355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Виговский » Краснодарские лета » Текст книги (страница 1)
Краснодарские лета
  • Текст добавлен: 3 июля 2021, 00:00

Текст книги "Краснодарские лета"


Автор книги: Олег Виговский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Олег Виговский
Краснодарские лета

1. «Стекляшка»

Начало октября 1995 года, шестой час вечера, Краснодар. Мы с Валерой Симановичем идём вдоль трамвайной линии по улице Колхозной, от Первомайского парка к ДК ЗИП, мимо рынка «Радуга». Купили у старушки гроздь сочного, янтарно-жёлтого винограда «дамские пальчики», и на ходу молча общипываем и едим продолговатые, сладкие ароматные ягоды. Вокруг – южная осенняя благодать: прозрачный, нежаркий, звонкий воздух; наполовину пожелтевшие деревья, лёгкий запах горящей листвы и ещё чего-то неуловимо летнего, до сих пор не отошедшего, того, что будет будоражить вплоть до начала ноябрьских затяжных дождей.

– Как хорошо-то! – восклицает Валера. – Хрустальная осень, жёлтые листья, виноград… ничего больше не надо…

– Не надо, – соглашаюсь я, сосредоточенно обирая с кисти последние, самые мелкие и сладкие ягоды, – только вот ещё хорошую сигарету и чашечку кофе… и, может быть, пятьдесят грамм коньяка в летней кафешке…

– Присядем у «Авроры»? – спрашивает Валера. – Или дойдём до «стекляшки»?

– До «стекляшки», конечно. У «Авроры» суетно и шумно…

Мы пересекаем мост над железной дорогой, спускаемся в подземный переход под трамвайной линией, мимо детской поликлиники выходим на улицу Красную, проходим по следующему подземному переходу и оказываемся в сквере, кончающемся перед кинотеатром «Аврора». По скверу идём к центру, к улице Северной.

Вот и «стекляшка»: кафе с летней террасой в здании гастронома брежневской постройки. Терраса на углу здания выходит на обе улицы; через неё со стороны Красной вход в кафе. Берём два кофе, «больших», в белых фаянсовых чашках, по 50 граммов настоящего армянского коньяка (ещё есть в продаже) в пластиковых стаканчиках. Выходим на террасу, садимся посередине у самого ограждения на стороне улицы Северной за круглый пластмассовый столик, на металлические табуретки с деревянными сидениями и четырьмя лапами внизу.

– Хорошо, перестали залог за чашки брать, – радуется Валера.

– Ага! А помнишь, ещё в позапрошлом году кофе в баночках из-под майонеза продавали?..

Мы сидим в любимом кафе, курим сигареты «Винстон», пьём натуральный кофе и хороший коньяк. Сегодня понедельник, репетиция в Камерном хоре у меня была утром, а завтра будет вечером, в 17.00. Валере тоже некуда спешить: на дежурство (он врач скорой помощи) нужно выходить только послезавтра, работа – сутки через двое. Скоро должен подойти Вадик Яковлев, и мы будем обсуждать очередной номер нашего литературного альманаха. Я ещё не знаю, что через два месяца окажусь в Москве и останусь там надолго, возможно – на всю жизнь, буду в среднем два раза в год наведываться в родной город, с каждым разом всё яснее ощущая, что утрачиваю старые связи, привычки, предрассудки; что обзавожусь новым, столичным взглядом на жизнь – пресловутым «московским менталитетом». Что в этом хорошего и что плохого – понять трудно, а сейчас и вообще невозможно, всё это ещё в будущем, за гранью предсказаний и догадок. Сейчас, сию минуту – просто хорошо.

Это – самое настоящее счастье, но мы этого не понимаем и поймём ещё не скоро, только через несколько лет, когда будем вспоминать этот осенний день: каждый по-своему, но с одинаковым ощущением невозвратимости мгновения. Кисть винограда, чашка кофе с коньяком, дым сигарет и горящей листвы, неторопливые трамваи, дребезжащие по зелёным тоннелям узких краснодарских улиц…

2. Марианна

Именно так её все звали. Так и в паспорте было написано. Казалось бы: сократи до Марины – будет проще и естественнее. Но нет – только Марианна! Никакое другое имя Панфиловой не подходило категорически. Правда, сама она своего полного имени несколько стеснялась лет до двадцати. Да, ещё её звали по фамилии – едва ли не чаще, чем по имени. Нас познакомил Вадим Яковлев в сентябре 1988 года. Мы встретились с Вадиком в перерыве между лекциями в Краснодарском государственном институте культуры, перекурили у здания библиотечного факультета, здороваясь с многочисленными знакомыми и болтая ни о чём. Вадик неожиданно усмехнулся.

