Текст книги "Русский бунт. Шапка Мономаха (СИ)"

Автор книги: Олег Воля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Кулибин, разумеется, понял, какие перспективы открываются перед ним. Но самое волнительное ждало его впереди.

– А это, если не ошибаюсь, чертежи Ползунова?

– Да, государь. В Берг-коллегии с шестьдесят пятого года лежат без внимания. А ведь удивительная машина получилась.

Я кивнул и вгляделся в рисунок. Понять что-то с ходу в мешанине линий было сложно. То есть узнавались, конечно, цилиндры и поршень, но кинематика не читалась. Впрочем, мне нужен был только факт приоритета. По этим чертежам строить машину я не собирался. Эти чертежи не больше, чем алиби для Кулибина. Впрочем, как и станок Нартова.

– Да, Иван Петрович. Это удивительная машина. В Англии некто Джеймс Уатт на подобную машину привилегию получил и уже начал ее производить. Машина эта сделает заводы свободными от необходимости строиться возле рек и запружать их и даст в руки мастеров огромную силу. Поставленная на суда, машина эта будет двигать их с недостижимой ранее скоростью в любую погоду. Даже по земле эта машина может везти грузы! – Я уловил недоверчивое изумление во взгляде Кулибина. – Но об этом мы попозже поговорим, а пока давайте обсудим ее части и способы работы.

Паровые машины я тоже знал хорошо. Несмотря на победное шествие электродвигателей и двигателей внутреннего сгорания, паровики ещё долго несли свою службу на предприятиях, транспорте и в колхозах. Так что рассказывал я Кулибину не про страшненький вариант Уатта с его знаменитым «параллелограммом», а про конструкции рациональные, прошедшие более чем сто лет эволюции.

Каюсь. Не удержался и сразу нарисовал, как должен выглядеть буксирный пароход для Волги и как должен выглядеть простенький паровоз для железной дороги. Такие блестящие перспективы этого механизма просто перевозбудили моего собеседника. Он временами даже о моем «царском величии» забывал, ругаясь от восхищения.

Но все эти разговоры были о перспективных вещах, реализацию которых не стоило ждать быстро. Насущная военная необходимость требовала совершенно других механизмов. И я заказал срочное изготовление оптического телеграфа. Причем не всемирно-известной модели братьев Шапп времен Наполеона, а более поздней, шведской версии. Которая была несравненно более надежной и эффективной.

Обсудили мы и денежные вопросы, причем Кулибин оказался на редкость нежадным человеком.

– Государь, ты говорил, что на все это хочешь привелеи на меня оформлять. И я так понимаю, что деньжищи за это идти мне будут огромные. Я крест целовал, что тайну твою сохраню, и на том стоять буду. Но как-то мне совестно деньги зарабатывать твоим-то умом.

– Ты что, Иван, – нахмурился я. – От моих рисуночков до настоящего механизма путь неблизкий, и твоего ума потребуется немало, чтобы все эти идеи заработали. Мне самому этим заниматься невместно. Так что уж извини, но тебе делать, а мне тебя награждать.

Я усмехнулся.

– Но ежели в деньгах боишься утонуть, то создай для отроков школу механиков, и все деньги, что совесть тревожат, туда вкладывай. Вот и будем в расчете.

Уходил Кулибин, унося с собой не только мои эскизы, но и такой же мандат, как у Новикова, по которому он мог мобилизовывать любые кузни, слесарные и столярные мастерские, запасы железа и инструментов. Это давало ему не только возможность быстро выполнить мой заказ, но и начать формирование завода точной механики под собственные нужды. С местом же строительства ему предстояло определиться самому.

* * *

От дворянства московского ко мне пришли убеленные сединами старцы. Ну то есть трое сами пришли, а бывшего генерал-губернатора к ним за компанию привели люди Хлопуши. Встречал я их в более формальной обстановке, чем Кулибина. В тронной зале Теремного дворца и при короне. Двое телохранителей обозначали охрану, хотя, конечно, от таких пенсионеров покушения ожидать не стоило.

