Текст книги "Крылатая сотня. Сборник рассказов"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Он думал, что все сразу посдадутся, – вмешался я.

– Ну и посдавались все, одни казаки сначала воевали, – отрезал Игорь.

Я дал ему по шее. Он сжал кулаки, но Денис ткнул его в спину:

– Иди давай. Хрень какую-то порешь.

А может, правда было бы лучше сдаться, подумал я. Сдаться. Это было бы просто. Тогда все были бы живы. Что такое родина, что такое честь, что такое все эти слова? Да ты и сдался, подумал я снова. Вернее, не сдался, а… ты просто не думал, что такое война. И если бы в тот день в школу пришёл какой-нибудь американец и сказал – мол, всё, детишки, отныне тут Америка – ты бы возмутился? Или побежал бы домой, потому что в такой день точно не было бы уроков? А что бы сказал отец? Может быть – ничего, только бы ему оставили его небезуспешный бизнес?

Интересно, кто были те люди, которые всё "заварили"? Из-за которых погиб мой отец и гибнут сотни (сотни тысяч, холодно поправил кто-то внутри меня) других людей? Кто первым сказал, что тут не будет Америки и выстрелил?

Я вспомнил фильм, который видел за год до войны – "1612". Про Смутное Время. Мы как раз в школе в этом году про него проходили. Как там воевода говорил людям: "Мы ему спасибо сказать должны за то, что нас наш долг исполнить заставил!" Что-то в этом роде.

Долг… Я ведь ничего не знаю об этом слове. Долг. Это когда ты должен деньги или тебе должны деньги. Вот так. Но ведь есть, есть у него и другое значение… Честь… Это не в суд подают "о защите чести" те, кто её и не имел никогда… Это – тоже другое. Родина… Что такое – Родина? Почему я должен умирать за Родину? Что мне было бы, не окажись её у меня? Какая мне-то разница? Глупые слова, наивные слова, средневековые слова… Может, мне надо просто заплатить и дать уехать куда-то, где не стреляют – и я брошу всё это? Может, просто вовремя не заплатили? Говорят, в начале 90-х был такой план – каждому русскому заплатить по сто тысяч долларов и дать им уехать, кто куда хочет. А территорию поделить… Может, так было бы всем лучше?

Но это не территория, вдруг подумал я. Это Родина. Это моя Родина. Я ничего не понимаю, я тупой, я пепсикольное поколение. Это всё правда. Но я знаю – моя Родина. Вот она. Под моими ногами – тёплая ночная земля. Над моей головой – звёздное небо. Вокруг меня – моя страна и мои друзья. Это – тоже правда. Моя правда.

Я ничего этого не отдам. Ни за какие деньги. И нечего гадать, что там было бы, если бы. Есть так – как есть. И лучше так, чем…

У меня опять не стало слов. Но я твёрдо знал: лучше так.

* * *

Первым, кого мы увидели на нашей взлётке, был Жорка Тезиев. Он сидел на бочке, как символ казачества (донского, правда, кажется; пацаны говорили, что у донцов на гербе казак верхом на бочке), болтал ногами и, глядя в небо, начинавшее чуть-чуть светлеть на востоке, бухтел гимн терцев:

– Не из тучушки ветерочки дуют,

Ой, не дубравушка во поле шумит.

То не серые гусюшки гогочут,

Ой, по-над бережком они сидючи.

Не сизые орлы во поле клекочут,

Ой по поднебесью они летучи,-

То гребенские казаченьки,

Ой перед Грозным царем гуторят:

Ой ты, батюшка, ты, наш царь Иван

Васильевич,

Ой, православный ты наш Государь,

Как бывалоча ты нас, царь-надежа,

Ой, многа дарил нас, много жаловал…

Честно говоря, несмотря на осетинское происхождение, особыми талантами певца Жорка не обладал. Тем не менее, мы не стали перебивать и остановились, слушая, как он напевает неутомимо:

– А теперича ты, наш царь-надежа,

Ой, скажи да скажи нам казакам,

Чем пожалуешь нас, чем порадуешь

Ой, чем подаришь нас, чем пожалуешь?

Подарю я вас, гребенски казаченьки,

Ой, рекой Тереком, рекой быстрою,

Ой, всё Горынычем со притоками,

От самого гребня до синя моря,

Ой, до синя моря, до Хвалынского… – он

вздохнул и пробормотал: – Бля, где же они… – и стукнул пяткой по бочке.

