Текст книги "Крылатая сотня. Сборник рассказов"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– С миру по нитке – амеросам верёвка, – добавил Борька. – У нас только с последним движком проблема. И с горючкой. Но горючку мы… это… делаем.

– Так это вы горючку бодяжите?! – дошло до меня.

– Ну… ещё до войны, когда отец живой был, из Инэта один рецептик скачал, – признался Димка. – Хотел из рапса горючку делать на продажу. Типа частного бизнеса. Да вот не успел. А мы сейчас делаем. Не бензин, конечно. Но пойдёт. А рапса на стане – сила.

– У него ёмкость одиннадцать с половиной литров, – вспомнил я характеристики движка, – расход топлива четыре на час… И жмёт он тогда сто пятьдесят. А на вашем самогоне

как?

– Скорость такая же, – готовно сказал Димка. – Но жрёт по пять литров на час. И дымит, если фильтры не менять то и дело.

– Фильтры сами делаете? – уточнил я, присаживаясь возле недоделанного "грифа".

– Делов-то, – Димка присел рядом.

– А оружие? – вспомнил я. – Вы воевать чем думаете?

– Сашка Гуляев на консервном сегодня в ночную, он бы тебе расписал всё… – Колька присел рядом с нами. – Вообще у нас с оружием хреново. В основном ружья фермерские и старьё с Великой Отечественной; с боеприпасами, правда, без проблем. Ещё в мирное время натаскали. На "грифах", вон, пулемёты поставили – два немецких ЭмГэ, два наших дегтяря и ещё этот… блин! – он щёлкнул пальцами. – Магазин сверху у него…

– "Зброёвка", чешский, – напомнил Андрюшка.

– Ещё есть тоже немецкий, поновей, – сказал Борька. – Этот у нас в наземной охране… А на парапланах – гранаты пороховые, бутылки с коктейлем, противотанковых гранат немецких много, они почти как бомбы небольшие шарашат… На "блюзах" ракетные установки поставили, с электроспуском. По шесть ракет под крыло, есть осколочные, есть зажигательные. Ничего, почти не осекаются. Правда, рассеиванье дай бог. Но если по площади лупануть…

– Кино… – я помотал головой. – Сколько же у вас человек-то?!

– Около трёх десятков, ещё набираем, – сказал Колька. – Самых проверенных, выбор есть, пацанов полно…

– Слушай, мы тебе всё рассказали, – вдруг как-то растерянно сказал Димка. – Ну мы конспираторы, на х…й…

– Погоди, – оборвал его Колька. И посмотрел на меня: – Ты, может, думаешь: вот, пацаны в войну решили поиграть, вообразили себя казаками… А ты на кладбище на наше сходи. Мы даже не про могилы старших говорим. Там сектор целый есть. Больше ста могил, и на всех – "неизвестный мальчик", "неизвестная девочка"… или просто "неизвестный ребёнок". Откуда? А в самом начале там, за станицей, на дороге, турки ракетами со штурмовиков три автобуса разбили. Автобусы детей из Сухуми везли. Наши, русских, которые там отдыхали где-то. И абхазских тоже, каких запихнуть успели… Штурмовики как по ним ракетами дали – и всё. Потом наши собирали и хоронили. Старшие хоронили. Хоронили и плакали. Мы ведь даже узнать не успели – кто такие, откуда родом. Не выжил никто. Автобусы-то гражданские были. Слепой различит. Мы не герои никакие. Мы до войны казаками звались, да, форму на парадах носили, а так были такие же малолетние упыри, как и другие. Но теперь-то так жить нельзя. Ты пойми, Коль – нельзя. Теперь воевать надо. Теперь мы и правда казаки.

– Летающие, – усмехнулся Борька.

А я… что я?

Я вспомнил, как лежал на песке и смотрел оцепенело на воронку на месте нашей школы.

– Пошли движок перебирать, – буркнул я. – Чего теперь.

И мне вдруг показалось, что плеснувшая в лицо чистая и холодная вода промыла мне глаза.

Как будто пелена какая-то с них спала.

Честное слово.

Дмитрий Ляляев.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Ноченька морозная за моим окном,

Спит Отчизна грозная, спит тяжёлым сном.