Почиталин по очереди мне их представил, хотя его записку с персональными данными визитеров я уже прочитал. Кроме шестидесятилетнего князя Михаила Никитича Волконского, возглавлявшего Москву с времен чумного бунта, были: генерал-аншеф князь Репнин Пётр Иванович возрастом шестьдесят шесть лет, бывший новгородский губернатор, шестидесятидвухлетний Нарышкин Василий Васильевич и бывший президент Юстиц-коллегии, семидесятишестилетний Щербачёв Борис Фёдорович. Так что генерал губернатор московский оказался в этой компании самым молодым.

Вошедшие сразу повели себя неправильно. Им бы полебезить, поунижаться, глядишь, я бы и проявил снисходительность по какому-нибудь вопросу. А эти вошли, не поклонились и принялись во мне дырки сверлить взглядами.

– Чего пожаловали, старинушки? Чего на печи не лежится? Чего старые кости бередите да по Москве ходите? – немного издеваясь спросил я.

Репнин усмехнулся и ответил мне в тон:

– Да вот, люди говорят, нечисть в палатах царских завелась. Людей православных губит. Простой люд подговаривает заповеди божьи нарушать. Царем Петром Третьим себя называет. Вот мы и решили посмотреть, вдруг и правда.

Я нахмурился. Князюшко дерзил с обреченностью камикадзе. Его спутники неодобрительно на него шикали.

– И что? Посмотрели?

– Посмотрели. Убедились, – кивнул князь, отмахиваясь от Нарышкина. – Я при Петре Федоровиче четырнадцать лет состоял. От камер-юнкера до камергера дошел. Знал его как облупленного. И труп его до погребения видел, так что увы, – князь развел руки, – ты не царь. А самозванец.

Я взглянул на Почиталина.

– Вань, тебя это сильно пугает?

Тот замотал головой.

– Что ты, батюшка-государь. Да пусть они что хотят говорят. Ты наш истинный царь.

Я обратился к никитинским казачкам:

– А вы, ребята, как? Не хотите от меня уйти да покаяться перед Екатериной?

Они только рассмеялись.

Тут в разговор вступил самый старый из аксакалов, Щербачев.

– Ты Петр, помолчи, – сказал он, обращаясь к Репнину. – Не о том говорить надо.

И повернулся ко мне.

– Не знаю, черт тебе ворожит или господь помогает. Но допускаю, что царем ты будешь. Может, Романовым, а может, и новую династию обоснуешь. Но без дворянства как ты собираешься страной править? Купцы да крестьяне тебе не помогут. У них свои заботы. Мещан мало. А дворян ты обижать вздумал. Разумно ли?

Его речь подхватил Нарышкин.

– Ведь веками же служили трону. Если победишь ты Екатерину, куда же нам деваться, и тебе послужим. Но зачем же лучших людей России по миру пускать, их хозяйства рушить? Зачем всей черни волю давать? Тех, кто тебя поддержал, само собой, наградить надо. Новое дворянство поднять из низов. Это мы понимаем. Видали уже. Но прочую чернь-то как ты обратно в хомут загонишь? Думал ли?

А переговорщики считают свои позиции сильными. Дескать, мы тебя готовы признать, если ты все по-старому оставишь. Такое предложение вполне могло подкупить настоящего Емельяна Пугачева, но не меня.

– Послушал я вас, старинушки, да опечаловался. Не стоило вам с печи слезать. Умишком-то вы скорбны оказались. И очи ваши не зрят правды человеческой, и уши ваши глухи к мольбам земли русской. Не бывать более на земле русской рабства. И за то я стоять до конца своих дней буду. И всякого, кто об том речь вести похочет, лютой казнью казнить велю.

Ваня Почиталин и казачки даже как-то горделиво выпрямились, мысленно присоединяясь к сказанному, и с угрозой уставились на дворян. Дескать, готовы хоть сейчас их резать.

Слово решил взять молчавший доселе подследственный Волконский.