Как раз в этот момент две ширококрылые тени бесшумно прошли над полосой и, одна за другой упав в её конце, растворились в темноте. Послышались шорох и посвистыванье, навстречу которому мы все побежали.

Вынырнувший из темноты "Атаманец" чуть не сбил меня крылом – я еле успел пригнуться, схватил аппарат за растяжку. Честное слово, я и представить себе не мог, что вот так буду за кого-то волноваться – я буквально глазами впивался: все прилетели, всё цело?

– Не спите? – Колька тяжело сполз с сиденья, расстегнул шлем. Руки у него подрагивали. – Я что говорил? У нас что, парад победы – встречать?

Игорь уже облаивал своих младших – те против обыкновения отмалчивались. Володька с Жоркой обнимались. Колька, положив шлем на сиденье, спросил Сашку – тот подходил, неловко покачиваясь:

– Ты чего мне там орал?

– Испугался, когда ты пикировать начал, – угрюмо ответил тот. – Дениска, – он дёрнул за плечо младшего Коломищева, – ты глянь там… у меня из правого блока ни одна ракета не вышла. И пить дайте.

Жорка оказался предусмотрительней нас – оторвавшись от брата, притащил волоком пятидесятилитровый пластиковый бачок с водой, к которому все четверо тут же присосались. Мы стояли и ждали.

– Как слетали? – вырвалось у меня. В мою сторону все уставились почти с возмущением. Но я уже не мог удержаться: – Ну чего вы молчите, как слетали?!

– Если ты про вообще – то тут не расскажешь, – ответил Колька, садясь прямо на выбитый бетон и расшнуровывая ботинки. – Не обижайся, но – не расскажешь. А если про результат – не шикарно. Но почин есть. За линией фронта на подлёте к аэродрому весь груз вывалили на два грузовика. Рвануло не слабо, и не наши заряды, а в кузовах что-то. Но на сам аэродром ни шиша не осталось. Погорячились… – и он улыбнулся странной медленной улыбкой.

– А самое главное – они нас правда не видят, – сказал Володька, садясь рядом. Только сейчас я разглядел, какие у всех у них усталые лица. – Мы летали, как у себя дома. То планировали, то движки включали – не видят. Хотя войск там полно. Если только случайно напоремся, но ночью не летает почти никто. А на нашей высоте – никто.

– Значит что? – Денис присел на корточки. – Значит, их можно правда бить?

– Можно, – кивнул Володька, тоже принимаясь за шнуровку. Жорка водрузил ему на голову папаху.

– Ура? – предположил Борька.

Все засмеялись. Колька, перевернув левый ботинок, высыпал из него то ли землю, то ли пыль, то ли песок…

– Это что, в воздухе накидало? – удивился я. На меня опять посмотрели все – но уже не с возмущением, а как-то странно. – Вы чего? – удивился я.

– Ничего, – покачал головой Колька, проделывая ту же процедуру со вторым ботинком. – Не, это не там. Это мы тут в ботинки немного земли насыпали. Перед вылетом.

– Зачем?! – изумление моё росло.

– Затем… – вроде бы неохотно отозвался Колька, но потом пояснил немного смущённо: – Понимаешь… есть такое поверье. Если перед боем насыпать в обувь немного земли… то можно сказать: на своей земле стою, за свою землю дерусь – где бы ты ни был в это время. А если и убьют, то опять-таки – на родной земле.

– А… – начал я.

И заткнулся.

– Зароемся в сено и будем дрыхнуть, – пробормотал Сашка, вставая и покачиваясь. – Дрыхнуть. Шесть часов. Не, восемь. Десять тоже можно…

– Будете спать, пока не выспитесь, – через плечо сказал Денис, уже ходивший около парапланов. – Пацаны, как придёте на двор – поднимите Олежку Барбаша, пусть сюда идёт, мы с машинами должны разобраться. И ракеты снять… Кстати, Сашок, ракеты и установка тут ни при чём. Ты так дёргал, что провод электроспуска оборвал. Лучше б руки себе…

– Да пошёл ты… – вяло отозвался Сашка. – Не могу, спать хочу.

– Нет, в самом деле, всё отрываешь, что гвоздями не приху…рено, – не унимался Денис, с натугой катя "Саш'хо" к незаметному входу в ангар. – С цветомузыкой та же история тогда на дискаче была… Так Олежку пришлёте?

– Давай-ка сами всё сделаем, – сказал Колька. – Ты да я. Остальные – марш спать, это приказ.

