Текст книги "Алёнкины горизонты (СИ)"

Автор книги: Олег Велесов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Тяжко так жить, – вздохнул Дмитраш.

– Тяжко, – согласился воевода и, помолчав, прибавил. – Вот что, Дмитраш, веди-ка ты её в клеть за кузней, пусть посидит, а завтре поутру решим дело… Да покорми, смотреть больно.

– А чего впусте корм тратить? – отозвался сердитый. – Самим не хватает. Вторую седмицу на мякине сидим, хлебушек с лебедой делим…

Я скрипнула зубами: вот уж действительно сердитый, хлеба ему жаль. Да подавись… Но воевода оказался не таким злым, как я представила вначале.

– Покормите, – нахмурился он.

Клетью воевода обозвал сарай, забитый под крышу корзинами с древесным углем. Лишь у двери сохранился крохотный пятачок, на который мне, словно собаке, бросили соломенный тюфяк. Тюфяк принёс сердитый, он же поставил на порог деревянную плошку с вязкой массой и ложкой.

– Тут тебе и обед, и вечеря, – прошипел он и кивнул на бревенчатое сооружение слева от входа. – Воды захошь – в кузне попросишь.

Я взяла плошку в руки, принюхалась. И по виду, и по запаху содержимое походило на кашу. По вкусу… Я ковырнула массу ложкой, поднесла ко рту, подула… По вкусу тоже на кашу похоже; в неё бы только масла сливочного да мясца кусок… но и так сойдёт.

– Хлеба! – потребовала я.

– Не спекли про тебя хлеба, – надул щёки сердитый, – не ждали таку гостью, – и ушёл.

Ага, хлебушек он всё же зажал, ладно, сквитаемся. Я уселась на тюфяк, устроила плошку на коленях и принялась наворачивать. В недавней своей жизни я бы к такой еде ни за что не притронулась, но ныне выбирать не приходилось, к тому же каша оказалась вкусной; не знаю, с голодухи мне это показалось или местный повар готовил на удивление хорошо, но факт остаётся фактом – я умяла всё до последней крошки. Жаль, конечно, что с хлебом пожадничали, обтереть бы плошку мякишем… а так языком пришлось.

Я сыто рыгнула – всё равно никто не слышит – и растянулась на тюфяке. Да уж… да уж… как сказал бы Киса Воробьянинов… Эх, сейчас бы любопытства ради побегать по городищу, посмотреть на людей, разговоры послушать. Но не хочется… Когда вернусь, папа обязательно голову оторвёт. Была, скажет, в великом нашем прошлом и не поинтересовалась, чем тут народ дышит, кого за подвиги ратные восхваляет. И попробуй ему доказать, что не каждый человек в этой жизни историей интересуется.

– Поела?

В дверях стоял Дмитраш. Вот уж кому не пропасть. Спорить не буду, он самый добрый и пахнет чуть лучше, чем остальные, но, признаться, надоели они мне все. Устала. Слишком много впечатлений для одного дня. И уж если дали тюфяк, так дайте и отдохнуть.

– Поела, – нехотя отозвалась я. Он почувствовал мой настрой, но уходить не спешил.

– Я тут одёжку принёс, – он кинул мне на колени свёрток. – Какая-никакая, а всё же… И рубаха тут тебе, и понёва, и плат. И лапоточки. Новое всё, неодёванное. Сестрицы моей одёжка, упокой Господь её душу. Померла летось, утопла. Возьми себе, вы с ей схожи.

Я брезгливо поморщилась: вот ещё, буду я после покойников одежду носить. Но свёрток развернула, любопытно же, какой шмот наши предки носили. Тааак… на сорочку похоже… серая, грубая, чистый лён. Как такую на тело?.. А вот передничек… ничего, с узорами. Узоры, правда, красотою не блещут, что-то вроде раннего Пикассо. Не люблю я его. Зато лапти самый что ни на есть антиквариат, их бы лаком покрыть и на стенку – сносу не будет.

– Неодёванное, – вновь повторил Дмитраш. – Ты вздевай, чистое оно. А коли страшишься, что подсмотрют, так не страшись, я покараулю. Никто тебе обиды не учинит, – и отвернулся.

Не хотелось мне облачаться в эту одежду, ох не хотелось. Но облачилась. Блузочку свою фирменную и юбку от Dolce & Gabbana аккуратненько сложила и спрятала под тюфяк. Мало ли, пригодятся ещё, на себе трусики только оставила. Потом надела через голову сорочку, передник; увидит кто из наших, тот же Кураев к примеру, греха не оберёшься… Платок повязывать не стала, а вот лапти обула. Неудобно показалось, да и с завязками что-то напутала… жестковато… но всё же лучше, чем на каблуках.