– А землю-то! Землю зачем отнимать да мужикам раздавать? Ладно, людей открепил от помещиков. Бог с ним. В иных странах так спокон живут и беды не знают. И мы бы привыкли. Но землю-то мог во владениях оставить? Ведь так и войну можно прекратить мигом. Не все, но многие тебе тут же присягнут.

Аксакалы выжидательно на меня уставились. Начался второй раунд переговоров. Лояльность в обмен на землю.

– А знаете ли вы, старинушки, что восемьдесят процентов земель и крепостных у трети дворянских семей России сосредоточены? И речи свои вы ведете именно от их лица. А две трети либо малоземельны, либо вовсе за жалование служат. Так что им мешает мне служить, коль скоро я больше платить буду? А вами они хоть и огорчением, но пожертвуют.

Я ухмыльнулся, глядя на насупившихся вельмож. Не ожидали они, что буду я бить их беспощадным языком цифр. А на этот язык эмоциями отвечать бессмысленно. Тут снова высунулся неугомонный Репнин.

– Может, с голодухи или по слабохарактерности к тебе и пойдут служить некоторые из худших, тут ты прав. Но сокрушая родовую аристократию, ты для всех правителей Европы и для всех аристократов мира врагом становишься. Как ты сможешь трон удержать, перессорившись со всем миром? Ты же вечной войной Русь погубишь.

– О как! О Руси вспомнил… – осклабился я на такое заявление. – А ты, князюшко, давно ли в зеркало смотрелся? Парики, банты да кружева. Не видать русского под этой шелухой-то. Ваш брат дворянин давно уже нерусь. Паразиты вы, присосавшиеся к народному телу и облепившие трон как пауки. Не о чем мне с вами договариваться. Желаете служить? Приму. Жалование положу и пенсион на старость. Не желаете служить? Пошли вон отсюда.

Казачки напряглись, выжидательно глядя на меня. Дескать, уже можно выкидывать или еще рано?

Переговорщики молчаливо обменялись взглядами и развернулись на выход. Я решил их добить.

– Городские домовладения дворянские тоже в казну отходят. Так что даю двое суток, чтобы собрать вещи и выехать из домов. На семью – одна телега.

Репнин чуть не подскочил и развернулся.

– Сатана ты! – закричал он. – Вор! Холоп до власти дорвавшийся!

Я сделал знак, и казачки в одно движение оказались рядом с буйным дворянином. Вскоре он лежал на полу, не в силах сделать вдох.

– За оскорбление царского величества смертная казнь полагается, – спокойно объявил я напуганным старикам. – Вас уведомят, где и когда вы в последний раз дружком попрощаться сможете.

Щербачев повалился на колени.

– Пощади нас, государь!

К нему присоединились остальные. Неожиданная корпоративная солидарность. Да и родовая покорность перед верховной властью наконец включилась.

– Петр Федорович, – взмолился Нарышкин. – Прояви милосердие. Не гони нас из домов.

– Куда же люди-то пойдут, – присоединился к нему Волконский, – бабы, детишки. Тысячи же дворян в Москве.

Я даже разочаровался. Я-то думал, что они из-за своего сокорытника так унижаются. От плахи его отмазывают. Думал восхититься. Ан нет. Они просто перспективу бомжевания осознали.

– А зачем вы мне здесь? Зачем мне все ваши бабы и детишки? Вот ваши дворовые и лакеи мне ещё пригодятся, а вы сами мне не нужны. Разве что… – Я изобразил глубокую задумчивость. – Тех, кто добровольно присягнет и предложит себя на службу отечеству, я бы пощадил. Так что думайте. Через два дня я начну выселять вашего брата вон из города.

Я кивнул казакам.

– Выведите их. А этого, – я показал на Репнина. – В железо и в подвал.

* * *

Каземат, в котором содержали Григория Орлова, не имел окна и освещался тускло горящей масляной лампой. Это был даже не каземат, а отнорок подземного коридора, перегороженный ржавой решеткой. Настасья Ростоцкая упиралась руками в эту решётку, пока охранник, задрав ей подол, привычно насиловал ее.