– Я с вами, – вызвался я. Колька секунду смотрел на меня. Потом кивнул:

– Ладно. Втроём.

* * *

Четырёхдневный бой за Светлоград закончился вечером.

Было душно. Ветер с Маныча пахнул горелым металлом, соляром, жареной и гниющей человеческой плотью.

Дальше северных кварталов Светлограда бронечасти и мотопехота турок, поддержанные бандами калмыцких фашистов и американскими вертушками, не прошли. Попав в ловушку городских улиц, мгновенно потеряв присутствие духа, они начали метаться, стремясь только к одному – выбраться обратно. На улицах и за окраиной лежали сотни трупов в новеньких камуфляжах, чадили коробки танков и бронемашин… Снаряжение и оружие убитых – раньше трофейных команд! – уже начали растаскивать вездесущие пацаны… Подбирали и еду и, если оружие у них старались отобрать, то еду не отнимали даже самые свирепые из "трофейщиков"…

…По самым скромным подсчётам наступающие потеряли не менее четырёх тысяч убитыми, около пятидесяти единиц бронетехники, семь вертолётов и два истребителя-бомбардировщика. Разгромленные и деморализованные части 4-го турецкого корпуса бежали в сторону Маныч-Гудило, где их уже ожидали высаженные со старых вертолётов и надёжно укрепившиеся отборные десантные группы. По полевым аэродромам оккупантов вокруг Элисты молотила вся наличная артиллерия.

Отряды Северной Армии потеряли убитыми больше пятисот человек. Сейчас их свозили на окраину Ставрополя, где ещё в начале войны возникло само собой огромной кладбище. Ряды трупов вытягивались вдоль самодельной ограды, на которой жаркий ветер трепал разноцветные, разнокалиберные листки: "Уехали… ищи нас… ждём… погибли… адрес… сынок… папа, мама, я… бабушку похоронили…" Они лежали вместе – казаки, чэзэбэшники, военные, менты, эмчээсовцы, ополченцы… Русские, немцы, эстонцы, осетины, армяне, абхазы, греки, болгары, украинцы, сербы, калмыки… Православные, католики, ламаисты, протестанты, мусульмане, атеисты, язычники… Мужчины, женщины, старики, подростки, юноши, девушки, дети…

Православные священники отпевали всех, медленно продвигаясь вдоль растущих рядов.

На площади перед полусожжённой мэрией, прямо на земле, огромной, какой-то неживой кучей сидели пленные. Их было больше трёхсот – в основном турки. (Полсотни пленных калмыков калмыки же – из калмыцкого казачьего отряда "Наран Арслан" – забрали себе и, связав, деловито зарыли живыми в землю на старом карьере; помешать этому было просто невозможно…) Муравьино-жестокие со слабыми и пленными, сейчас они сидели неподвижно, глядя на окружавших их русских тусклыми мёртвыми глазами, в которых была только покорность. Отдельной группкой сидели наёмники из "Dynocorp" и двое штатовских вертолётчиков. Эти выглядели живее, но в глазах почти у всех был скрываемый изо всех сил страх, у американцев мешавшийся с недоумением: как же так?! Они – в плену?! У кого?!

Атаман Громов прибыл на совещание штаба армии прямо с позиций. Его конвойцы – набранные из старших кадетов бабычевского корпуса и тоже старших детдомовцев – отлично вооружённые и обмундированные, подтянутые, рослые мальчишки с закопченными лицами, кое-кто в бинтах – попрыгав с трёх "гусаров", бэтра и двух мотоциклов, немедленно свернули вентиль пожарного гидранта и, оставив троих на карауле, принялись с воплями и хохотом плескаться, вызывая добродушные улыбки у охранявших пленных ополченцев. Казалось, что ребята ничуть не устали; между тем за последние четыре дня конвой атамана потерял семнадцать человек из сорока… Лишь пятеро мальчишек, подойдя к пленным, встали возле них стеночкой, плечом к плечу. Стояли молча, ничего не делая, только глядели. Но среди турок многие вдруг начали истерично молиться, а один из американцев громко заговорил по-русски, путая слова:

– Мы пленные… мы только выполняли приказ… мы находимся под защитой Женевских конвенций…

– Лучше молчи, – сказал кто-то из мальчишек, и американец умолк.

