Текст книги "Злой город"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Глава 3.
УЧЕНАЯ БЕСЕДА

Отцу Мерхесидеку не было и сорока лет, выглядел он весьма импозантно – высокий, плотный, чернобородый и черноволосый мужчина с живыми, умными, хитрыми глазами и холеными белыми руками. «Чем-то напоминает Арамиса», – сразу решил про себя Дмитрий, с любопытством оглядывая кабинет.

Длинный стол для заседаний с двумя рядами кресел – как и в кабинете каждого советского начальника, журнальный столик с двумя креслами для бесед приватных, и, наконец, стол рабочий с тремя телефонами. «Местный, городской и прямой связи с Патриархией», – шепотом пояснил Погорелов.

– А на нем что – герб или крест? – так же шепотом поинтересовался Дмитрий, на что Погорелов лишь пожал плечами.

Разумеется, в углу была непременная икона с горящей перед ней лампадой, на которую, перешагивая порог комнаты, опять перекрестился Артур Александрович. На стенах висели две картины, на одной из которых было схематическое изображение Оптиной пустыни, зато другая была весьма любопытна и настолько идеологизирована, что сразу напомнила Дмитрию нечто вроде «В. И. Ленин беседует с трудовой интеллигенцией». В центре ее был изображен выходящий из кельи Амвросий, перед которым с левой стороны толпой стояли Гоголь, Достоевский, Соловьев, Леонтьев, Кавелин и кто-то еще, а справа, в гордом одиночестве, только Лев Толстой. Создавалось впечатление, что автор картины хотел выразить основную идею – все классики русской литературы и философии набирались ума-разума у Оптинских старцев. Для этого обобщения была допущена даже некоторая историческая вольность – так, Гоголь, например, встречался при жизни не с Амвросием, а с Макарием. Одной этой картины было достаточно, чтобы настроить Дмитрия на воинственный лад.

– Так что, Артур Александрович, – оживленно заговорил между тем отец Мерхесидек, видя, что гости уже освоились в его кабинете, – вы привели ко мне юного атеиста, чтобы отвлечь меня от моих скромных трудов?

– Да, отец Мерхесидек. Тем более что наш юный друг не только сам неверующий, но еще и отказывается считать православную веру неотъемлемой чертой русского народа.

– Я не такой уж юный, – медленно заговорил Дмитрий, которого покоробило это определение, – и не совсем уж атеист. Сам бы я предпочел называть себя скептиком.

– А на что направлен ваш скептицизм, – живо откликнулся игумен, – на сами основы или на возможность их познания?

Дмитрию было известно, что отец Мерхесидек имеет два образования – первый московский медицинский институт и духовная академия в Сергиевом Посаде, а потому он заранее настроился на фундаментальный разговор и начал очень осторожно:

– Вы спрашиваете, верю ли я в какое-то единое, может быть даже разумное (это зависит от того, как понимать разум) начало, которое лежит в основе мира? Да, пожалуй, что и верю, не вижу причин, почему бы этого не делать. И, во всяком случае, готов согласиться с таким утверждением не меньше, чем с утверждением о принципиальной непознаваемости подобного начала для ограниченного человеческого ума. Теперь второй момент – верю ли я в то, что это непознаваемое начало тем не менее способно каким-либо образом проявлять себя и возможно ли установление связи между ним и человеческой душой? Да, я помню, что само слово «религия» переводится как «связь», и вполне готов поверить, что такая связь возможна, тем более имеются многочисленные примеры достижения людьми различных мистических и трансцендентальных состояний. Здесь приходится верить на слово, пока сам этого не попробовал. Поэтому я не вижу предмета для споров: если кто-то блаженствует в мистическом трансе и утверждает, что созерцает Бога – то… ради Бога. Но теперь остается третий и, как мне кажется, – Дмитрий cделал паузу, – для вас, отец Мерхесидек, самый принципиальный момент. Что это за высшее начало, как его можно представить или понять? Ведь для веры необходимы живые и трепетные чувства души, одной голой абстракции, вроде какого-нибудь Абсолюта, здесь мало, потому что ее уж никак не полюбишь. Я не верю в то, что этим началом является Божественная Троица, не верю и в то, что это Будда, Аллах, Перун или Один. Хотя опять-таки вполне готов допустить троичность этого единого начала. Почему? Да потому, что трое в одном или одно в трех – это логическое противоречие, непостижимое человеческим рассудком, а следовательно, непознаваемое и необъяснимое, в которое можно только верить.

