего глаза, придадут еще больше яркости и красоты нашим живописным украинским пейзажам.
X
Справедливость торжествует, и в этом нет ничего удивительного. Такова уж диалектика нашей жизни. В свое время и мне кое-кто немало крови попортил, но я всегда говорил себе:
– Не падай, Микита, духом. Твое дело верное, ты честно работаешь на благо народа, значит рано или поздно, а твой, Микита, будет верх.
И, как правило, мои прогнозы сбывались, законы развития оказывались моими союзниками.
Да что я! Возьмите вы моего друга, Степана Федоровича Миронца… Теперь он директор станции и кандидат сельскохозяйственных наук, а я его знаю, когда он еще только приехал к нам из института простым агрономом. Молодой был, темпераментный, худющий – видно, как сердце бьется. Не понравилась кое-кому его энергия, его увлечение Мичуриным и дружба с Лысенко (с которым они, кстати, вместе учились в институте). Миронца не какие-нибудь столярчукусы покусывали, выступили против него известные в то время зубры. Он-де и карьерист, и растратчик, и политикой подменяет подлинную науку… Так насели на молодого ученого, что если бы где-нибудь в других условиях, – хоть вешайся. Но Миронец, чувствуя за собой силу и правоту, никому не смотрел в зубы, смело выступал даже против своих учителей, седоголовых авторитетов, которые учили его в институте облучать икс-лучами чечевицу и искать гены под микроскопом…
Как-то в самые трудные для него времена признался мне Степан Федорович:
– Вот меня обвиняют, Микита Иванович, в карьеризме, в неуважении к своему педагогу – авторитетному профессору… Предо мной на выбор два пути: считаться с его авторитетом или считаться с народом, с его требованиями, с его интересами. Я знаю, что профессор осуждает мое поведение, и мне больно, что он считает меня неблагодарным учеником… Вот, мол, старался, воспитывал его, возлагал на него надежды, а он идет против меня. Ведь профессор думает, что воспитывал меня он один. А меня воспитывали еще комсомол, партия, народ, другие ученые, и я рад, что их воздействие оказалось сильнее влияния формальной, мертвой науки!
Смелый, воинственный товарищ Миронец!
Помню, прибыл в те годы один пузатый авторитет из Наркомзема и тоже не поддержал молодого ученого, навалился на него. Собрал широкое совещание на Опытной станции, созвал окрестных агрономов и меня туда же.
Отчитывается Степан Федорович о работе станции, а насупленный авторитет, развалившись за столом, то и дело реплики ему:
– Вы бросьте свои научные термины! Расскажите лучше, как денежки транжирите!
Миронец выслушивает и продолжает:
– Мы добились того, что уничтожаем вредителя розановую листокрутку на девяносто восемь процентов…
– Подождите, – перебивает авторитет, – а в Америке что-нибудь ведется в этом направлении?
– Да…
– Так купите у них за пять рублей золотом книжку и не трудитесь попусту!
Не выдержал я, поднимаю руку и – прямо из зала:
– Мы знаем станцию, знаем много интересных и полезных ее работ, пусть доложит товарищ Миронец… А вы, товарищ приезжий, дайте ему возможность говорить. Кому не нравится – может выйти проветриться.
Аудитория загудела, поддержала меня. «Авторитет» глянул на меня волком, но замолчал. После этого Миронец доложил нам о своих опытах, и в конце концов его верх оказался.
А тот «авторитет»? Был позже разоблачен как враг народа.
Вот почему я говорю, что законы развития – великая вещь. Всегда молодых инструктирую:
– Стой крепко, юноша и молодая девушка, за правдивое, действуй по велению своей совести, ответственной перед народом. Партия и народ – вот твой самый высший авторитет, твой компас, который тебя никогда не подведет. В нем твоя сила, твое счастье, богатство и неограниченные возможности.