Сомкнутые веки ей не разжать никак,

Видно, сон навеки ей злой навеял маг.

Песни соловьиные больше не слышны,

Уханья совиные больше не страшны.

Взоры белоснежная ослепляет даль,

А в душе мятежная прячется печаль.

Ночью – тьма суровая, не видать ни зги,

Знать, кручина новая, новые враги.

Сколько прежде было их на Руси Святой,

Только время смыло их вешнею водой.

Сколько ни впивается в горло супостат,

Здесь не прививаются жадность и разврат.

Злом не покупается доброе житьё,

Кто во лжи купается, тем грозит битьё.

Многие на наш кусок разевают пасть,

Но в определённый срок им придётся пасть.

Выхватив и выстегав, Русь прогонит их.

Здесь земля не извергов, а земля святых.

Вздрогнет и поднимется скорбная страна,

И с народа снимется всякая вина.

Мы ещё потрудимся, славы накуём,

Выстоим, прорубимся, песню допоём.

А пока – не ясная на небе луна

И вокруг – опасная, злая тишина,

И не видно солнышка в этаком раю.

Спи, моя сторонушка, баюшки-баю!

2. КРЫЛАТАЯ СОТНЯ

В старом альбоме нашёл фотографию

Деда – он был командир Красной Армии.

"Сыну на память – Берлин сорок пятого!"

«Любэ»

Белёсый, поблёскивающий аппарат вынырнул из-за рощи. За ним волокся хвост дыма. Не помню, как я оказался в канаве, откуда осторожно высунул нос, не в силах преодолеть природного любопытства. Сверху на меня грохнулся Витька Фальк, вмяв меня в канаву – и почти тут же неподалёку хлопнул взрыв и послышалось "урррррааа!!!"

– Чё это? – спросил я прямо в обалдевшие Витькины глаза. Он помотал белыми лохмами:

– Не знаю. Я гляжу – летит. Я прыгнул.

– Слезь, – я отпихнул его ногой. Наверху хохотали ребята и недоумённо визжала свинья.

– О, как устроился!

– И замаскировался!

– Пошли вы! Я, блин, упал!

– А тебе там идёт, один в один!

Мы кое-как выбрались наружу. Все обитатели скотного двора столпились около загородки, в которой обитал "N54, 135 кг. на 4 июня", как свидетельствовала табличка на дверце. N54, 135 кг. на 4 июня с оскорблённым видом торчал пятаком через загородку. Пятак ему почёсывала сестра Олежки Гурзо, Дашка, приговаривая: "Напугалась, маленькая, убилась, маленькая…" Через загородку лез – рук ему опасливо не подавали – Сашка Радько, младший брат Кольки. Сашка был сильно маскировочного цвета и было видно, что он полезет в драку, как только переберётся наружу. Остальные ржали.

Наверное, правда была бы драка – в отличие от сдержанного Кольки Сашка был без тормозов – но мимо по улице пробежала вопящая толпа пацанов поменьше (разбавленная несколькими девчонками) – и станичных, и беженцев, и детдомовских. В их воплях слышалось на всю свободную область Кубанского Войска одно ликующее слово: "Сбили!"

Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела – через неё одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понёсся густой отборный мат старика Игоря Николаевича – зав. двором.

По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…

…Атаман Шевырёв – похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму – поспел к мету падения первым – верхами. Я его побаивался – атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг "приговорил" не брать его "на линию", хотя по возрасту он ещё "вполне годился". Такая же судьба постигла ещё тридцать казаков – в основном 16–17 и старше 50 лет. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвётся сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они – из имевшихся в распоряжении круга ЗУшки-спарки и счетверённого КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха – сшибли беспилотный "прэдатор", неожиданно вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежащего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и ещё какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.

Мы остановились в отдалении. У Шевырёва не заржавело бы и врезать. Я передёрнул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я – тащил бочку – не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись – не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но, пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему "ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…" – и мой запал пропал сам собой. Я потёр задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.

А обида почему-то пропала сама собой…

…"Прэдатор" был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белёсого и склизко-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось – шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырёва, и сам Шевырёв.