– Значит, для вас неубедительны примеры чудес Святого Писания и приводимые там же свидетельства очевидцев?

– Нет, конечно, да и почему я должен больше верить в чудеса, творимые Иисусом, чем в чудеса Будды или Аллаха? Русские народные сказки ничуть не убедительнее арабских или китайских.

– А какие доказательства существования иного мира вам бы хотелось иметь, чтобы поверить?

– О, это сложный вопрос. Вполне возможно, что вообще не существует его решения, как нет ничего общего между истинами веры и истинами знания. Ведь нельзя же для доказательства мира духовного требовать такой же подтверждаемости фактами, к которой мы привыкли в мире материальном. А чудеса, то есть нарушения природных закономерностей, сами уже требуют веры. Например, чтобы уверовать в способность души существовать независимо от тела, мне надо бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, как пишут в завещаниях, пережить подобный опыт почти так же, как я переживаю опыт ее присутствия во плоти. Но это-то и невозможно, поскольку душа не обладает органами тела.

– Получается, чтобы убедиться в истинности духовных феноменов, вам необходим чувственный опыт? А как же истины математики или логики? – и отец Мерхесидек хитро подмигнул Погорелову, как бы приглашая его в союзники.

– Дело в другом. Любой наш земной опыт или знание, в отличие от небесного, мы всегда можем повторить и проверить…

– Не всегда. А как же сны, галлюцинации?

– Да, пожалуй, что не всегда, – Дмитрий задумался. – Тогда я скажу несколько иначе – все материальные явления могут обнаруживать себя через взаимодействие с другими материальными явлениями. Все духовные явления познаются только изнутри их самих. А потому нельзя обосновывать наличие каких-то духовных феноменов ссылкой на странное поведение объектов материальных, то есть на чудеса. Но нельзя объяснять и поведение материальных объектов, вставляя в объяснительную, причинно-следственную цепочку какой-то духовный феномен – проще и честнее признаться в своем незнании. Я понятно все это высказал?

– Не очень, – отозвался Погорелов, и отец Мерхесидек кивнул.

– Грубо говоря, чтобы убедить слепого, надо ссылаться на ощущения, а не на цвета и краски, и если мы доказываем существование нематериального мира ссылкой на такие же нематериальные феномены, то попадаем в порочный круг, пытаясь доказать недоказанное ссылкой на него самого. Если же мы сошлемся на феномены материальные, то это будет требовать веры в возможность взаимодействия духовного с материальным, и мы попадаем в другую логическую ошибку – предвосхищение оснований. Отсюда и мой здоровый скептицизм по отношению ко всем этим вещам.

– Если я вас правильно понял, – вежливо улыбнулся отец игумен, – то доказательства бессмертия души не имеют ценности для неверующего?

– Конечно, нет. И кроме чисто логической невозможности таких доказательств, о чем я только что говорил, имеются еще и… практические, что ли. Ведь вся прелесть бессмертия состоит в возможности наслаждаться теми же благами, которые мы выше всего почитаем в земной жизни – любовью женщин, мудрыми книгами, красотой мира… А что мне бесплотные и мистические радости какой-то любви к Богу, которую обещают взамен. Это обещание тому же слепому показать Венецию.

– Ну, на это очень легко возразить, – живо отозвался отец Мерхесидек. – Вспомните, какие радости в жизни у вас были в дошкольном возрасте – прогулки, мультфильмы, мороженое. Тогда вы еще не знали ни удовольствий любви, ни удовольствий мудрости и были счастливы в своем незнании. Так почему же вы думаете, что высшими радостями являются радости зрелого возраста, а не радости духовной близости к Богу, которые, как я очень надеюсь, вам еще предстоят?

– Да, здесь вы, может быть, и правы. Но как достичь этих радостей? – на этот раз улыбнулся Дмитрий.

– А вот теперь вы обратились непосредственно по адресу, – и отец игумен встал, оживленно потирая руки. – Вот послушайте, что старец Амвросий писал по этому поводу Льву Толстому, – он подошел к своему рабочему столу и снял с него книгу. Дмитрий в этот момент успел переглянуться с Погореловым и сделать такой жест, который мог одновременно означать два вопроса: а где же обещанный чай и а не пойти ли нам отсюда?

