Текст книги "Генерал Абакумов. Палач или жертва?"

Автор книги: Олег Смыслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Кто они, палачи из НКВД?

Палач – лицо, приводящее в исполнение приговор о смертной казни или телесном наказании, осуществляющее пытки…

В конце 1937 года некто Луховицкий, обцчный следователь из НКВД, вел дело Аркадия Емельянова, бывшего начальника Главного строительного управления Наркомпиидепрома СССР.

В 1955 году, после реабилитации, Емельянов в своих показаниях военному прокурору Главной военной прокуратуры СССР майору юстиции Кожуре расскажет, как с ним «работал» тот самый следователь: «»… Вы знаете за что Вас арестовали?» – спрашивает меня Луховицкий. «Нет, не знаю». Луховицкий сделал шаг вперед, плюнул в лицо и обругал матом. Я бросился на него. Он ждал этого и ударил меня ногой в пах. Я потерял сознание. Очнулся на полу в уборной, которая была напротив комнаты следователя, в мокрой и окровавленной одежде с разбитыми губами и носом. Возле меня стоял Луховицкий и фельдшер, который дал лекарство, прощупал пульс и сказал: «Страшного ничего нет». Меня ввели снова в комнату и поставили к стенке. Луховицкий предупредил, что я буду стоять на «конвейере» до тех пор, пока не подпишу показаний. Издевался до утра. Ему на смену пришел другой 23–25 лет с вьющимися светлыми волосами. Был до середины дня, уговаривал не мучить себя и дать показания. Затем пришел в штатском 20–22 лет. Его поздно вечером сменил Луховицкий. Так – трое суток. Я все время стоял на ногах. Не давали пищи. В дежурство Луховицкого не давали воды и не разрешали курить. На четвертые сутки у меня на опухших ногах полопались сосуды и ноги превратились в бесформенную кровавую массу. Появились галлюцинации, временами я терял сознание, падал. Меня поднимали и, как выражался Луховицкий, «подбадривали пробойками»: в пробках от бутылок были проколоты иголки и булавки, которые выходили на 2–3 миллиметра. Ими кололи бока, снизу ноги. Применяли и другие способы «подбадривания»: когда я закрывал глаза, выдергивали волосы из бороды и усов. «Напишите на клочке бумаги, кто вас завербовал, протокол составлять не будем». – «На кого конкретно я должен дать показания?» – «Вы сами должны знать. Но это лицо должно быть известным в стране и должно принадлежать к руководству партии». – «Член ЦК?» – «Пусть вас не смущает, даже если это будет член Политбюро, и учтите, что у нас уже сидят члены Политбюро Рудзутак, Косиор, Чубарь, Эйхе». – «А какие показания вас могут интересовать?» – «Получите тезисы. Их надо только развить». Не в силах выдержать «конвейер» написал: «Считаю бесцельным дальнейшее сопротивление следователю. Я признаю, что входил в…» Через несколько дней вызвал: «Думаете ли вы давать показания?» – «Я уже дал, что еще надо?» – «Это ерунда. Нужны настоящие показания». Я молчал. «Поедете в Лефортовскую тюрьму и уж там напишите все, что требуется». Через два-три дня, ночью Луховицкий допрашивал в Лефортове с еще двумя следователями и избивал в течение часа резиновой дубинкой, скруткой из голого медного провода, топтал ногами.

Двое ушли, привели Темкина (Арон Темкин, начальник управления снабжения Наркомпищепрома…). Темкин: «Я был свидетелем, когда нарком пищевой промышленности давал Емельянову поручение убить Микояна». Темкина тут же увели.

«Вы подтверждаете сказанное Темкиным?» – «Мне все понятно».

«Показания Темкина – обеспеченный смертный приговор, и от вас зависит теперь ваша судьба». Сфабрикованный протокол допроса я не подписал. Снова били и поставили в стойку. Наступили каблуком на пальцы, сорвали ногти. В октябре подписал не читая»».

К слову, Аркадий Емельянов вынужден был подписать 82 страницы «собственноручных» показаний, то есть продиктованных следователем. За что получил «только» 15 лет лагерей Виктор Семенович Абакумов просто не мог не быть палачом, переступив порог Секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР в 1937 году. Он проработал там самое страшное для советских людей и для советской страны время: 1937 и 1938 годы.