– Вспомнил что-то интересное?

– Да! У нас на режиссуре одна первокурсница тоже стихи пишет, надо вас познакомить.

– Познакомь, если надо… А смеёшься чего?

– Она такая… странная немного. Хотя почему – «немного»?.. Короче, увидишь – поймёшь!

– Пугаешь ты меня…

– Нет, страшного ничего. Говорю же – странная просто.

– Ну-ну…

В то время я уже имел опыт общения со «странными» девушками, пишущими стихи – поэтессы, так они все себя называли; поэтому к словам Вадика отнёсся скептически и с опаской. Но всё оказалось не так страшно. Встретились мы с Марианной в общаге «кулька» – там же, на улице 40-летия Победы, в комнате моих однокурсниц (так за нас обоих договорился Вадик). Я вошёл в комнату, поздоровался с Элей и Ларисой и увидел незнакомую девушку лет семнадцати, сидящую на одной из двух кроватей.

– А я знаю, Вы – Олег Виговский! – заявила она, вскакивая с кровати и подбегая ко мне вплотную. – Мне о вас Вадим Яковлев говорил, давайте знакомиться! Я – Марианна Панфилова, учусь на театральной режиссуре! Вам Вадим говорил, что я стихи пишу?!

Я вам их сейчас почитаю!!!

«Однако!..» – озадачился я, смотря на этот смерч в юбке. Кажется, даже на несколько секунд впал в ступор, потому что начала стихотворения не услышал…

Но сейчас, конечно, приведу его полностью:

«Я уйду в Одиночество, словно в заброшенный дом

Где раскрытый рояль, акварелями листья из парка…

Я уйду в Одиночество хижине преданный Том,

Буду негром изысканно грустным, красивым и ярким!


Будут письма друзей как осенние листья желтеть;

Будет яростный день я друзей и в лицо не узнаю!..

Только ночью, однажды, неистово плакать и петь

Будет сердце, отдавшись седому слепому трамваю!..»

Вернувшись в реальность, подумал, что всё не так уж плохо, да и вовсе неплохо даже, хотя… «изысканный негр»… в памяти немедленно всплыло: «лиловый негр» и что-то ещё, «манто», кажется?.. А вот сердце, отдавшееся трамваю (да ещё слепому и седому) неожиданно подкупило. Последние две строки я поставил эпиграфом к своему стихотворению «Трамвай», посвящённому Марианне:

«Поздней ночью, когда на небе

В летнем рое звёзды мерцают;

Звуки дня, друг друга нелепей,

Замирают и угасают;

Жизнь – в покое сонном, раздетом –

Не нуждается в ярком гриме,

И под жёлтым фонарным светом

Листья кажутся голубыми;

И собаки нестройным лаем

Подтверждают своё старанье –

Быть хочу я старым трамваем,

Без маршрута и расписанья.

Я хочу, распахнув все двери,

Пролетать сквозь город усталый:

Чтобы рельсы звенели, пели,

Чтоб скрипели дряхлые шпалы;

Чтобы там, где арками – ветки,

Провода провожали стоном;

Чтоб скользил из фарной фасетки

Луч в пространстве заворожённом –

Прикасаясь к пыли дорожек

Полным светлой мистики знаком,

Силуэты пугливых кошек

Выцарапывая из мрака…

Я хочу меж домишек старых

Пробираться в джунглях бурьянных;

На заплёванных тротуарах

Подбирать влюблённых и пьяных –

Не ругая, не осуждая,

Не пытаясь залезть к ним в души!

Ждущим поздней ночью трамвая

Буду верен я и послушен…

Пусть салон разбит и обшарпан –

Здесь никто не посмотрит косо.

Разве много нам нужно «шарма»?!

Только б целы были колёса!

Только б мимо неслись кварталы!

Только б тени в окнах мелькали!

Только б я – полуржавый, старый –

Вас довёз, куда вы мечтали!..