Ведь еще попадаются и в наши дни такие типы, которые пробуют добиться положения в коллективе не искренним трудом в интересах народа, а разными сальтомортале в зависимости от погоды и ситуации. По моим многолетним наблюдениям такие ловкачи всякий раз терпят крах; наша советская атмосфера сама губит их. Ведь у нас почести не случайно достаются, у нас они, можно сказать, из земли растут, и ты должен трудодни в них вкладывать полные. Это там, за океаном, раздолье всяким ловкачам и проходимцам, которые родного отца продадут, лишь бы только урвать себе «место под солнцем». Нашей молодежи не приходится искать место под солнцем: на нашей советской земле, где ни стань, всюду тебе солнца хватит.
В нашем саду сегодня людно, шумливо, весело: сажаем «Сталинское». Радует меня этот напряженный трудовой гомон, этот звонкий девичий переклик, этот сверкающий прекрасный день!
Если взойти на самое темя нашего острова, оттуда видна территория побольше, верно, чем несколько бенилюксов [5]5
Известное ироническое обозначение союза Бельгии, Нидерландов и Люксембурга.
[Закрыть]. На север раскинулись плавни, наши южные, днепровские леса. Сейчас они еще голые, по грудь плавают в сияющем разливе вешних вод. Над плавнями висят в чистом небе сильные орланы, ослепленные весенним блеском природы, сиянием бескрайного половодья… На юге – белеет наша Кавуновка и поселок краснознаменцев, видны действующие рудники между терриконами давно выбранных, погасших шахт, а еще дальше на юг – раскинулась до самого моря открытая степь, ушли за горизонт мачты высоковольтных линий, побрели сквозь весеннее прозрачное марево, неутомимо, бесшумно обтекающее их. Кое-где в этом плывущем мареве чудятся мне пышные оазисы – зеленые рощи, и я знаю, что очень скоро зеленеть им в степи наяву!
На самой вершине нашего острова, вставшего твердыней на границе плавней в степи, стоит легкая беседка – вся в розах-мальвах. Я сам соорудил ее и люблю там иногда посидеть, как отец большой семьи среди своих детей, – все вокруг вот этими руками создано, и сад – детище мое – спускается по склонам острова могучими ярусами к самой воде.
Но сейчас не усидишь тут – множество всяких хлопот у меня: сажаю деревца, принимаю посетителей на ходу, отпускаю саженцы. Да, отпускаю саженцы, и «Сталинское» свое отпускаю тоже! Говорил же я, что справедливость у нас торжествует непременно.
Товарищ Мелешко и товарищ Зюзь – оба тут как тут. Лидия Тарасовна каким-то образом уже успела доказать им, что разрешения на отпуск саженцев удобнее оформлять не в конторе, а непосредственно на острове, в саду, потому что весной, мол, людям каждая минута дорога.
Мелешко подписывает разрешение на колене, накладывает свою министерскую подпись размашисто, по диагонали (боюсь, не разучился ли он прямо писать из-за того, что всегда ему, бедняге, приходится подмахивать бумаги только по диагонали?).
– До чорта вас развелось, – приветствует Мелешко моих молодых клиентов. – Ты их научи, Микита, каким концом саженец в землю втыкать, а то еще насажают вверх ногами… И не забудь Лысогору отобрать… Сам знаешь, каких.
Кое-кто из клиентов пытается роптать, усматривая в его словах тенденциозность и приятелизм.
– Завтра поу́чите меня, а сейчас молоко на губах оботрите, – наваливается Мелешко на клиентов. – Вы знаете, кто такой Лысогор, что набираетесь дерзости отзываться о нем, как о любом другом? Для вас он не один человек, вам еще положено обращаться к нему, как к двоим (то есть величать его на «вы»). Когда некоторые организмы еще под стол пешком ходили, Лысогор, вместе с нами, для вас этот сад закладывал… И сейчас Карпо в степи, на переднем крае против суховеев стоит. Первый сорт Лысогору, слышишь, товарищ Братусь? Не забывай, что сад Лысогора и наши поля защищать будет!..
Выходят мои саженцы в широкий свет. Отпустил Павлу Плыгуну, Аполлону Комашке. Отпускаю Зине Снегиревой, жду посланцев и от нашего Краснознаменного рудника.
– Даю тебе саженцы, Зина, с таким условием, что через несколько лет ты уже сама будешь отпускать их другим.