Началось все тогда, во время казни, на площади Мурома. В ней что-то оборвалось, когда она увидела отрубленные ноги Григория Орлова в руках палача. Раскаяние, чувство вины, сострадание затопили ее душу до самого предела. Ведь это она сама дала показания против него. Она сама когда-то желала ему смерти или мук страшнее смерти. И вот все сбылось! Покалеченный мужчина, истязаемый подручными самозванца, стал могильной плитой на её совести.

Она вымолила у самозванца разрешение ухаживать за пленником, но охранники, с благосклонного безразличия начальства, стали взымать с неё дань позором и бесчестьем. Она терпела, поскольку больше всего боялась, что ей запретят приходить к нему. Впрочем, о какой чести теперь вообще имело смысл говорить. Она падшая женщина и всем это известно.

Насильник с шумом стал изливаться в неё, до боли сжимая руками ягодицы.

– Эх! Хорошо, – он сыто отвалился и хлопнул её по обнаженным прелестям. – Иди к своему обрубку, подстилка орловская.

Заскрежетала решетка, Настасья подхватила корзинку с едой и наконец попала в камеру.

Обезноженный пленник лежал на соломенном тюфяке. Разумеется, он все видел и слышал, но ни сейчас, ни ранее никак это не прокомментировал. Впрочем, ей и не нужны были его слова.

После повторения ужаса на центральной площади города Владимира, когда была отрублена его левая рука, он перестал отталкивать её помощь. Стал иногда даже проявлять радость при виде нее. Ростоцкая пересказывала ему все новости, что могла узнать в лагере самозванца, а он внимательно слушал ее и иногда называл Настенькой. Сердце её при этом сжималось от боли и сострадания.

Женщина принялась чистить и омывать тело пленника, каждый раз вздрагивая, когда он стонал от её прикосновений или необходимости менять положение тела.

Она осмотрела культи. На ногах все было терпимо. Раны заживали без осложнений. А вот культя на месте левой руки гноилась. Плоть потемнела и была горячей на ощупь. Настасья уже жаловалась врачу на состояние раны, но тот ответил, что – «до казни Орлов явно доживет, следовательно беспокоится нечего».

После Григорий знаком попросил воды.

– Что там снаружи происходит? – спросил он откашлявшись.

Она оттерла воду с его заросшего подбородка и тяжело вздохнула. К сожалению, новости у неё были плохие.

– Плохо все, Гришенька. Из Италии дурная новость пришла. Брата твоего убили.

Григорий дернулся.

– Как убили? Когда? Кто?

Настасья мягкими движениями заставила его лечь на спину и ответила:

– Люди говорят, что слуга его из крепостных ночью заколол. Заколол и убежал с деньгами и ценностями. Говорят, и дворовая девка с ним убежала.

Орлов застонал. Потом стал молотить правой рукой по лежанке и кричать:

– Ненавижу! Это все самозванец. Его смута всему виной. Чернь страх потеряла. Ненавижу!

Орлов начал дёргаться, и Настасье пришлось грудью навалится на тело покалеченного, но все ещё сильного мужчины, чтобы не дать ему свалиться на земляной пол. Через решетку с наглой ухмылкой за метаниями пленника наблюдал охранник.

В конце концов Орлов успокоился и, захватив волосы женщины, заставил ее приблизить голову к его губам.

– Про старшего что-нибудь слышно? – спросил он шепотом.

Настасья отрицательно покачала головой.

– Хорошо, – прошептал он, – Иван умный. Он спрячется. Ты найди его, поклонись от меня. Пусть он живет за нас всех. Пусть его господь хранит.

Орлов говорил быстро, как в горячке. Настасья приложила ладонь к его лбу и действительно почувствовала жар. Где-то вдалеке заскрежетало железо, по коридору заплясали блики огня. Орлов заметался:

– Это за мной. Меня казнить!

Он опять схватил ее за волосы и прошипел ей в ухо:

– Найди его и поклонись от меня. Расскажи обо мне. Скажи, что я за него Бога просить буду. Уже скоро совсем…

Настасья растерянно прошептала в ответ:

– Да как же я его найду, Гришенька?

– На Маросейке купца Мокшина найди. Он наверняка знает.

