Текст книги "Шырь"

Автор книги: Олег Зоберн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Пойдем, горнист, – сказал он, – у нас впереди много всего, нечего тут с мертвецом сидеть.

Отошли от избы метров на двадцать.

– Э-эй, э-эй, – позвал кто-то сзади.

Оглянулись.

Коза блеет.

Леха вернулся, отвязал козу и угостил ее зеленым яблоком (много чего у него было припасено).

Они шли дальше и старели. Вокруг становилось оживленнее. На пути встречались кооперативные ларьки, деревни и поселки с живыми трудящимися. Дорога пересекалась другими дорогами.

Горнист старался считать и запоминать все, что видел, на всякий случай, для отчета перед Оплотом, а Леха сказал, что так подробно докладывать не нужно.

Люди смотрели на путников с удивлением: вон, мол, ничего себе – фашист идет (горниста в кителе принимали за фашиста), откуда взялся?

Дошли до большого города. Вокруг – высотные дома, множество граждан и автомобилей неизвестных марок.

Сели передохнуть на тротуаре возле какого-то ресторана. Появился охранник, прогнал.

Притащились в парк. Искали там в урнах и вокруг скамеек пустые бутылки. Леха сказал, что их можно сдать, чтобы купить еды и водки.

Когда набрали две сумки бутылок, в парке появились местные оборванцы. «Валите отсюда, – сказали они, – это наш сектор, нечего зариться на чужую стеклотару». Хотели отнять сумки, но Леха отпугнул их, пригрозив, что доложит о бесчинстве Оплоту.

Пришли к приемному пункту сдать бутылки, но опоздали: пункт уже закрылся до завтра. Леха подумал и предложил пойти стрелять деньги у ближайшего метро. С рацией, горном и брякающими сумками долго брели по проспекту к метро. В подземном переходе, у стеклянных дверей на станцию, приставали к гражданам, клянчили мелочь.

Протягивая к людям грязную ладонь, горнист постарел еще, оброс седоватой бородой. Леха тоже оброс.

Набрав немного денег, они сходили в магазин, купили черного хлеба, пакетик майонеза и водки.

Передали сообщение Оплоту о том, что видели. Оплот остался доволен.

Спать полезли в подвал девятиэтажного дома. Леха подзарядил там от сети аккумулятор рации.

Горнист сыграл отбой.

Ночью в подвале свиристели сверчки.

Утром сдали бутылки и постарели сразу лет на десять, ослабли.

Потекли дни, похожие друг на друга. К зиме горнист с Лехой удачно подобрали себе на свалке теплую одежду: пару штанов на вате, пальто и бараний тулуп.

Они всё бомжевали, но исправно выходили на связь с Оплотом, докладывали, как идут дела, пока однажды Оплот не пропал. Леха долго звал его, но без толку.

Горнист сыграл отбой, и Леха выбросил свою военную рацию.

Однажды весной они, напившись дешевого портвейна, сидели в парке под жасминовым кустом. Мимо шли малолетние гопники. Народу вокруг не было, и гопники принялись их избивать. Пинали ногами, отняли у горниста горн.

– Наверно, на помойке, козел, нашел, – сказал один гопник.

– В цветмет сдадим, – отозвался другой.

Гопники исчезли, забрав горн.

Горнист поднялся, утер нос, сплюнул выбитые зубы, помог встать Лехе, и они пошли туда, куда уходят все советские люди.

Где-то играет рэп

На север Ярославской области Семен уехал в начале ноября. Он высчитал, что эта станция глушения находится между деревней Рюмино и заброшенной одноколейной железной дорогой.

После нескольких лет исканий в других местах Семен надеялся именно там сделать то, что еще не удавалось ни одному честному отечественному рэперу.

«Мощности подавления и вещания станции хватит на европейскую часть России и половину Сибири, главное, чтобы аккумуляторы не разрядились с тех пор, когда последний раз пользовались аппаратурой…» – объяснял он товарищам на тусовках, но ехать в ярославские дебри никто не хотел.

Семен отправился один.

Станция глушения, понятное дело, не могла быть построена у всех на виду, поэтому Семен лазил по оврагам и продирался через ельники, тревожась: вдруг ее уже давно обнаружили местные? Мужики поломали приборы, растащили, что смогли, по дворам, а бабы и девки теперь время от времени водят вокруг былого величия глумливые хороводы, поют свои песни.