* * *

– В общем так, – атаман Громов пожал плечами. – Совершенно непонятный эпизод. Вроде бы мелочь – два грузовика с боеприпасами, одиннадцать убитых – но странно. И нелепо как-то всё… Машка, это не твои?

Мария Лагутина, командующий авиацией и в прошлом знаменитая спортсменка-лётчица, пожала плечами и ехидно заметила:

– Раз нелепо – точно не мои… – и уже серьёзно добавила: – Да нет, не летали наши там.

– Может, осетины? – кивнул атаман начальнику разведки. Полковник Ботушев покачал головой:

– Я уже выяснял. Ни осетины, ни абхазы подобных операций не проводили.

– Может, у них самих что взорвалось? – предположил кто-то из офицеров РНВ. – Первый раз, что ли? Или партизаны…

– Там столько вражеских войск и такая маленькая территория, что партизан просто нет, – отозвался атаман. Задумался, хрюкнул горлом и подвёл итог: – Наверное, правда что-то у них само грохнуло…

– Между прочим, там твои конвойцы пленных убивать собрались, – заметила Лагутина, глядя в окно. – Петельку такую красивую на столбе наладили, тросик разноцветный… ой, это же шнур из театра, красиво как…

– П-п-пар-р-ршивцы! – вскочив, атаман рысью выбежал из кабинета.

* * *

Всё это совсем не было похоже на воздушный бой – даже из кино. С глухим громом невероятно высоко в небе крутили какие-то петли и зигзаги не меньше десятка серебристых точек, то и дело выстреливавших длинные прямые хвосты белёсого цвета, размазывавшиеся чёрными кляксами.

Мы с Витькой Фальком и Тошкой Задрыгой, задрав головы, следили за происходящим. Лошадь тащилась сама. Бидоны с молоком грозили выпасть. От того, что я не понимал даже, где там, наверху, наши, а где чужие, всё происходящее над нашими головами напоминало сильно тормознутую компьютерную игру с плохой графикой.

Неожиданно одна из точек превратилась в алую звёздочку, потом – окуталась чёрным и рассыпалась на быстро светлеющие дымные струйки. Буквально через несколько секунд то же произошло со второй, ещё через полминуты – с третьей. Розка наша остановилась и стала невозмутимо жрать траву на обочине. Мы не обратили внимания – игра обретала некоторую динамичность.

Две точки, резко снижаясь, помчались на юг. За ними гналась третья. Ещё две продолжали крутить карусель. И опять-таки две свернули в нашу сторону, а следом – ещё одна.

– Еб… – выдохнул Тошка. Мы и дёрнуться не успели, а прямо над нашими головами проскочили показавшиеся невероятно огромными короткокрылые серые машины с жёлтыми носами; следом – машина поменьше и поразлапистей, серо-серебристая с алым. Что-то сверкнуло. Нас накрыл жуткий грохот. Розка взвыла (именно взвыла, а не заржала!), освободилась от лишнего груза в виде меня и Тошки и помчалась в светлые дали через кусты, унося в телеге самоотверженно упавшего на бидоны Витьку.

Что-то подобное я испытывал уже – в тот страшный день, когда бомба ударила в мою школу. Я опять сидел на траве, ни фига не слышал, хотя Тошка, судя по всему, мне что-то орал, поднимаясь из придорожной канавы. По щекам у него текла кровь.

– …мотри!!! – прорвалось мне в голову.

Я обернулся в сторону вытянутой руки. И окаменел.

Метрах в ста от нас, не больше, горел и взрывался снова и снова самолёт. В стороны отлетали куски. К этому пожару вела вспаханная чёрная полоса. Она начиналась и того ближе от нас.

Бум. С тупым, мешочным каким-то, звуком на дорогу рядом с нами упало тело в оливковом комбинезоне. Мы вздрогнули и вскочили на ноги.

– Блин, лётчик… – выдохнул Тошка. Рядом с телом опустился неразборчивый оранжевый комок.

Осторожно, на цыпочках, мы подошли ближе. Ясно было, что лётчик мёртв, как колода. Он лежал, раскидав ноги в могучих башмаках, на опущенном стекле шлема четырёхконечной золотой звездой горело солнце. Комбинезон украшали многочисленны нашивки, но мне в глаза бросилась только одна – алый прямоугольник с белыми полумесяцем и звездой.

– Осман, сука, – процедил Тошка с такой ненавистью, что мне стало даже неприятно. – Не, ты въехал, Коль?! Наши их уделали! Не меньше четырёх сбили!