– Вот его подлинные слова, – отец Мерхесидек вернулся на свое место. – «Все труды и подвиги телесные и даже подвиги самоумерщвления, если они не направлены исключительно к исполнению заповедей Евангелия, и в особенности смирения, не только не приносят пользы душе, но наоборот – приносят ей величайший вред и совершенно ее погубляют». Смирение, мой друг, и исполнение святых заповедей – вот тот путь к блаженной жизни, о котором вы меня спрашивали.

Подвижная физиономия Дмитрия так красноречиво вытянулась, что отец Мерхесидек не мог этого не заметить.

– Вы разочарованы?

– Откровенно говоря, да. Ведь смирение, как и вера, является психологической особенностью характера – кто-то ею обладает, кто-то нет. Более того, я давно заметил и ваш пример, отец Мерхесидек, это только подтверждает, что стоит самому умному человеку уверовать в высший разум, как тут же начинается окостенение его собственного ума, неизбежно приводящее к догматизму. Грубо говоря, любой ум, имеющий какой-либо авторитет, кроме самого себя, обязательно окажется в плену догматизма, а значит, потускнеет.

– Ну, здесь я с вами не соглашусь, – проворно отозвался отец Мерхесидек, но Дмитрий не менее проворно его перебил:

– Извините, еще два замечания.

– Пожалуйста.

– Во-первых, насколько я помню, сам Амвросий однажды так долго заставил ждать Толстого перед своей кельей, что тот просто обиделся и ушел.

– Чем доказал свою гордыню!

– Почему он, а не Амвросий?

– Потому что святой старец доказал свое смирение во множестве других случаев!

– Другие случаи не назывались Львом Николаевичем Толстым!

Возникло некоторое напряжение, которое попытался сгладить Погорелов, примирительно заметив Дмитрию:

– Вы забываете, что Амвросий встречался и с Достоевским.

– Ну, Бог с ним, – кивнул Дмитрий, – второе возражение важнее. Почему церковь, являясь, в сущности, одним из социальных институтов и зараженная всеми его человеческими болезнями, начиная от бюрократизма и кончая бесчестием некоторых своих служителей, тем не менее претендует на небесную роль, на особое место в жизни общества? Где же тут смирение, если место почившего в бозе Политбюро ЦК КПСС пытается занять Священный Синод? Я уж не говорю об истории борьбы церкви за политическую власть, но на каком основании вы, со всем своим показным смирением, претендуете на власть духовную?

– В Писании сказано: «пасите овец моих». Дмитрий открыл было рот, но возразить не успел, потому что кто-то робко постучал в дверь.

– Входи, Анна, входи, – громко отвечал священник.

И Дмитрий и Погорелов с любопытством уставились на входившую послушницу, узнав в ней ту самую женщину, которую видели всего полчаса назад рядом со звонницей. На этот раз она была без платка, а тонкие светлые волосы придавали ей удивительно беззащитный вид. Пока она расставляла чашки и розетки с вареньем и слушала, что ей негромко говорил игумен, Дмитрий перегнулся через столик и шепотом спросил у Погорелова:

– А разве женщины имеют право присутствовать в мужском монастыре?

– Вообще говоря, нет, – так же шепотом ответил тот, – но отец Мерхесидек благоволит к женщинам и допускает это. А когда из Москвы наезжает отец Венедикт, который является официальным настоятелем, то всех разгоняет.

– Спасибо, Анна, иди с Богом, – сказал отец Мерхесидек и перекрестил склоненную перед ним женскую голову. Она исчезла, так и не проронив ни слова и ухитрившись ни разу не взглянуть на Дмитрия.

– Несчастное создание, – заговорил священник, не дожидаясь очевидных вопросов.

– Почему? И что она все время молчит?

– Она немая. Результат ужасного шока. Если хотите, то пока вы будете пить чай, я могу вам рассказать об этом.

– Да, конечно, – кивнул Погорелов.

– А кстати, сколько ей лет? – добавил Дмитрий.

– Она еще достаточно молода – ее нет и тридцати, хотя по виду этого не скажешь. Полгода назад они с мужем поздно вечером возвращались на своей машине с дачи – они жили во Владимире. Неподалеку от города их вынудили остановиться две машины, из которых вышли четыре человека. Муж пытался оказать сопротивление, но его зверски убили на глазах этой несчастной женщины, а затем ее саму изнасиловали, если можно фигурально выразиться – на окровавленном трупе мужа. Причем насиловали сразу по двое – один в рот, другой в промежность, – отец Мерхесидек произнес это так жестко и отчетливо, что Дмитрий с любопытством взглянул на него – мало того, что в устах священника подобные выражения из милицейского протокола звучали очень странно, но сам-то он откуда знает такие подробности?

– Ее, видимо, пытались задушить, – продолжал игумен, – но что-то помешало. Когда она очнулась – их машину, разумеется, угнали, – то пришла в такое отчаяние, что выбежала на шоссе и хотела броситься под колеса первого попавшегося автомобиля. Однако случайно проезжавшему водителю чудом удалось увернуться, и вот этот добрый человек и доставил ее в город. Тех злодеев так и не нашли, а она, проболев два месяца, решила уйти в монастырь.

– Но у вас же мужской? – недоуменно спросил Дмитрий, чувствуя непривычное смущение при воспоминании о своей идиотской выходке.

– Неподалеку, в Шамордино, есть женский, – отозвался Погорелов, а отец Мерхесидек утвердительно кивнул.

– Как вам наше варенье?

– Восхитительно.

– Старинный рецепт. Так на чем мы остановились?

– На роли церкви в общественной жизни, но я бы хотел поговорить немного о другом. Почему мораль не может быть самоценной, почему вы, я имею в виду верующих, полагаете, что подлинная мораль всегда основана только на Боге, а не на свободной воле человека? А если ставить вопрос еще конкретнее – то почему именно в монастырях, по вашему мнению, люди ближе всего к Богу, а значит, и более моральны?

– Да потому, что данное место для этого и предназначено! В монастырь человеки приходят, уже не имея других забот и печалей, кроме желания посвятить себя служению Богу, а потому способны стать выше всего земного.

– Выше? Простите, отец Мерхесидек, но мне кажется, что в этом утверждении заключена большая доля лукавства. Ведь как трудно выполнять моральные заповеди в земной жизни! Не убий – а если это палач твоего ребенка? Не укради – а если от этого поступка зависит жизнь любимой женщины? Не лги – а если это во имя спасения друга? Я беру самые крайние случаи, хотя в жизни мы чаще сталкиваемся с гораздо более простыми. Те, кто уходит в монастырь, просто бегут от проблем, которые вынуждены решать миряне, просто уклоняются от главного – как примирить абсолютность моральных норм, не допускающих исключений, с реальными ситуациями жизни, когда следование норме может привести к большему злу, чем ее нарушение? У вас все по графику, все в рамках, на все есть жесткий регламент, а потому большинства противоречий просто не существует, как не существует и полноценной жизни. Вы создаете обедненную, искусственную среду обитания, чтобы не было искушений пойти на компромисс с совестью, не было соблазна соблазниться, не было моральных проблем, которые и решить невозможно, и не решить невозможно. Но там, где нет противоречий, нет и эволюции, нет движения вперед! И что же, обедняя собственную мораль, вы считаете себя выше нашей? Скажите теперь, в чем вы со мной не согласны?

– Наоборот, любезный Дмитрий, я с вами совершенно согласен, – отец Мерхесидек взялся левой рукой за большой крест, висевший поверх его рясы, и стал его задумчиво рассматривать, приобретя при этом какой-то очень мирской вид. – Но только я оцениваю эту ситуацию несколько иначе. Да, в монастырях жизнь беднее, а потому и соблазнов нарушить заповеди почти нет. Хотя опять-таки как посмотреть. Смирение плоти – не менее тяжкий поступок, чем поиски путей для ее удовлетворения. Вы это считаете уходом от проблем, а я – их высшим разрешением Ну, сами посудите, если вы не можете излечить какую-то болезнь, тот же СПИД, к примеру, то не разумнее ли заняться профилактикой, чем понапрасну рисковать своей жизнью, а потом еще весь ее остаток искать пути исцеления? Мы признаем, что человек слаб, так зачем же ввергать его в соблазн? Не лучше ли стать выше этого соблазна, преодолеть его в себе и жить так, что он не сможет проникнуть ни в дверь, ни в окно?

– Да, в ваших словах есть доля истины, – согласился Дмитрий.

– Ну, мы, кажется, достаточно задержали отца Мерхесидека… – воспользовавшись паузой, сказал Погорелов.

– Был очень рад познакомиться, – отозвался

Дмитрий, вставая с места.

– Да благословит вас Господь! – улыбнулся своей хитрой улыбкой отец Мерхесидек, тоже вставая и крестя своих гостей.

Когда они выходили из дома, то вновь увидели Анну, но на этот раз уже Дмитрий смущенно отвел глаза. «А ведь она даже не могла обозвать меня болваном», – подумал он про себя.

Глава 4.
РОМАНТИЧЕСКОЕ ЗНАКОМСТВО В СКИТУ

– Ну что, теперь в скит? – бодро поинтересовался Погорелов, когда они вышли за ворота монастыря.

– А далеко он находится? – довольно вяло спросил Дмитрий, его мучило самое настоящее похмелье, тем более что день был очень погожий и начинало явно припекать. – Честно говоря, я бы предпочел пивную.

– Как хотите. Но в пивной вы еще не раз побываете, а в таком историческом месте вряд ли. Да тут и пройти-то всего километр, причем лесом.

– Ну что ж, пойдем.

Пока они двигались по утоптанной дорожке, ведущей через хороший сосновый лес, Погорелов увлеченно рассказывал историю пустыни и скита, а Дмитрий рассеянно кивал, мысленно представляя банку холодного немецкого пива, которую вполне можно было купить в самом Козсльске, если бы только позаботиться об этом заранее. Из сведений, сообщенных Погореловым, он запомнил лишь то, что в 1724 году по повелению петровского Синода монастырь был закрыт и возродился лишь в 1820 году стараниями братьев Путиловых, один из которых стал его настоятелем, а другой – скитоначальником.

– Да что это такое – скит? – наконец, слегка заинтересовавшись, спросил он. – Это какое-то тайное убежище или что?

– Сейчас сами увидите, тем более что мы уже пришли. Вон там, справа, Пафнутьевский источник со святой водой. Вода, кстати, исключительно вкусная и чистая.

– Ох, лучше бы это был пивной ларек!

Однако Дмитрий напрасно жаловался – скит стоил того, чтобы его посмотреть. Фактически это был тот же монастырь в миниатюре – он так же был обнесен невысокой каменной оградой, покрытой белой известью, а внутри этой ограды разместилось нечто вроде небольшого поселка из продолговатых одноэтажных домиков – келий, в одной из которых и жил Амвросий, как пояснил Погорелов.

– А теперь кто живет? – с удивлением спросил Дмитрий, увидев, как из одного такого домика вышла статная молодица в одном купальнике и принялась раскладывать подушки на заборе.

– Обычные люди, я в одной семье даже футбол в прошлом году смотрел, чемпионат Европы. В 1927 году скит был закрыт и вместо монахов сюда поселили обычных людей. У них даже есть почтовый адрес – Оитино, Пионерская улица.

– Пионерская?

– Ну, теперь не знаю, может уже и Патриаршая.

– Занятно.

Кроме таких домов, в центре скита высилась небольшая деревянная часовня, а за ней, немного поодаль друг от друга, два двухэтажных особняка: в одном музей Толстого, в другом – Достоевского. В самом углу скита был вырыт небольшой живописный пруд, на берегу которого сидел рыболов в соломенной шляпе и с удочкой.

Вход в музей Достоевского им открыла подвижная и словоохотливая старушка, явно обрадованная случайным посетителям. Впрочем, несмотря на всю ее готовность рассказывать и показывать, смотреть было особенно нечего – письмо Достоевского, его трость, диван и стол из какой-то дворянской усадьбы, несколько старых литографий и схем. Быстро обойдя оба зала на первом этаже («На втором этаже вообще нет никакой экспозиции», – сказала смотрительница), Дмитрий заскучал. А когда он узнал, что сам Достоевский никогда и не жил в этом доме, а «Братьев Карамазовых» начал писать в гостинице, которая находилась снаружи монастыря, со стороны реки, и была разрушена во время последней войны, то совсем разочаровался и, оставив Погорелова беседовать со смотрительницей, вышел на крыльцо.

«Интересно было бы завести любовницу в таком месте, – закуривая и выпуская дым в голубое небо, лениво подумал он, – насколько же романтичнее заниматься любовью в скиту… Фу, черт, какие дурацкие мысли, а все потому, что похмелье замучило… Где там этот чертов Погорелов, пора наконец за пивом». Он уже повернулся было, чтобы войти в дом, как вдруг его внимание привлек звонкий детский крик. Дмитрий застыл на месте, потому что прямо по зеленой, неутоптанной траве скита, непонятно откуда появившись, не спеша, шли в его сторону девочка лет пяти и стройная молодая женщина не старше двадцатипяти лет, причем обе были одеты в белые платья.

– Что за прелестное виденье, – сквозь зубы пробормотал он и вновь присел на перила веранды.

Девочка радостно прыгала и теребила мать, которая улыбалась и что-то ей говорила. Чем ближе они подходили, тем более внимательным становился взгляд Дмитрия – женщина была замечательно красива. Ее кожа, покрытая ровным, светло-шоколадным загаром, чудесно гармонировала с распущенными каштановыми волосами. Ослепительно белое платье застегнуто на пуговицы и стянуто в талии поясом, а удивительно пикантные ноги, ставшие от загара блестяще-лаковыми, обуты в белые туфли на высоких каблуках, более предназначенные для танцев, чем для хождения по траве. Когда она подошла совсем близко, Дмитрий прямо-таки ощутил исходящий от нее аромат бодрости и здоровья, увидев, как подол этого отглаженного и накрахмаленного платья, расстегнутый внизу на две пуговицы, легко скользит по упругим, лаковым ногам, обнажая стройные колени. От легкого аромата ее духов кружилась голова и неудержимо тянуло прикоснуться к этой спелой и свежей упругости. Поднимаясь по деревянным ступеням и проходя мимо взволнованного Дмитрия, она внимательно насмешливо взглянула на него умело накрашенными глазами и, наклонившись к дочери, сказала:

– Подожди меня на улице, Даша, а я пойду поговорю с Марьей Петровной.

– Хорошо, – кивнула дочь, а мать, сопровождаемая восторженным взором Дмитрия, простучала каблуками по веранде и скрылась в доме. Почти сразу же после ее ухода девочка приблизилась к Дмитрию и доверительным тоном, как старому другу – так могут обращаться только дети, – сказала:

– Вы там ходите поосторожнее, а то у нас бык на всех бросается.

– Какой бык? – не понял тот.

– Бык из колхозного стада. Оно сейчас на речке пасется. Знаете, какой страшный!

– Да уж, представляю себе… Зато какая у тебя мама красивая! Вы откуда взялись-то?

– А мы здесь живем. А моя мама работает экскурсоводом в музее.

– Постой, постой, а кто же тогда Марья Петровна?

– А она смотрительница. А вы что здесь делаете? – у девчонки была очень симпатичная загорелая мордашка и такая забавная манера растягивать гласные, начиная каждое предложение с буквы А, что Дмитрий невольно стал ее передразнивать.

– А я пришел осмотреть музей. А где вы с мамой живете?

– А здесь, в скиту – вон в том доме, – и она помахала загорелой ручкой куда-то влево от входа, – там еще старец Амвросий жил, вот!

– Здорово. Это твой папа, да?

– Нет, что вы, – засмеялась девочка, – это святой.

– А где же твой папа?

– А у нас нет папы, мы с мамой одни. Дмитрий почувствовал облегчение и, почти развеселившись, спросил:

– А где же он?

– Не знаю. Мама с ним в разводе.

– Понятно. Значит, тебя Даша зовут, а маму?

– Света.

В этот момент мать вновь появилась на крыльце и девочка бросилась к ней, забавно карабкаясь по ступенькам:

– Мама, мама, а этот дядя сказал, что ты красивая.

Светлана насмешливо оглянулась на «дядю», отчего тот несколько смутился, и сказала:

– Вот как! А больше он тебе ничего не говорил?

– Нет, только спросил, где наш папа.

– Ух, какой любопытный дядя… А ты бы ему сказала: много будете знать…

– Скоро состаритесь, – быстро закончила девочка и хлопнула в ладоши.

Дмитрий чувствовал, что его начинает разбирать смех, тем более что Светлана задавала свои вопросы непередаваемо ироничным тоном. Он понимал, что уже пора вступить в разговор самому, но молодая женщина опередила его;

– Кстати, а вы из Москвы?

– Да, – кивнул он, – а что, очень заметно?

– Я же экскурсовод, если вам Даша еще не сказала , и уже научилась распознавать москвичей. На экскурсию пришли?

– В общем, да.

– Хотите дом осмотреть?

– Да я там уже был.

– Не понравилось?

– Черт его знает… – Дмитрий состроил неопределенную гримасу.

– Ну вот, чертыхаетесь в святом месте.

– Извините, – и оба засмеялись.

– Да ладно. Даша, пошли домой обедать. Дмитрий тут же спустился с веранды н оказался,, рядом с ними.

– Позвольте, я вас провожу. Светлана внимательно, но и лукаво взглянула на него.

– Да нам, собственно, и идти никуда не надо, мы живем вон в том доме, где была келья Амвросия.

– Я знаю.

– Ох, Дашка, все ухе разболтала, – она шутливо дернула дочь за руку, и они не спеша пошли по лужайке, в обход часовни. Дмитрий напрочь забыл об оставленном в музее Погорелове, пока Светлана сама не напомнила ему об этом.

– А это не ваш там приятель Марью Петровну развлекает?

– Это мой бывший научный руководитель. Кстати, позвольте представиться

– кандидат социологических наук Дмитрий Князев.

– Светлана.

– И это я знаю.

– Какой вы, однако, быстрый. Даша, прекрати меня теребить. А в Козельск вы что приехали – социологическое исследование проводить?

– Нет, в гости к этому приятелю. А исследование | я проводил на одном из калужских заводов…

– Ну и как вам Оптина пустынь? .

– Великолепно. Никогда не думал, что встречу! здесь самую красивую женщину в своей жизни, – они обменялись взглядами, в ее глазах было что-то неуловимое, но позволяющее ему продолжить. – Вы действительно настолько красивы, что на вас, как на солнце, тяжело смотреть слишком долго, – он шутливо помахал ладонью перед глазами, – ослепляете.

– Это вы намекаете на то, что со мной лучше встречаться вечером?

Это не он, это она намекала, и Дмитрий внутренне напрягся, чувствуя, что наступил решающий момент, тем более что они уже подошли к палисаднику и Даша открывала калитку.

– Кстати, о вечере…

– Даша, иди домой, я сейчас приду.

Девочка взбежала на крыльцо и уже в дверях обернулась и лукаво помахала Дмитрию, который улыбнулся и кивнул.

– Мы могли бы встретиться вечером?

– Но я не смогу никуда пойти – мне не с кем оставить Дашу.

– А вы уложите ее спать, я приду сюда и мы где-нибудь погуляем.

Она внимательно посмотрела на него, отчего он слегка смутился, хотя и чувствовал, что она уже соглашается, не может не согласиться.

– А вы будете себя хорошо вести? Меньше всего он ожидал этого вопроса, но тут же понял его смысл и, усмехнувшись, ответил:

– Я буду себя вести как Нил Сорский, Паисий Ве-личковский и Тихон Задонский вместе взятые. (Это были знаменитые оптинские старцы, имена которых он неоднократно слышал от Погорелова.)

Она засмеялась и тряхнула головой:

– Браво! Я укладываю ее спать в девять, так что приходите к половине десятого, но не сюда, а к главному входу в пустынь. Вы меня поняли?

– Да, разумеется, – он радостно кивнул, и она невольно улыбнулась при виде его радости.

– Ну, тогда до вечера.

– До встречи.

Она взошла на крыльцо «и скрылась в доме, а Дмитрий возбужденно повернулся назад, но искать Погорелова ему не пришлось, поскольку тот стоял несколько поодаль и наблюдал за ним.

– Я вижу, вы время даром не теряете.

– Ух, какая изумительная женщина.

– И что она вам сказала – вы весь сияете?

– Свидание назначила.

– Поздравляю.

– Спасибо. А теперь пойдемте отсюда и побыстрее, а то я боюсь вспугнуть свое неожиданное счастье.

– А как же музей Толстого?

– Ну его к черту, надоело смотреть на всякое старье. Теперь мне уже хочется земного, живого и загорелого. Пойдемте и будем по дороге остерегаться большого колхозного быка.

– Кого? – изумился Погорелов.

– Быка. А впрочем, неважно.