Семен представлял, как рюминцы мародерствуют, и злился на них. Вспоминал, что злиться – грех, и злился уже на себя. Оттого еще больше нервничал и тосковал, когда не станцией оказывалось что-нибудь обнадеживающе показавшееся впереди, например – сплетение деревьев у края поляны, в сумерках похожее на большой ретранслятор.

К вечеру Семен выбирал место, ставил палатку и разводил костер. На привалах, если грустилось, он включал карманный радиоприемник, ловил на средних волнах программу новостей, и даже от тревожных, злых сообщений легчало. Семен ощущал некое единство – ведь частью этого, пусть ущербного, без обратной связи, эфира мог оказаться человек, вместе с которым несказанно счастливее было бы искать станцию.

Потеплело. Несколько суток – не ниже ноля. В перемене погоды (хорошо, не холодно) Семен усмотрел связь с сохранением станции: значит – цела, не превратили ее ни в силосный пункт, ни в овощехранилище, оборудование законсервировано, системы целы; на двери, конечно, надежный замок… Семен взял с собой электролобзик по металлу и титановую монтировку.

Через неделю кружения по чащобам кончилась еда. Пришлось сходить в Рюмино, в магазин.

Однажды рано утром Семен, влекомый странным чувством ритма, вылез из палатки и, глядя в серое рассветное небо, на всякий случай молитвенно произнес:

– Йоу.

– Йоу, – ответил недовольный хриплый голос откуда-то из глубины леса. – Что, ни папки у тебя не имеется, ни мамки?

– Сирота я, дядя, с младенчества. Но это даже хорошо, нет ни к кому привязанности. Ни родственников, ни похорон. – Семен не удивился голосу, но почему-то чувствовал вину перед ним.

– Ты, Семен, смотрю, не лыком шит. – Голос подобрел.

– Мне, вообще, надо только станцию глушения найти, и всё. Я ведь от жизни ничего особенного не требую. Я же не хам, я верующий.

– Похвально. Чего глушить-то собирался с помощью станции? «Голос Америки» или радио «Радонеж»?

– У меня, дядя, исключительно музыкальный интерес. Всех, кто на русском языке под фонограмму поет о любви, я хочу за Можай загнать и подвести под монастырь.

– А когда последний раз был на причастии?

– Уж года два прошло, – признался Семен, смутившись.

– А сколько девок за это время попортил?

– Около восьми, точно не помню.

– Изыди из леса, блудодей! – приказал голос опять сердито и несколько истерично.

Семен понуро кивнул и стал разбирать палатку.

Красный богатырь

– Значит, вы здесь порнушку смотрите? Немецкую?

– Нет, мы смотрим фильм о любви.

– Для кого-то это любовь, а для кого-то – блядская жизнь…

Из разговора с бухгалтером московского еженедельника «Литературная Россия».

Северо-восточная окраина Москвы, институт-интернат для паралитиков. Лесополоса отделяет его от спального района и завода резиновых изделий «Красный богатырь», за мрачность старых построек прозванного местными «Бухенвальдом». Середина октября. Из окон интерната видны бурые заводские трубы над пожелтевшими верхушками деревьев.

Колясочник Митя поужинал – дали гречневую кашу с кусочком курицы, хлеб и компот – и сидел в столовой у широкого, от потолка до пола, окна, откуда была хорошо видна подъездная дорога.

Митя ждал гостя, вспоминая, как прошлым вечером самостоятельно, на своем инвалидном кресле, ездил в магазин. От интерната – по тропинке через лесополосу, потом – до жилого массива – по обочине шоссе…

У гастронома рядом с метро, припоминая, что надо купить, Митя остановился и достал из-за пазухи деньги, которые дали товарищи-колясочники. «Миша заказал тушенки, три банки. Надо проверить, чтобы была без сои, – соображал он. – Женя заказал пачку презервативов… Роме нужен чай. Опять будет чифирить. Потом на сердце жалуется». И, задумавшись, Митя уронил сторублевку.

Купюру поднял и протянул ему усатый мужчина лет тридцати, почему-то очень легко одетый, несмотря на прохладную погоду: обтягивающие джинсовые шорты, кеды и зеленая, похожая на военную, рубашка.

Митя подумал, что этот мужчина с русыми усами скобкой – похож на инженера-семидесятника: мечтательный взгляд, открытое всем ветрам лицо, какое можно найти в фильмах того времени и на фотографиях из журналов «Наука и религия».

Летом в интернате был ремонт, и рабочие, расчищая подвал, вынесли оттуда кучу старой макулатуры, чтобы сжечь на пустыре. Митя успел тогда спасти пыльную подшивку «Науки и религии», долго и с интересом читал, и временами ему казалось, что прошлое – это один огромный научно-исследовательский институт с бардовскими кострами по вечерам.

– Спасибо, – сказал Митя и спрятал купюру в карман вместе с остальными деньгами.

– Да, друг, не повезло тебе со здоровьем. Что, в аварию попал? – спросил мужчина.

– Нет, врожденное.

– Так ведь операцию надо сделать. Сейчас врачи всё могут. – Незнакомец достал сигареты, закурил. – Починят тебе ноги, будешь бегать. Не бойся, пусть лечат.

– Тут не в ногах дело, – сказал Митя, не понимая, зачем мужик пристал к нему, – в голове проблема. В мозгу что-то не работает. Голову придется резать. А неохота.

Мужчина посмотрел участливо и протянул руку:

– Я Красный Богатырь.

– Дмитрий. – Митя пожал его теплую, сильную ладонь. – А Богатырь – это что, кличка?

– Нет, призвание.

– Какой же ты богатырь? – Митя рассмеялся.

– Красный, – серьезно ответил мужик.

– Что-то хиловат.

– Зато не мерзну.

Митя посмотрел на голые ноги Богатыря, подумал, что незачем больше с ним разговаривать, развернулся и поехал к дверям магазина.

– Дим, подожди, – попросил Богатырь.

– Чего? – Митя остановился.

– Понимаешь, одиноко мне сегодня. Поговори со мной, а?

Красного Богатыря с утра побил ревнивый сожитель, парикмахер Гена. Не так больно, как обидно, и Богатырь решил, что больше к нему не вернется. Но дома – тоже плохо, там допекает мать, дескать, одумайся, дегенерат, живи по-человечески, работай, а не шляйся. И поэтому Богатырь, надеясь познакомиться с кем-нибудь, до вечера околачивался у метро.

– О чем говорить-то будем? – Мите вдруг жаль стало Богатыря.

– О чем хочешь, – обрадовался тот. – Давай заодно прогуляемся, пива попьем?

– Хорошо, – согласился Митя, подумав, что в интернат можно вернуться и позже.

В гастрономе Богатырь купил Мите и себе по банке пива, и они направились к скамейке на бульваре.

– Как, друг, у тебя с любовью? – спросил Богатырь, по пути открывая свою банку.

– Издеваешься? – ответил Митя. – Я же инвалид.

– Это ерунда.

– Так ведь я страшный.

– Нет, – уверенно сказал Богатырь, – ты симпатичный. Преодолей комплексы, будь активнее, и все получится. И надо уметь правильно раскрепощаться.

Богатырь присел на скамейку. Митя остановился рядом. Он начал рассказывать Богатырю о своем интернате, о друзьях, о том, как в прошлом году несчастливо полюбил ходячую девушку-первокурсницу. Красный Богатырь внимательно слушал, вздыхал и советовал забыть любовную неудачу.

Мимо них по бульвару прошла полная девушка в белом плаще.

– Шлюха, – тихо сказал Красный Богатырь, глядя ей вслед. – На шоссе обычно пасется, у супермаркета… Мужчинам, конечно, в этом отношении легче.

Мите отчего-то стало не по себе.

– А шлюхой она стала потому, наверно, что очень толстая, – продолжал Богатырь. – В детстве мальчики внимания не обращали. Известное дело. А ты не грусти, друг, ты же не толстый. Может, купим еще пива? Как у тебя со средствами?

– Есть немного. – Митя, чтобы не показаться жадным, вынул из внутреннего кармана куртки все деньги.

Красный Богатырь заметно повеселел и предложил:

– Тогда давай пойдем в клуб.

– В какой?

– Увидишь. Тут недалеко. Тебе понравится. – И он взялся сзади за ручки Митиной коляски.