– Ладно ли? – повернулся Дмитраш.

Я повела плечами. Одёжка хоть и непривычная и не на меня сшита, но удобная. Нигде не жмёт, не стягивает, да и телу легко. И не жарко. Погода вроде бы не менялась, а поди ж ты. Наши так шить не умеют.

– Сойдёт, – буркнула я, не желая вслух признавать превосходство местных модельеров.

Дмитраш кивнул:

– Ну тоды отдыхай, завтре вставать рано.

Утром пришёл сердитый. Он не стал размениваться на комплименты, а пребольно пнул меня в лодыжку:

– Подымайся уже.

Я взвизгнула спросонья:

– Ты, чудовище, совсем разум потерял? Больно же!

– Подымайся. Неколи нам ждать.

У меня возникла навязчивая идея обложить его матюками, жаль, воспитание не позволяет. При папе я однажды сказала плохое слово, вырвалось случайно, так он меня горчицу есть заставил. С тех пор я ругаюсь лишь мысленно.

Я повязала платок, обула лапти и выбралась наружу.

Светало. Ночь на глазах становилась легче и таяла, превращаясь в раннее утро. Темнота рассеивалась, контуры горизонта с каждой секундой проявлялись отчётливей, а в небе явственно проступили оттенки прозрачно-голубого. Вспыхнула звезда, прощаясь, и упала в Волгу. Синева реки колыхнулась, пошла рябью; на дальний берег легла тень утёса, послышался птичий крик. Жаворонок? Наверное…

Давно я не видела рассвета, не до него было. Ложишься поздно, встаёшь поздно, никаких разграничений. О смене дня и ночи только по уличным фонарям догадываешься: ага, включили, значит, ночь; ага, выключили, значит, утро. И так всегда, всю жизнь. А природу воспринимаешь как нечто отвлечённое, иное, из телевизора. Самая знакомая птица – воробей, самый знакомый запах – гарь, самое знакомое чувство – равнодушие. Споткнулся человек – ерунда, попал под трамвай – не повезло, наорал начальник – наше дело телячье. За личными желаниями не видим себя, за амбициями – других, за высотками – мир… А горизонт, оказывается, существует.

Нет, я точно философом стала, такая чушь в голову лезет. Надо было не в ин-яз – в педагогический идти; глядишь, по Диогеновым стопам в бочку забралась бы. И первый вопрос мог прозвучать так:

– Вот куда в такую рань подняли?

А действительно: куда? Не рыбу же ловить. И с чего вообще ко мне такое внимание? И до воеводы свели, и покормили, и одежду дали. У них всегда так к новеньким относятся или я особенная? Чего им надо?

Сердитый схватил меня под руку и потянул за собой. Идти куда-то с этим типом мне не хотелось, но сопротивляться или задавать вопросы было бессмысленно, поэтому я покорилась судьбе, внутренне надеясь, что скоро всё прояснится.

От сараюшки с углём мы ушли недалеко. И ста шагов не сделали, как оказались на краю оврага. Крепостную стену строить здесь ещё не начинали, поэтому срубов не было, зато была яма метров пять в поперечнике. Возле ямы стояли воевода, Дмитраш и ещё несколько мужиков в кольчугах. Все очень серьёзные, будто на торжественном заседании. От этой торжественности даже птицы умолкли, только из оврага доносилось журчание ручья.

Я постаралась вспомнить, что находится на этом месте в моём времени. Внизу, где овраг, тянется Зеленский съезд. Не помню, почему его так называют, да это и не важно. А вот вместо ямы у нас башня. Если не ошибаюсь – Коромыслова. С ней проще, папа рассказывал пару легенд. В одной говорится, что под башней девушку закопали. Александр Навроцкий по этому случаю поэму написал, я в детстве читала. Там, вроде, девушка пошла за водой, а строители её схватили и живьём в землю замуровали. Дескать, башня крепче стоять будет. А девушка уже замужем была и беременная. Я всего не помню, только знаю, что её Алёнкой звали. Я это запомнила, потому что имена у нас…

И тут мне стало страшно. Щёки обдало жаром. Я потянулась к Дмитрашу, но он отвернулся; другие тоже отвернулись, а вот воевода подошёл ко мне медленно и… поклонился. Я отшатнулась, но сердитый обхватил меня сзади за плечи и сжал. Крепко сжал, не вырваться, но я и не думала вырываться; ноги вдруг ослабли, и я повисла у него на руках. Господи!.. Я посмотрела на воеводу и сглотнула.