…И под утро, когда на крышах

Заблестит росистая влага –

Я устану, поеду тише,

Разбредётся моя ватага:

Одиночками и по парам,

Чтобы снова плакать, смеяться;

Поддаваясь июльским чарам,

Доцеловывать, довлюбляться;

И в депо, где пути запасные,

Я уйду – пустой! – чтоб забыться

Чутким сном на часы дневные –

Между кладбищем и больницей…»

То, что зелёные листья в «жёлтом фонарном свете» действительно кажутся голубыми, оказалось для меня открытием. Я заметил это на улице Достоевского, посередине квартала между улицами Декабристов и Красных Зорь, когда июльской ночью 1990 года возвращался домой от Валеры Симановича. Шёл по трамвайным путям (трамвай в третьем часу ночи уже не ходил) от конечной второго маршрута. Много лет спустя, когда Валера давно уже не жил в третьей общаге мединститута, я специально несколько раз проходил этой дорогой, жадно вглядываясь в буйную листву, напрасно пытаясь воссоздать давние впечатления…

Марианна читала стихотворение за стихотворением, стоя посреди маленькой комнатки, высоко поднимая голову и вытягивая шею, читала азартно, громко, с некоторой театральной аффектацией, быть может, но искренне и восторженно. Эля и Лариса, переглянувшись в очередной раз, сказали, что у них ещё много дел, и мы с Панфиловой, сами не заметив как, оказались на улице, на дороге, ведущей к моему дому в нескольких кварталах от института.

Панфилова в своей творческой манере была далека от скромности. Её стихи в первый момент ошеломляли, порой оскорбляли здравый смысл и русскую грамматику, но было в них дыхание настоящего чувства, юношеская безоглядность и что-то щемяще-трогательное, подлинное, делающее рифмованные строчки, порой неуклюжие, настоящей поэзией. Или, по крайней мере, проблесками поэзии. Но всё равно – впечатление оставалось двойственное.

«Вкус губ твоих как терпкий виноград.

Балкона пальцы чуть дрожат в истоме…»

Допустим. Дрожат. Пальцы балкона – балясины, что ли? О, Господи! Со «вкусом губ» понятно всё, хотя банально до оскомины. Но дальше:

«И, источая чайный аромат,

Полуласкает сумрак в сонном доме».

– Марианна! Ты хоть сама понимаешь, как это: «полуласкает»?! В смысле: ласкает наполовину? А на другую половину – что?!

Мы сразу перешли на «ты», причём Марианна предпочитала называть меня по фамилии.

Вот и сейчас:

– Виговский! Это у меня образ такой! По-лу-ла-ска-ет, понимаешь?! Это вот: «по-лу-ла», «лу-ла» – это у меня звукопись такая!

– Угу. Звукопись. А рояль у тебя куда плывёт? Который фиолетовый?..

– Куда надо плывет! Это сон, понимаешь?!

– Понимаю!.. А час «полустеклянный» – это что? Не до конца остекленел?!

– Да! Граница между явью и сном! Всё двигалось, а потом застыло! Но ещё не совсем…

Вот это стихотворение:

«Плыл фиолетовый рояль,

И звук молящий и молочный

Вуали клавишей вливал

В полустеклянный час полночный…


Ты спал. Ты руки раскрылил.

Неосязаемо дыханье.

Как мне узнать паренье крыл

В неуловимый миг сознанья?..


Сквозь листья и цветы теней

Дрожала влага на ресницах…

Как встретиться с тобой во сне

Чтобы с тобою возвратиться?..»

Да, не всё понятно в этой картине. И «вуали клавишей», которые вливаются в «полустеклянный» час. И дыхание, которое почему-то «неосязаемо» (а что, бывает осязаемое?) Но вот этот молящий и молочный звук… Да, собственно, и вуали клавишей… Как там Панфилова говорит? Ву-а-ли-кла… Злоупотребляет аллитерацией, злоупотребляет! И всё-таки есть что-то в этих строчках – не благодаря, а вопреки, но есть!

«…И будет мокрый снег ложиться

В осатаневшую тоску,

И будет лебедь-свет молиться

В озёрном сдавленном кругу;

И в полукруг ветвей-ладоней,

Сожжённых в милостыне дня

Как будто в петлю, стон знакомый

Шагнёт и выйдет из меня.