Шаги сделались громче, охранник уже вскочил со своего табурета и докладывал в темноту о состоянии пленника. Ростоцкая торопливо собрала грязные тряпки, посуду. В проеме решетки показался звереватого вида главный пугачевский палач по прозвищу Хлопуша. Кинув взгляд на женщину, он спросил часового:

– Досматривал её?

Тот осклабился и ответил:

– А как же. Как всегда. Со всем старанием. И при входе, и при выходе.

И тут же задохнулся от удара в живот. Хлопуша прорычал:

– Идиот. Если ты, кобель шелудивый, не досмотришь и она поможет ему, – Хлопуша ткнул рукой в сторону Орлова, – отправиться на небеса, то ты отправишься следом. Понял?

– Понял, господин. Кроме ложки, ничего при ней нет. А как она ему прислуживает, я смотрю внимательно.

– То-то же.

Хлопуша отодвинул решетку и коротко бросил Настасье:

– Пошла вон.

Женщина испуганной птицей выпорхнула из клетки и поспешила по коридору, в ужасе ожидая стонов и криков Григория.

До выхода из палат Тайного приказа ей пришлось преодолеть ещё несколько караулов. Видимо, из-за присутствия раздраженного начальства к ней никто приставать не стал. Так что она быстро выбралась на свежий воздух и поспешила в свой домик на Арбате.

За время ее вынужденной неволи домик основательно ограбили. Но, слава богу, он хоть не сгорел и никто по нахалке в него не заселился. Ростоцкая обмылась, поела и пошла на Маросейку.

Дом купца Мокшина она отыскала не сразу. Оказался он в конце кривого непроезжего переулка. На ее стук сразу среагировала собака и залилась громким истеричным лаем. Его тут же подхватили собаки в соседних дворах, и вскоре весь переулок потонул в оглушительной собачьей перебранке.

В воротах отворилась калитка и недовольный дворовый, удерживающий пса за ошейник, уставился на женщину.

– Чё надо? – буркнул он.

– Я до купца Мокшина дело имею, – робко проговорила она, опасливо поглядывая на лающую собаку.

Дворовый оглядел Ростоцкую и хмыкнул:

– Как назвать? Что передать?

– Настасья Ростоцкая. Я от Григория Орлова весточку для его брата принесла.

– Нет тут никаких Орловых, – внезапной окрысился дворовый. – Иди отсюдова!

Дверь с грохотом закрылась. Растерянная Ростоцкая постояла еще немного, а потом, сгорбившись, пошла обратно. Но не успела она дойти до выхода из переулка, как её окликнули:

– Эй, ты! Иди сюда.

Калитка ворот снова была открыта, и прежний дворовый, все так же хмуро глядя на нее, делал приглашающий жест. Во дворе она опять была облаяна собакой, но та сидела на привязи и была безопасна.

В доме её провели на второй этаж, где женщина увидела бородатого пузатого купчину, сидящего в роскошном кресле, отчаянно не соответствующем прочей обстановке дома.

Ростоцкой предложили сесть, поднесли чая и начали расспрашивать. За чаем и разговором она рассказала все, что интересовало купца. И о своем рабстве у Орлова в результате проигрыша ее в карты любовником. И о поездке с армией до Мурома. И о том, как ушел на битву Григорий и как вернулся, будучи уже пленником. Когда речь зашла о первой казни в Муроме, Ростоцкая зашлась слезами и рассказ прервался. Ее долго пришлось отпаивать и успокаивать.

Так или иначе, но рассказ тянулся уже второй час, и купец уже начал нетерпеливо ерзать в своем богатом кресле, поглядывая за спину Ростоцкой, на занавешенный вход в другую комнату. В конце концов женщина подошла к словам, которые Григорий велел ей передать для Ивана Орлова.

Тут её снова начали душить слезы, и она не сразу заметила, что поднялась какая-то суета. За окнами снова лаяли собаки.

Вдруг купец вскочил на ноги и кинулся в соседнюю комнату. Послышались тревожные голоса. Кто-то неразборчиво кричал на улице. Что-то тяжело бухало в деревянные ворота.