– Дяденька, – сила моего голоса упала до шёпота. – Дяденька, вы… в Бога веруете?

Воевода не ответил. Он встал лицом к восходящему солнцу и заговорил. Голос я не слышала, но видела, как шевелятся губы – суетно, бестолково, будто спешат куда-то. Куда? Некуда спешить. Солнце только взошло, и весь день принадлежит ему. А завтра грянет дождь. Завтра дождь. Дождь! Я так люблю дождь. Прохладные капли по щекам, мокрое платье, лужи на асфальте. Много луж. Миллион луж! А жара угнетает. Жара…

– Доску тащи. И верёвку.

– Не взяли доску…

– Коромысло! Вон коромысло лежит! Под локти ей и вяжи.

– Верёвку-то распутай. Что ж не как у людей всё… Вяжи!

– Да вяжу я, вяжу.

– Еремей Глебович!

Запах свежей земли ни с чем не спутаешь. И стены отвесные… Я знаю теперь, как выглядит жизнь из могилы. Она похожа на лицо – лицо Дмитраша. Она склонилась надо мной и зашептала в ухо:

– Ты плачь, плачь. А я крестик тебе дам. Смотри: крестик… У тебя же нет… На вот… Ты о Боге думай, о Боге. С Богом легше…

И снова:

– Зовут тебя как? Люди как прозвали? Скажи, я свечку поставлю…

– Алёнушка…

– Алёнушка… Ты плачь, Алёнушка, плачь… Плачь!

Но я молчала. Даже когда сверху посыпалась земля, я молчала.

3

Возле печи шептались.

– Третий день молчит. И не шелохнется. Вот взяла бы тряпку, да по харе ей.

– Запади, старая. Чего с утра занялась? Не вишь – тяжко ей.

– А чего тяжко-то? А мне не тяжко? Хлеб на её изводим, а пользы никакой.

– Тот уж она тя объела. Того и гляди схудаешь. Девка, может, хворая, а ты её коришь.

– Тоды к Причалихе её веди, пущай излечит хворь енту.

– Причалиха что, токмо нутряну хворь извести может, а тут явно бес сидит. Не, Причалиха не смогёт. К отцу Кирьяну нать, он ейного беса быстро сладит.

– Так веди к отцу Кирьяну. Шо, так и станем на её смотреть?

Старик поднялся с лавки, подошёл ко мне. Совсем седой. И борода по грудь. А лицом добрый. Где-то я видела это лицо. Где?

– Слышь, милая, ты на ноги-то подымайся. Сведу тя к отцу Кирьяну, он те враз излечит.

Я встала. Сидеть ли, стоять ли, идти – какая разница? Земля всё равно давить будет, потому что тяжёлая – я знаю, я чувствую. Я видела.

Старик взял меня под руку, подвёл к двери, положил ладонь на затылок, нажал, пригибая… Солнце… Солнышко…

– Вот, батюшка, глянь…

Жёсткие пальцы тронули лоб, оттянули нижнее веко, очертили крест перед глазами. Голос утробный коснулся слуха:

– Благодарим тя, поём, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоея-я-я…

Губы шевелятся… будто спешат куда-то. Спешат? Меня заколотило: спешат?

– Нет в ей беса.

– Как же нет, батюшка? Ты лучше глянь.

– Да гляжу, – и уже мне. – Слышь меня, девка? Отвечай!

Я прошептала:

– Слышу…

– Бает, – удивлённо протянул старик. – Надо ж, трое дней молчала…

– Ступай. Да боле с пустыми заботами не приходи.

Старик засуетился.

– Спаси тя Бог, батюшка, спаси тя Бог. Ты уж не побрезгуй, прими гостинец. Тут хлебушек ржаной да сальца малость, да лучок с огороду.

Поп отстранился.

– За сие брать не можно.

Церковь… Высокие своды, свечи, лица по стенам. От дверей узкая полоска света… Я никогда не была в церкви. Илонка звала, но я не ходила. Трудно. Каждый раз, когда подхожу к церковным воротам, в душе возникает протест. Не знаю откуда он берётся, наверное, воспитали так, потому и крестик никогда не носила. Крестик…

Я сунула руку за пазуху – вот он, на верёвочке. И смотреть не надо, на ощупь можно… нацепил-таки… Сволочь! Как же… как… Возьми одёжку, сестрицы она, вы с ей схожи – чёрт с тобой схож! Чтоб ты!..