– Всю Каховку обеспечу, – обещает она.
– Это твое лучшее приданое, девчина, с ним не стыдно вступать в новую жизнь… Будь моя воля, спросил бы я сейчас каждого из членов нашей великой семьи: с чем ты, друже, вступаешь в коммунизм, в самую светлую эру человечества? Оглядись, проверь себя и, если обнаружишь, что не очень много приобрел, догоняй немедленно, товаришок!
– И это я обещаю сделать, Микита Иванович, – смеется тугой кочанчик.
Смотрю на нее, на такое круглолицее, симпатичное, славное существо, и невольно сам улыбаюсь. Еще Иван Владимирович говорил, что сад облагораживает и смягчает характер человека. Влияют на нас сады! Работала бы моя Оришка здесь – была бы она еще ласковее ко мне. Лаской к людям наливается здесь душа, льется через край. Правда, мы, садовники, тоже бываем злы и беспощадны, когда вредитель наседает в мае, посягает на все наше будущее, на завязь, на заложенные опыты, на смелые наши мечты. Труд садовника беспокойный, но почетный и по самой своей сути мирный. Я сказал бы: не просто мирный, наш труд может служить символом мирной человеческой деятельности, направленной к красоте и достатку. Тот, кто думает об авантюрах и разрушениях, сады сажать не станет: зачем они ему? Вот говорят: голубь мира… А по мне, так рядом с голубем и веткой благородного лавра изобразить бы на эмблеме мира молоденький саженец… черешни, яблоньки или дубка. Не посягает он ни на кого, растет себе в глубину и вверх, мирный, беззлобный, добрый… Однако в нем заключена могучая сила – способность развиваться, расти, и этим он грозен для суховеев, для черных бурь и для многих других врагов человека.
Отпускаем саженцы, разговариваю об этом со своей ученицей Зиной Снегиревой, Она смотрит на меня внимательно, слушает задумчиво, а потом, вздохнув, говорит, что полностью согласна со мной.
Лидия Тарасовна повела товарища Зюзя к лимонарию, я их вижу сквозь деревья: остановились возле третьей траншеи, беседуют. Вернее, говорит одна Лидия Тарасовна, показывает куда-то рукой, а долговязый Зюзь стоит над ней, как журавль, покачивает головой, будто упрямо и сердито клюет что-то. Клюй, клюй, товарищ Зюзь, это тебе на пользу… Не знаю, мучит ли его до сих пор цынга. Воевал в Заполярье, привез цынгу. Зюзиха как-то рассказывала Оришке, как встанет муж утром, а на подушке кровь… Дождусь лимона, дам и ему, пусть закислит себе десны.
Осмотрели траншеи, пошли к магонии…
А вот и мои горнячки́ защебетали в саду. Дорог сюда они знают много, особенно летом, научились обходить мелешковы шлагбаумы. Только летом они бегают черномазые, загорелые, а сейчас идут стройно, как под знаменем, в белых рубашках, в красных галстуках. Далеко их слышно – целым табунком приближаются, звенят. Кто, по-вашему, впереди выступает с таким независимым, геройским видом? Да это же не кто иной, как мой законный внук Левко, Лев Богданович!
Глаза у него большие, блестящие, сливами горят на чистом, матовом личике. Я думаю иногда: в кого он пошел такой смышленый, быстрый и бесстрашный? Лето он всегда гостит у меня, навоюется с ним Оришка вволю. На бабушкиной картошке внук помидоры прививает, а захочет Оришка за ухо потянуть – не дается. Отбежит на берег и, как белка, – на самый высокий осокорь! Оришка его и там найдет, но поделать ничего не может: малыш уже так высоко, что и взглянуть страшно. Бегает Оришка, как квочка, кругом, «Левко!» да «Левко!» А Левко и в ус не дует, покачивается на самой верхушке и смеется над бабкиным положением.
– Буду сидеть тут, – говорит, – пока мои гибриды на картошке не поспеют.
К моей науке парнишка очень жаден. Замечаю это не только по тому, что губы у Левка все лето в вишнях и что он помидоры на бабкиной картошке прививает, а, главное, по тому, что часами стоит около меня, присматривается, вдумывается, расспрашивает о всяких секретах растительного царства.