Возле бульварного памятника рабочим завода, погибшим на фронте, Богатырь свернул налево в безлюдный проулок и повез Митю вдоль длинного бетонного забора, за которым темнела стройка. С другой стороны проулка были гаражи, а за ними – глухая промзона. Митя забеспокоился.

Когда гаражи кончились, они опять свернули, пересекли пустырь, и впереди за деревьями показались неоновые огни. Подъехав ближе, Митя увидел, что это большой ангар, красочно подсвеченный снаружи, у входа в который стоит охранник и припарковано несколько автомобилей.

– Послушай, там все люди, должно быть, нормальные, красивые, – сказал Митя Богатырю. – Будут на меня пялиться и думать, что вот, мол, урод озабоченный, чего хочет? Может, не пойдем туда? Может, просто погуляем еще?

– Расслабься, – ответил Красный Богатырь, а затем на Митины деньги купил у охранника два билета.

Внутри было людно. Громкая ритмичная музыка и полумрак. Многие танцевали. Богатырь, здороваясь со знакомыми, подкатил Митю к стойке. Мите было страшно, но никто над ним не смеялся.

Богатырь сел рядом с ним на высокий стул у стойки, купил два коктейля – деньги ему дал Митя – и, глядя на отдыхающих, сказал не без гордости:

– Я их всех знаю. Тут заводских много. Вон, видишь, танцует мужик в синей рубашке? Это мастер полиуретанового формования. А вон тот парень у бильярдного стола – Мишка, охранник. Дежурит на проходной «Бухенвальда», сутки через двое. Заводские, конечно, плебеи, но я их люблю, за простоту и работоспособность. На, держи, – и Богатырь подал Мите высокий стакан с розоватой жидкостью, пахнущей химической малиной.

После нескольких глотков этого сладкого коктейля Мите стало ощутимо веселее. «Хорошо-то как, – думал он, – ведь Богатырь – настоящий человек, здоровый, вежливый. И ничего, что с причудами, что называет себя Богатырем. Пускай, если ему так нравится. Разве что – женственный чуть-чуть. Это подозрительно. Да нет, не голубой же он. Видимо, умные люди все такие».

– Поплясать надо, – сказал Красный Богатырь, допил коктейль и подошел на танцполе к лысому парню в спортивном костюме. Парень приобнял его, что-то сказал. Богатырь засмеялся, и Митя потерял их из виду. «Маловато здесь молодежи, – подумал он. – Мужичищи, тетки потрепанные. Даже старуха вон танцует в розовом сарафане. Тоже, наверно, с «Бухенвальда».

Митя вспомнил экскурсию по «Бухенвальду», весной устроенную для инвалидов: после обеда в заводской столовой им показывали цеха, потом склад, а на прощание всем выдали по паре новых резиновых сапог.

Богатырь вскоре вернулся.

Они пили, беседовали. Выслушав еще одну короткую историю о том, как Митя несчастливо влюбился, Красный Богатырь сказал:

– Хочешь, я тебя с кем-нибудь познакомлю? Вон, например, это Андрей Васильевич. На Черкизовском мясокомбинате бухгалтером работает, очень душевный человек.

– Не надо, давай лучше еще выпьем розового коктейля и поговорим о сказочных 70-х, – ответил Митя, мечтательно глядя на Красного Богатыря, на его русые усы скобкой.

Клуб закрылся во втором часу ночи, и Богатырь дворами повез Митю обратно к метро. Пьяный и счастливый, Митя попросил его остановиться возле светлой при луне панельной пятиэтажки, напротив которой темнели невысокие деревья.

– Смотри, – сказал Митя, – ведь это яблони.

– Ну и что? – не понял Богатырь.

– Так ведь они зацветут. Представь – весной, в хорошую погоду, дом – белый, яблони тоже белые. И небо… Всё – как в 70-х. Знаешь, Богатырь, от этого… хочется портвейна и большой любви.

– Да, ты хорошо придумал, – согласился Богатырь.

– Тогда давай купим портвейна! У меня еще пятьдесят рублей осталось… Смотри, огни на трубах завода похожи на созвездие, на красную Большую Медведицу… Богатырь, родной, вези меня к ночному магазину!