Я задохнулась. Вот ведь, нелюдь, довёл до греха… всякие слова непотребные… поступком своим. Найти! Найти этого изверга и в глаза ему…

– Где Дмитраш?

Они посмотрели на меня так, будто я ещё не выздоровела. Поп вздохнул, а дед сказал ласково:

– Подём, милая, подём на волю.

Жара. Снова жара. Каждое лето одно и то же. Всегда. Почему нельзя немножечко дождей, самую малость? Капельку! Ведь это не сложно. А ещё этот…

Я встряхнулась.

– Дед, где Дмитраша найти?

– Дмитраша? Это коего? Со Спиридоновой улицы? Али с Нижнего посаду?

Память вернулась быстро, почти одновременно с обидой и неприятием жаркого солнца.

– Кто ж его знает, не спрашивала. Высокий, плечистый, в кольчуге, борода светлая. И конь рыжей масти. Ты должен его знать, видный товарищ.

– Товарищ?

Я поморщилась.

– Ну, муж, мужчина. Как тебе объяснить? Не старый, лет тридцать. Глаза серые.

Старик покачал головой.

– Такого не ведаю. Тот, шо со Спиридоновки, ровесник мне, а с Нижнего посаду на прошлой седмице в Макарьев отправился, не вернулся ешо. Да и коня у ево нет. Рыбак он.

– Нет, только не рыбак. Этот солдат, воин. Справный воин.

Очень справный. Подкатил, охмурил и в землю закопал. Второго такого справного не сыщешь. И, главное, не подумаешь. Вот с другом его сердитым всё понятно, на лице печать неизгладимая – привет из девяностых, от него всего можно ждать. А Дмитраш… Дмитраш…

Я вздохнула: д-а-а-а, привела нелёгкая в места дальние тёмные. Вместо экзамена, который я наверняка провалила, угодила в великую и славную древность. Впрочем – великая и славная она для папы, для меня – хуже быть не может. И дело даже не в экзамене. И не в этом старом валенке. Ишь, уставился, радуется чему-то. Чему? Что тут есть такого, чему радоваться можно?

Я вдруг разозлилась. Я и так не очень добрая была, а тут и вовсе распалило. Захотелось отыграться на ком-то за все минувшие неудачи, излить из себя эту злость, выплеснуть. На кого? Понятно, на пенька этого старого. Не в церковь же обратно бежать.

– Ты чего, дедуля, на меня уставился?

Старик не понял.

– Уставился?

– Чего смотришь на меня, говорю?

– Так ить, – старик пожал плечами, – как же на тя не смотреть? Ты ж вон вся какая…

– Какая?

– Да будто не наша. И говор… Ты, часом, не пирсиянка будешь?

– Если только от слова "пирсинг".

– Чё?

– Нет, дед, не пирсиянка.

– А жаль, – покачал головой старик. – Намедни был у нас один пирсиянец. По Нижним торговым рядам ходил, товар приглядывал. Крупный такой муж, суровый. Вы с им чем-то схожи. Токмо он чернявенький, а ты вся белёсая. Вот я и подумал: не родня ли?

И ушла злость. Не знаю, то ли вид этого старика наивного успокаивающе на меня подействовал, то ли просто злиться расхотелось, однако результат оказался положительный. Я вдохнула, выдохнула и огляделась.

И опешила, ибо опять всё поменялось. Вроде бы вот только строительство шло, мужики землю копали, брёвна пилили. Воздух дымом пах, деревом… А уже всё построилось. Дома в ряд, заборы, дороги просёлочные. И шум иной, не строительный – куры кудахчут, собаки гавкают, скрипит что-то. Я развела руками: опять телепортировалась?

Похоже. А куда? Снова в Нижний или в иное место? Слава Богу, на этот раз спросить есть у кого, я дёрнула старика за рукав:

– Слышь, дед, захолустье ваше как называется?

Он посмотрел на меня сквозь прищур, почмокал губами, собираясь с мыслям, ответил:

– Да как и вчерась, милая, Новгород Нижний. А те куды надобно?

– Да сюды и надобно… Только время другое, когда трамваи, троллейбусы, асфальт на дорогах. Цивилизация в-общем… А-а-а, не заморачивайся. Год какой?

Он опять стал губами чмокать.

– Да, почитай, семь тыш двадцать осьмой от Сотворения Мира. Вот ведь беда, года бегут – не замечаешь.

Я поморщилась: какое ещё сотворение мира, издевается что ли? Хотя нет, на счёт от Рождества Христова мы только при Петре перешли, а здесь Петром и не пахнет, явно что-то древнебоярское. Вот чёрт, как же теперь нормальную дату вычислить? Надо этому дедку наводящий вопрос задать.

– А ты, дед, шибко грамотный как я погляжу.

– Так ить старостой состою при церкви Николы Чудотворца-на-бичеве, оттого и грамоте малость разумею.

– Тогда, наверное, знаешь какой ныне год у поляков?

– У поляков? Это что ж за народ та… А, у ляхов что ль? Ну, соседи наши, как же. Думаю, и у них такой – семь тыш…

Я махнула рукой: нет, от этого старика я ничего не добьюсь. Он либо смеётся надо мной, либо идиот конченный. Хотя с другой стороны, на кой ляд сдалась мне эта дата? И так видно, что не моё сейчас время.

Да уж, не моё – точнее не скажешь. Всё как-то неправильно, непривычно, не по-человечески. Электричества нет, машин нет, магазины отсутствуют. Бары, рестораны, боулинг вообще не предусмотрены. Чем они тут вечерами занимаются? И дорог тоже нет… Хотя с дорогами я погорячилась, их и у нас не сыщешь. Но Бог с ним, накладки у всех случаются. А телевизор, радио, газеты? Что, трудно на заборе слово какое-нибудь написать, для информации. Дескать, иди туда, найдёшь это. Заборов-то хватает!

Однако не пишут…

Я сжала губы: тяжёлая ситуация. Что же дальше? Надо угол найти, кормёжку, жить как-то. Если я правильно понимаю, то без еды и без квартиры долго не протянешь… разве что ноги. Но бесплатно даже в гроб не положат, за всё платить надо, значит, нужны деньги. Или спонсор. Спонсор. Я посмотрела на старика.

– А ты сам-то кто такой будешь?

Наверное, этот вопрос следовало задать в самом начале нашего знакомства, но так уж получилось, что вспомнила я о нём только сейчас. Впрочем, на данный момент он не менее актуален.

– Я-то? – подивился старик. – Ну, дед Василь я, живу тут недалече. Меня все знають. Да вон хоть Шестунку Бобра спроси.

Ну да, бобров нам только и спрашивать, да и какая разница: дед Василь так дед Василь – хоть чёрт с рогами. Мне бы ещё узнать давно я здесь? Последние воспоминания были не самые приятные: морда Дмитраша и земля сверху – и вдруг этот дед с батюшкой. Я когда их увидела, подумала – отпевают, сейчас опять закапывать станут. Слава Богу, разобралась быстро, а то бы снова померла, от страха.

– А как встретились мы, дед Василь?

– Как встретились? Да нашёл я тя подле Коромысловой башни. Я от службы шёл, а ты тут у тропиночки сидишь. Вся грязная, волосы спутаны и молчишь.

– А после?

– После? А после до дому тя свёл. Умыли мы тя со старухой, накормили. Три дни ты у нас на лавке промолчала, а дале сама вишь, к отцу Кирьяну пошли. Всё честью…

– Значит, я у тебя поселилась.

Хорошо, вопрос с квартирой решился. С кормёжкой, видимо, тоже. Правда, я сомневаюсь, что новые мои благодетели отличаются особым достатком, но на первое время сойдёт. Дальше разберёмся; не факт, что я и в этом времени надолго задержусь. Как я успела заметить, Господь и Судьба настроились на меня серьёзно. Интересно, чем я им насолила?

Я хотела немного поразмышлять о судьбоносности в божественном, но дед Василь вдруг взял меня под локоть и сказал:

– Ты вот чё, девонька: давай-ко подём с тобою до дому, время за полдень уже. Я хоть и глуховат, а всё одно слышу, как у тя в животе урчит. Обедать пора.

В животе действительно урчало – не громко, но навязчиво. Ладно, дед, уговорил, можно и пообедать. Посмотрим, чем тут у вас кормят, а с остальным потом разберёмся.

4

Пока мы шли обратно, я глазела по сторонам. Не сарказма ради, но объективности для надо сказать, что город походил на деревню: бревенчатые дома, петухи, колодцы. При виде этих картинок память отзывалась отрывками детских сказок: «Была у зайца избушка лубяная…» или: «Кто-кто в теремочке живёт?» – и складывала их в знакомую с того же детства мозаику под названием Мой Прекрасный Древний Город. Во всяком случае, когда папа впихивал мне в голову любовь к родному краю, я именно так всё себе и представляла. Как сейчас помню: бредём мы по асфальтовым тропинкам, папа тихо зудит о сих далёких годах, я мечтаю о мороженном, а мама держит папу под руку, положив голову ему на плечё. Вот так втроём, всегда, все вместе…

Вместе, да… не зря, значит, папа зудел, пригодилось… Ладно.

Домик старика находился в верхней части города, возле городового вала. Остатки этого вала у нас до сих пор сохранились между консерваторией и Печёркой. В моём безоблачном детстве здесь располагался парк с пирожными и лимонадом, поэтому не надо уточнять, почему я знаю о существовании сей возвышенности. Домик окружал забор в стиле «тын», возле крылечка росла яблонька, а возле яблоньки сидел здоровенный пёс. На моё появление пёс никак не отреагировал, видимо, уже считал меня своей. Дорожку от калитки до крыльца устилали доски, местами прогнившие и просевшие. Слева от дорожки выстроились в ряд аккуратные грядочки, справа рылись в навозной куче две курицы.

Вот тут дед и жил. Вместе со своею старухою. Я бы даже сказала – ведьмою, ибо иных впечатлений при виде стоявшей на крыльце особи у меня не возникло. Едва мы ступили на двор, как эта тёмная личность наградила меня злобным взглядом и неприветливой улыбкой, и я самыми кончиками ресниц почувствовала, что любви между нами не будет.

В отличие от меня, дед, увидев старуху, просиял и повёл руками в мою сторону:

– Вот, Акулина Степановна, глянь-ко, поправилась гостья наша. Оклемалась. А ты ворчала: мочит, молчит. А вот и не молчит уже. И давай-ко на стол собирать, оголодали мы.

Акулина Степановна, ведьма в смысле, наградила меня новым взглядом, и я твёрдо пообещала себе, что если и буду кушать в этом доме, то только из одной тарелки со стариком.

– Подём в избу, милая, – позвал меня дед Василь.

Внутри домик оказался тёмным, тесным и неуютным, почти как у Сурикова. Два узеньких оконца едва позволяли дневному свету проникать внутрь. Вдоль по стенам стояли лавки, тут же стол, а почти посерёдке белёная мелом печь – единственное светлое пятно в доме. На полу лежали половички, довольно миленькие; в красном углу висела икона в обрамлении вышитого полотенца. Для полноты картины не хватало самовара и кошки на подоконнике…

Я вздохнула: decadent. Неужели наши предки так жили? Или я телепортировалась в неурочный час и попала не в самую благополучную семью?

Я снова вздохнула. Как же часто я стала вздыхать. Всегда была такая жизнерадостная, а ныне… Ох.

Дед Василь взял меня под локоть и провёл к столу.

– Тут вот садись, милая, на лавку, – и тоже вздохнул. Дразниться что ли? – Как же нам звать тя?

Я села, привалилась спиной к стене, постучала пальцами по столу. Да, мебель, конечно, не Джузеппе Маджолини. Грубо всё, угловато, никакого изящества. Впрочем, каков интерьер, такова и мебель. Нет, долго я здесь не проживу – не выживу, и если господь Бог и Судьба определили мне этот пансион в наказание, то, видимо, сильно я им насолила.

– Чего ты сейчас спрашивал? – повернулась я к старику.

– Звать тя как, говорю?

– А, звать-то… Алёнушка. Как в сказке.

– Где?

– Неважно. Кушать когда будем?

– А сейчас и будем, – ответил старик, и окликнул старуху. – Давай-ко, Степановна, что там есть к столу.

Степановна вынула из печи чугунок и поставила на стол. Я заглянула внутрь, принюхалась; что-то круглое и варёное – картошка? Да нет, какая картошка, её даже в Европу ещё не завезли. А чего тогда? Старик подхватил один кругляш ложкой, поднёс ко рту. Подул, остужая, кивнул мне:

– Угощайся.

– А чё это?

– Репа.

Я брезгливо поморщилась. Честно говоря, я никогда не испытывала доверия к этому продукту. Видела, как его едят в сыром виде, но чтоб варёный, ложками. Н-е-е-е-т, я так не хочу.

– А ты с мёдом попробуй, – посоветовал старик. – Мёд у нас хороший, с Кержацкой стороны, с болотных трав. Ты такого, верно, не пробовала.

Степановна тем временем поставила на стол плошку с мёдом и каравай хлеба. Хлеб выглядел перепечёным, а мёд… Ну, мёда можно было попробовать… С потолка слетела муха и села на край плошки. Нет, что-то аппетит закончился.

– Спасибо за угощение, – поблагодарила я хозяев, – но, кажется, я уже наелась.

– Пущай тоды воды принесёт, – тут же проскрипела старуха, и выставила мне под ноги два деревянных ведра. – Да только к Почайне иди, к Коромысловой башне. На Смирновку не ходи, там вода тухлая.

– Какая ж она тухлая? – отозвался дед. – Полгорода оттоль воду берут.

– И пущай берут. Мне-то шо? Пущай хоть сдохнут все.

– Постеснялась бы говорить так, Степановна. До Смирновки два шага, а…

– Ноги молодые – сбегает, – резюмировала старуха, и по тону стало ясно, что иного решения не будет.

Дед ещё пробовал спорить, а я взяла вёдра и пошла на улицу. К Почайне так к Почайне, мне так даже лучше: понятия не имею, где находится пресловутая Смирновка, а вот Почайну, вернее – Почайнский съезд, я хорошо знаю. Правда, в моём времени там воды отродясь не бывало, разве что ручьи после дождя, но бог с ним, как-нибудь разберёмся.

– Ты уж не обижайся на бабку мою, – провожая меня до калитки, вздохнул старик. – Она вовсе не злая, просто ноне вожжа под хвост попала вот и злыдится… На-ко те коромысло, всяко легше будет.

Спасибо и на этом. Я водрузила коромысло на плечо, подцепила вёдра крючьями и потопала к кремлю.

Со времени моего захоронения город сильно изменился, я бы даже сказала очень сильно изменился, ибо ту строительную площадку, кою я видела с высоты коня Дмитраша, городом назвать было сложно – чёткого планирования не наблюдалось. А сейчас появилось хоть какое-то подобие организованного жилого содружества. Правда, сплошная деревянная застройка и блуждающие улочки делали город похожим на лесные трущобы, в коих не то что чёрт ногу сломит… Но лучше что-то, чем вообще ничего, да и поправится всё в будущем. Я же помню, какой он сейчас.

Народу на улице было много, но внимания на меня никто не обращал. Наверное, потому что походка моя успела окосолапиться, взгляд образумиться, а одёжка пропылиться. Последнее сыграло немаловажную роль, ибо именно одежда чаще всего диктует нам наши поведенческие стереотипы. К примеру, в bespoke-костюме от Энцо Д'Орси вы вряд ли переведёте бабушку через дорогу, а в полосатой рубашке из соседнего супермаркета вас самого куда угодно переведут. В-общем, слилась я с толпой, стала ещё одной тутошней жительницей.

Оно, возможно, и к лучшему.

Вёдра оказались на редкость тяжёлыми, поэтому я прижалась к обочине и остановилась. Интересно, как я обратно пойду, если уже сейчас спина отваливается? Я перевернула одно ведро вверх дном и села на него.

Прямо против меня оказался какой-то амбар. У входа кривомордый мужик, похожий на одетую в кафтан бочку, держал другого мужика за бороду и тряс, выговаривая сквозь зубы:

– Ешо раз положишь свой гроб супротив моей двери, сам в него ляжешь!

Рядом валялись обломки некой конструкции, которая при наличии богатой фантазии в самом деле могла оказаться гробом. Я посмотрела на вывеску над головами дерущихся – два скрещенных веретена – из чего сделала вывод, что в амбаре находится прядильное производство, а бочонок в кафтане, видимо, является начальником этого производства. Только причём тут гроб? Я нахмурила брови: наверное, какой-то застарелый конфликт, уходящий корнями в дремучее прошлое. Я встала, ну их на фиг со своими конфликтами, как бы самой на пряники не досталось.

Побродив минут десять по уличным загогулинам, я наконец-то вышла к кремлю. Кремль тоже изменился, приняв более привычное обличье, то бишь став каменным. Ну слава тебе господи, хоть что-то знакомое. Единственное несоответствие заключалось в наличии рва, глубокой бороздой разделившим будущую площадь Минина на две половины. Один конец рва обрывался к Волге Георгиевским откосом, другой плавно перетекал в Зеленский съезд. Я повернула налево, перешла ров по Никольскому мосту и вдоль кремлёвской стены направилась к Коромысловой башне. Идти оставалось метров сто.

У Никольских ворот меня остановил ратник. Одет он был почти как стрелец с картинки из учебника истории – коричневый кафтан, пояс, сабля, бердыш в руках.

– Куды прёшь? – насупился он, заступая мне путь.

– За водой, – пожала я плечами. – Акулина Степановна направила.

– Степановна? – ратник чуть ослабил напор и стрельнул глазами по сторонам. – Внучка что ль? А чего на Смирновку не пошла? Там же колодезь.

– Так ить, – я постаралась изобразить деревенскую простушку, – куды велели, туды и пошла. На Почайне, говорят, вода вкуснее.

Я так поняла, что жену деда Василя в городе знали хорошо, и что не только я считала её ведьмой. Услышав её имя ратник малость сник, его первоначальная грубость исчезла, а глаза настороженно зашарили по округе.

– Ты одна?

– Ну, – кивнула я и подмигнула лукаво. – А ты проводить меня хошь?

К моему удивлению ратник на моё лукавство не отреагировал: то ли авторитет Акулины Степановны его остановил, то ли я не то что-то сказала. Ну и бог с ним, соблазнять какого-то там ратника в планы мои не входило. Если бы он воеводой был, или боярином, или сыном боярским, тогда я бы постаралась, а так… Всего лишь разминка, чтоб не потерять сноровку.

Ратник шагнул в сторону, освобождая путь.

– Ступай, что ж теперь. Воевода наказал, чтоб в вечор на ту сторону не пущать никого, но коли так… Акулине Степановне поклон передавай. Скажи: Ондрюшка, Мирона-бондаря сын, тебе не препятствовал.

Я кивнула – передам, и пошла дальше.

От Коромысловой башни вниз к Почайнскому оврагу вела узенькая тропинка. По дну оврага в самом деле бежал бурливый ручеёк, и тропинка спускалась прямо до него. Чьи-то умелые руки соорудили над ручьём дощатый помост, чтоб удобнее было вёдра ставить и воду брать. Что ж, вот и добрались. Я взошла на помост, зачерпнула первое ведро – поставила, зачерпнула второе, решила умыться. Склонилась к ведру, протянула ладошки и… Из ведра на меня смотрела лохушка.

Вода беспокойно билась о деревянные края, раздражая поверхность мелкой рябью, но это не помешало мне распознать отражение. Из-под платка на лоб спадали грязно-жёлтые пакли, которые раньше я называла волосами. Щёки впали, губы непонятным образом скривились в скорбную ухмылку, глаза погасли. По шее расползлись серые разводы. Я? Захотелось оглянуться, посмотреть, не стоит ли кто за спиной. Нет-нет, глупо. Глупо вновь заниматься самообманом, выращивать в себе нового червя, который, глядишь, в самом деле выжрет всё изнутри. Но как тогда быть?

Меня задавила кручина: д-а-а-а, что ж ты сделала, Русь, из Алёнки Пузатиковой… Захотелось заплакать. Теперь понятно, почему ратник на лукавство моё не повёлся. На меня бы сейчас и бомж подвальный второй раз не глянул. Да уж, несчастье…

И пока я предавалась грустным своим мыслям, они подкрались ко мне незаметно. Трое чернявеньких, с саблями. Один, наверное, самый главный, сунул мне саблю под нос и зашепелявил:

– Урус баб, зы-давайся!

Я удивлённо вздёрнула брови:

– Чего?

– Зы-давайся! – настойчиво повторил он.

Кровь по венам побежала быстрее – враг! Глаза сузились в угрожающем прищуре, а в голове зарычало: Ща, з-дамся, причешусь токмо. Я подбоченилась, взяла коромысло наперевес и предупредила:

– Слышь, ушлёпок, ты бы тут ножичком своим не махал, а то у меня настроение поганое, накостылять могу.

Я понимаю, воспитанная девушка из двадцать первого века не должна выражаться грубо, пусть даже собеседник её неадекватен. Но у меня, наконец, появилась возможность отыграться на ком-то за все свои последние разочарования и неудачи, и я ухватилась за эту возможность как за последнюю надежду вернутся домой. К тому же вражина эта окаянная всё равно ничего не поняла, ибо как продолжила сабельку свою в нос мне совать, поэтому я изловчилась да как треснула ему коромыслом по башке – у него только пятки подпрыгнули. Во как!