– Иван Григорьевич! – послышался крик купца. – Скорее через задний двор выходите.

Мимо растерянной Ростоцкой торопливо прошел мужчина, одетый по-купечески. Черты лица его были так схожи с Григорием, что она не могла усомниться, что перед ней старший из братьев Орловых.

– У, курва! Это ты солдат навела, – прокричал Мокшин, пробегая мимо, и со всей силы ударил ее кулаком в лицо.

Женщина полетела вместе со стулом навзничь и от удара затылком потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, дом уже была наводнен пугачевскими солдатами. Они и привели ее в чувство, плеснув воды на голову. Она кое-как поднялась, размазывая кровь по лицу. Голова болела и шумела. К горлу постоянно подкатывала тошнота.

Сквозь шум в ушах и слабость она услышала голос, который заставил ее кожу покрыться мурашками. Во дворе громко командовал человек, которого Ростоцкая ненавидела пуще Пугачева, который приходил к ней в кошмарных снах, поигрывая своим блестящим топором. Это был Василий Пестрово, добровольный палач самозванца.

Выглянув в окно, она с ужасом увидела на земле перед Пестрово связанного Орлова и тело хозяина дома в луже крови.

Глава 5

После непродолжительного разговора с депутацией дворянских пенсионеров я получил долгожданное известие, что к городу подъезжает канцлер со своим правительственным обозом. По первоначальным расчетам, в Москву мы должны были войти почти одновременно, я с войском, а они на гребных судах. Но я не учел сильного падения уровня воды в межень на Москве-реке. И в первый же день своего пребывания в столице, увидев, как реку вброд переезжают конные, понял, что галер с канцлером и его людьми я не дождусь. И узнать, где они застряли и когда прибудут, я мог только разослав гонцов. Вполне в духе средневековья. Для человека, шагнувшего в это время из первого десятилетия двадцать первого века, такая ограниченность в средствах связи была просто мучительна.

В ожидании своих соратников я не торопился устраивать победный пир, на который мне уже несколько раз намекали. Но тем не менее дворец к празднику готовился. В Грановитой палате в традиционном «Красном углу» сделали помост, на который водрузили мой стальной трон. Полы застелили коврами. Кухня получила все потребные запасы и пребывала в готовности.

Никитин и мой камердинер Жан за прошедшие дни проверили прежний персонал дворца и половину повыгоняли. Вакансии они заполнили надежными солдатами из моих полков. Старших поваров менять не стали, но с ними переговорил не только Никитин, но и мои тайники. Так что запуганы повелители поварешек были до икоты. Я во все эти дела не вмешивался. Люди взрослые. Задачу понимают. Ответственность осознают.

Озадачив Жана необходимостью организовать пир за четыре часа, я отправился в сокровищницу, прихватив с собой Новикова и дворцового кастеляна – старичка с изумительным именем Галактион.

Традиционно в Грановитой палате вокруг центрального столпа во время пиршеств всегда сооружался своего рода стенд или буфет, на который выставляли всевозможные ценности из сокровищницы. Как правило, это была посуда. Вот выбором этого драгоценного декора мне и предстояло заняться.

Разумеется, Оружейной палаты ещё не существовало. На ее месте все еще стояли палаты Конюшенного приказа. Сокровища хранились в специальных палатах самого дворца в подклете.

При входе несли пост несколько казаков, вскочивших с лавки при виде меня. Один из них, самый сообразительный, сразу запалил лампу и подсветил старичку кастеляну замочные скважины. Дверь с протяжным скрипом отворилась, и во мраке заблестело золото и серебро. Это блики света упали на сложенные прямо при входе доспехи, шлемы и прочую боевую амуницию. Появилась вторая лампа в руках Никитина, и стало лучше видно.

– Посуда в следующем помещении, а это посольские дары, – прошамкал старичок. – Тут есть и персидские, и османские, и польские, и немецкие. Есть и трофеи разных лет, но больше всего от смутного времени осталось. Государь Петр Алексеевич велел все это выставить в арсенале, но тот все достроить и не могут. То крыша рухнет, то пожар. Так и лежат тут все эти брони.