И, крикнув, я рванусь, мертвея,

И, распластавшись на весу,

Я этих белых птиц, жалея,

От чёрной гибели спасу!..»

Понравилось и такое:

«Вот опять за окном гроздья сломанных веток,

Ветер мается, носится между стволов.

И судачат в трамваях о древних приметах

И о верности ветреных снов…

Это Осень… И это моё удивленье

От свирели дождя средь размытых дорог.

Это тонкое, чистое совпаденье

Поразбросанных красок, мелодий и строк…»

А ведь есть ещё и «нарциссо-узкий лунный странник», и «сумрак в синей треуголке», и даже – вот он, перл! – «ржавые груди акаций»!

Да-да, те самые, которые «лакомством ветра-волка»… Нет, не могу удержаться, вот оно:

«Ржавые груди акаций –

Лакомством ветра-волка!

Для сплетен, не для оваций

Виснут иголки.

Кто ты – гость иль прохожий?

Ну-ка – помнишь ли солнце?

Чёрной съеденной кожей

Нынче Небо зовётся.

Мелкой перхотью слога

День разодранный смутен.

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень труден.

Время скрипнет протезами,

Глаз единственный вытек.

И у Смерти – порезами! –

Новый саван – эпитет.

Бурый свет на иконе

От распахнутой двери.

Кто там в пламени стонет?

Чьи рогатые звери?

Почему их так много?

и на чём они пляшут?

Где же дом, где дорога?!

Но ответ очень страшен.

Отрываются ногти

От рыхлого мяса,

На раздробленном локте –

Червей пляска,

В мире нет больше песен –

Кроме песен о страхе,

И весь мир – это месиво

На огромной плахе,

И весь мир – это месиво

На последней плахе…»

(Замечу в скобках: это написано семнадцатилетней девчонкой. Панфилова все свои стихи педантично датирует).

Долгое время мы подначивали Марианну за это стихотворение.

– А вот скажи, Панфилова, – с серьёзным видом спрашивал её Симанович, – что там у тебя за «рогатые звери»? Коровы, что ли?..

– Ты издеваешься, Валера?! Да?!.. – негодовала Панфилова. – Вовсе это не коровы, это черти!

– Черти! Надо же… – обескураженно говорил Валера. – А я думал, коровы…

Марианна шипела, плевалась и всяко высказывалась о творчестве Симановича и о нём самом. В конечном итоге они мирились. Но во время следующей встречи Валера говорил в присутствии Марианны кому-нибудь из посторонних:

– Вот у нас Марианна Панфилова хорошее стихотворение написала! О чём? Не помню; про коров что-то…

Потом все мы притерпелись к этому апокалиптическому этюду и посмеиваться над автором перестали. Всё-таки – талант явный. Найдите сборник стихотворений Панфиловой, прочтите – не пожалеете. Но только… читайте выборочно, Марианна – автор крайне неровный!..

Панфилова любила иногда бравировать своей национальностью. Это было довольно мило и забавно.

– Зачем ты говоришь, что в тебе еврейская кровь?! – недоумевали мы. – Достаточно на твой нос посмотреть, сразу всё без слов понятно!

По этому поводу я даже сочинил строфу:

«Спасать Россию я не стану,

Хоть эта мысль мне и горькà

Но у меня на Марианну

Не поднимается рука!»

Симанович ехидно комментировал мои строки:

– У Виговского на Панфилову рука не поднимается, так он жидовку ногами бьёт!

Ехидный Валера, конечно, несколько преувеличивал… Когда во время сессий в Литературном институте Панфилова по три недели жила у меня дома в Москве в отдельной комнате, радуясь возможности нормально питаться, писать стихи и пить чай ночь напролёт, я написал ей:

«Как тяжелы поэта дни

В тугих тисках семейной драмы!..

Поешь, Маринка, отдохни!

Ты, слава Богу, не у мамы!»

В 1992-1993 годах Марианна жила в городе Ипатово Ставропольского края, куда попала по распределению после окончания КГИК. Оттуда постоянно присылала нам стихи. У нас даже появилась такая шутка: «Две тысячи семидесятый год. Сообщение в новостях:

к столетию со дня рождения Марианны Панфиловой опубликована очередная, пятнадцатая тетрадь недавно найденных и ранее неизвестных стихотворений поэтессы в количестве пятисот штук…» Марина писала очень много и очень неровно. Но при её неугомонности и увлечённости хороших стихотворений получалось всё равно немало.