Возле метро они пили дешевый портвейн. Митю совсем развезло, но он запомнил, что Красный Богатырь, прощаясь с ним у ворот интерната, пообещал завтра вечером прийти в гости и отдать долг.

Утром инвалиды ругали Митю за растрату, требовали свои деньги, а он, возбужденный с похмелья, рассказывал им, какие интересные есть неподалеку места и люди.

Митя не дождался своего нового друга. В тот день Красный Богатырь вернулся к парикмахеру Гене. Сначала Гена был ласков, а потом, выпивши, надавал Богатырю оплеух и запер его в ванной.

Шырь

С наследником российского престола я встретился в Москве, в кофейне на Мясницкой улице. Был ясный майский день, мы расположились за столиком у окна. Месяц назад наследник прибыл из Франции, чтобы остаться на исторической родине, но ни в прессе, ни в теленовостях информации об этом не было. Он родился за рубежом и до сих пор посетил Россию только раз: в 1998 году присутствовал на церемонии захоронения останков царской семьи в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга.

Я решил побеседовать с ним, чтобы включить это интервью в околополитическую статью для журнала, издаваемого Московской Городской Думой. Статью не опубликовали, однако гонорар заплатили вперед, и возвращать деньги Думе мне не пришлось.

Телефон наследника я нашел, обратившись в Московское дворянское собрание.

Накануне я много думал о предстоящей встрече, а в ночь перед ней увидел сон: будто в саду на ветви дерева, цветущего розовым цветом, сидел наследник, и верхняя половина его тела была, как у толстого бородатого мужика, а нижняя, как у птицы, покрытая зелеными и красными перьями. На ватных ногах, в почтении и страхе, я приблизился к нему и зачем-то спросил, почему перья разного окраса. Наследник ответил, что пестр оттого, что склонен к межвидовому скрещиванию. Затем я взглянул на небо. Оно было черным, хотя вокруг откуда-то равномерно источался яркий свет. И повсюду в этом саду цвели розовые деревья.

Наследник пришел вовремя. Лет тридцати, худощавый, с длинным носом, одетый в черные брюки, сандалии на босу ногу, белую рубашку и галстук с гербом Оксфордского университета. Держался он неманерно, по-русски говорил с акцентом, но почти без ошибок, произнося слова раздельно, как бы с опаской.

Диктофон наследник попросил не включать, и ниже я привожу нашу беседу по памяти, в виде безыскусного чередования фраз, не уснащенных моими ремарками. На многие вопросы наследник не ответил, и здесь их нет, поэтому диалог выглядит несколько эклектично из-за незримых пробелов.

Я заказал стакан яблочного сока, а наследник выбрал две порции блинов со сметаной и большую чашку эспрессо. Когда принесли заказ, он наклонился над тарелкой с блинами, понюхал их, улыбнулся и сказал:

– У нынешней парижской молодежи в ходу поговорка: «В каждом кафе должна быть маленькая черная дыра, в которую можно нырнуть, чтобы не платить, когда поешь и попьешь». В чем-то справедливое выражение…

Я согласился с этим и приступил к интервью:

– Как вы считаете, чего лишена интеллигенция в современной России?

– Выбора. Здесь и сейчас интеллигенту надо быть либо добрым геем, либо злым гением. Третьего не дано.

– Какой вы надеетесь видеть Россию в ближайшем будущем?

– Похожей на древнюю икону – немой и потемневшей, но неистребимо живой в глубине. Иными словами, хочу видеть ее сквозь тонированное стекло лимузина.

– Когда, по вашему мнению, политическая проституция в России перейдет на новый уровень, то есть станет почти незаметной?

– Когда коммуникации станут совершенны. То есть когда прямо в объектах вожделения появятся отверстия для кредитных карт.

– Почему вы решили жить в России? Ведь вы не планируете прийти во власть, либо еще как-то включиться в общественную деятельность.

– Может, это звучит странно, но я хочу здесь расслабиться и ощутить дрожание основ… Россия – это не тривиальный бордель, как многие думают в старой Европе. Россия – это моя бесплатная станция комфорта, ведь, живя во Франции, я всегда ощущал себя… воином в походе.

– С чем вы ассоциируете модернизацию путей Господних в современной России?

– С радикальным попом на экране телевизора.

– Как вы думаете, в России сейчас есть оппозиционеры власти?