Я подумал, что среди сбитых вдали могли быть и наши машины. Но верить в это не хотелось.

– Готов, – Тошка толкнул ногой тело лётчика, огляделся и, расстегнув ширинку, принялся поливать шлем, бормоча: – На, освежись… виски из моей пиписки… тварь…

– Прекрати… – попросил я. Смотреть на это было противно. – Надо лучше сказать кому-нибудь про него.

– Точно, – опомнился Тошка. – Пошли телегу найдём, эту дуру Розку выпряжем – верхом быстрей.

– Пошли, – я шагнул, но заметил, что Тошка остался и быстро посмотрел на… – Ага, – уличил я его. – Ясно. Пестик заныкать хочешь?

В набедренной кобуре у мёртвого лётчика явно был настоящий "вальтер".

– Чего заныкать?! – ощетинился Тошка, выдвигая плечо. – Военная добыча!

– В зубы дам, – предупредил я. – Не косячись. Лучше давай разыграем – кому. У тебя всё равно уже есть "вальтер".

– Не… – он вдруг погрустнел. – Нельзя брать. Сразу начнут – куда дели, а ну вернули, паршивцы…

– Точно… – я ещё раз покосился на кобуру. – Пошли?

– Пошли, – согласился Тошка.

– Ну пошли.

– Пошли, я и говорю.

– Пошли! – я потащил его за собой за плечо…

…Розку, телегу и Витьку мы обнаружили недалеко от исходной точки – в кустах. Розка жрала траву. Витька сидел на бидонах, мрачно сплёвывая розовую слюну и трогая попеременно то левый глаз (он заплывал синяком), то правое ухо (оно опухло).

– Пришли? – поинтересовался мой старый друг. – Я зуб себе вышиб.

– Молоко цело? – Тошка принялся распрягать удивлённо на него покосившуюся Розку.

– Там теперь масло, – Витька снова сплюнул. – Я не знаю, как жив остался… Чё это было?

– Турецкий самолёт, – я запрыгнул на край телеги. Витька покосился на меня:

– Иди ты…

– Слово… Тошниловка! – окликнул я Тошку. – Если спи…шь по дороге пистолет – чесслово заложу!

– Не! Й-иии! – он хлестнул Розку ладонью и мгновенно исчез с глаз.

– Хорошо сидит, – заметил Витька не без зависти. – Время бы выбрать, научиться тоже…

– Ты не забыл, что мы сегодня тройкой летим? – тихо спросил я. Витька медленно завалился на спину, покачал головой:

– Не… – он смотрел в небо. Почти не щурясь. Потом сказал: – Молоко скиснет на такой жаре… Ник. А покатили эту телегу так?

– Чего? – я засмеялся. – Перегрелся?

– А чего? – он сел. – Всё равно просто так валяемся. Чего мы, не сдвинем её, что ли? Тут и осталось-то километра полтора. Вон же цех. Видно даже.

Я хотел ему сказать, что он придурок. Но вместо этого соскочил наземь и хлестнул Витьку по коленке сорванной былкой:

– Пошли, впрягайся…

…Вообще-то это было довольно тяжело. Ну – трудно, в смысле. Не совсем уж трудно, но нелегко – да ещё по жаре. Но Витька шёл рядом, встряхивал мокрыми от пота лохмами и чему-то улыбался. И я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь. Улыбаюсь, хотя пот тёк по спине (мокрыми насквозь были даже трусы), в рот, в глаза и даже в уши.

– Ник, – Витька посмотрел на меня сбоку и снова улыбнулся. – Вот, послушай. Я стихи сочинил.

И, раньше чем я успел хоть как-то отреагировать на это сенсационное заявление, он начал читать – без выражения, просто говорить, глядя на дорогу впереди:

– В веках вытачивает русло,

Зовется и несется Русью,

Вскипая пеною берез.

Накрыла нас глухая весть.

И камни прыгают по следу.

Дотянем вряд ли до победы,

Но стать героем время есть.

Мы рвем арканы кадыком.

И головы, как камни, седы.

Пусть не дотянем до победы,

Так хоть дотянемся штыком.

В потоке времени броня

Царапает бока ущелий.

Глаза, как смотровые щели,

Полощут вспышками огня.

У нас мужик всегда солдат,

Пока бугрятся кровью вены,

Пока нас всех через колено

Не переломит перекат.

Но грудой сломанных хребтов

Точить еще сподручней русло.

Несемся и зовемся Русью.