Одно из них, написанное Марианной во время её «ипатовской ссылки»:

«Купать ребёнка и кормить собаку

Не это ли простое ремесло?

И ведать жизнь, встречать судьбу без страха,

Когда она дождём стучит в стекло,

И заставляет вздрагивать, и плакать

Велит от невеличья своего…

Но спит ребёнок, и у ног собака

И в этом – счастье. Только и всего…»

Прочитав это стихотворения, мы с Валерой поняли: Панфилова повзрослела… Юная наивная поэтесса становилась зрелым поэтом.

Мы дружили и постоянно общались с Марианной до моего отъезда в Москву в конце 1995 года. Поэтическое Королевство СИАМ без неё непредставимо. Она входила в мой самый ближний круг друзей и соратников – наравне с Вадимом Яковлевым, Валерой Симановичем, Шевкетом Каляком, Егором Кизимом, Валентиной Артюхиной, Женей Петропавловским, Юрой Вечерковым, Гайком Гарибяном. За прошедшие годы некоторых из нас жизнь друг с другом сильна развела. Но с Марианной мы и сегодня продолжаем дружить и встречаться при каждом моём приезде на Юг или её – в Москву, переписываемся (раньше на бумаге, теперь по интернету). У нас огромное количество общих воспоминаний и знакомых: Марианна всегда была и остаётся безмерно и неутомимо общительна.

Вот уже несколько лет Панфилова живёт в Геленджике.

«Стук пишущей машинки по утрам…

Мальчишки колют грецкие орехи.

Провинция – досадно слово нам.

И спящих гор опущенные веки…

Туда, где чайки, я иду на пляж.

Октябрь и я в оранжевой футболке;

Шокирую почтеннейших мамаш

Башкой, остриженной до самой чёлки.

Вот фига фиолетово молчит…

Ах, фига называется инжиром?!..

И у акаций тоже грустный вид…

А облака летят, летят над миром…»

Я приехал к Марианне в гости в сентябре 2003 года. Был в отпуске в Краснодаре. На море к тому времени не был уже несколько лет: дела не пускали. В своём стихотворении за год до этого писал:

«Я не купался в море лет пять, а то и семь:

Я с чем-то был в раздоре уже не помню, с чем;

Ушёл в чужие дали, скучать в родных устав

Но знаю, что едва ли хоть в чём-то был неправ.

Марина, Марианна! Вот море, вот луна…

Налей же полстакана креплёного вина!

Марина, Марианна! Как быстро жизнь идёт!

Налей мне полстакана и сделай бутерброд!»

Приехал я из Краснодара поздно вечером на новый автовокзал. Взял такси и поехал на Тонкий мыс – там тогда жила Панфилова вместе с родителями и сыном, в большом частном доме на улице Пограничной, недалеко от моря. На улице Солнечной попросил водителя остановиться около ночного магазинчика, бросил в пакет бутылку «Анапы», хлеб и круг полукопчёной колбасы. Приехал на Пограничную, попросил гранёный стакан и потащил Марианну на ночной пляж. Искупался и протянул ей пакет:

– Марианна, сделай, как в моём стихотворении!

И Марина-Марианна налила мне полстакана дешёвого креплёного вина и сделала бутерброд. Поэзия и жизнь совпали, круг замкнулся.

В 2007 году Панфилова обзавелась скромной квартиркой в районе «Северный», рядом с федеральной трассой «Дон», в получасе ходьбы от пляжа. Но от дома открывается чудный вид на весь город и геленджикскую бухту. Марианна живёт у моря и пишет о море. Я ей очень завидую.

3. Макс

Поздней осенью 2001 года хоронили Максима М. Друзья и знакомые, как водится, звали его попросту Максом. Был он молодым, лет тридцати с небольшим, кандидатом наук, преподавал в КубГУ на филфаке, писал стихи, прозу, пьесы. Как и большинство филологов, считал себя талантливым литератором. В отличие от большинства, действительно был не лишён таланта. Вырос в обеспеченной семье, сызмальства приобрёл вкус к хорошим вещам, едва ли не первый в Краснодаре обзавёлся компьютером – ещё в конце восьмидесятых родители подарили.

