Текст книги "Загул"

Автор книги: Олег Зайончковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вагончик

У Хохлов на краю участка под большой плакучей березой стоит строительный вагончик. Какими судьбами заехал он на личное подворье, неизвестно. Аккуратно выкрашенный голубой краской, вагончик кажется таким добротным, что просто не верится, будто он списанный. Впрочем, друзей Толи Хохла неясное происхождение вагончика никогда не интересовало – главное, что он был и что Хохол-старший не совал в него носа. Раньше вагончик сотрясался от воплей и магнитофонной музыки, его пучило от табачных извержений, но Толин родитель терпел все это и лишь поглядывал, чтобы молодежь не топтала грядки. Он думал, что таким образом решает проблему поколений.

Но со времен тех шумных юношеских посиделок минуло уже три года. Толя Хохол и его товарищи стали взрослыми – они отдали Родине воинский долг и могут теперь выпивать, где им вздумается. Почему же тогда свою встречу они празднуют не где-нибудь в ресторане, а снова здесь, в старом хохляцком голубом вагончике? Ответ прост: потому что отсюда сегодня им приятней всего бросить взгляд на прожитое.

Толя Хохол, Гарик Нефедов, Ксюха и Шерстяной – все они в сборе, кроме большого Гали. Три года – не кот начихал; все четверо за это время успели чрезвычайно возмужать. Набившись в тесноватое помещеньице, они наполнили его уже не подросточьими тирольскими кликами, а сдержанным низким гудом, словно в вагончик влетел рой шмелей. В несуетливой рассадке и в их умелом обращении с бутылочными пробками сказывается немалый опыт. Товарищи успели уже пройти известные стадии мужского превращения. Армейскую службу они испытали, как окукливание, которое само есть жизнь внутри жизни. Каждый теперь цветет ставшей на крыло зрелой особью, и, без сомнения, каждый познал в себе силу пола. Только нечаянный хохоток да порой излишнее бахвальство в речах обнаруживают, что собравшиеся мужи кое-что удержали из детства.

Впрочем, надо отдать им должное, основания для бахвальства у друзей имеются. Жизнь складывается для всех удачно, кроме, правда, большого Гали, которого с ними нет. Толю Хохла, получившего в армии шоферские права, батя пристроил на хорошее место – возить какое-то начальство. Шерстяной фарцует; недавно он удачно провернулся со шмотками, а теперь собирается в Прибалтику мыть янтарь. Ксюха с Гариком Нефедовым в своем «хим-дыме» без хвостов отучились курс, и это несмотря на то что Гарик весной женился. Таким образом, хоть никто специально и не подгадывал, но встретились они очень вовремя. В самый такой момент, когда мечты их, распустившись въяве, еще не успели облететь и обратиться в быль. Каждый из четверых полагает, что обрел уже свое поприще, и каждому думается, что он стал самостоятельной личностью. Прошлое их мальчишеское соперничество уступило место взаимному снисходительному великодушию, которое обычно предшествует распаду команды.

Но этот распад – он должен случиться потом, а сейчас очередная выпитая бутылка только усиливает их чувство товарищества. Пока что они – коллектив, и настолько дружный, что когда их четверка, выстроившись позади вагончика, одновременно отливает, то плакучая береза становится пятой в их шеренгу и солидарно струит лиственные золотые потоки. Хотя, конечно, пятым должен бы стоять Галя.

Что с ним случилось – этого никто точно не знает. По слухам, Галя пытался поступить в летное училище, но не поступил и от огорчения повесился. В другом варианте он убил не себя, а кого-то другого и теперь якобы сидит за это в тюрьме. Сейчас товарищи пьют и не за здравие его, и не за упокой, а просто за большого Галю и вспоминают со смехом о том, как он получил свое женское имя.

На самом деле он Гена – Геннадий, по фамилии Заяц. Собственно, она же, фамилия, и служила ему прозвищем, но лишь до тех пор, пока он не перерос остальных ребят в классе. Потом обращаться к нему по фамилии стало небезопасно, и было время, когда он жил вообще без прозвища. Но штука в том, что он был не единственный в классе Заяц. С ними училась также его сестра Алка – хотя и двоюродная, но с такой же смешной фамилией. Чтобы их различать, в классном журнале были проставлены инициалы «А.» и «Г.». Так вот, однажды пришла в школу новая учительница и стала со всеми знакомиться.

