Текст книги "Загул"

Автор книги: Олег Зайончковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Электропоезд на Москву

Покупая билет, Нефедов старался не дышать в окошечко кассы. Похоже, на сегодня он был последним, кому понадобилось ехать в столицу. Кроме него в станционном зальчике находились только два дежурных мента, чьи внимательные взгляды Игорь чувствовал спиной. Выходя на улицу, он, не удержавшись, покосился в их сторону, и один из ментов показал ему, впрочем беззлобно, дубинку.

Платформа тоже была безлюдна. Похожая на палубу небольшого авианосца, она впереди обрывалась во мрак, в глубине которого проблескивали разновеликие городские и промышленные огоньки. Но вот где-то там, в стоячем ночном мерцании, вспыхнула и побежала яркая точка. Длинный луч, прямой, как ментовская дубинка, изошел из этой точки и ударил по зазвеневшим рельсам. Последняя электричка, шальная, воспетая, накатила, налетела, смахнула Нефедова с платформы и унесла его, будто порывом ветра.

Поезд в этот полночный час был почти пуст. Под полом вагона налегке грозно-весело выл мотор, но буйный рокот колес доносился не снизу – он врывался снаружи, в раскрытые форточки, вместе с ароматами креозота и ночной хвойной сырости. Сквозняки продували вагон, очищая его от закиси пассажирского пота и табака, скопившейся в течение дня. Набравшая ход, электричка так расплясалась, что вот-вот, казалось, соскочит со своих железных катушек и сиганет всем составом с откоса. Временами чудилось, что она мчит уже не по рельсам, а по воздуху, со свистом пикируя на полустанки, ночной птицей пролетая меж испуганно отмахивающимися елями и взмывая над речными, залитыми туманом долинами.

Кроме Нефедова в вагоне ехали еще только два пассажира. Оба были мужчины, и оба, судя по положению их голов, спали. Пьяны они были, подобно Игорю, или их просто сморило в дороге? Что за причина была спать им в этом вагоне, а не своих постелях? И куда их несла электричка – к женам, домой, или от дома прочь?.. Но трудно определить обстоятельства человека лишь по виду его склоненной спины.

Прежде чем тоже уснуть, Нефедов еще какое-то время смотрел в окно на собственное отражение. Ему казалось удивительным, как скоро и беспрепятственно бегут сквозь его голову фонари и ели.

Шелапутинский переулок (продолжение)

Конечно, в городском многоквартирном доме ночная тишина – понятие условное. Просто на смену дневному слитному гулу здесь приходит разнообразие отдельных звуков. То кухонная раковина сглотнет и долго потом икает, то зашумит, волнуясь, канализационное древо. То внезапный ход лифта дрожью отзовется в стенах… Шорохи, скрипы, застенные кашли, вскрики во сне… А для кого-то сейчас именно наступает время действовать. Вот из отдушины в полу показалась голова: лоб широк и отблескивает, как полированный капот авто. Кверху взметываются две длинные, чрезвычайно подвижные антенны… Вскоре, хоть и не без труда, из отдушины выдавливается остальное немаленькое тело. Даже странно, что такое замечательное существо сидело весь день под полом: тугие бока его сияют глянцем, словно побывали в мойке. Создание никак не напоминает своего родственника, суетливого обитателя хрущоб, – рыжего, похожего на семечковую шелуху прусака. Имя ему – большой московский черный таракан. В общежитии филармонии он очутился не по лимиту и не проездом; таракан – местный уроженец и жил здесь еще до гамлетов и марысек.

Немного оглядевшись и поведя на все стороны усами, таракан не спеша направляется к помойному ведру. Обилие еды и ее шаговая доступность составляют в его жизни бесспорное удобство. Однако Москва – город густонаселенный, так что не успел один таракан забраться в ведро, как уже откуда-то появляется другой. Второй даже выглядит представительней первого: с ногами он едва поместился бы в десертной ложке. Земляки опознают друг друга, скрещивая усы, но, пока они обмениваются приветствиями, отовсюду уже стекаются новые и новые их собратья. Вскоре у помойного ведра собирается изрядное общество, все члены которого принадлежат к одному кругу.