Сказано ведь: юные мичуринцы! Все им в саду интересно, на все у них глазенки широко раскрыты. Магония зовет: смотрите, какая я зеленая; птицы зовут с тополя: скорее сюда, а маленький садовый трактор и свой голос подает: остановитесь возле меня, ребятки, подивитесь на меня, пощупайте, поспорьте!
Настороженно здороваясь с Мелешко, пионерия обтекает его с двух сторон и уже летит прямо ко мне, весело салютует, почет деду отдает.
Для одних я «дедусь», для других «Микита Иванович», а какому-то карапузу – слышите? – «товарищ Братусь»!
Вот уже у меня и товарищ: от горшка два вершка. Обступили, облепили меня, даже светлее стало вокруг, – наперебой требуют:
– «Сталинского»! Шафранов! Симиренка!
– Да угомонитесь вы, галчата!
– Мы не галчата! Мы – юные натуралисты!
– Прошу прощения… Кого же, однако, мне слушать?
– У нас есть староста кружка!
– Староста, покажись… А, Лев Богданович Братусь! Очень приятно…
Все им отпускаю, перед ними устоять не могу. Легко жить на свете с такой детворой… Не прутики какие-то им выделяю, а самые лучшие, хорошо сформированные, отобранные для себя саженцы. Знаю, что жалеть не буду, потому что передаю их пусть в молоденькие, но в надежные руки нашей веселой, смекалистой и живучей смены.
– Коз, глядите, не привязывайте под деревьями, коза – сторож никудышный. И зайцев не подпускайте… Повадился было один ко мне в сад, так я за ним босиком полкилометра по снегу гнался, а сейчас, гляньте, шапку из него ношу.
– Ни зайцам, ни козам, ни морозам не отдадим! Выставим посты, вырастим каждое деревцо, увидите, дедушка, какой будет сад!
Внук мой Левко топчется у меня под рукой, явно хочет о чем-то спросить.
– Спрашивай.
– Хотели мы с вами посоветоваться, дедушка…
– Чего ж… Посоветуемся.
– Скажите, чтобы вывести новый сорт… Сколько нужно скрестить цветков?
Задумавшись, смотрю, взволнованный, на своего потомка, на его ровесников и ровесниц. Великое, невыразимое счастье – дождаться от них такого вопроса. Уже их мысли проникают в самое потаенное, уже им нужно знать, сколько цветков…
– Берите не больше… пятка.
– О! А мы задумали тысячу!
– Потом, позднее, возьмете тысячу. А пока, чтоб не растеряться, не запутаться среди них, берите пяток… Можете еще раз помножить на пяток, но главное – внимательней присматривайтесь, замечайте всё. В нашем деле мелочей нет.
Подвожу своих юных друзей к лимонарию.
– Вот это, видите… цитрусы. Нигде в мире на таких широтах не разводят цитрусов. Только у нас, на наших сталинских широтах, это возможно.
Дети стоят, зачарованные: перед ними невиданное, сказочное, вечнозеленое!
– Оказывается, можно! И как вам все удается, Микита Иванович! Как вы этого добились?!
– Есть у нас, дети, тот, кто всех нас вырастил и на прекрасное дело вдохновил… Товарищ Сталин сам, занимаясь много лет разведением и изучением цитрусовых культур в районе Черноморского побережья, на практике доказал, что – можно! Можно вывести морозостойкие сорта цитрусов, можно двинуть их далеко севернее тех районов, где росли они до сих пор. Он, отец наш, благословил их в суровый путь, по его воле двинулись они на север и, вот видите, уже пришли сюда, к нам с вами…
Провожаю, веду пионерию по своему весеннему праздничному саду. Прозрачно, светло вокруг, ясно и легко у меня на сердце. Деревья стоят блестящие, мускулистые, счастливо притихшие, словно прислушиваются к своему росту.
Несут малыши охапки красавцев-саженцев – счастливый им путь!
– Высаживайте, выращивайте, лелейте их, друзья… Помните: дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме.