Я остановил кастеляна, взял из его рук фонарь и принялся разглядывать удивительно красивые образчики оружия.

– К посуде не пойдём, – решил я. – Украсим палату доспехами.

– Как так? – удивился старичок. – Всегда же посудой украшали.

– Ну, будет новая традиция, – пожал я плечами и перевел тему разговора. – Покажи ещё шапки царские.

Мы миновали несколько дверей и оказались в комнатке с стеллажами, на которых, накрытые тканью, лежали царские венцы.

Я поочерёдно брал их в руки и любовался. Галактион комментировал:

– Это мономахова шапка, старейшая. Ею все цари венчались до Петра. От самого ромейского императора Константина дар. А сам Петр венчался вот этой, новодельной, «второго наряда».

Кастелян показал на шапку поменьше и чуток попроще.

– А почему? – влез с вопросом Никитин.

– А потому что мономаховой шапкой венчался Петров соправитель Иоанн. Он ведь старше был.

Я продолжал по очереди брать в руки реликвии, а Галактион комментировал:

– Это шапка Казанская. Иван Грозный повелел сделать после покорения Казанского ханства. А это его же Астраханская…

Шапок было несколько – Сибирская, две Алмазные – повседневные. Кроме того, хранилось несколько богато украшенных царских шлемов-«иерихонок» и женских диадем. Из некоторых украшений драгоценности были кем то выковыряны. Я указал на это, и старичок с тяжелым вздохом ответил:

– При Анне Иоанновне и Елизавете Петровне такое часто бывало.

Осмотрел я и скипетры с державами, коих тоже было несколько. Хотя главные были, конечно же, в Петербурге. Тут же хранились и цепи с парадными одеяниями, и меч со щитом, выбранные Елизаветой в качестве государственных регалий. В общем, глаза от блеска драгоценностей уже слезиться начали. И я решил закругляться.

Никитин с Галактионом пошли организовывать манекены для отобранных доспехов, а я в сопровождении секретаря, Новикова, Радищева и Челищева решил наконец посетить Воспитательный дом. Огромное здание на берегу Москвы-реки внушало уважение и разжигало любопытство.

В мое время, после того как в девяностые отверзлись шлюзы и на головы граждан хлынул мутный вал всевозможных исторических разоблачений, про Воспитательный дом я читал много нехорошего. И смертность там была сто процентов, и опыты над детьми проводили бесчеловечные. В народе его называли «Вошь-питательным», и сиротам попасть туда было за каторгу. А то, что Воспитательный дом был постоянным и стабильным поставщиком оспопрививательного материала – факт, подтвержденный документами. Само собой, именно дети и были питательной средой для препарата. В общем, к этому заведению у меня было некоторое предубеждение.

Наш визит был для администрации полной неожиданностью. Обер-директор заведения Насонов отсутствовал, и экскурсию по дому нам организовал главный врач Эрих Кауфманн. Он же и отвечал на мои вопросы. Остальной персонал и воспитанники в основном с любопытством глазели на меня и помалкивали.

– Сейчас на попечении находится тысяча сто двадцать три ребенка обоего полу. Персонала числится двести сорок человек, но не все постоянные. Кормилиц не хватает остро, и оттого правильного питания детям обеспечить мы не в состоянии. Кормим молоком коровьим и козьим, но, – доктор развел руками, – выживает в лучшем случае один из десяти.

– А не разумнее было бы принимать только таких детей, коих от материнского молока уже отлучить можно?

Спросил я и вызвал у доктора эмоциональную бурю. Судя по всему, он был человеком сострадательным и искренним. Он и поведал мне широко известную в это время истину, которая меня привела в некоторое смятение.