– Да всё нормально, это камера! – крикнул учитель физики.

И мы увидели глаз.

Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.

Антрацитово-чёрный, непроглядный, но в то же время какой-то рубиновый, большой, выпуклый, блестящий – глаз смотрел на нас из обломков. Неотрывно. У меня мурашки побежали по голыми рукам, плечам, спине. Я понял, что где-то – очень далеко – кто-то в чужой форме, сидя за пультом, видит нас всех. Меня – красного от загара, в драных джинсах и перепачканных навозом кирзачах. Сидящего на заду Шевырёва – он поскользнулся. Конвойцев с "егерями" в на ремнях. Детей, женщин. Всех видит. И ничуть нас не боится. Может, даже смеётся – вот они, эти русские. Дикари, решившие противостоять наши армиям… Сбили беспилотник и пляшут вокруг, как папуасы. Ну-ну…

Разве это – война, если мы даже не можем добраться до них?! Ведь те, кого убивают казаки и добровольцы "на линии" – это турки, грузины, наёмники со всего белого света. А как же эти?! Вот этот, который сейчас смотрит на нас через кроваво блестящий глаз объектива?!

– Они нас что, видят? – Шевырёв поднялся, отряхивая свои галифе с лампасом. Подобрал кубанку.

– Скорее всего – да, – ответил тот, полузнакомый мужик. – Тут даже записывающие устройства целы. Снимаем?

– Осторожней там, – буркнул Шевырёв. – Чего встали, станичники и прочие?! А ну – по работам! Живей! Все дела переделали, что ли?!

Народ стал расходиться, переговариваясь, что соседи (в смысле – в Отрадной) позавчера аж турецкий штурмовик завалили… а вот такого ещё никто не сбивал…

– Пошли, Ник, – толкнул меня в плечо Витька. Я кивнул.

И увидел Димку.

Опришко спустился ближе к камере, которую – соединённую пучком ярких проводов с какими-то ещё деталями – положили на вспаханную взрывом землю. Присел на корточки. Приблизил лицо к объективу камеры.

– Я тебя убью, – услышал я тихий, какой-то даже нежный и от этого особенно страшный голос Димки. – Ты слышишь меня, падаль? Не прячься. Я тебя найду и убью за моего батю. Жди.

Он встал и, не глядя на нас, прошёл мимо.

* * *

Тем вечером самозваная отдельная мотопланерная сотня Всекубанского Казачьего Войска, не значившаяся ни в каких реестрах и волевым порядком присвоившая себе название "Крылатая Сотня" – в полном составе собралась в старых ангарах аэроклуба.

Полный состав насчитывал тридцать одного человека, так что "сотня" оставалась лишь условным названием. Я уж не говорю, что, кроме меня и Витьки в её рядах были ещё двое "иногородних", записанных как "добровольцы" – отлично разбиравшийся в технике Ванька Тимкин и сын офицера горных стрелков Ромка Барсуков.

Тридцать один человек плюс девять пригодных к использованию парапланов.

Было жарко, даже душновато. В щели не задувало – снаружи стояла плотная, чёрно-звёздная южно-летняя ночь. Горел на этот раз не костёр – три керосиновых лампы, заправленных "самогоном". Мы сидели на ящиках вдоль стен и, если честно, впечатления боевого подразделения не производили. Казачата ещё так-сяк – по крайней мере, на них на всех были кубанки (и как у них не плавятся мозги?!). Но и из них полный камуфляж был только на четверых-пятерых. А уж мы-то и вообще…

А вот машины выглядели неожиданно солидно. Около каждой – два шлема, переделанных из мотоциклетных, глухие, в мирное время – мечта любого пацана. Подготовленный боекомплект: пороховые гранаты, сделанные из консервных банок, с тёрочными запалами-самоделками; разнокалиберные бутылки с "коктейлем" и пристёгнутыми охотничьими спичками; немецкие противотанковые гранаты, напоминавшие капли, повисшие на ручках; ракеты, сделанные из обрезков труб и снаряженные в самодельные кассеты… "Свирепый Карлсон" – ТХ-42 Макса Дижонова и Жорки Тезиева – был снаряжён блоком из шести ППШ, направленных вниз; кто-то где-то читал о такой штуке, использовавшейся во время Великой Отечественной, и ребята соорудили такую же из "некондиционных" ППШ (с разбитыми или отломанными прикладами) – нажал на спуск – и ППШ хором лупят вниз. Правда, при длинных очередях "Карлсона" начинало кидать так, как будто это был его живой тёзка, который увидел, как Малыш изменяет ему с домомучительницей…

Честно? Меня по-прежнему нет-нет, да и посещало ощущение, что всё это – сон. Игра какая-то. Даже увлекательная; ну не будем же мы, в самом деле, куда-то лететь, убивать людей (вот бред-то?!), рисковать быть убитыми… Чушь. Не может быть. Но вообще мне тут нравилось. Всё-таки – коллектив великая вещь. Витька Фальк отошёл от своей тормознутой обалделости. Кругом хорошие ребята… Посидим, на гитаре поиграем, пивка выпьем – и по домам.

Пивка не было. А вот гитар было две, и Тимка Задрыга (о господи, как хорошо, что я не казак – а ведь их целая семья с такой фамилией; вон он – Антон Задрыга, мой ровесник, брат Тимки, тоже тут сидит!) брякал по струнам и напевал себе, как ни в чём не бывало – будто и нет никакой войны; совершенно неказачее напевал:

– На стеклах, седых от пыли,

пиши имена,

Выкуривай за ночь пачку и жди эпилога.

Семь женщин тебя любили,

осталась одна, -

Она бесконечно просто зовется – Дорога.

А ей – то леса, то степи,

то черный остов

Заброшенного вокзала да годы иные.

Одни оставляли пепел

сожженных мостов,

А ты за собой оставил мосты разводные.

А после ты будешь плакать

слезами вовнутрь

О том, что другой дорогой полжизни протопал.

Душа твоя, как собака,

попросится в путь

По ржавым осенним листьям к утиным протокам…

Вздохнул кто-то… Мне тоже взгрустнулось, я подумал, что уже два дня не видел маму – ну что стоит дойти?! Тимка пел:

– Уставшие от скитаний

вагоны скользнут

С оборванных рельсов в небо и грянутся оземь…

Семь странных твоих свиданий,

семь верных разлук

Проводят тебя глазами в последнюю осень. (1.)

_________________________________________________________________________________________________________________

1. Стихи А. Земскова.

– Ладно, хватит, – Колька Радько поднялся, одёргивая «афганку». – Потом попоём, а сейчас… Короче, господа казаки и прочие… В общем, вот что, пацаны. На фронтах плохо, сводку вы читали сегодня. Но держимся. Они на части Россию порубили – а мы держимся, не сдаёмся. Вон как – за Уралом стоят, и Воронеж держится в блокаде, и Саратов, и туляки с брянцами, и от Петрозаводска их попёрли пинком под зад. и хохлы воюют, и Крым бьётся, и бульбаши сражаются, и греки с югами в горы ушли и бьют этих, как могут… В общем, бьёмся. Бьются, – поправился он. – А мы сидим и заборы чиним… – кто-то зафыркал. – А чего ждать? Пока турки придут, попользуются нашими мамками и сёстрами, а нам концы обкромсают и в Эмираты продадут? У них не заржавеет. Вон, абхазы с осетинами отступали вчера по дороге, такое рассказывали – да вы и сами слышали…

Слышали. Слышали. Слышали такое, что не верилось. Бомбёжки, жечь города – это было как-то… ну я не знаю. Страшно, жутко… но понятно. Враг при этом всё равно оставался человеком. Жестоким, безжалостным – но человеком. А вот эти рассказы… Я не мог поверить, что так бывает. Что могут насадить животом на кол маленького ребёнка и возле него, умирающего, насиловать его мать. Что могут разрывать людей джипами. Закапывать по горло в землю на солнцепёке и на голову надевать металлическое ведро. Снимать кожу и посыпать солью живого ещё человека. Что могут кастрировать схваченных мужчин и мальчишек, а потом на их глазах рубить руки, ноги и головы изнасилованным женщинам и девчонкам. Что могут молиться – и опять убивать. Это не укладывалось ни в какие рамки никакой войны. Это было страшнее разбомбленного Ставрополя.