Впрочем, за светским общением тараканы не забывают и о главном – зачем они, собственно, собрались. Все постепенно скапливаются в ведре, где предаются энергичной трапезе. Здесь им не до приличий – тараканы пихаются лапками и загораживают съедобные кусочки своими телами, пульсирующими от непрерывных глотков. Но рано или поздно они все же чувствуют насыщение; довольные отяжелевшие тараканы не спускаются, а, перевалившись через край ведра, попросту шлепаются на пол. Каждого из них теперь ждет своя послеобеденная программа. Кто-то из них собирается заняться любовью, а кому-то уже пора отложить яйца. Некоторые, может быть бессемейные, отправляются странствовать по квартире. Из путешествующих многие посещают Марыськину комнату, но там вместо Марыськи и Шерстяного они находят в кровати незнакомого человека. Любознательные тараканы усами ощупывают его лицо, цепляясь за волосы, карабкаются человеку на голову и, не учтя своей толщины, пытаются влезть ему в ухо. Человек шевелится, почесывается… и вдруг с криком ужаса вскакивает. Он отряхивается так, будто одежда на нем горит, и остервенело топчет падающих с него тварей. Пол в комнате уже кишит щевелящимися, не желающими издыхать шестиногими, а на подмогу им сползаются новые, совсем уже гигантских размеров. Ситуация становится отчаянной… но у человека есть последнее спасительное средство. Он просыпается.

– Ну ты и орал, Гарик! – слышится голос Шерстяного.

Нефедов рывком садится в кровати и со страхом осматривает постель.

– Тараканы… – растерянно бормочет он.

– Ага, – раздается шершавый Марыськин голосок. – У нас тут у всех тараканы.

Девушка, стоя у зеркала, собирает на голове хвост, отчего ее лицо сделалось похожим на китайское. В настоящий момент Марыська одета в одну только мужскую рубашку, заменяющую, очевидно, халат. Рубашка смело обнажает ее ноги – нестройные и коротковатые. Правда, и вся Марыська как-то нехороша с утра.

Зато Шерстяной словно и не ночевал в коробках. Он распространяет по комнате запах одеколона и выглядит неестественно бодрым.

– Опохмелился, пока мы спали, – доносит Нефедову Марыська. – Все выпил, что в доме было.

– Кто первым встал, того и тапки, – нахально замечает ее сожитель.

Впрочем, все не так страшно; Шерсть показывает Нефедову нетронутые шесть червонцев, полученные вчера от матери. Стало быть, жизнь продолжается. Четверть часа, не больше, уходит на умывание, сборы и проработку Марыськиных черт лица. И вот уже вся троица не в лучшем физическом самочувствии, но полная надежд покидает общежитие филармонии.

Лязгающий лифт опускает друзей на московскую землю; дворы выводят на проспект; троллейбус доставляет к станции метро; подземка стискивает, закручивает, заметает в трубу тоннеля… В вагоне стоячие пассажиры покачиваются, словно повешенные на общей перекладине. Никто из них даже понятия не имеет, что здесь едет Нефедов, который не далее как вчера стал отцом. Да он и сам не вполне отдает себе в этом отчет. Мысли Игоря пролетают сквозь голову, как фонари в заоконной грохочущей черноте метро.

Поездка оканчивается на многолюдной, очень оживленной площади. Воздух тут плотен и густ – даже тому, кто побывал в метро, он залепляет носы и уши. Машины и пешеходы снуют здесь в самых разных направлениях, но отнюдь не бесцельно. У маленькой экспедиции, возглавляемой Шерстяным, цель тоже имеется, и она расположена на противоположном берегу площади. Сквозь уличное мельтешение товарищам видна уже группа людей, выстроившихся друг другу в затылок. Группа не движется – значит, это очередь; состоит она из одних мужчин – стало быть, очередь в пивняк.

Вереница небритых мужчин, пахнущих бедой, тянется вдоль цоколя дома и спускается по лестнице туда, где ниже нулевой отметки устроено как бы крыльцо наоборот. Но Шерсть не собирается встраиваться бедолагам в хвост. Он ведет свою команду вниз, ко входу, где держит оборону могучий служитель. С карманом охранника Шерстяной проделывает ловкую и почти незаметную операцию, обратную той, что совершают трамвайные щипачи. Служитель как будто не реагирует, но в обороне его образуется небольшая брешь, в которую мигом просачивается вся троица. Законопослушные, а по большей части просто малоимущие пьяницы разражаются им вдогонку матерной, но вполне справедливой бранью.

Неожиданно для Нефедова подвал оказывается весьма обширным и – ожидаемо – темным, продымленным и многолюдным. В заведении одновременно пахнет потом, воблой, табачным перегаром и засохшим пивом. Сизый воздух дрожит от крика, который тут служит единственным способом общения. Орут посетители и официанты, снующие между столами в белых замызганных курточках. Здесь даже стены орут – зевами развешанных повсюду музыкальных колонок.

Очутившись в зале, друзья топчутся и оглядываются в поисках свободных мест. Но быстрей они сами попадают на глазок кому следует. Резвой, хоть и не вполне твердой походкой к ним подбегает один из официантов.

– Ну и что вы стоите, аки три тополя? – приветствует он их с халдейской развязностью. – Сюда прошу, молодые люди!

Взмахом нечистой тряпки официант указывает на большой шестиместный стол, где сидят уже трое других посетителей. Судя по их виду, они находятся тут со времени открытия бара. Молчаливые и бесстрастные, как опиумные курильщики, эти трое, похоже, не могут уже ни пить, ни встать и уйти. Впрочем, все внимание официанта обращено к новым клиентам.

– Креветки сегодня свежие, – сообщает он, будто выдавая особую тайну.

Обращается официант исключительно к Шерстяному, то ли халдейским своим инстинктом распознав в нем плательщика, то ли почуяв социально близкого. Однако в их разговор встревает Марыська. Она не хочет креветки, потому что от них у нее крапивница.

– Попудришься, и никто не заметит! – отрезает Шерсть и делает заказ.

Надо отдать официанту должное – не успевают приятели выкурить по сигарете, как перед ними уже появляются шесть кружек пива. Тут же приносится общая суповая тарелка с парящими розовыми черноглазыми ракообразными.

Все это – и пиво, и креветки – они уничтожают минут за пять, причем Марыська, позабыв о крапивнице, не отстает от товарищей. Они повторяют заказ; потом еще… Червонцы, полученные шерстяновской матерью за хороший труд, перекочевывают в курточку расторопного халдея.

Вот и все. Расставаясь с деньгами, приятели тоже неплохо потрудились. Взгляды их осоловело блуждают, животы осыпаны креветочной шелухой. Внешне они теперь мало чем отличаются от молчаливых старожилов, соседствующих с ними за столом. Но следует помнить, что пивняк для них – это еще не конец пути.

– Пора подниматься… – задумчиво говорит Нефедов. – Нам ведь еще цветы покупать…

– Цветы?.. А, ну конечно… – Шерсть озабоченно щупает свой карман. – Если у нас еще что-то осталось.

Выход из пивняка на улицу ошеломляет не меньше, чем вход в него. Очутившись опять на площади, приятели жмурятся от яркого дневного света. А воздух! Они и не замечали раньше, как много кислорода в московском воздухе. Чтобы переждать головокружение и прийти в себя, им требуется где-то бросить якорь, и друзья усаживаются на ближайший турникет.

Покуда они в подвале поправляли свое самочувствие, день в Москве успел достичь кульминации. Солнце уже через крыши перекинуло кипятильник в желобы улиц, сотрясаемые мощными рукотворными потоками. Подножья домов омывает людская пена: гости столицы и москвичи, топая, цокая, шаркая, торопятся куда-то с серьезными лицами. Кто-то спешит заработать деньги, кто-то хочет потратить их, но в любом случае при виде такой массовой целеустремленности сограждан бездельнику должно быть не по себе.

У Игоря с Шерстяным под ягодицами гудит и подрагивает горячая труба турникета, словно в ней пульсирует кровь города. Напротив, загородясь спиной от прохожих, Марыська с неприязненным выражением лица глядится в пудреницу – ищет у себя крапивницу.

– Если бы я рожала, – бурчит она себе под нос, – то обошлась бы без цветов.

– Ты и без мужа бы обошлась, – откликается Шерстяной. – А без букета в роддом ехать стыдно.

Нефедов помалкивает. «С букетом, – думает он, – не так стыдно, как без него».

Однако покупка цветов не оставляет им дальнейшего выбора. Теперь у друзей лишь одна дорога – к роддому имени Клары Цеткин, в указанный тетей Таней Шелапутинский переулок. Который, впрочем, еще надо найти… Задача нелегкая даже и для трезвого человека.

Москва велика; много в ней переулков, и любимое их занятие – игра с приезжими в прятки. В этой жестокой игре, будь Игорь сейчас один, он, несомненно, потерпел бы поражение. В поисках заветного адреса он заблудился бы окончательно и просто-напросто пал бы где-нибудь от истощения, накрывшись своим букетом. Но сегодня с Нефедовым Шерстяной, а с Шерстяным, как всегда, его бойкий язык. С помощью множества интервью, взятых ловко у неразговорчивых москвичей, Шерсть таки выведывает тайну Шелапутинского переулка.

«Специализированный родильный дом имени Клары Цеткин». С невольным душевным трепетом приятели изучают старое мрачноватое здание с глубоко сидящими окнами. Это настоящий родильный замок, чьи толстые стены должны надежно заглушать вопли собранных здесь счастливых мучениц.

Шерсть чешет голову:

– Что значит «специализированный»? Блатной?

– Не знаю… – отвечает оробевший Нефедов. – Тетя Таня не говорила.

Где-то за этими стенами томится Надя. Юная женщина лелеет выношенный ею плод любви и не смеет дать ему имя в ожидании своего рыцаря. Но не знает она, что рыцарь ее уже рядом. Проделав далекий и трудный путь, он намерен приступить к осаде замка. И в этом ему помогут его верные друзья.

Нефедов, Шерстяной и Марыська набирают полные груди воздуха и кричат что есть мочи:

– НА-ДЯ!

С карнизов роддома валятся перепуганные голуби и, на лету просыпаясь, мечутся вместе с эхом.

В окнах замка показываются женские головки. Лица прекрасных пленниц молоды и бледны… впрочем, кажется, не все… Приглядевшись, друзья замечают среди них и смуглые, и даже одно совершенно черное.

– Полный интернационал, – констатирует Шерстяной. – Да здравствует дружба народов.

Он шлет всем роженицам воздушный поцелуй, но те, похоже, разочарованы. Постепенно головки одна за другой пропадают, и остается лишь одна с забавным пучком волос на темени, похожая на ананас, выставленный дозревать на подоконник. Женщина-ананас улыбается; возможно, у нее слабое зрение, а может быть, ее тоже зовут Надей. Как бы то ни было, сердце Нефедова принадлежит не ей.

Первая попытка окончилась неудачей, но еще рано расстраиваться. Нужно просто обойти здание кругом и повторить свой призыв у другого фасада. Друзья так и поступают – и с тем же как будто эффектом: вначале с карнизов падают голуби, потом из окон выглядывают разноцветные женщины. А потом остается одна. Единственная.

Надя скрывается ненадолго и появляется снова – с маленьким белым коконом на руках. Игорь стоит потрясенный.

– Столбняк напал! – смеется Шерстяной. – Ну же, папаша, поздоровайся с ними!

Словно конферансье, выводящий артиста на комплимент, он поднимает ослабевшую руку Игоря с зажатым в ней букетом и весело машет Наде.

Марыська судорожно роется в сумочке, нашаривая пудреницу. Она плачет.

Дядина квартира

После часа удалой езды электричку стало понемногу прихватывать за колеса. Огней за вагонными окнами прибывало. Будто прикуриваясь друг от друга, они делились и множились, где выстраиваясь в цепочки, где высыпая гроздьями. Белые и цветные, всяк по-своему пламенея, искрясь и мерцая, огни сливались в единую величественную светящуюся кляксу. Москва напоминала бескрайнее поле подожженной травы или грандиозный разворошенный костер, погасить который не в силах были бы все пионеры в мире. А Нефедов был маленькая хворостинка, уготованная для этого костра. Проснувшись, он опять глядел в окно, но уже не находил в нем своего отражения.

К вокзалу электричка подходила осторожно, продергиваясь в густом сплетении рельсов, словно ниточка сквозь основу. Немногочисленные ее пассажиры, собранные по ночным платформам, прекратили клевать носами, оживились и завставали, снимая с полок поклажу. Последние свои метры она ползла еле-еле, но застопорила все равно неожиданно, будто ткнувшись во что-то лбом. Молодым мужским голосом электричка объявила прибытие на конечную станцию и испустила продолжительное облегченное шипение.

Сразу по выходе из вагона Нефедов ощутил, как на уши ему надавило воздухом. Впрочем, атмосфера костра-Москвы оказалась не жаркая, а примерно такая, как в духовке, выставленной на минимальную мощность, или в помещении с плохо отрегулированным кондиционером. Уютного сходства с большим помещением добавляло и здешнее небо – низкое и желтоватое, словно давно не мытый потолок. Оно надежно скрывало от глаз москвичей пугающую картину космоса.

Зато, несмотря на поздний час, здесь хорошо была представлена картина разнообразных человеческих отношений. Вступать в эти отношения так или иначе был вынужден каждый, кому вздумалось путешествовать по ночному городу. В метро и на улицах, которыми Нефедов ехал и шел, сверяясь с легендой, наговоренной ему Шерстяным, он везде ощущал толчки и касания людских тел. Игорь ловил на себе мимолетные оценивающие взгляды; с ним заигрывала реклама, чьи страстные, как мычание дауна, призывы порой не поддавались расшифровке. И не только реклама хотела быть им услышанной. Взобравшись с ногами на лавочки, шумели полночные пивные подростки; галдели кавказцы, «орлами» рассевшиеся на тротуарах, ругались простуженными голосами голоногие проститутки.

На всех языках, кроме русского, Москва заговаривала с Нефедовым, смущая и создавая впечатление сложности, недоступной его пониманию. А ведь он помнил ее совсем другой. Когда-то ночная столица выглядела величественно-молчаливой, словно швейцар в мундире, туго застегнутом на желтые пуговицы. Пустынные ее проспекты светились, как отутюженные лампасы, а строчки бессмертных лозунгов горели на ее крышах, подобно орденским планкам.

Все это осталось в прошлом. Сравнение оттого и пришло на ум, что в последние годы Нефедов нечасто посещал Москву. Просто отпала надобность – практическая и иная. Ненужной была и сегодняшняя его поездка, хотя об этом, конечно, думать теперь было поздно.

Он подходил уже к дому, где, согласно легенде, должен был проживать Шерстяной. Здание оказалось большим и важным, выстроенным как раз еще в старомундирные времена. Однажды, много лет назад, Нефедов ночевал в подобном доме. Архитектурная ассоциация или схожесть пьяных ночных обстоятельств напомнили Игорю общежитие Московской филармонии, Марыську и кошмар с участием тараканов.

История сделала виток, однако не повторилась. Хотя и здешний подъезд вонял кошками, но лифт уже был современный, глухой, в котором Лидия Ефимовна, страдающая клаустрофобией, кончилась бы, не проехав двух этажей. Двери на лестничной площадке тоже были современные – мощные и неприступные, способные, наверное, выдержать выстрел гранатомета. Впрочем, одна из этих дверей была гостеприимно распахнута.

Дальше уже – никаких подобий. Квартира оказалась почти шикарной, а Шерсть выглядел обрюзгшим и постаревшим. На носу его были теперь очки, придававшие ему до смешного интеллигентный вид. Правда, в них и в домашнем шелковом халате он вполне гармонировал с обстановкой своего нынешнего жилища, отчасти напоминавшей почечуевские мемориальные интерьеры.

Покончив с объятиями, друзья прошли в комнату, уставленную книжными шкафами. Похоже, это была библиотека, служившая по совместительству гостиной.

– Славное, однако, жилье завещал тебе дядя, – заметил Нефедов, осторожно усаживаясь на антикварный диван.

– Ага, – кивнул Шерстяной. – Только оно мне досталось безо всякого завещания.

– Правда? – Игорь качнул ногой. – Но жилье все равно славное.

– А хочешь знать, Гарик, почему оно мне досталось?

– Ну… потому что он умер. Ты сам по телефону сказал…

– Он не умер – его убили!

– Если убили, то умер… – возразил машинально Нефедов. – То есть… что ты мне хочешь сказать… как это так – убили?

Шерсть придвинул к дивану старинный столик на гнутых ножках.

– Убили, Гарик, убили. Прямо в этой чудесной квартире… – он прихлопнул ладонью по столику.

– Как, прямо тут?

– Нет, не тут, а на кухне. Я расскажу тебе, только выпьем сначала за мое новоселье.

Покопавшись в серванте покойного Питерского, он добыл в нем хрустальные рюмки и бутылку советского еще коньяка «ВК».

– Мы похожи на мародеров, – заметил с усмешкой Игорь.

– Пустяки, – отмахнулся Шерсть. – Дядя сам был не ангел… Я только в его хозяйстве плохо еще ориентируюсь.

Коньяк не утратил крепости и на вкус был вполне хорош. Мысленно поблагодарив шерстяновского дядю, Нефедов вернулся к вопросу о его убийстве.

– По правде сказать, дело темное, – Шерстяной почесал в затылке. – Собственно, оно так и не раскрыто. Кто его и за что – неизвестно. Ясно только, что дядю грохнули сковородой.

– Сковородой? – изумился Нефедов. – Для профессора как-то странно…

– Менты говорят – ничего странного, сковородой убивают часто. Удивились только, что дядя был не женат. И при том же весь дом перевернут был, как при ограблении. Короче говоря, сковороду они забрали как вещдок, а через месяц принесли обратно. Сказали, что дядино дело – висяк и что заниматься им – сейчас некогда.

– Все-таки как-то дико… – поежился Игорь. – И неужели теперь ты на этой сковороде готовишь?

– Ну, какой из меня кулинар… – Шерстяной усмехнулся. – Есть тут одна. Тоже, можно сказать, от дяди по наследству досталась.

– Ты же сказал, что он жил один.

– Один. Только она объявилась уже после его смерти… Представляешь? Приходит с вещами и говорит: «Я аспирантка то ли из Брянска, то ли из Бердска. Ваш дядя ведет у нас курс и пригласил меня тут пожить».

Нефедов пожал плечами:

– Надо было ей объяснить и назад отправить.

– Да я объяснил… – Шерстяной замялся. – Но она даже книжки пропылесосила… Такая хозяйственная… Чувствую, что надо ее выставить, а как-то неловко.

– И где же она сейчас, аспирантка из Брянска? Ночь ведь уже на дворе…

– Шут ее знает, – равнодушно отозвался Шерсть. – Хоть бы и вовсе не приходила. Почему, не знаю, а не лежит у меня к ней душа. Марыська другая была… Помнишь, Гарик, Марыську?