В крестьянских семьях дети, кроме нескольких первенцев, в основном мужского пола, чаще всего были не нужны и являлись лишь побочным продуктом удовлетворения похоти. То же самое касалось и приплода у прислуги в дворянских имениях. И ненужных детей просто морили. До сих пор, несмотря на существование «сиропитального дома», в Москве и округе ежегодно находят сотни трупов новорожденных младенцев. По всей России число загубленных младенцев точному подсчету не поддается, но это десятки тысяч ежегодно. Чаще всего детей губят с соблюдением приличий. Дают им простыть на морозе, кормят вместо молока хлебом или душат грудью во время кормления. Такие случаи даже не ведут к какому-либо наказанию. Кроме церковного покаяния.

И сколько бы ни грозили законы, сколько бы ни проповедовала церковь, ситуация не менялась. Надо отдать должное Петру Первому. В 1715 году он издал закон об учреждении «гошпиталей» для приема «зазорных младенцев», но закон действие возымел мизерное.

Попытка Екатерины навести порядок в этом деле была стимулирована ещё и ее прекраснодушными теоретическими рассуждениями о необходимости прослойки свободных просвещённых граждан. Грандиозный Воспитательный дом должен был выращивать и воспитывать это новое сословие от колыбели и до брачного возраста. Часть помещений этой домины предполагалось предоставлять выпускникам для проживания. Но, как я знал из истории, все идеи Екатерины обернулось пшиком, а большая часть помещений всегда стояла пустая. При Наполеоне тут разместились три тысячи раненых, при этом не потеснив воспитанников.

– Протопить весь комплекс мы просто не в состоянии, так что стараемся держаться кучно.

Подтвердил мои мысли доктор, показывая плотно заставленные кроватками комнаты первого этажа.

– Да и воду носить высоко, излишний труд. Так что выше второго этажа все помещения пустуют.

– Так, может быть, имеет смысл в меньшем здании располагаться? – спросил Новиков, чувствуя, что эту проблему я возложу на его плечи.

– Может, и имеет, – развел руками доктор, – но это не от меня зависит.

Новиков повернулся ко мне.

– Государь, надо разделять сирот по возрастам и младенчиков содержать ближе к природе, как мне кажется. А тех, что постарше, уже переводить в интернаты с полноценным обучением.

– Конечно, надо, – согласился я, – тем более что сейчас у нас богатый выбор больших усадеб. Кроме того, вскармливать младенцев следует не коровьим и козьим молоком, а кобыльим или молоком ослиц. Так смертность у вас станет намного меньше.

Насчёт молока я был в курсе из-за проблем старшей дочери. Именно тогда я узнал, что молоко бывает альбуминовое, как у женщин, ослиц и кобылиц, и казеиновое, как у коров и коз. Но употреблять такие термины сейчас не имело смысла. Не поймут.

Доктор, выслушав меня кивнул и ответил:

– Я знаю, что этих животных используют для вскармливания. Но с ослицами и кобылицами получается очень мало и дорого. А мы и коровье-то молоко вынуждены разбавлять.

М-да. Чего удивляться, что смертность высокая.

Я, уже без сотрудников приюта, прогулялся по полупустому зданию, присматриваясь к нему с целью превратить его в правительственное. Во всей Москве второго такого масштабного строения не было. И это оно ещё и не достроено по сути. Второй корпус в моей истории возвели только при Сталине. А мне ничто не мешает развить проект ещё сильнее. Добавить еще корпусов, огромный актовый зал, библиотеку, архивы. В общем, поселить в этом районе Москвы всю имперскую бюрократию. А самих бюрократов поселить поблизости в казенных доходных домах. Причем сразу задать масштаб и стиль застройки.

При выезде из ворот Воспитательного дома к моему коню кинулась какая то женщина. Казачки охраны тут же своими конями преградили ей путь и вытянули шашки из ножен.

– Царь-батюшка, милости прошу! – закричала женщина.

Я дал знак охране, и они, не спуская настороженных глаз как с женщины, так и с округи, позволили ей подойти.

– Что у тебя случилась, женщина? – спросил я.

– Батюшка-царь, моего ребеночка сожитель мой, от которого я и прижила его, в этот приют продал.

Она рухнула на колени.

– Помоги, царь-батюшка. Не возвращают мне сыночка моего, – завыла она, указывая рукой на ворота сиропитального дома и размазывая слезы.