– Заяц А. – это кто? – спросила она.

– Алла, – ответила с места Алка.

– Хорошо, – сказала училка. – А Г., это, наверное, Галя?

Так и сделался Гена Галей. Большим же его прозвали за его размеры.

Но от смеха до грусти во хмелю один только шаг.

– Где-то теперь наш Галя… – задумчиво говорит Нефедов.

– Кто его знает… – печально отзывается Ксюха.

– Икает, наверное…

Хранить вертикальное положение становится затруднительно. С полчаса еще они сидят, подпирая друг друга плечами, но потом Шерстяной, а за ним и все остальные перемещаются со скамьи на пол. Некоторое время товарищи разговаривают лежа, но постепенно связь между ними и по отдельности в бормотании каждого исчезает. Эфир в вагончике заполняется бессодержательным носовым белым шумом.

Вечером на стадионе

– Время, однако… – пробормотал Нефедов.

Что означали его слова, к какому времени относились? Если к астрономическому, то оно шло исправно, как всегда, – небо и всю ближнюю с дальней округу уже основательно прибирал вечер. Если ко времени личному, то ему никогда не угнаться за астрономическим, как не угнаться простому человеку за тренированным бегуном. Человек в трусах давно уже финишировал; отсчитавши положенное число кругов, он измерил свой пульс, надел штаны и ушел домой восстанавливать силы. Тень натягивалась на футбольное поле; позади трибуны, на западе, всплывали, густея, агдамовые, темно-золотистые на просвет тучки. Повинуясь велению времени, стадион покидали последние неханыги – в бурьяне и под трибунными лавками оставались лежать лишь те из них, для кого время вовсе остановилось. На пустыре показались новые лица и зазвучали новые, звонкие голоса. Это значило, что наступил час большой вечерней собачьей прогулки. Четвероногий бомонд прибывал на пустырь в сопровождении своих людей. С чопорным видом кобели и суки исполняли обязательные ритуалы приветствия, но затем, отбросив условности, свивались в живые текучие косяки. Они грациозно резвились, ныряя в росистом бурьяне, а наскочив случайно на спящего человека, взбрехивали и неодобрительно нюхали воздух.

– Давай, просыпайся! – Нефедов легонько пихнул товарища.

– А?.. Я не сплю… – пробормотал Ксенофонтов.

Он пошарил в своем портфеле, но там уже было пусто.

– Хочешь сказать, что пора по домам?

– Что-то в этом роде…

Друзья нехотя поднялись со скамьи. Оба испытывали чувство некоторой незавершенности, ведь они не успели даже толком поговорить. Впрочем, если выпивать, как они, без закуски, то это случается в порядке вещей.

– Может, мы, Гарик, возьмем еще?.. – с надеждой спросил Ксенофонтов.

– Хорошего понемножку…

– Правда, ведь ты у нас образцовый муж.

Нефедов печально усмехнулся:

– Осталось лишь объяснить это Наде…

Собравши в портфель стаканчики и пустые бутылки, товарищи подались на выход, в сторону пролома. Жилдома за забором уже густо процвели одинаковыми желтыми окошками.

Вагончик (продолжение)

Чем берет молодость, так это крепостью организма. Живителен молодой сон. Еще и ночь не вполне смерклась, а Игорь уже очнулся и даже почувствовал, что способен встать на ноги. Спотыкаясь в темноте о лежащих товарищей, он выбирается из вагончика и пытается сориентироваться на местности. Это не так-то просто – знакомый хохловский участок в сумерках словно изменил свою географию. Дорожки лукаво завиваются и вместо калитки выводят то к дощатому летнему сортиру, то к каким-то сараям. Один из этих сараев неожиданно оказывается обитаемым – в нем живет свинья, которая пугает Игоря до сердцебиения, приветствуя его из-за стенки радостным ревом. Наконец ему надоедают эти игры, и он движется к выходу прямо через грядки. Топча хохловские огурцы и ругаясь, Игорь выбирается наконец с заколдованного участка.