Был неплохо образован, эрудирован – в постперестроечной манере. Цитировал восточных философов и культовых писателей: Борхеса, Кастанеду, Ричарда Баха, позже – всяких Коэльо и Мураками. Конечно, не забывал Хармса, Бродского, Пелевина и тому подобное. В столицы не рвался, но в Краснодаре держался самоуверенно. В кандидатской ничего интересного не сказал, но употребил множество учёных слов и сослался на кого нужно. Цену своей работе знал, так как был весьма неглуп, но – правила есть правила, и он по ним сыграл.

Всегда при деньгах, хорошо одетый, солидной комплекции, пухлощёкий и манерный, молодой преподаватель имел большой успех у первокурсниц и девочек из окололитературной тусовки – завсегдатаев краснодарских «богемных» кафешек. Впрочем, Макс женским вниманием не слишком злоупотреблял. Мог под настроение угостить даже малознакомых людей кружкой-другой пива или рюмкой коньяка, но сам сильно не напивался. Многие ему в то время – в середине-конце 90-х – завидовали, в том числе и я: его собственной квартире, добротным костюмам, карманным деньгам и апломбу.

У некоторых к этой обычной житейской зависти примешивалось раздражение. Он это хорошо чувствовал и вёл себя достаточно деликатно, но свою манерность побороть не мог – маска пристала и заменила настоящее лицо возможно действительно хорошего, тонко чувствующего и легкоранимого человека. Возможно…

Погиб Максим глупо, чисто по-краснодарски. Ох уж эта самодостаточная южная провинция, мнящая себя если не вторым Парижем, так на худой конец второй Одессой! Люди здесь родятся и умирают легко, как бы между делом, после кружки пива или бокала полусладкого вина, вдохнув лёгкий запах сирени, или ртутно-тяжёлый аромат магнолий, или кисло-горький дым сжигаемых листьев, назначив на завтра дела, которые можно и нужно было сделать сегодня и даже вчера, но – южная, южная провинция! Никто никуда не спешит, все уверены, что будут жить вечно – ведь иначе и быть не может, правда? – и умирают, сами того не замечая. Так и Макс едва ли сам заметил свою смерть.

Он зашёл после лекций в кафе «Союзпечать» на улице Шаумяна, поужинал, выпил кружку пива и собрался было уходить, как тут подошли к нему два блатнюка с Сенного рынка, накачивавшихся водкой за соседним столиком, и сказали, что им его кожаный плащ понравился, так не уступит ли он его «за спасибо» хорошим людям? Макс ответил так, как следует отвечать в подобных случаях. Блатнюки предложили ему «выйти». Вышли. Пырнули ножом в живот (другая версия – по горлу). Макс, зажимая рану, побрёл в сторону Первой городской больницы, что находится совсем рядом, в одном квартале. Не дошёл. Блатнюки вернулись в кафе допивать водку. Там их через полчаса и повязали. Позже я спрашивал у своего знакомого, успевшего во времена безбашенной молодости получить специфический опыт:

– Что за вздор? Зарезали человека и спокойно вернулись дальше пьянствовать?!

– Тут понятно всё. Думали: слегка порежут, кровянку пустят, попугают фраера. Не рассчитали просто…

После похорон родители Максима устроили поминки. Кроме родственников, друзей, университетских товарищей-преподавателей и студентов на дармовую выпивку, как водится, набежало много всякой швали. Одни с Максом пили, с другими он пил.

Получилось похабство. Безответно влюблённые в покойного первокурсницы, ставшие уже старшекурсницами, и окололитературные девочки, мало закусывая, вслух признавались в своих чувствах, едва не передравшись между собой; громко провозглашали Максима гением мирового масштаба, наперебой читали его стихи, роняя слезы в салаты. Марина М., дамочка лет сорока, многую тьму имея в разуме, залезла на стол, и с криком: «Я вам сейчас всем покажу, как надо читать стихи Макса!» стала декламировать одну из его эротических стилизаций, срывая с себя одежду. Довести до конца выступление ей, слава богу, не дали: со стола стащили, одели, «отключили» стаканом водки и уложили в прихожей проспаться.