И не удержит нас никто. (1.)

__________________________________________________________________________________________________________________

1. Я искренне прошу прощенья у неизвестного мне автора этих стихов.

* * *

– Во-от… Ну я стою, гляжу там перчатки. Боксёрские, в смысле. Больше никого нет, будний день… А продавец с каким-то своим знакомым ля-ля. А этот знакомый держит в руке диск. Я краем глаза смотрел, но всё равно видел – там классика такая, Вивальди.

– А, знаю… – Дашка смотрела на меня смеющимися глазами.

– Во. А я не знаю до сих пор, – я сел удобнее, булькнул ногой в воде. – И этот, в смысле, знакомый спрашивает у продавца: "А ты чего это, классику слушаешь?" А тот ему: "Не, просто когда сюда пацанва набивается – я этот диск ставлю, и они сразу сдёргивают."

– Признайся, что анекдот! – засмеялась она, толкая меня плечом, на котором ещё не высохли капли воды после купания. У меня мгновенно пересохло не только во рту, но и в кишках. Плечо было твёрдым, горячим и… и ещё каким-то. Обалденным, в общем Я нашёл в себе силы и замотал головой:

– Честно – нет! А вот ещё. Витьку – ну, Витьку знаешь, Фалька, дружка моего? – она снова кивнула. – Вот, мы один раз тусимся на спортплощадке, вдруг он подваливает – а одет под кислотника. Тут всё оранжевое, тут всё зелёное – вырвиглаз. Мы обалдели. А он говорит: "Да не, пацаны, я так одеваться не люблю, просто когда я так одет, предки меня с собой никуда не тащат вечером…"

– Анекдот! – взвизгнула Дашка, шлёпнув меня по колену. – Коль, ты трепло! Это анекдот!

– Правда! – округлил я глаза.

– Перекрестись! – потребовала она. Я смутился:

– Ну… я некрещёный…

– Правда, что ли? – удивилась она.

– Ну… вообще-то крещёный… В смысле – меня крестили, всё, как положено… Но я ни крестик никогда не носил, ни даже не думал про это… – я посмотрел на Дашкин серебряный крестик, который лежал точно между… и выругал себя за тормознутость, вынудив отвести глаза.

Мы сидели в ветвях здоровенной ивы, наклонившейся над самой водой – так, что с нижней толстенной ветви можно было опустить ноги до колен. Остальная масса – вы вырвались искупаться – орала, брызгалась и плюхала как бы за пределами окружавшего нас со всех сторон зелёного шатра. Сейчас бы самое время… Дашка была так близко, казалась такой весёлой и доступной… Ну я же не маленький, в самом деле, и сегодня ночью – через четыре часа каких-то! – я полечу на настоящее боевое задание! А если я не вернусь?! Тогда чего?!

Я выдохнул и положил ладонь – правую – на Дашкину грудь. Левую. Слегка сжал пальцы.

А потом увидел её глаза.

– Пусти, – сказала она тихо. И у меня даже в мыслях не возникло ослушаться. Я убрал руку. Ладонь горела, храня ощущение… но ещё больше у меня горело лицо. – Уходи, – так же тихо приказала Дашка. Я поднялся в рост на иве. – Стой, – я так и не сделал первого шага, послушно замер. – Сядь, – я опустился обратно, глядя на чёрную воду, закручивающуюся возле наших ног водоворотами. – Коль, зачем?

– Ты… – горло стало узеньким, а слова – огромными и шипастыми. – Ты мне… нра… – я глотнул, пискнул чем-то. – Нрав…вишься.

– Тогда зачем ты так? – требовательно спросила она. Я глупо пожал плечами. – Думаешь, девчонкам это по душе? – я опять дёрнул плечами и сказал:

– У ммммм… меня никого не было. Я даже не целовался. Ни разу. Я думал, что… – мне стало так стыдно, что я всерьёз подумал соскользнуть с ивы и больше не всплывать.

– Что девчонкам это нравится? Когда вот так хватают? – спокойно, с каким-то холодком в голосе, допытывалась Дашка, покачивая ногой в воде. Вокруг ноги обвилась длинная водоросль.

Издевается, тоскливо подумал я. И ответил:

– Пацаны говорили…

– Или врали, или им попадались такие девчонки. Такие тоже есть, – какой же у неё спокойный был голос… – Хочешь – отведу. Хоть общупайся. Они против не будут. И вставить дадут, если захочешь. Без вопросов. Потренируешься…

– Даш… – мучительно подавился я. – Можно, я пойду?

– Иди, – ответила она. Или приказала?

Я встал. Перешёл на берег. Стараясь, чтобы никто меня не заметил (получилось), отошёл подальше по берегу, забрался поглубже в камыши. Сел там на какую-то склизкую корягу.

И в первый раз за последние четыре года заревел, обеими руками размазывая по лицу слёзы.

* * *

Ветер этой ночью был прохладным. Даже хорошо, потому что меня лихорадило. Я дрожал, как мокрый щенок. И все это видели, я был уверен.

Летели "Жало" Дороша-старшего и Фалька, наш с Витькой Барбашовым "Ставрик" и – как прикрытие – "Гриф" Андрюшки Ищенко и Олега Гурзо. Нас провожал – как техник – сам Димка Опришко. Больше никого – Колька настрого пресёк все эти проводы-встречи.

Мы переодевались в ангаре. Держа в руках ботинки, я спросил Витьку:

– Слушай… где тут это… ну…

– Что? – он проверил, как "ходит" забрало шлема.

– Ну это… – я решился. – Земли где можно набрать?

– Я лично со двора взял, – не удивился он, показывая небольшой пластиковый пакетик. Я расстроился – по-настоящему. И пробубнил:

– Ну а я-то… где?

– Знаешь… – он внимательно посмотрел на меня. – Возьми моей. Тут на двоих хватит. У нас же один экипаж. И вообще. Родина ведь тоже одна. Ага?

– Давай! – обрадовался я.

Витька улыбнулся. Протянув мне пакетик, тихо сказал:

– Батя тоже взял, когда уходил… Но его привезли и похоронили. Хорошо, что хоть так…

… – Готов?

– Готов, – я проверил страховочный ремень, застёжку шлема (с поднятым забралом), рычаги управления, гнёзда с бутылками с зажигательной смесью… – Готов, – повторил я.

Чах, сказал мотор. Чах-чах-чах… чах-чах-чах-чах-чах… тррр… Дробный звук превратился в ровное посвистывание. Подбросило – несильно. Качнуло – влево-вправо. Темнота побежала рядом, как большой молчаливый пёс.

Толчок. Больше не было качания. Я вдруг увидел – внизу рассыпались огни. Каждый раз на тренировочных полётах в прошлые ночи (и до этого – в аэроклубе) я удивлялся тому, как это бывает – раз – и ты в небе.

Огни становились мельче, но их было всё больше. Мы лезли вверх. На миг – на фоне неба – я увидел смутные тени; выше – "Жало", ниже – "Гриф". Мы выстраивались "этажеркой" – наши "бомбовозы" почти крыло в крыло выше, "Гриф" с его пулемётом – ниже. Чуть накренило вправо; в воронке звукопровода надтреснутый, неузнаваемый голос Витьки:

– Выключаю.

И стало тихо. Сразу. Нет. Не тихо. Пел ветер в растяжках, посвистывал под крыльями, гудел внизу. Эта музыка была дружной и чуть тревожной, как труба. Вивальди… Я не врал Дашке насчёт этой истории. Была она. Вивальди… Интересно – что за музыка? Может быть, если я останусь жив, достать и послушать?

Я прикрыл глаза. Тело ощущало – Барабаш "поймал ветер", и тот сам нас несёт, поддерживает под крылья, как руки друга. Музыка ветра продолжала звучать.

Да, вдруг подумал я. Вот что я сделаю. Я буду воевать. За всё – за Родину, за отца, за друзей… Но ещё – как в средние века – ради Дашки. Я стану самым лучшим бомбардиром сотни. Мы с Витькой изрисуем нашу машину значками разбитой вражеской техники. И потом, когда станет можно, я приду к Дашке. Встану на колено. И скажу: "Смотри, это всё я дарю тебе! Прости и пойми, позволь хотя бы глядеть на тебя…" Можете смеяться, но я так думал, качаясь в небе в ладонях ветра под его музыку.

– Линия фронта.

Я распахнул глаза. Уже?! Я что – уснул?! Но тут же я понял, что не спал. Нет. просто фронт – фронт был близко. Под боком. Рядом с Упорной. Мы скользили вниз, чтобы проскользнуть на бреющем каким-то известным ребятам путём. Кажется, мы пролетели над рекой, хотя я не взялся бы сказать точно…

Фронт спал. Не было привычной днём отдалённой слитной пальбы. Даже часто гремевшая по ночам канонада молчала. Правда, нет-нет, да и вспыхивало что-то внизу, летели огненные точки, трассы, мелькало пламя. Иногда падали в ночь столбы прожекторного света. И всё. Это было так странно, что я ещё долго выворачивал голову, когда мы пролетели над этим странным фронтом. И опомнился только когда понял: мы над чужой землёй!!!

Нет, поправил себя я. Не над чужой. Это наша земля. Только захваченная врагом.

Тут было меньше огней. Вернее – меньше жилых огней – тёплых россыпей в окошках домов, где – керосиновых, кое-где – ещё электрических… Здесь, под нами, виднелись холодные огни – белые, сиреневые, магниевые; упорядоченные, в геометрических порядках. Сволочи, подумал я, когда понял, что это такое. Без затемнения живут! Уверены в своей ПВО, в своей неуязвимости с воздуха… Я вспомнил, старшие говорили: авиации едва-едва хватает на то, чтобы худо-бедно прикрывать небо, на бомбёжки летают вот такие, как мы, парапланщики с минимумом груза, да переделанные из грузовых машин суррогатные бомбардировщики – уязвимые, тихоходные…

Ладно.

Что интересно – мне не было страшно. Нет, на этот раз мне не казалось, что всё окружающее – игра или сон. Просто не было страшно. И всё.

– Колян, до цели две минут лёту, – сказал переговорник.

Я расстелил на колене планшет. Положил на него светокристалл. Синеватое свечение – бледное, но достаточное, чтобы рассмотреть кроку – зажглось на бумаге.

Я вспомнил – отчётливо, как на хорошо выученном экзамене – схему в ящике с песком. Околица станицы. Брошенная бензозаправка ЛукОйл. Ряды спиралей колючки. Спичечные коробки – турецкие кунги с продуктами. Вокруг – зенитки, дежурит пара "кобр". Мои цели – слева полосой.

– Колян, минута.

Будут два захода. Первый бутылки. Второй – ракеты по живой силе. Позавчера у Илюшки Лобова ракеты опять заклинили… Могут рвануть. Могут. Я начал выкладывать бутылки на желоба – вправо-влево, головками спичек к себе. Приготовил зажигалку, пригнулся, чтобы не задувал ветер.

Магниевые огни спереди. Я отчётливо видел макет. Точно как Колька сделал. Макет. Откуда тут макет?

Нет, не макет. Всё по-настоящему.

Господи, боже мой. Вот она – ВОЙНА.

Я стал поджигать охотничьи спички. Они загорались сразу и через три-четыре секунды горели все. Слева и справа. Металлически блеснули ряды колючки внизу. Кунги росли.

Пора.

Я рванул заслонки. Бутылки полетели вниз. Молча. Почему-то я так и подумал – "молча". И сразу же внизу стало расплёскиваться тёмное пламя.

Это сделал я? Я поджёг?!

Разворот – мой пилот закладывал его так, что я охнул. Площадка, над которой мы пролетели, горела, и я вдруг услышал гортанные крики, а потом – потом взревели сирены, сразу несколько, мощно и тягуче. В этом вое бежали люди – люди в форме и полураздетые, они выскакивали из других кунгов и явно ничего не понимал.

Я нажал кнопки электроспусков.

* * *

Когда земля толкнулась в колёса, я дёрнулся, как от удара током.

– Прилетели?!

– Прилетели, – Витька обернулся ко мне, снимая шлем.

Нас встречали Ванька Тимкин, Витька Тимко (не путать!) и Захарка Дорош с Сашкой Тасоевым. Мне помогли сойти на землю, сунули кружку с холодной водой, и я выхлебал её всю, потом сел на бетон и стал разуваться. Я чувствовал себя не усталым, а пустым и каким-то холодным. Мне казалось, что я слышу, как просыпаются, шуршат в траве букашки, как шелестит солнце, готовясь вставать из-за горизонта…

Из моих ботинок на бетон просыпалась земля. Наша земля. Моя земля.

– Колька, тебе помочь дойти? – спросил Захарка, трогая меня за плечо. Я помотал головой, поднимаясь. – Как слетали?

Бетон был тёплым и почему-то качался под ногами.

– Всё в ажуре, – ответил я. – Ну ладно. Мы спать. лз мне не казалось, чт овсё окружающее – игра из грузовых машин суррогатные бомбардировщики – уязвимые, ют вот таккие,