Метров сто он шагает на автопилоте в сторону отчих Жилдомов, но потом вдруг останавливается, чешет голову и круто меняет направление. Игорь вспомнил, что он теперь женат и квартирует на улице Островского. Там, в угловом доме номер семнадцать дробь три, его ждет Надя, горячо любимая молодая супруга. Собираясь сегодня на свой мальчишник, Игорь учел, что она не одобряет подобные ассамблеи, и потому соврал Наде, что идет навестить родителей. Он, конечно, знал, что поступает плохо, но все же не до такой степени, потому что не предполагал, что приятельская попойка обернется спаньем впокат. По немощеным улицам частного сектора Игорь идет нетвердой кукольной походкой, и стук каблуков о землю отдается в его голове. А сзади за ним крадется нечистая его совесть, примериваясь напасть, когда он немного протрезвеет.

У Игоря недостает еще опыта супружеской жизни, поэтому он даже не составил никакого связного текста в свою защиту. Хуже того – он все портит своим нелепым поведением. Нельзя идиотски ухмыляться, когда на тебя смотрят глаза, полные слез. Нельзя как попало швырять ботинки и сразу у входа зачем-то начинать снимать брюки. И не стоит без конца спрашивать: «Что случилось?», когда случившееся очевидно. Игорь понимает, что ведет себя глупо и безусловно достоин осуждения, но все-таки Надина реакция его изумляет. Впервые за их недолгую совместную жизнь он видит на лице жены выражение ненависти – такой горячей, что из глаз ее даже испарились слезы.

И еще раз это лицо является Игорю под утро. Сухой ненавидящий Надин взгляд прожигает его вдруг сквозь толщу какого-то мирного, совсем не хмельного сновиденья. Сон прерывается так внезапно, словно Игоря сбросили с кровати. Еще не успев ничего припомнить, он чувствует, что случилось нечто ужасное. Игорь с трудом разлепляет глаза и видит невыключенную, догорающую под потолком люстру. Ее электрический пожухлый свет не сошел еще со стенных обоев, но уже заря, занимающаяся за окном, кладет поверх него свои холодные румяна. Вечер и утро, смешиваясь, наползают друг на друга – это выглядит неестественно и нехорошо. Словно вчерашний злополучный день, будучи уже оплакан, остался непогребенным из-за того, что ночь-могильщица прогуляла свою смену. Закрыв глаза, Игорь пробует опять спрятаться в сон, но у него не выходит. Из мглы безмыслия снова проступает гневное лицо жены, и он вздрагивает. Только теперь Игорь осознает, что Надино лицо – это фантом, а сама она на их супружеском арендованном ложе отсутствует.

Целых три месяца, до этой самой минуты, их с Надей союз представлялся Игорю незыблемым, как утес. Эта скала с двуспальным диваном-кроватью на вершине надежно держала удары житейских волн, как вдруг в одну ночь от нее откололась половина, и Игорь с ужасом обнаружил себя на краю обрыва. Диван качается под ним; Игорь чувствует приступ тошноты, голова его кружится, сердце сжалось, словно пойманная птичка… и вот уже он летит вместе с диваном, летит куда-то вниз… Падает Игорь небольно – в какую-то мягкую зыбкую субстанцию. Наверное, это море; кружа и противно покачивая его, море уносит Игоря в неизвестном направлении.

Отбивная на ужин

Поставленные набок и на попа, жилые дома напоминали костяшки домино, только счет очков в них шел на тысячи. И в каждом пятнышке-окне просвечивала сквозь занавески чья-то личная жизнь. В окнах играли всполохи телевизионных зарниц; из форточек слышался гром вымываемой посуды, детский плач, перебранки и смех. Среди множества этих неспящих окон три соответствовали квартире Нефедовых. Два маленьких и одно большое – все они ярко светились, но это, увы, не значило, что население квартиры было в сборе. Несмотря на довольно уже поздний час, дома была одна только Надя, мать и супруга двух других, отсутствовавших членов семьи.

Между тем поначалу день складывался удачно. В музее, где Надежда Николаевна работала главным хранителем, после обеда состоялся реставрационный совет с участием директора. Нефедовой наконец-то удалось публично высказаться по поводу рукописного фонда и добиться, чтобы ее слова занесены были в протокол. После совета многие сотрудники пожимали ей руку, а потом с чувством победителя она пила чай в кругу единомышленниц. В четыре тридцать Надежда Николаевна отпустила себя домой. Она ушла с работы раньше обычного, но не по случаю удачного совета, а по личной причине. Дело в том, что сегодня у них с Игорем была годовщина свадьбы, и ей было нужно купить кое-что на праздничный стол.

В «Московском» гастрономе Наде достался непостный, нежирный, очень недурной кусок отечественной свинины. Там же она купила аргентинское вино, фрукты и дорогие шоколадные конфеты. Правда, Игорь не ел ничего сладкого, да и Наде конфеты неполезны были в рассуждении фигуры, но праздник есть праздник. Остаток пути она проделала груженная на обе руки, но в хорошем настроении. К сожалению, больше сегодня Наде судьба не улыбнулась.

Катя встретила ее с одним накрашенным глазом и в выходной нарядной блузке. Ниже блузки на ней были одни колготки.

– Ждете гостей? – Катя заглянула в сумки. – По какому случаю?

– Гостей не ждем, но случай имеется… А ты куда красишься, если не секрет?

– Не секрет, но это неважно, – ответила Катя. – Случай имеется…

Надя вздохнула, скрывая досаду. «Забыла! – подумала она. – Забыла такую дату, словно ее не касается. Что ж, пусть останется на ее совести… Только бы вспомнил Игорь».

Переодевшись, Надя без роздыха приступила к приготовлению праздничного ужина. Она не считала себя великим кулинаром, и Игорь за годы их брака не сумел убедить ее в обратном. Вот разве что удавалась ей свиная отбивная – тут Надя была сильна, и с ней, с отбивной, она связывала свои сегодняшние надежды. В прошлом году отбивная ее не подвела, в позапрошлом тоже. Вообще, их праздничное меню не блистало разнообразием, но Надю это не смущало – ведь едят же другие народы свою ежегодную рождественскую индейку. «Лишь бы у нас не случился кризис, – думала она, – и свинина бы не исчезла с прилавков».

Спустя полчаса центральное блюдо вечера уже вовсю шумело на сковороде. Рядом в особом бульоне варился картофель. Оставалось только решить с салатами, и можно было пойти передохнуть в кресле. Надя убавила огонь на плите, сказала: «Фухх!» – и вытерла лоб полотняной салфеточкой.

Однако и дочь у себя комнате тоже не теряла времени даром. В тот самый момент, когда Надя уже хотела позвать ее резать овощи, Катя явилась на кухню в облаке маминых духов, в полной парадной раскраске и в юбке размером с набедренную повязку.

– Куда это ты в таком виде?

– Что, разве нельзя? – вскинулась Катя.

Надя нахмурилась:

– Я в твоем возрасте так не красилась.

– Ты в моем возрасте была красавица… – лицемерно вздохнула Катя.

Это был обезоруживающий аргумент. Сильнее на маму действовали только слезы, но от них на лице у Кати прахом пошли бы все ее труды.

Впрочем, слез не потребовалось. Последние Надины наставления Катя дослушивала в передней, шаг за шагом отступая к двери. Улучив паузу, она щебетнула:

– Пока, мам! – и выпорхнула на свободу.

– И пожалуйста, не до ночи! – крикнула вслед ей Надя, но ответом ей был удаляющийся стук каблучков.

Только теперь, оставшись одна, она почувствовала, как устала. Постояв немного в раздумье, Надя погасила в передней свет и вернулась на кухню. Походка ее была далеко не такой легкой, как у дочери.

День в музее

– Ах, Наденька, вы буквально расцвели!

– Разве? – Надя улыбается, розовея от удовольствия.

– Не сочтите за комплимент. Вы пришли к нам совсем еще девочкой, но теперь, когда стали матерью… Вы… вас хочется писать!

– Дело не в одном материнстве, – перебивает Питерского Кронфельд. – Человек цветет оттого, что получил квартиру.

Он сидит в старинном креслице, позаимствованном из экспозиции, и оно ему очень идет. В этом креслице да со своими бакенбардами Кронфельд в профиль напоминает слегка постаревшего Пушкина – каким Александр Сергеевич стал бы к пятидесяти годам, если бы не его дуэль.

Питерский оглаживает бородку:

– Возможно, коллега, возможно. Однако главное украшение современной женщины – это диплом. Он у вас синенький или красный, Надя?

Массовый отдел почечуевского музея с присоединившимся Питерским обмывает одновременно Надино возвращение из декретного отпуска, получение квартиры и окончание института. Заведующий «мемором» расточает комплименты и даже принес собственные полбутылки коньяка. Все это, конечно, неспроста. Питерский давно сманивает Наденьку к себе в отдел – он хочет, чтобы она делала научную карьеру под его чутким руководством. Однако старания его напрасны; руководитель у нее уже есть – это Кронфельд. Кроме того, Надя не спешит переходить из экскурсоводов в научники, потому что ей нравится работать с посетителями. Вообще, Наде нравится нравиться, а в мемориальном отделе, если не считать Питерского, коллектив сугубо женский.

– За нашу Надежду!

Все опять выпивают, не замечая выросшую в дверях фигуру администратора Лидии Ефимовны. Вид у нее по обыкновению сердитый.

– Что ж это делается? – грозно спрашивает администраторша. – Второй раз прихожу!

Ее обязанности состоят в том, чтобы из посетителей-одиночек формировать группы и распределять их между экскурсоводами. Должность, казалось бы, не очень важная, но Лидию Ефимовну побаиваются даже начальники отделов.

Кронфельд выразительно смотрит на Шерстяного:

– Ваш выход, сударь.

– Только не этот! – машет руками администраторша. – У него рожа красная.

Щеки у Шерстяного и впрямь разрумянились от шампанского, но дело не только в этом. Всем известно, что он и в трезвом виде экскурсовод никудышный. Его основной род деятельности – фарцовка, а в массовом отделе он работает по протекции своего дяди Питерского. Группы Шерстяному доверяют только самые непритязательные – каких-нибудь колхозников-оленеводов, не понимающих по-русски.

Кронфельд пожимает плечами, барабанит пальцами по столу. Послать работать виновницу торжества ему неудобно. Конечно, будь здесь Живодаров, вопрос был бы решен, но он, как и прочие сотрудники-москвичи, явится хорошо если к обеду. Не идти же на группу самому Кронфельду…

– А что – я проведу, пожалуй, – неожиданно говорит Надя.

Не слушая протестов, она без видимого сожаленья покидает застолье и выпархивает из отдела. Вмиг позабыв все ненужное, свежая, улыбающаяся, Наденька спешит осчастливить первых своих сегодняшних посетителей.

Однако дело это совсем не простое. Музейные посетители – люди невежественные, но довольно капризные. Что организованные, доставляемые автобусами из подмосковных здравниц, что одиночки, прибывающие в Почечуево самостоятельно, – все они здесь бывают разочарованы отсутствием пива, а потому в качестве компенсации требуют наилучшего обслуживания хотя бы по культурной части.

– Прут и прут… чисто за колбасой! И чего они тут не видали?.. – вполголоса ругается Лидия Ефимовна.

За забором у входа в музей толпится человек двадцать – тридцать одиночек. В ногах у многих хнычут привезенные с собой дети. Посетители успели сами, без помощи администратора объединиться в группу и теперь выражают коллективный протест. Слышатся возгласы:

– Безобразие!.. У нас уплочено!.. Полчаса под забором ждем!..

Лидия Ефимовна не пасует и старается держать ситуацию под контролем. Зычным кондукторским голосом она кричит, покрывая гомон посетителей:

– Тихо, граждане! Здесь вам культурный объект, а не что-либо!

Завидев приближающуюся Надю, она отворяет наконец скрипучую калитку:

– Ну вот, а вы шумели. Кто обилеченный, проходите.

Продолжая недовольно роптать, посетители вваливаются на территорию музея.

– Спокойно, граждане, имейте совесть! – сдерживает их администраторша. – Видите девушку? Сейчас вы все будете довольны.

Лидия Ефимовна знает, что говорит. Едва только Надя выходит на первый план, как посетители затихают, словно по волшебству. Первые мгновенья знакомства их с экскурсоводом проходят в безмолвном восхищенном лицезрении. В наступившей удивительной тишине слышно только, как просится сикать чье-то неразумное дитя, но и оно, получив затрещину, умолкает. Это дежурное чудо случается всякий раз, когда Надя выходит на группу, и, в сущности, не стоит ей никаких усилий.

Пока группа любуются ею, Надя изучает группу. Время, однако, установить словесный контакт. Наденька представляется. Голос ее, мелодичный, свежий, вполне гармонирует с внешностью.

– Очень приятно… – блеют в ответ из группы.

– Мне тоже приятно, – говорит Надя, – приятно приветствовать вас в музее-усадьбе великого русского писателя Почечуева, культурно значимом и в то же время красивейшем уголке Подмосковья.

Посетители завороженно кивают – и будут кивать так еще полтора часа. Кивает даже Лидия Ефимовна, которая, пятясь, отходит в сторонку.

Надя ведет свою группу аллеей между старых кряжистых лип. На ней штапелевый, собственного пошива сарафан, сзади весьма открытый. Чувствуя взгляды посетителей, она поводит лопатками, как от легкой щекотки. Дорожка, посыпанная мелким желтоватым щебнем, приятно хрустит под ногами…

Поляна перед Главным усадебным домом зеленеет ухоженной травкой и красиво обрамлена цветочными клумбами. Посреди нее высится огромное дерево – дуб, рассевшийся пополам от удара молнии. Неохватный ствол его внизу обнесен свежевыкрашенной голубой оградкой. Здесь Надя оборачивается лицом к группе.

– Подтягивайтесь, товарищи! – говорит она. – Прошу обратить внимание на это дерево. Это знаменитый почечуевский дуб. Под ним классик сиживал в часы раздумий. «Об утреннюю пору и на вечерней заре люблю я побыть с ним наедине. Сюда же, зная эту мою слабость, приходят ко мне, несут свои чаянья деревенские крестьяне. Выслушивая их, я думаю: мы с народом как этот дуб – едины корнями, но разбиты надвое силою исторических судеб. Срастемся ли мы когда-нибудь?..» Так писал Почечуев об этом дереве. Оно относится к распространенному в средней полосе подвиду дуб черешчатый.

Пока она говорит, ребенок, хотевший сикать, ныряет под оградку и пробирается в расселину мемориального дуба. С благословения своей мамаши он справляет там малую нужду.

Экскурсия продолжается.

– Теперь, товарищи, – говорит Надя, – мы приступаем к осмотру нашего основного объекта. Это дом, в котором писатель жил и творил в летнее время года.

Она ведет посетителей в Главный дом, и опять им открывается вид ее прелестной спины. Еще неизвестно, что в этом музее является основным объектом. Что касается дома, то он, по правде говоря, представляет собой типичное помещичье жилище, в свое время распространенное в средней полосе чаще, чем дубы черешчатые. Великий Почечуев ведь был простым помещиком – не считая раздумий у дуба и литературных занятий, он жил нормальной помещичьей жизнью.

Наденька даже думает (хотя и не говорит об этом посетителям), что при Почечуеве жизнь в его доме была намного скучней, чем сейчас. Только эта сегодняшняя интересная жизнь спрятана от чужих глаз. Лестница, ведущая на второй этаж, перетянута веревочкой, на которой висит табличка «Посторонним вход воспрещен». Там, в мезонине, Наденьку ждет чай с Кронфельдом и увлекательные беседы на ученые и иные темы.

Впрочем, и внизу, в экспозиционных комнатах, Надя умеет не заскучать. Здесь, словно добрые знакомцы, глядят на нее со стен разные исторические личности. Писатели, их родственники и даже жены смотрят на Наденьку благосклонно, а она в остеклении их портретов видит свое прелестное отражение. Здесь можно простить Почечуеву его допотопную выспренность, помноженную на благоглупость экскурсионной методички. Зато как певуча речь Наденьки, как правильно она интонирована.

Для нее как для экскурсовода важно, чтобы посетители прониклись культурным значением места. Тогда они тише себя ведут и меньше задают дурацких вопросов. Хотя без вопросов, конечно, все равно не обходится. Больше всего, как всегда, посетителей интересует мебель.

– Скажите, а правда, что Почечуев сидел на этом диване?.. Скажите, он кушал за этим вот столом?

– Правда, – отвечает Надя. – Очень возможно, что кушал.

Посетители разглядывают столы, этажерки и шкафчики, трогают их украдкой руками. Великий писатель становится им чуточку ближе.

– А теперь, – объявляет Надя, – мы пройдем в спальню, где Почечуев отдыхал и где скончался. Кровать, на которой это случилось, подлинная.

Кроме дуба и Главного дома беглому наружному осмотру подвергаются некоторые другие усадебные строения. Бывшая людская, где и теперь обретается музейский плебс: лесопарковый отдел и милиция; бывший гостевой флигель, в котором разместился директор Протасов со своим многочисленным штабом; и бывшая конюшня, впоследствии надстроенная, где сейчас располагается отдел советской литературы, временно выселенный из-за угрозы обрушения. Заканчивается экскурсия напротив усадебной церкви Спаса Нерукотворного, подле которой под скромным белокаменным крестом писатель Почечуев погребен.

Но могила классика не возбуждает в посетителях такого любопытства, как мебель в Главном доме; их головы уже перегружены культурной информацией. Сейчас Надя простится с ними и отправит их самостоятельно гулять по мемориальному парку. Разбитый над речкой старый почечуевский парк больше напоминает лес, чем парк, но этим он и хорош. В нем все безусловно подлинное: и вековые деревья, и птицы, поющие высоко в кронах, и воздух – стоячий, крепко пахнущий хвойной прелью. Пусть посетители погуляют; на то здесь и парк, чтобы люди гуляли. Все равно – не найти им в своих прогулках Надиного заветного родничка.

Про это место молчит методичка и не сказано ни в одном путеводителе. В самой старой, глухой части парка, где сосны стоят доисторической величины и где что ни дуб, то почечуевский, – там, замаскированный в лесном подшерстке, занавешенный паутиной, прячется маленький сырой овражек. И даже в полную сушь по дну овражка беззвучно скользит тоненький ручеек. Путь его недлинный: начало он берет в земляной чаше размером не больше банной шайки, а через тридцать метров впадает уже в речку, которую саму-то едва разглядишь в прибрежных кустах. Ручеек прихотлив и ломок: наступи ногой – и стеклянная струйка расколется, а после уже не найдет своего русла. Но есть у ручейка защита: деревья, обступившие овражек, крепят корнями водоносную почву и прячут ручеек от посторонних глаз. Наденька держит это место в секрете.

Группа тепло прощается со своим экскурсоводом. Эти люди больше не увидят Надю, но надолго сохранят в памяти ее образ.

В хорошем настроении неспешным прогулочным шагом возвращается она в Главный дом. Когда Надя войдет в отдел, Кронфельд оторвется от научной работы и скажет: «Наденька! Что бы мы без вас делали!» Ей станет приятно. Так легко, с приятностью день и продолжится. В промежутках между экскурсиями Надя будет, например, выписывать в помощь Кронфельду нужные цитаты или просто вести за чаем содержательные разговоры. А вечером начальник уложит книги и рукописи в свою холщовую стильную сумку и попрощается. «Пока!» – скажет он всем, и в том числе Наденьке, хотя она знает, что Кронфельд будет ждать ее в парке на лавочке. Вот уже месяц, как она ходит с работы пешком.