Мой старый друг Владимир Ф., помогавший родителям Максима в устройстве поминок, рассказывал:

– Там было нечто!.. Особенно когда эта потасканная шалава устроила стриптиз среди тарелок… Родители Макса в ужасе меня спрашивают: Вова, что происходит?! А я и не знаю, что им ответить…

С дамочки, впрочем, взятки были гладки. Она была «поэтесса», называла себя «руководителем неформального литературного объединения». Собиралось это объединение по средам в замызганной «хрущобе» на задворках кирпичного завода – надо думать, в пику всем другим, «формальным» объединениям. Пять-шесть разновозрастных оболтусов обоих полов приносили с собой несколько литров дешёвого вина или водки, распивали их и читали стихи «под раннего Маяковского» (других образцов для подражания не нашлось):

«…Я вывернусь из

собственной кожи,

Я побегу по тротуарам заражённого города,

Распугивая крыс

в канализационных люках!

Хохоча над шарахающимися от меня Галактиками

и котами!!!»

Или:

«Катакомбы наших провинций

вылеплены из грязи и темноты.

Я иду как сломанные часы, прожекторами включив глаза,

Чьи выпученные линзы

Преломляют воздушный образ мечты,

В городе, в чьей душе всегда – зима и шизá

После чтения стихов обсуждали проблемы мировой поэзии и своё место в ней.

Иногда соседи вызывали милицию, но дежурный наряд приезжать не спешил – из чувства брезгливости и полного отсутствия материальной заинтересованности.

Родители Максима, как я уже сказал, были людьми обеспеченными. И в силу естественных родительских чувств талант сына сильно переоценивали. В годовщину смерти Макса они за свой счёт издали толстый том его произведений с громким названием «Золото чародея». Там было набито всё подряд: стихи, рассказы, пьесы, отрывки, наброски, курсовые работы, газетные статьи, переводы. Едва ли треть имела отношение к литературе, и вряд ли сам автор собирался публиковать бóльшую часть этой трети. Редактурой занимался друг и коллега Макса, Игорь К.

– На черта было всё подряд печатать? – спрашивал я его. – Неужели ты, университетский препод, сам не понимаешь, что там больше половины – просто барахло?

Скажи, вот это, например, что за бредятина:

«Страшен, чёрен, мрачно-древен с берегов ночных пришед,

Где Ночной Плутон сошед…»?!

Или это:

«Над словами размышлял я,

но ни слова не сказал я…»?..

Это же просто рифма «ботинки – полуботинки»! А это ты как объяснишь – если вообще сумеешь:

«Мечтаемая эволюция – не реальное преображение действительности, а сложный процесс духовного преображения реальности, его мечтаемое преображение и трансформация бытийной предметности в символическую реальность, которая и есть Дон-Кихотовское дульцинирование…»?..

Сразу вспоминается знаменитое:

«надеть на шпиндель моталки шпульку так, чтобы в прорезь фланца шпульки вошла установочная шпилька шпинделя моталки…»

– Да знаю я, знаю! Только куда мне было деться? Родители Макса собрали все его рукописи, попросили меня подготовить к печати, заплатили вперёд. Неслабо, скажу я тебе, заплатили… А у меня свадьба скоро. Отказаться неудобно. Так вот совпало всё…

– Ну, если попросили, заплатили, «неудобно» и «свадьба» – тогда понятно, конечно…

– Ничего тебе не понятно! – с тоской воскликнул Игорь. – Они ведь нашли ещё наброски двух его романов, так мне теперь приходится их тоже редактировать!

– Снова вперёд заплатили?

– В том-то и дело! А наброски, скажу тебе… Такие сырые, что мне на самом деле приходится просто самому романы писать. И гадать, что хотел Макс. А родители всё время просят посмотреть, как идёт работа, и дают советы, и обижаются, если у меня, по их мнению, получается на него непохоже…

Тогда же, в первую годовщину, в КубГУ прошёл вечер памяти Макса. В аудитории сидело человек тридцать, в основном насильно согнанные студенты. Давнишняя поклонница Макса, известная краснодарская журналистка Валентина А., блестя влажными от слёз глазами, срывающимся голосом несла беспросветную пургу, растолковывая молодым школярам вклад погибшего в кубанскую журналистику.

– Максим первый на Кубани соединил журналистику с литературой!

– Это как? Каким образом? На фига?! – раздались недоуменные вопросы.