Неужели его это могло миновать или обойти стороной? Ведь если он чего-то не умел, то его учили, и ему приходилось учиться. А как же иначе?

Писатель Юрий Дружников однажды записал воспоминания чекиста Спиридона Карташева: «У меня была ненависть, но убивать я сперва не умел, учился. В Гражданскую войну я служил в ЧОНе. Мы ловили в лесах дезертиров из Красной армии и расстреливали на месте. Раз поймали двух белых офицеров, и после расстрела мне велели топтать их на лошади, чтобы проверить, мертвы ли они. Один был живой, и я его прикончил…

Мною лично застрелено 37 человек, большое число отправил в лагеря. Я умею убивать людей так, что выстрела не слышно… Секрет такой: я заставляю открыть рот и стреляю вплотную. Меня только теплой кровью обдает, как одеколоном, а звука не слышно. Если бы не припадки, я бы так рано на пенсию не ушел».

30 июля 1937 года Николай Ежов подписал приказ № 00 447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Согласно этому приказу, попадание в первую категорию репрессируемых означало расстрел, а во вторую – в ГУЛАГ. Третьей категории, увы, не было.

Начало же событий, названных десятилетиями позже «Большим террором», датировано 3 июля 1937-го, когда секретарь ЦК ВКП(б) Сталин передал народному комиссару внутренних дел СССР Н. И. Ежову и региональным руководящим органам партии принятое днем раньше решение Политбюро о начале кампании репрессии… А после 4 июля абсолютно все подразделения Главного управления госбезопасности НКВД СССР немедленно приступили к просмотру своих картотек и архивов в поисках указанных в приказе жертв…

Работы было много, но когда началось выполнение приказа № 00 447, ее стало гораздо больше. Людей катастрофически не хватало…

Например, только в 1937 году по делам органов НКВД было арестовано 936 750 (за контрреволюционные преступления, в т. ч. за антисоветскую агитацию, – 234 301, за другие преступления – 157 301). Всего было осуждено 790 665 (в том числе к высшей мере наказания – 353 074).

В 1938 году по делам органов НКВД было арестовано 638 509 (за контрреволюционные преступления – 593 326, в т. ч. за антисоветскую агитацию, – 57 366, за другие преступления – 45 183). Всего было осуждено 554 258 (в том числе к высшей мере наказания– 328 618).

То есть в 1937–1938 годах к ВМН было осуждено 681 692. Для сравнения с 1921 по 1929 год по делам ВЧК-ОГПУ к высшей мере наказания было осуждено всего 23 391. С 1930 по 1936 год по делам ОГПУ-НКВД к высшей мере наказания было осуждено 40 137. А с 1939 по 1-е полугодие 1953 года к высшей мере наказания было осуждено – 54 235. Согласитесь, что цифры очень точно воспроизводят динамику «Большого террора» и те два года (1937-й, 1938-й) в этом плане показательны.

Александр Исаевич Солженицын в своем знаменитом «Архипелаге» по поводу следствия в органах безопасности СССР напишет: «Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать – тридцать – сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие («секретное тавро»), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого – пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, – ни одна бы чеховская пьеса не дошла бы до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом».

Далее Александр Исаевич подчеркивает, что не существовало такого перечня пыток и издевательств, который в типографски отпечатанном виде вручался бы следователям. Просто требовалось, чтобы каждый следственный отдел в заданный срок поставлял трибуналу заданное число во всем сознавшихся кроликов. А просто говорилось (устно, но часто), что все меры и средства хороши, раз они направлены к высокой цели; что никто не спросит со следователя за смерть подследственного; что тюремный врач должен как можно меньше вмешиваться в ход следствия. Вероятно, устраивали товарищеский обмен опытом, «учились у передовых»; ну, и объявлялась «материальная заинтересованность» – повышенная оплата за ночные часы, премиальные за сжатие сроков следствия; предупреждалось, что следователи, которые с заданием не справятся…

Понимая, что старшие страхуются, часть рядовых следователей (не те, кто остервенело упиваются) тоже старались начинать с методов более слабых, а в наращивании избегать тех, которые оставляют слишком явные следы: выбитый глаз, оторванное ухо, перебитый позвоночник, да даже и сплошную синь тела.

Вот почему в 1937 году мы не наблюдаем – кроме бессонницы – сплошного единства в разных областных управлениях, у разных следователей одного управления. Есть молва, что отличались жестокостью пыток Ростов-на-Дону и Краснодар. В Краснодаре придумали кое-что оригинальное: вынуждали подписывать пустые листы бумаги, а затем уже сами заполняли ложью. Впрочем, зачем пытки: в 1937-м там не было дезинфекций, тиф, трупы в людской тесноте лежали по 5 дней, кто в камерах сходил с ума – тех в коридоре добивали палками».

Приводит он перечень некоторых простейших приемов, которые сламывали волю и личность арестантов, не оставляя следов на его теле.

1. Ночь. Ночью вырванный изо сна арестант не может быть уравновешен и трезв по-дневному, он податливый.

2. Убеждение в искреннем тоне.

3. Грубая брань.

4. Удар психологическим контрастом.

5. Унижение предварительное.

6. Любой прием, приводящий подследственного в смятение.

7. Запугивание.

8. Ложь.

9. Игра на привязанности к близким.

10. Звуковой способ.

11. Щекотка.

12. Гасит папиросу о кожу подследственного.

13. Световой способ и т. д.

Был и еще один способ заставить говорить – битье, не оставляющее следов:

«Бьют и резиной, бьют и колотушками, и мешками с песком. Очень больно, когда бьют по костям, например следовательским сапогом по голени, где кость почти на поверхности. Комбрига Карпунича-Бравена били 21 день подряд. (Сейчас говорит: «И через 30 лет все кости болят и голова».) Вспоминая свое и по рассказам он насчитывает 52 приема пыток. Или вот еще как: зажимают руки в специальном устройстве – так, чтобы ладони подследственного лежали плашмя на столе, и тогда бьют ребром линейки по суставам – можно взвопить! Выделять ли из битья особо – выбивание зубов? (Карпуничу выбили восемь.)».

Был такой следователь Александр Григорьевич Хват. В 1938 году с должности начальника Орготдела ЦС ОСОАВИАХИМа он пришел на работу в НКВД во 2-е отделение 6-го отдела 1 – го управления. Было ему тогда уже 30 лет. Естественно, что сразу назначили его оперуполномоченным и присвоили звание младшего лейтенанта ГБ.

Уже в ноябре 1938-го Хват участвовал в следствии по делу арестованных руководящих работников Кабардино-Балкарской АССР, обвинявшихся в принадлежности к антисоветской организации, возглавляемой 1-м секретарем обкома ВКП(б) Б. Э. Калмыковым. На допросах у Хвата заместитель председателя СНК КБАССР Х. Б. Хабуров, первоначально отрицая свою вину, признался в итоге в причастности к вышеназванной организации, хотя потом отказался от признательных показаний и заявил, что оговорил себя и других после применения к нему физического воздействия.

В 1939–1940 годах, будучи следователем, помощником начальника следственной части ГЭУ НКВД СССР, Хват вел дела жены М. И. Калинина, бывшего заместителя наркома КБАССР Д. В. Кащеева, а в 1940–1941 годах – дело вице-президента ВАСХНИЛ академика Н. И. Вавилова.

«Знаменитое дело»! Вице-президента ВАСХНИЛ академика Вавилова Хват мучил одиннадцать месяцев – четыреста раз вызывая на долгие, многочасовые допросы.

«Что, по свидетельству очевидцев, после этих допросов Вавилов идти сам не мог: до камеры № 27 в Бутырской тюрьме его доволакивали надзиратели и бросали возле двери. Сокамерники помогали Вавилову забраться на нары и снять ботинки с огромных, вздутых, синих ступней. Академика ставили на так называемые «стойки» – пытка эта означала, что человеку по десять и больше часов (иногда она растягивалась на дни, и тогда у пытаемых лопались на ногах вены) не позволяли сесть… После полугода такого следствия (Вавилова обвиняли в шпионаже и вредительстве) из крепкого, подтянутого, даже чуть франтоватого пятидесятилетнего мужика, академик превратился в очень пожилого человека», – рассказывает Евгения Альбац.

Ей же чудесным образом удалось встретиться с тем самым следователем…

«Я поднялась на третий этаж этого дома и позвонила. Дверь открыла женщина средних лет.

– Здесь живет Александр Григорьевич Хват?

– Папа, – негромко позвала она.

Он вышел из соседней комнаты. Широкогрудый. Когда-то, видно, высокий. Голый череп в обрамлении коротко Стриженных седых волос. Старость, хотя он выглядел моложе своих восьмидесяти лет, выдавала шаркающая походка и какая-то сгорбленность, фигуры. Нет, точнее, не сгорбленность – согбенность: как будто что-то давило на него сверху и все больше склоняло в странном полупоклоне, все больше прижимало к земле. Потом я пойму: его давил не только возраст – страх.

Хват профессиональным жестом раскрыл мое редакционное удостоверение, внимательно прочитал, сверился с фотографией.

– По какому вопросу? – спросил.

– Давайте пройдем в комнату, – оттягивая возможность быть изгнанной, сказала я.

– Пожалуйста, – он покорно открыл дверь комнаты и пропустил меня вперед.

В комнате стояла двуспальная кровать – по примятым подушкам видно было, что он, когда я пришла, лежал. Еще стояли две тумбочки для белья, шкаф, пара стульев. Больше – ничего.

Хват поставил стул у окна – так, чтобы свет падал мне на лицо. Сам сел у стены, напротив.

Я начала в лоб:

– Вы работали следователем НКВД?

– Да.

– Помните, в сороковом году вы вели дело Вавилова, академика…

– Как же, конечно, помню…

Покорность Хвата поразила и сковала меня. Я ожидала чего угодно, но только не этого. Вся заготовленная загодя агрессия оказалась не нужна.

Передо мной сидел старик. Просто – старик. Уставший и, кажется, больной…

Я неловко выдавила из себя:

– Свидетели утверждают, что вы применяли к Вавилову… (я искала слово помягче) жесткие методы следствия…

– Категорически отвергаю, – быстро и заученно ответил Хват. – Был же и другой следователь, Албогачиев, – тут же продал он своего коллегу. – Нацмен, – добавил…

– Албогачиев – он малообразованный человек был. Ну и нацмен, сами понимаете… – снова повторил Хват. – У него с ним… отношения так, не очень были…

– Скажите, вы верили в то, что Вавилов – шпион?

– В шпионаж я, конечно, не верил – данных не было. То есть было заключение агентурного отдела – существовал такой в Главном экономическом управлении НКВД: так и так, шпион. Агентурный отдел его «разрабатывал», но данные нам не передавали – у себя оставляли. Они и постановление на арест по таким делам писали. Ну, а что касается вредительства – что-то он не так в своей сельскохозяйственной науке делал. Тут я собрал экспертизу – академик ее возглавлял, к Трофиму Лысенко ездил. Они, то есть академики и профессора, подтвердили: да, вредил.

– Вам не было жалко Вавилова? Ведь ему грозил расстрел. Так, по-человечески, не было жалко?…

Хват рассмеялся:

– Что значит жалко? – Так и сказал. – Ну что он, один, что ли?…»

За свою безжалостную работу Хват уже в сентябре 1944 года получил звание «полковник». То есть всего за шесть лет, с 1938 года до 1944 года, он дослужился с младшего лейтенанта ГБ до этого высокого звания. Имел ордена, медали.

Из органов его уволили в 1955 году. Хват не пропал: с того же года работал начальником 1-го отдела отделения Института прикладной математики АН СССР, в 1958-м устроился начальником отдела и секретарем партбюро Управления Министерства среднего машиностроения СССР.

Вспомнили о Хвате в конце 1958 года, в период реабилитации. Теперь же, во изменение прежней формулировки: уволен со службы по служебному несоответствию с применением ограничения в пенсионном обеспечении, предусмотренного Постановлением СМ СССР № 2509 от 24 сентября 1953 г. А в сентябре 1962 г. «за грубейшее нарушение советской законности в бытность на работе в органах НКВД-МГБ СССР» решением КПК при ЦК КПСС исключили из партии.

Начальник УНКВД по Калининской области Д. Токарев однажды свидетельствовал о прибытии весной 1940-го в город Калинин группы высокопоставленных работников НКВД во главе с Блохиным для расстрела поляков, содержащихся в Осташковском лагере. «Когда все было готово к началу первого расстрела, Блохин, как рассказал Токарев, зашел за ним: «Ну, пойдем…» Мы пошли, и тут я увидел весь этот ужас… Блохин натянул свою специальную одежду: коричневую кожаную кепку, длинный кожаный коричневый фартук, кожаные коричневые перчатки с крагами выше локтей. На меня это произвело огромное впечатление – я увидел палача!» В первую же ночь команда под руководством Блохина расстреляла 343 человека. В последующие дни Блохин распорядился доставлять ему для расстрела партии не более 250 человек. Весной 1940-го под руководством и при непосредственном участии Блохина в Калинине было расстреляно 6311 военнопленных поляков», – пишет Н. Петров.

Василий Михайлович Блохин свою чекистскую службу начал в 1921 году, получив назначение в 62-й батальон войск ВЧК в Ставрополе. Ему всего 26 лет.

Через три года Блохина выдвигают на должность комиссара особых поручений Спецотделения при Коллегии ОГПУ. Фактически с 22 августа 1924 года в его обязанности входит в том числе приведение расстрельных приговоров в исполнение.

В марте 1926 года Блохина назначают временно исполняющим должность коменданта ОГПУ, а 1 июня этого же года утверждают в этой должности.

Как пишет Н. Петров, «в 1937–1938 годах Блохин участвовал в самых громких расстрелах. Он командовал расстрелом маршала Тухачевского и высокопоставленных военных, приговоренных вместе с ним. При расстреле присутствовали прокурор СССР Вышинский, председатель Военной коллегии Верховного суда Ульрих. Иногда баловал своим присутствием и сам «железный нарком» Ежов. При нем расстрельное действо обретало черты художественной постановки. Осенью 1937-го: «Перед расстрелом своего приятеля в прошлом Яковлева Ежов поставил его рядом с собой – наблюдать за приведением приговора в исполнение». Яковлев, встав рядом с Ежовым, обратился к нему со следующими словами: «Николай Иванович! Вижу по твоим глазам, что меня жалеешь». Ежов ничего не ответил, но заметно смутился и тотчас велел расстрелять Яковлева».

Карьера Блохина оказалась стремительной из-за особой востребованности таких профессионалов, как он.

Если в 1935 году ему присвоили звание «капитан ГБ», то уже в 1944-м он становится комиссаром ГБ, а в 1945-м – генерал-майором. На груди этого палача-генерала сверкали: орден Ленина, три ордена Красного Знамени, орден Отечественной войны первой степени, орден Трудового Красного Знамени, орден Красной Звезды, орден «Знак Почета», два знака «Почетного чекиста» и т. д.

Сегодня трудно себе даже представить генерала, расстреливающего людей из немецкого вальтера. Говорят, за все годы службы он лично расстрелял на Лубянке не менее 10–15 тысяч человек. Именно за эти заслуги его награждали и премировали. Например, награждали его и почетным оружием – маузером, и золотыми часами, и даже легковым автомобилем «М-20» («Победа»).

В 1953 году Блохин был уволен на пенсию приказом МВД СССР № 107 от 2 апреля 1953 г., с объявлением благодарности за 34-летнюю «безупречную службу» в органах. За 36 лет выслуги ему была назначена пенсия в размере 3150 рублей. Огромные по тем временам деньги! Но, после лишения генеральского звания в ноябре 1954 года, выплата пенсии от КГБ была прекращена. Он умер 3 февраля 1955 года от инфаркта миокарда. Оказывается, палач давно страдал гипертонической болезнью 3-й степени. Кто знает, может быть, она и была профессиональной?

Были у Блохина и коллеги, и подчиненные. Например, в 1922–1929 годах акты о расстрелах подписывали Г. Хрусталев, Г. В. Голов, П. И. Магго, А. К. Чернов, А. П. Рогов, Ф. И. Сотников, В. И. Шигалев, П. П. Пакалн, P.M. Габалин, И. Ф. Юсис.

При этом большинство из них были сотрудниками специального отделения при Коллегии ОГПУ, которое занималось охраной советских вождей. Значились они «комиссарами для особых поручений» (А. П. Рогов, И. Ф. Юсис, Ф. И. Сотников, P.M. Габалин, А. К. Чернов, П. П. Пакалн, Я. Ф. Родованский. Другие проходили свою тяжелую службу в комендатуре ОГПУ у Блохина: П. И. Магго и В. И. Шигалев. Позднее к ним присоединятся И. И. Шигалев, П. Я. Яковлев, И. И. Антонов, А. Д. Дмитриев, А. М. Емельянов, Э. А. Мач, И. И. Фельдман, Д. Э. Семенихин.

После расстрелов, как и после любой тяжелой работы, эти мужики устраивали пьянку. Один из них припомнит: «Водку, само собой, пили до потери сознательности. Что ни говорите, а работа была не из легких. Уставали так сильно, что на ногах порой едва держались. А одеколоном мылись. До пояса. Иначе не избавиться от запаха крови и пороха. Даже собаки от нас шарахались, и если лаяли, то издалека».

Б. Сопельняк в своей книге «Палачи сталинской эпохи» рассказывает: «Природа брала свое и наказывала палачей по-своему: в отставку они уходили глубокими инвалидами. Тот же Магго окончательно спился, приобрел целый букет самых разнообразных заболеваний и незадолго до войны умер. Петр Яковлев заработал и кардиосклероз, и эмфизему легких, и варикозное расширение вен, и глухоту на правое ухо – верный признак, что стрелял с правой руки.

Его коллега Иван Фельдман уволился инвалидом группы с таким количеством заболеваний, что не прожил и года. А у подполковника Емельянова вообще, как теперь говорят, поехала крыша. В приказе о его увольнении так и говорится: «Тов. Емельянов переводится на пенсию по случаю болезни (шизофрения), связанной исключительно с долголетней оперативной работой в органах».

В таком же положении оказался и бывший латышский пастух, затем тюремный надзиратель и, наконец, образцовый сотрудник для особых поручений Эрнест Мач. Двадцать шесть лет отдал любимому делу Мач, дослужился до майора, был назначен воспитателем «молодняка» – так называли молодых чекистов, получил несколько орденов и стал психом.

Во всяком случае, его непосредственный начальник в рапорте руководству просит уволить Мача из органов как человека, «страдающего нервно-психической болезнью».

Инвалидом первой группы уходит на пенсию подполковник Дмитриев…

А вот два бравых полковника Антонов и Семенихин в отставку ушли не по болезни, а по возрасту. Судя по их послужным спискам, они вовремя поняли, к чему приводит ежедневная стрельба по живым мишеням, и пробились в руководители групп – иначе говоря, сами они в последние годы не расстреливали, а лишь наблюдали, как это делают подчиненные».

К слову, в 1937 году сами оказались жертвами и были расстреляны Г. В. Голов, П. П. Пакалн, Ф. И. Сотников. Своей смертью умерли Юсис (1931), Магго (1941), В. Шигалев (1942), И. Шигалев (1944).

Действительно, палачом было быть не просто!

Возвращаясь к палачу Борису Родосу, которого Н. С. Хрущев назвал никчемным человеком, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродком, хотелось бы остановиться на некоторых размышлениях его сына.

В частности, Валерий Родос вспоминает: «Потом в Москве я не видел его неделями: я просыпался – его нет, на работе, ложился спать – он все еще на работе. Приходил ночью, уходил ночью – такая бандитская работа».

Сын не видел своего отца, а отец не находил времени поговорить со своим сыном. Ему было некогда. В 1938–1941 годах Родос вел самые громкие дела, допрашивая видных руководителей страны, деятелей науки и искусства. Это члены Политбюро ЦК ВКП(б) С. Косиор и В. Чубарь; кандидаты в члены Политбюро П. Постышев и Р. Эйхе; генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Косарев; члены ЦК ВКП(б) А. Стецкий и Н. Антипов; ряд секретарей обкомов: Кабардино-Балкарского – Б. Калмыков, Омского – Д. Булатов, Ивановского – И. Носов; видные военачальники Мерецков, Штерн, Локтионов, Смушкевич, Рычагов и другие военные, и руководители оборонной промышленности, арестованные в 1941 году; писатель И. Бабель, режиссер В. Мейерхольд.

Это он, Родос, их истязал и заставлял под пытками давать ложные показания против себя.

И вот его сын размышляет: «Десятки раз я сам безжалостно приговаривал своего отца к расстрелу, сам вел его на расстрел, мысленно взводил и нажимал курок, и пуля раскаяния пробивала мою собственную голову…

Иногда, если никого из близких долго не было рядом, я доводил себя этими мазохистскими упражнениями до слез, до рыданий, до обморока. Я старый человек, в этом нелегко, стыдно сознаваться, но чего стоит этот стыд рядом с тем, большим, стыдом за родного отца.

Сотни раз я выстраивал защиту отца, подбирал оправдания, исступленно искал и находил ложь и огрехи в речи Хрущева, в нем самом. В КПСС, в бериевском управлении карательным органом, в правомерности существования и деятельности самого этого органа, в политике Сталина, в ленинской революции, в марксистской идеологии, в устройстве государства».

И вот он, наконец, говорит в защиту: «Ну не было бы моего отца. Вообще бы не было, не родился бы, не пошел в чекисты, а стал бы, как и положено еврею, мужским портным, как его отец, мой дедушка… Что же тогда? Остались бы эти Чубарь, Косиор и Косарев в живых? Не были бы даже арестованы? Чепуха!

Да не он, не мой отец на них дело заводил, ордера на их арест подписывал. Он только подручный. Исполнитель. Главный убийца не он, не отец! Не было бы его, все равно и этих, и всех остальных замученных моим отцом точно также и в те же сроки арестовали бы, били, пытали, ломали бы, вымогая признания, судили бы и расстреляли! Их жизни, их кровь не моему отцу нужны были – проклятой революции».

Вот определяет вину: «Мой отец персонально виновен в том, что не захотел мужские брюки кроить, захотелось мир переустраивать, с Господом Богом соревноваться.

Виновен в том, что в бесовский комсомол записался… в сатанинскую команду «моральных выродков» – чекистов не побрезговал пойти.

В том, что старался в бесовской камарилье лучше других быть, стал изувером.

Мой отец виноват в том, что, раз поняв, где он и с кем, не сумел выйти, а не сумев выйти, не застрелился».

А вот находит смягчающее обстоятельство: «Его старший брат Лев, самый добрый из них, говорил мне, что отец делился с ним, сетовал на судьбу, на кровавый долг, каялся, раскрыл секрет, что часто думает застрелиться. Жену жалко, детей маленьких – ну да, а как же, моральный выродок.

Лев был мужик простоватый, не горазд на выдумки, но я ему не поверил. Хотел бы поверить, мечтал бы, но слишком много и тяжко я обо всем этом думал-переживал.

Но мне о том же Неля, моя старшая сестра, тоже единожды сказала. Мы с ней, любимой дочкой отца… всего пару раз, да и то коротко, о нем говорили. А она больше моего знала. Он с ней часто разговаривал, что-то о себе рассказывал. И вот она мне сказала, что однажды отец признался, что жизнь ему такая не мила и, если бы не она, не семья, не мама застрелился бы».

Хотелось бы поверить во все это, но как же изощренная фантазия палача, когда он не просто допрашивал с пристрастием, он пытал, как не пытали до него…

Он изощрялся в этих экзекуциях и, видимо, получал удовольствие. Но, будучи человеком слабым (пытал-то он людей, не имеющих возможность ему ответить), он никогда бы не смог застрелиться. Для этого ему надо было быть хоть чуть-чуть посильнее, помужественнее, а еще иметь хоть какую-то душу, которая могла бы хоть немного сострадать… Но ее, судя по всему, не было, или она сгнила в палаче вместе с человеком!