– Да, есть. Эти люди больше всего боятся подставить свои задницы власти. Но при этом хотят, чтобы власть их изнасиловала. И мечтают нащупать точку сопротивления: пишут публицистику, выступают в телешоу. После смерти они попадут в рай, и там им будет хуже, чем в аду, потому что в раю нет ни одного насильника.

– Вы были в России более десяти лет назад. На ваш взгляд, простые трудящиеся россияне изменились с тех пор?

– Нет… Например, среди них не стало меньше холов… Или как это по-русски?.. Не холов, а лохов, оговорился, pardonnez-moi [2]2
  Простите меня, – фр. Здесь и далее прим авт.


[Закрыть]… Российские простолюдины слишком индифферентны, из-за этого – столько лохов.

– И что же делать, по вашему мнению?

– Вероятно, чтобы лохи жили дружно, надо прививать им культ положительной брутальности, надо, допустим, показывать им патриотические фильмы.

– Вы верите в священную женственность России, в ее хрупкую тайну?

– Верю, верю… Есть еще румяна на лицах, не оскудела чуткими профурсетками русская земля.

– Вы недавно здесь, но уже успели побывать в нескольких отдаленных российских регионах. Каково ваше общее впечатление от России?

– Россия – это безоблачное небо, похожее на могилу, это ширь, написанная через «ы».

– Как поживает ваша мама – великая княгиня?

– Сейчас она живет в Швейцарии. Когда во время нашей последней встречи я, прощаясь, сказал ей: «Мама, держи поводья, летим к обрыву», она прослезилась и ответила: «Сын, глаза мои застлала пелена, и я не вижу крылатых коней, но слышу их ржание и верю, что Россия восстанет из пепла».

– Чего бы вы хотели сейчас не как наследник, а как рядовой житель столицы?

– Разрядки. Сейчас середина мая, а уже так жарко, воздух такой плотный, что трудно войти в раскрытую дверь.

– Чем, если не секрет, вы занимались сегодня утром?

– Баловался холодными апельсинами, чтобы взбодриться немного. Ночью долго не мог уснуть, было душно, всё грезилась кровавая литургия, мерещились оголтелые лица маргиналов, слышался грохот солдатских сапог в парадной… У меня это бывает. В такие минуты у меня, как говаривают французы, «голова в сумраке, а ноги во мгле». И вот я маялся, бродил по апартаментам, несколько раз включал битловскую песню «Help!» в исполнении группы «Deep Purple», она там звучит медленнее, чем в оригинале, и обычно меня успокаивает, но и музыка в этот раз не помогла. Тогда я прочитал заговор от бессонницы, которому научила бабушка, ныне покойная, и наконец прикорнул ненадолго.

– Какой заговор? Можете поделиться?

– Пожалуйста… Вот… Утренняя заря Марьяна, вечерняя Мария, полуденная, полуночная и ночная Наталья, сними с меня, раба Божьего такого-то, бессонницу, отнеси ее на кустарные места, на сухие леса. Аминь.

– У вас есть домашние животные?

– Да, в моем имении под Парижем живет взрослый тапир, подаренный мне президентом Индонезии. Скоро этого тапира перевезут сюда, в Москву. Знаете, иногда я стараюсь мысленно копировать его повадки. Почувствовать себя тапиром – действенный способ понять, что Всевышний не рад будет в конце времен собраться воедино, ведь если человек человеку – волк, то тапир тапиру – черт знает кто.

Сказав это, наследник съел последний кусок блина и допил кофе. Глаза его вдруг нехорошо заблестели, а лицо приняло такое выражение, будто он хотел заплакать от злости.

– Жало сверну, – проговорил он, дико глядя на меня. – Или я должен быстро уйти… А не то жало сверну напрочь…

– Идите, – ответил я (решив не выяснять, за что он надумал свернуть мне жало) и вспомнил тот сон: розовый сад, яркие перья птичьей половины наследника, – и мне показалось, что если загляну под стол, то увижу – не ноги моего визави, а деревянную перекладину, которую нервно сжали две когтистые лапы.

Прежде чем встать и пойти к дверям он, незаметно для работников кофейни, взял со стола и положил в карман брюк пустой фарфоровый кувшинчик, в котором ему принесли сливки к эспрессо.