– Ну… он писал не просто информативно, а информативно и талантливо, он был очень талантлив! Он кроме статей ещё и стихи писал, и рассказы, и повести! И романы писал! Он перевёл «Ворона» Эдгара По! Мы, его друзья и поклонники, сделаем персональный сайт Максима, посвящённый его творчеству!

– А!.. Тогда да, тогда круто! – покладисто соглашались молодые акулы пера. Им по барабану был и Эдгар По, и его «Ворон», которого за полтораста лет переводили все кому не лень, и эта отчего-то волнующаяся, густо накрашенная взрослая женщина в короткой кожаной юбке. Ну, препод умер. Подумаешь, невидаль! Старый пердун, ему за тридцать было! А время уже послеобеденное, через дорогу от учебного корпуса продают холодное пиво, по коридорам стайками носятся симпатичные юные первокурсницы; работы – непочатый край!..

– Когда вы собираетесь открыть сайт? – спросил я.

– Скоро! Мы уже сейчас над этим работаем, нам помогают все, кто знал и любил Максима!

За прошедшие с тех пор девять лет сайт так и не открыли.

4. Поэт в шкафу

Одной из моих однокурсниц по Краснодарскому институту культуры, где я учился в 1984-1989 годах, была сексуальная блондинка Лариса. В начале лета 1988 года я был в неё сильно влюблён. Вернее сказать, вожделел. Напрасно. Поклонников, в том числе «серьёзных», у Лары хватало, бедный однокурсник не мог заинтересовать её по определению. Моя пассия надо мной посмеивалась и предлагала «остаться друзьями».

А в начале июля я познакомился с другой девушкой, Владой, которую по обычаю юности тоже любил и тоже вожделел. Ей я писал сонеты-акростихи:

«В твоём огне сгорев, без лживых покаяний

Листвой увядших слов, тетрадью спетых нот

Атлас небес прорву, и устремлю полёт

До крайних рубежей бескрайних расстояний.

Астральных гроздьев сок, нектар вселенских знаний…» и т.д.

Выходило, как мне тогда казалось, очень красиво…

За Ларой ухаживал уже больше по инерции, стремясь утешить больное самолюбие. Казалось бы – обычная глупость, вполне простительная в этом возрасте. Однако из-за моей глупости чуть было не пострадал Валера Симанович.

Лето 1988 года наша компания проводила в основном в общежитии № 3 медицинского института на улице 40-летия Победы, где жил Валера. Студенты-медики разъехались на каникулы, сонные вахтёры пропускали в общагу всех подряд, не спрашивая документов.

Соседи Валеры тоже разъехались, а он по каким-то обстоятельствам, которых я сейчас не вспомню, остался в Краснодаре, вместо того чтобы уехать к родителям в Сочи. Жил тогда Валера на девятом этаже, в комнате 912, и собирались мы у него едва ли не ежедневно, часто оставались ночевать. Мне до моего дома на улице Дербентской было от Валеры минут двадцать пешего хода, а вот Вадим Яковлев тогда жил в станице Медвёдовской, где ему было скучно и одиноко. Егор Кизим жил в Широком переулке около озера Карасун, намного дальше от Валеры, чем я. Шевкет, как считалось, жил в станице Елизаветинской, но все дни и бóльшую часть ночей проводил в городе – в общежитиях и домах друзей.

В то время Валера сам был влюблён – и тоже безответно – в девушку Алину, другую мою однокурсницу и подругу Шевкета. В его влюблённости, разумеется, тоже больше было простого вожделения… Опять не обошлось без стихов:

«Лью елей на Алины локоны,

ленивою лайкой ласкаю лицо,

Лиловою ланью лелею любимой ладони

в лучистых аллеях июльских лесов…»

Шевкет Валере по-дружески сочувствовал, но помочь, разумеется, ничем не мог. Только выговаривал, полушутя-полусердито:

– Слышь, Валера, харе мою девчонку елеем обливать, она потом из-под меня выскальзывает…

Валера неуклюже оправдывался.

Алина с Ларисой были подругами и часто проводили время в 912-й комнате. Наши литературные интересы и философские разговоры «о мире и о себе» девушкам были чужды, но от вина, а порой и от коньяка никто из них не отказывался.

Однажды в начале августа Лариса исчезла на несколько дней. Мы беспокоились.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю