Текст книги "Русский бунт. Шапка Мономаха (СИ)"

Автор книги: Олег Воля

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Да как же так. Что люди скажут. Что я скупердяй? Или что закрома у меня опустели? – наигранно возмутился Разумовский.

– Скажи, что я приказал. Всё-таки я тут над всеми главный. Даже над тобой, Кирилл Григорьевич, – добавил фельдмаршал, вставая из кресла.

– Ну коли ты приказал!

Хозяин дворца рассмеялся и встал вслед за гостем.

– Пойду я почивать, – сказал Румянцев.

– Девку тебе прислать?

Фельдмаршал задумался и кивнул.

– Давай. А то черт его знает, когда в следующий раз доведется.

Посмеялись и расстались.

А хозяин кабинета, распорядившись насчет насчет фемины для дорогого гостя, вернулся за свой стол и вытащил письмо от русского посла в Вене князя Голицина, которое он получил днем. Следовало его перечитать повнимательнее. Начиналось оно с пышного титула, который даровала ему императрица Елизавета Петровна.

«Ея Императорского Величества гетману всея Малыя России, обеих сторон Днепра и войск запорожских, действительному камергеру, Академии наук президенту, лейб-гвардии Измайловского полку подполковнику, орденов святого Александра, Белого Орла и Святой Анны кавалеру, графу Кирилу Григорьевичу Разумовскому…»

Он отложил письмо и потянулся к трубке и кисету.

«Так мне уже давно не писали, – думал он. – С тех пор как Екатерина упразднила гетманщину. Хитрая лиса Голицин знает это прекрасно, и, следовательно, такое вступление неспроста».

Он попыхал трубкой, раскуривая её, и продолжил читать.

«Верно и усердно неся свою службу при дворе их императорских величеств Марии Терезии и Иосифа Второго, я имел возможность встретиться с одной молодой особой, называющей себя дочерью покойной государыни нашей Елизаветы Петровны. Якобы рождена она была в результате тайного брака между оной и вашим достойным братом Алексеем Григорьевичем».

Разумовский опять отложил письмо.

– «Здесь Голицин сообщает, что авантюристка эта принята при венском дворе и бравирует там своим якобы происхождением. При полном попустительстве как венских властей, так и самого посла. Он якобы ничего ни про какой брак Елизаветы не знает. Шельма».

Хмыкнув, он продолжил читать.

«Дама сия, называющая себя Елизаветой, княжной Владимирской, своими нарядами в русском стиле даже сумела оказать влияние на женскую моду при императорском дворе. Ликом своим и живостью характера она вполне походит на покойную императрицу, но документальные свидетельства, кои она предъявляет, видятся мне неубедительными, в отличие от не критично настроенных вельмож венского двора, ослепленных ее красотой.

По известным причинам мне приходится действовать осторожно в отношении неё, и потому я в целях установления истины обращаюсь к вам, любезный Кирилл Григорьевич, с просьбой пролить свет на обстоятельства якобы имевшего место законного брака вашего брата и на возможные плоды этого брака, коли все это действительно имело место. Буду рад любому вашему ответу.

С глубочайшим почтением прощаюсь. Всегда преданный вам друг, князь Дмитрий Михайлович Голицин. Писано в Вене 10 июня 1774 года от Р.Х.»

– По известным причинам, значит… – пробормотал Разумовский.

Ну что же. Причина ему была известна. Немка на трон реальных прав не имеет, и даже если Пугачева удастся извести, бунт это успокоить не сможет. А вот законная наследница по прямой от Петра Великого линии будет как нельзя более кстати. Вот только одна незадача. Сам Разумовский прекрасно знал, что настоящая дочь Елизаветы под именем монахини Досифеи сидит взаперти в стенах московского Ивановского монастыря. Он регулярно передавал ей деньги, которые та тратила в основном на украшение церкви и милостыню.

Бывший гетман встал, открыл потайную дверцу и отпер скрытый за ней железный ящик, вмурованный в стену. Оттуда на стол был перенесен большой ларец, заполненный бумагами брата.

Кирилл перебирал письма Елизаветы, перевязанные цветными ленточками. Дарственные от нее на земли и крестьян. А вот и выписка из метрики о бракосочетании в 1742 году, в церкви Знамения Пресвятой Богородицы, рабов божьих Алексея и Елизаветы. И вторая выписка – о рождении в 1746 году девочки, нареченной при рождении Августой.

Бумаг было вполне достаточно, чтобы обосновать претензии на корону. Вот только какая роль у него самого при этом будет. И снова взгляд его упал на титул в начале письма.

– Гетман всей Малороссии, значит, – хмыкнул он, – ну, будем считать это началом торгов.

* * *

Почти неделя пребывания с Троице-Сергиевой лавре не была напрасно потраченным временем. Во-первых, мои соратники должны сами, без моего ежедневного пригляда, справляться с задачами. Я даже на ежедневные доклады, передаваемые мне конной эстафетой, не отвечал. Сами. Все сами.

Во-вторых, общение не с высокопоставленными иерархами, а со священниками среднего и низкого уровня пошло мне на пользу в плане лучшего понимания психологии этого сословия. Все-таки на самый верх в их иерархии попадают отнюдь не заурядные люди. Ну и душеспасительные беседы в средоточии православия несколько поправили мои нервы, как оказалось, весьма расстроенные за прошедший год.

Но все рано или поздно кончается. Одно из очередных эстафетных сообщений заставило меня сорваться в Москву. Конно, с заводными лошадьми, я со своей охраной преодолел семьдесят верст до столицы часа за четыре. Сразу же объявил большой военный совет и отправился отдыхать от скачки, переодеваться, трапезничать и слушать новости Салавата Юлаева.

Веселый башкирский вождь передал мне записку от архимандрита Платона и, скалясь, добавил:

– Одного из попов утром мертвым вынесли.

– Да? И кого?

– Тама записано, – потыкал пальцем в записочку Салават, – а иных происшествий не было. Народ к башне собирался. Я гнать не стал, как ты велел, но и не пускал. Объяснил, что великий совет в башне заседает. Потом еще раз объяснил. Потом еще. А потом уже стал гнать их всех. Зато сразу поняли и больше не лезли. Извини, бачка государь.

Башкир покаянно склонил голову.

– Ладно. Прощаю, – буркнул я, разворачивая послание и поворачиваясь к свету.

Послание сообщало, что скончался от апоплексического удара епископ Ростовский и Ярославский Афанасий. Тот самый, которому Салават рот затыкал. Далее в записке Платон сообщал, что с Вениамином они общий язык нашли. Оба являлись главными кандидатами в Патриархи и оба агитировали друг за друга, являя образец смиренности. Но есть уже договорённость, что в ответственный момент Вениамин за Платона выступит. Таковой момент должен случиться завтра.

Насчет преодоления раскола подвижки значительные. Верхушка РПЦ готова на компромисс. Но в среде раскольнических вождей силен фанатизм. И по их вине умеренные и благоразумные вожди не могут договориться с официальной церковью. Платон сообщал, что две свободных епископских кафедры – Нижегородскую и только что освободившуюся Ростовскую – уже пообещал «нужным людям на той стороне» и ждет их решительных действий.

Я покачал головой. Бурные у них там дебаты, однако.

Грановитую палату в авральном темпе готовили ко дню моей коронации. Мастера-иконописцы и иные живописцы, которых собрали по всей Москве, Владимиру, Ярославлю, по всем монастырям и церквам, обещали клятвенно, что успеют восстановить росписи. Благо что они не погибли под побелкой Петровских времен. Так что теперь палата была изнутри в строительных лесах, на каждом квадратике которых ютились мастера и подмастерья. Поэтому военный совет собрали в золотой «царицыной» палате Кремлёвского дворца.

На совете как обычно присутствовали Подуров, Перфильев, Овчинников, Крылов, Соколов-Хлопуша и Шешковский. Вместо Мясникова был Савельев, осваивающийся в непривычной для себя роли крупного начальника. Из Мурома наконец подтянулись Ефимовский и Максимов. Последний, как выяснилось по каналам моих тайников, просто саботировал как мог приезд в Москву, тяготясь ролью министра здравоохранения. Жаль, но придется искать более амбициозного человека. Но тут уж у каждого свой предел некомпетентности.

Ефимовский же бесконечно порадовал. Он мало того что сформировал в Муроме четыре новых полка из новобранцев, пленных и выздоравливающих, мало того что сумел завербовать часть офицерского корпуса из разбитых полков Орлова, так еще и Баташевых использовал по максимуму. Они ему нарезали почти все наличные мушкеты. Жаль только, что хватило их всего на два полка.

Из новых лиц на совете были Жолкевский, Куропаткин и Шванвич. Все трое получили чин бригадиров и участвовали в негласном соревновании между собой, поскольку тащили всю работу по превращению вчерашних крестьян в мало-мальски годных солдат. У каждого был свой лагерь. У Жолкевского в Мытищах, у Крылова в усадьбе Разумовского в Петровском, у Шванвича в Татаровке.

В общем, мой военный совет представлял из себя достаточно сплоченный коллектив единомышленников. Но один человек на совете был как белая ворона в стае. Это был Александр Владимирович Суворов. Да-да. Собственной персоной. Решение это было моё, и оно шло вразрез со мнением всех без исключения присутствующих, в том числе и с мнением самого Суворова. Но я чувствовал, что к этому генералу нужен именно такой подход. Доверие. Уважение. И интрига.

Я оглядел собравшихся и начал:

– Всем вам уже наверняка известно, что силы Румянцева наконец выдвинулись в поход и к тому же получили сильного союзника. Помимо этого, враг нанес отвлекающие удары как с севера, так и юга. Мы сейчас должны грамотно распорядиться своими силами. И для этого должны их оценить.

Я оглядел лица моих людей, внимательно слушающих меня.

– Благодаря усилиям ведомства господина Новикова и организационной работе канцлера, – я коротко поклонился Перфильеву, – мы имеем около восьмидесяти тысяч новобранцев. Более-менее обученных солдат, как из старой армии, так и обстрелянных добровольцев, у нас примерно сорок тысяч. По численности пехоты мы значительно превосходим силы Румянцева. У него, насколько нам известно, под рукой сорок пехотных полков. То есть около пятидесяти тысяч пехоты. Но качество этой пехоты, разумеется, гораздо выше, чем у нас. Спора нет.

Я вздохнул и покосился на ехидно ухмыляющегося Суворова.

– По кавалерии у нас тоже перевес. Все запорожские и донские полки либо перешли на нашу сторону, либо дезертировали. Так сказать, заняли нейтральную позицию. Но тем не менее у Румянцева осталось семнадцать регулярных конных полков. Из них девять тяжёлых. В сумме около пятнадцати тысяч. У нас же из тяжелых полков только Уразовский и новый Окский кирасирский. Спасибо Николаю Арнольдовичу. Грамотно использовал трофеи муромского побоища. Жалую тебя чином бригадира по совокупности заслуг.

Ефимовский, довольно улыбаясь, поднялся и поклонился.

– Благодарю, государь.

– В легкой коннице у нас преимущество. От Румянцева к нам перебежало почти пятнадцать тысяч донцов и запорожцев. Башкиры прислали пять тысяч. От калмыков и мишарей еще три. Это к нашим пяти тысячам. Итого сейчас легкой конницы у нас двадцать восемь тысяч. Казалось бы, перевес, – вздохнул я, – но на сторону Екатерины встал Крымский хан. И это сразу тысяч сто конницы.

– Не будет у них столько, – возразил Овчинников и, виновато взглянул на меня. Дескать, извини, что перебил.

Я жестом подбодрил его.

– В шестьдесят девятом году Крым Гирей вывел семьдесят тысяч в набег на Елизаветград. И больше столько за всю войну не выводил.

– Так это только крымских, азовских, буджакских и едичкульских татар он вывел, – внезапно вмешался Суворов, – ногайская и кубанская орда не выступала. А там еще тысяч тридцать. Вот вам и сто!

Суворов осекся, осознав, что невольно подкрепил мою стратегическую оценку противника. То есть сработал на мой авторитет. Я коротко поклонился.

– Спасибо, Александр Васильевич. Тут мы все подходим к самому главному. Крымчаки не только вместе с Румянцевым вышли, они еще и в набег пошли. Воспользовались, нехристи, что царицынская линия сейчас почти не охраняется. Ибо много дончаков ко мне ушло, – я обратился к Овчинникову: – Где уже ногаев заметили?

– Из Балашова и Борисоглебска были гонцы. Но за то время ногаи могли уже до Пензы и Тамбова дойти.

– Я поверить не могу! – воскликнул Новиков. – Неужели Екатерина настолько обезумела, что на русские земли послала этих людоловов. Да как она может после такого вообще думать о короне?! На что она рассчитывает?

Народ, заряженный плохими новостями и экспрессией главного моего журналиста, зашумел. Посыпались проклятья на голову «проклятой немки». Я выждал и постучал по столу ладонью.

– Довольно! Хватит орать.

Народ утих.

– В полках о набеге знают? – спросил я Овчинникова.

– Знают, государь. И неспокойно в полках ныне. Требуют идти на отражение набега. Насилу удержал на местах. Сказал, что ты, Государь, свое слово скажешь сегодня. Ждут его.

– Мы эдак без конницы останемся, ежели все уйдут, – проворчал Подуров.

– А сколько у нас донских всего? Без яицких и запорожских? – уточнил Перфильев.

– Два полных полка. Астраханский Никиты Румяного, там тысяча двести сабель. И Царицынский, Федора Дербетова, там тысяча, но вперемешку с киргизами. В иных полках донских еще тысяча наберется. От Румянцева к тебе, государь, шесть тысяч перешло. Но и прочие тоже рвутся ногаев резать. Ведь и у Яицких много родни с Дона. И мишари с касимовскими татарами под ударом.

Я побарабанил пальцами по столу.

– Сделаем так. Астраханский и Царицинский пополнить донцами и мишарями из иных полков. Подошедших от Румянцева также присоединить к этому отряду. Общее командование всеми донцами поручить Дебетеву. Его уважают и опыта у него достаточно, а Никита молод еще.

– Мало, – буркнул Овчинников, – и десяти тысяч не будет.

– Больше я не могу отдать, иначе совсем кисло нам будет, – вздохнул я. – Надо инородцев поднимать. К Нуралы-хану гонцов срочно вышлем. Указ напишу. Пусть весь его жуз поднимается. Ему зачтется то, как он этот приказ исполнит. Если будет волынку тянуть, казню без жалости. Постарается – награжу по-царски. К калмыкам астраханским тоже гонца. Пусть присоединяются к Нуралы-хану и вместе переправляются через Волгу у Царицына и идут оттуда на север, на перехват набегу. Тысяч десять они обязаны собрать, если не больше.

– Больше, – опять вмешался Суворов, – в начале кампании калмыки семнадцать тысяч выставили.

– Забываете, Александр Васильевич, что в семьдесят первом году половина калмыков с Волги в Джунгарию откочевала. Под руку Китая. Так что прежних контингентов можно уже не ждать. Дай бог, пять тысяч выставят.

Суворов удивленно посмотрел на меня. Видимо, таких деталей он не знал.

– Итак. Насколько я понимаю тактику набегов, ногаи сначала будут двигаться единым большим отрядом, а потом в дальней точке похода рассыплются на мелкие и начнут сгребать в полон всех, кого поймают, двигаясь назад. В этот момент их боеспособность падает. Так что есть хорошие шансы всю эту орду на ноль помножить.

Все уставились на меня с недоумением, только Новиков усмехнулся и чиркнул что-то в блокноте.

– Э… – я оглядел моих полководцев. – Ну, в математике есть правило. При умножении любого числа на ноль получишь ноль. Так что ногаев надо постараться вырезать подчистую. А потом пусть калмыки и казахи идут за Кубань и грабят ногайские и татарские кочевья. Если после этого там никого в живых не останется, я переживать не буду.

Все согласно покивали. Чего их жалеть, басурман. Нынче времена негуманные.

– Если с этим набегом казаки и инородцы разберутся до нашего главного сражения, то казакам надо поспешать к основной армии на помощь. Когда, кстати, Румянцев ожидается? – спросил я, адресуясь к своим тайникам и Савельеву. Между главами двух ведомств произошла короткая дуэль взглядов, и встал отвечать Савельев. Конкуренция спецслужб, залог моего спокойного сна, однако.

– Та часть армии, что из Бахмута, вышла уже в Харькове. А та, что из Полтавы, уже к Батурину подходит. Встретиться они должны под Орлом.

Я мысленно прикинул расстояния между озвученными пунктами и удивился.

– То есть они из мест базирования вышли, прошли уже верст по триста, и вы только сейчас это заметили? Они же на марше уже как минимум две недели!

– Виноват, государь, – скривился Савельев, по сути не за свои огрехи отвечающий, – ослепили нас. Полагаю, что гонцов по дорогам перехватывали. Только из-под Харькова да Батурина наши люди и смогли весточку отправить.

– Ясно, – проворчал я, который раз досадуя на нынешние убогие средства связи, – Значит, у нас две недели до слияния армии Румянцева под Орлом, и еще дней десять им маршировать до Тулы. Мимо нее они пройти не смогут. А там и до Москвы рукой подать. Значится, под Тулой и будем их встречать через три недели.

Я побарабанил пальцами и искоса глянул на Суворова. Он хмурится, но внимательно прислушивался. Ну что ж, мой друг, сейчас еще немножко демонстрации торговли национальными интересами в исполнении моей бывшей супруги. (Мы же в разводе отныне.)

– Еще одна опасность надвигается с севера, – продолжил я, – Екатерина сдала Петербург и все прибалтийские земли под шведов. Пустила, так сказать, козла в огород.

Я обратился на этот раз прямо к Шешковскому:

– Степан Иванович, расскажите нам, что вообще в Петербурге происходит. Сколько и каких шведских войск высадилось?

Шешковский к ответу был готов. Встал, поклонился.

– В Петербурге настроения очень тревожные. Хлеб вздорожал почти в десять раз. Иные товары еще больше. Поскольку торговля этим летом замерла, как и многие работы в городе, то масса людей осталась без средств к существованию. Было несколько бунтов с грабежами складов и амбаров. Полиция их подавила. Сейчас всякий может за порцию еды устроиться на так называемые общественные работы или вступить в ополчение, где кроме еды еще и жалование платят. Таким макаром генерал-полицмейстер Чичерин уже пять тысяч навербовал.

– А на сколько продовольствия в Петербурге хватит? – спросил я.

Шешковский несколько удивился.

– Да на сколько угодно. Зерно без проблем завозят из Лифляндии и Польши. Цена только выше, что на бедных людях очень сказывается. А бедными в городе как бы не половина нынче считается.

– Ладно. Что там с шведами?

– Шведы высадились не только в Петербурге, но и как минимум в Риге. С иных мест депеши еще не поспели. В направлении Москвы готовятся выступить три полка пехоты и полк кавалерии, плюс к ним Ладожский пехотный полк и ландмилиционный. Имеют с собой два десятка легких пушек. Общая численность свыше пяти тысяч. Я полагаю, что это несерьезно. Всего лишь только демонстрация решительности. Всерьез шведы на Москву не собираются. Иначе могли бы выдвинуть тысяч тридцать пехоты.

– Понятно, – я обратился к Подурову: – Что у нас на том направлении делается?

– В Вышнем Волочке уже месяц как укрепляется полк Анджея Ожешко. Место там удобное. Единственная дорога промеж болот и озер. А в самом Волочке канал поперек дороги. Вот поляк на нашей стороне редутов и понастроил. Пушек с расчетами Чумаков ему выделил, так что в том месте Ожешко и один от шведов отобьётся. Но на всякий случай аналогичная позиция сейчас возводится в Выдропужске на реке Тверце. Новобранцев из ближайших сел и деревень мы к Ожешко посылаем, так что какой-никакой резерв у него есть.

– Хорошо. Думаю, что наступление шведов и Румянцева будет по времени согласовано. Так что сроки готовности те же. Но страшно всего один полк оставлять на направлении. Коли ему помощь потребуется, то пока мы об этом узнаем да отреагируем, время уйдет. А посему будем строить в Вышний Волочек линию оптического телеграфа.

Народ удивился. Посыпались вопросы. Пришлось разъяснять принцип на примере сигнальщика с флажками. Перфильев принял к исполнению распоряжение строить цепочку башен для телеграфирования. От Москвы до Вышнего Волочка таких башен надо около тридцати, а подготовку телеграфистов можно будет организовать прямо у Кулибина в логове.

Пока я рассказывал, Суворов аж вперед подался, заинтригованный и удивленный. Я про себя хмыкнул. «Правильный я путь выбрал. Рано или поздно, но будет Суворов в моей обойме».

Дальше зашел разговор о степени готовности новых войск.

Если резюмировать, то единственное, что было по силам свежесформированным полкам, это маршировать колонной на врага и броситься на него с штыками и пиками наперевес. Да-да. Именно с пиками, ибо ружей не хватило примерно для сорока тысяч новобранцев. Да и те ружья, что попали в руки вчерашнего крестьянина, тоже особой опасности для врага не несли и были по большому счету стреляющим копьем.

Жолкевский в сердцах предложил:

– Ну, если мы не можем быстро сделать ружья, давайте хоть дротики сделаем.

При этих словах у меня сверкнула идея. В свое время я интересовался римскими легионами (да кто ими не интересовался?), и встречалось мне описание метательного оружия легионеров поздних эпох. Они тогда массово отказались от пилумов в пользу более эффективных «плюмбат». Этот метательный снаряд представлял собой короткий, но острый стальной наконечник с свинцовым утяжелителем и деревянным оперенным хвостовиком. На каждого легионера приходилось по пять плюмбат. Метался он за хвостовик и летел на 50–60 метров. Причем если дротик на излёте практически полностью растрачивал сообщённую ему начальную энергию броска, то плюмбата даже на предельной дальности своего полёта сохраняла запас энергии, достаточный для того, чтобы поразить жертву.

Вот эту мысль я и высказал на совете. И моя идея встретила настороженный прием. Никто ничего подобного не видел, и требовалось сначала проверить. Договорились сделать это, как только изготовят партию таких снарядов.

Во время обсуждения более тяжелого вооружения Чумаков заверил меня:

– За пушки можешь не беспокоиться, государь. Расчеты обучены. Пороха и снарядов довольно. Баташевы весь мой заказ на шрапнели к малым калибрам выполнили, так что и в этом снаряде недостатка нет. А нам, судя по всему, против конницы много той шрапнели понадобится. Пушек полевых у нас сейчас сто двадцать семь, а тяжелых шестьдесят две. Те, что я в Волочек отослал, я не считаю, – добавил Чумаков. – Вот с чем плохо, так это с конским составом. Не хватает хороших лошадок. В пушечную упряжь-то не любую поставишь.

Обговорили и эту, совершенно негероическую, но жизненно важную тему. Это в двадцатом веке войны станут называть «войнами моторов», а здесь и сейчас войны – «гужевые».

Под занавес совещания я сделал накачку Новикову.

– Николай Иванович, я недаром вас на это совещание позвал. Печатное слово это четвертый род войск после пехоты, кавалерии и артиллерии. А возможно, и первый среди них. В ваших силах победить армию Румянцева еще до сражения. Так приложите все свои силы для этого. Я хочу, чтобы на пути наступления противника в каждом доме, даже в самой нищей деревне, в каждой церкви и даже на каждом заборе были ваши тексты. Наступающая армия должна на каждом шагу накалываться как конница на чеснок на листовки и афиши вашего ведомства. На нашей стороне правда, а она самое неотразимое оружие, используйте ее. Но если понадобится врать и очернять, не колебайтесь ни секунды. Мы все очень надеемся на вас.

Окончил я с пафосом. Новиков вскочил и воскликнул:

– Государь, все возможное я и мои люди уже делаем, но клянусь, мы постараемся сделать и невозможное.

Когда мои люди разошлись, я остался один на один с Суворовым.

– Ну, Александр Васильевич, каковы, по-вашему, у нас шансы?

Генерал хмыкнул и потер гладко бритый подбородок.

– Ну, если циферками мерять, то у вас все плохо. Но на войне циферки вещь не главная, – уклонился от ответа полководец.

Я не стал настаивать.

– Александр Васильевич, может, все-таки одумаетесь. Ваш воинский талант нужен России. А Россию теперь представляю я, а не Екатерина. К чему упорствовать?

– Во-первых, я присягал. И от присяги меня никто не освобождал. Во-вторых, я даже в мыслях не имею вести войска против моих сотоварищей.

– Скоро смута закончится. Ваши товарищи или присягнут, или покинут страну…

– Вы сначала победите! – отрезал Суворов и нахохлился.

Глава 13

Кузнецы под руководством Кулибина изготовили две тысячи плюмбат. Причем качественно. Не только отковали сами стрелки, но и насытили углеродом поверхность изделий, что сделало ее твердой и способной держать заточку, а затем заточили их до бритвенной остроты. На мой взгляд зря. Ведь ими еще предстояло научиться пользоваться. А в процессе обучения лучше бы, чтобы они были тупыми. Но тут уж не переиграешь.

На испытания плюмбат отправились в Крылатское и Татаровку, к Шванвичу. Излучина реки, где позже появится в моем времени гребной канал, представляла собой хороший полигон для новых полков. Правда, местные крестьяне были недовольны. Поля и покосы от маневров моих новобранцев, разумеется, пострадали. Но им из казны компенсировали потери.

Пока Шванвич и прочие военачальники сами примерялись к метанию этих предметов, мы с Соколовым и статским советником Петром Никитичем Кожиным отлучились к каменоломням.

Так уж геологически сложилось, что вокруг Москвы толкового камня, кроме известняка, практически нет. Единственное значимое месторождение как раз и располагалось у села Татарово, где весь девятнадцатый век активно добывали «дикарь», то есть песчаник. Непревзойденный материал для мощения улиц. Вот его-то я и распорядился начать добывать силами заключенных.

Соколов продемонстрировал мне длинный деревянный барак, наполовину погруженный в землю. Внутри было темно, как в погребе. Свет, проникающий из десятка отдушин, не в силах был развеять мрак. Никаких нар не было. Просто на полу лежали охапки слежавшейся и влажной соломы в качестве ложа.

– Вот тут мы разместили двести пятьдесят каторжников. Правда, сейчас уже двести двенадцать. Помещения для охраны и хранения инструмента у нас вон там, – указал Соколов на нормальные свежесрубленные избушки. – Работа начинается с рассветом и заканчивается с закатом. В полдень – обед горячий. Каша. На ночь мы всех запираем и кормим второй раз. Считаем каждое утро и каждый вечер по головам. Ежели кто выйти на работы не может, делает работу по бараку или дохнет. Как получится.

Я покачал головой. Мой глубоко укоренившийся гуманизм вопил дурниной, что это бесчеловечно. А новоприобретенный практицизм говорил – не учить местных дела делать. Победил гуманизм.

– Афанасий Тимофеевич, вы, будьте любезны, понапрасну народ не морите. Не так сложно обустроить лежаки в бараке. А оттого болеть будут меньше. И на кормежке не надо особо экономить. Люди ведь с камнем работают. Им силы нужны.

– С лежаками-то можно. Сам планировал распорядиться. А насчет кормежки все хорошо. На каждого по три фунта ржаного хлеба и круп полагается. Куда больше-то. Охрана, может, и приворовывает. Но это несущественно.

Мы подошли к краю котлована. Здесь, среди обнажившихся пластов песчаника, копошились люди. Стоял непрерывный стук молотков по шлямбурам и клиньям. Огромные куски песчаника кололи на несколько частей. А в финале несколько здоровых каторжан точными ударами заостренных кувалд ловко ломали крупные плиты на прямоугольные бруски будущих мостовых столицы.

Нашу группу заметили. Несколько заключенных побросали инструмент и побежали в нашу сторону с воплями: «Государь! Пощади! Позволь служить тебе, государь!».

Конвойные бегущих тут же остановили ударами сапог и прикладов. Но люди и лежа на земле продолжали кричать о пощаде. Мне стало неприятно, и я развернул коня. Мало ли, что они кричат. У всех был шанс присягнуть вовремя.

Армейцы уже разобрались с новинкой и готовы были показать мне метание плюмбат. Впрочем, в армии их стали называть проще – дротик. Ротная колонна в двести человек имитировала сближение со строем противника, коего обозначали вкопанные в землю бревна, обмотанные соломой. Обычно рота – это примерно сто человек, но в связи со страшным дефицитом офицеров мы пошли на пропорциональное увеличение численности всех подразделений армии. Теперь у меня действительно «большие батальоны».

Выглядели мои солдаты опрятно и приятно моему глазу. Куртки у всех были уже нового образца, с тремя широкими «разговорами» на груди, точь-в-точь как у бойцов РККА в годы Гражданской. «Буденовки», называемые здесь «богатырками», доводили сходство до абсолюта. С обувью было плохо. Мануфактуры не смогли обеспечить потребное количество, и больше половины моих солдат рассекали в кожаных лаптях, называющихся в народе «поршни».

Двигались солдаты довольно слаженно, «коробочкой» по двадцать пять человек в ряд, глубиной в восемь рядов. Командир шагал рядом, а пара прапорщиков несла свои флажки слева и справа в первом ряду. В какой-то момент, когда до мишеней было метров двадцать, повинуясь команде, рота остановилась, и в небо взметнулся рой блестящих лезвий, чтобы через мгновение обрушиться на неподвижных болванов. После чего рота обозначила переход в штыковую и отошла на исходную позицию, а мы подъехали полюбопытствовать.

Земля была густо усеяна хвостовиками воткнувшихся в мягкую почву плюмбат. На каждый квадратный метр по фронту атаки приходилось в среднем по десять дротиков. Шванвич с трудом выдернул один из них, впившийся в бревно, и покачал головой.

– А недурственное оружие. Накоротке, по атакующим или перед штыковой, весьма построение врага размягчить способно.

– И по кавалерии тоже хорошо будет, – добавил Крылов, – ежели в каре стоять, а те же татары круги наворачивают. Лошадь большая и ей будет нехорошо, когда в спину или в бок прилетит.

– Не докинуть до татар-то, – возразил Овчинников.

Завязалась дискуссия, в ходе которой прорисовались контуры применения этого вспомогательного оружия. Дешевой альтернативы ружьям.

* * *

Сухаревских затворников встречали с помпой. Ковровая дорожка во всю лестницу, оркестр и, разумеется, огромная толпа народа. Пол-Москвы пришло приобщиться к эпохальному событию. И сидельцы не подвели. Из дверей палаты вышли сначала архиереи и иерархи из бывших раскольников и образовали по краям лестницы живой коридор. Новый патриарх Единой Русской Православной Церкви Платон вышел последним. В отличие от прочих служителей церкви, он был облачен в длинную мантию зелёного цвета, голова покрыта белым куколем, в руке посох, а на груди панагия с образом Божией Матери.

Грохнули холостыми дюжина пушек. Зазвенели колокола. Оркестр заиграл, многоголосый хор затянул что-то торжественное, но трудно различимое, на церковнославянском. Я поморщился. Епископ Архангелогородский и Холмогорский Арсений настоял на своем и не дал мне организовать воспроизведение припева «Аллилуйя» из оратории Генделя. Дескать, нечего нам чуждую музыку в такой торжественный момент использовать.

Но в принципе и так получилось вполне пафосно. Патриарх величественно спускался. Его коллеги кланялись, когда он равнялся с ними. Он раздавал крестные знамения налево и направо. Когда он дошел до конца лестницы и прошел на помост с кафедрой, музыка стихла. И даже колокола мгновенно замолкли на ближайших церквях, откуда был виден сигнал.