А самым жутким было то, что я ощущал – где-то внутри – это всё правда.

– А кроме турок там и чеченцы есть, и ингуши, и много кто – из тех тейпов, где у нас кровники, – говорил Колька. – Терцы вон, – он кивнул в сторону братьев Дорошей, братьев Тезиевых, Сашки Тасоева, – знают, что это такое есть… Чего нам ждать? Мы готовы. Тренировались? Тренировались. И летать, и стрелять, и бомбить. Разрешат нам воевать? Не разрешат, беречь будут. Для взрослых, может, и правильно это. Может, они вообще правы. Я не буду судить. Не знаю я. Я не президент, не атаман, я пацан, как вы. Мы вместе в школе учились. Сады вместе обтрясали. В комп рубились. Купались, дрались… Кое с кем уже и девчонок вместе щупали… а кое-кто и не щупал уже… Короче – в мирные дни жили вместе. А теперь воевать будем вместе. Кто жив будет – победит. Кто умрёт – тех бог прибёрет.

– Ты бы так сочинения писал, как говоришь, – с ласковой насмешкой сказал Андрюшка Ищенко.

– Может, и про нас сочинения будут писать, – задумчиво заметил Макс Дижонов.

– Славы хочешь? – усмехнулся Колька.

– Хочу, – Макс встал, тряхнул тёмно-русым чубом. В свете керосиновых ламп блеснула "заклёпка" в ухе. – Честно скажу, пацаны – хочу славы. Хочу, чтобы меня все знали, враги боялись, свои восхищались. А что?

– Ничего, – Колька, дотянувшись, хлопнул его по плечу. – Кто б чего не хотел – а воевать будем вместе… – он толчком развернул на ящиках большой лист бумаги – Вот и наша роспись. Подходите все сюда, глядите.

Мальчишки столпились над бумагой.

– Примерно так, – Колька вздохнул. – Вылеты будут по ночам. А днём на работе будем прикрывать друг друга, чтобы высыпаться. Иначе ножки протянем.

– Ну а первый вылет когда будет? – спросил Тошка Задрыга.

Все умолкли. Могу поклясться, что стало не по себе не только мне одному.

– Завтра, – тихо ответил Колька. Вокруг прошло легкое движение. – Два экипажа. Думаю, никто не будет возражать, если я и Игорь, – он хлопнул по плечу Коломищева-старшего, – будем первым экипажем. Хотя бы по праву командира. А второй разыграем.

– Сейчас, – сказал Колька.

Не надо, хотел сказать я. Но не сказал. Было тихо.

Мой пилот – младший из братьев Барбашовых, отца которых убили недавно, тринадцатилетний Витька, стоял радом со мной с неподвижным лицом.

В этой тишине и неподвижности Колька стал готовить жребии – бумажки с номерами аппаратов, кидая их в свою кубанку.

– Кто достанет? – сказал он каким-то не своим голосом. – Давай ты, Игорь, – он протянул кубанку своему бомбардиру.

Коломищев не стал тянуть. Он сунул туда руку и тут же достал бумажку.

– Пятёрка, – сказал он.

– Саш'хо (1.), – выдохнул Володька Тезиев, кладя руку на плечо своему бомбардиру Сашке.

_____________________________________________________________________________

1. Шашка (осетинск.)

– Это неправильно, сотник, – вдруг сказал Андрюшка Колпин. – Летишь и ты и Сашка. Если что – как ваша семья?

– Есть ещё Ирка. И Дениска, – сказал Колька. И посмотрел на Сашку, который сильно побледнел, но улыбался – по-настоящему, искренне. – Ну что, брат?

– Летим, брат, – сказал Сашка.

– А какие цели? – спросил Володька.

– Вот и цели, – Колька достал из-за голенища сапога карту. – Но это чуть потом, обсудим, когда остальные разойдутся… А пока… – он подмигнул Борьке Ищенко. – Подарок. Не сказать, что от войска, но около того…

…Подарком оказались камуфляжи – куртки и штаны – ботинки-берцы и коричневые грубые перчатки-краги. Всё ношеное, но прочное. Не знаю, где Колька и Борька их добыли, да я этим и не интересовался. На правом рукаве каждой куртки был наших шеврон кубанских цветов, на левом крепился металлический значок – голова хищной птицы над малиновой планкой с белой надписью "КРЫЛАТАЯ СОТНЯ".

– Барахло будем хранить здесь. И пользоваться только в полётах, – сказал Колька.

Нет, не сказал – приказал.

* * *

– Месяц

взвился в небо ятаганом, -

Как его клинок остер!

То ли

светят звезды над курганом,

То ль вдали горит костер…

Путь наш

никогда не будет близким,

Хоть вовсю гони коней

Степью

по камням, по обелискам

Да по волнам ковылей…

Голос Тимки удалялся вместе с гитарным перезвоном. На юге били орудия.

– Думы,

как сухарики в котомке,

Переломаны, черны.

Воля, -

а мы все рыщем, словно волки,

Да все бежим, как от чумы.

Долго

слышно, как тоскует песня,

Уплывая за курган.

Только

все грозит из поднебесья

Нашим душам ятаган. (1.)

__________________________________________________________________________________________________________________

1. Стихи А. Земскова.

– Ну что – спать? – спросил Витька, толкая меня локтем.

– Иди, – я ответил таким же толчком. – А я в станицу.

– К тёте Нине? – спросил он. Я кивнул. Витька вздохнул.

– Пошли вместе, – предложил я.

– Нет, я спать, – ответил он. Ускорил шаг, потом остановился: – Ник… Коль… Я не знаю, может, моих не было дома, когда бомба… Может, они живы?

– Мы их найдём, – ответил я. – Найдём, конечно, живы. Ты тогда просто растерялся. Что им днём делать дома? наверняка были на работе и теперь тоже ищут тебя… Вот станет полегче, поедем в Ставрополь и найдём твоих…

…Пыль на дороге казалась серебристой в свете луны. Ещё она была тёплой и мягкой. Я шагал босиком. Раньше я никогда не ходил босиком просто так, не ради удовольствия или не на пляже.

Но сапоги надо было беречь для работы.

Мне уже с полминуты казалось, что впереди – там, где дорога ныряла в рощу – кто-то стоит. Я не боялся, да и вообще не был уверен, что это человек, а не куст; ускорил шаг и услышал:

– Коль, это ты?

Девчонка?

– Я… – я сделал ещё несколько шагов и увидел Дашку Гурзо. В спортивном костюме и драных кедах она стояла возле дороги. – Ты чего тут делаешь?

– А я задержалась, а через рощу боюсь одна идти, – сказала она, переступая с ноги на ногу.

– Ночевала бы на дворе, – буркнул я. – Куда тебя понесло?

– Мне домой надо… Бабушка болеет, Олег дома не появляется, и мама тоже всё время занята…

– Пошли, пошли, – я подтолкнул её – получилось, пожалуй, грубовато, но она ничего не сказала и пошла рядом.

В роще, как всегда бывает в жаркие безветренные ночи, сами по себе таинственно шептались деревья. Дашка шагала рядом молча. Молчал и я. Если честно, девчонки у меня не было и я их побаивался, хотя и мечтал о разном "таком", конечно. И вот так – почти локоть в локоть, ночью – я шёл куда-то рядом с девчонкой впервые. В голову полезли разные мысли на половую тему. Я сердито отогнал их и подумал, что это всё-таки глупо – шагать рядом с девчонкой молча. Но о чём с ней было говорить?

– А ты прямо в Ставрополе жил? – вдруг спросила она.

– Угу. Да, в смысле, – сказал я, даже вздрогнув.

– А я всю жизнь здесь. Я больше и не была нигде, только в райцентре, и всё.

– У вас тут красиво, – сказал я совершенную глупость. Но Дашка почему-то отозвалась готовно:

– Ага. Можно курорт делать. Тут недалеко целебные родники. Ты не видел?

– Я пока почти ничего тут не видел, – сказал я ещё глупее. Не видел – что тогда красиво?

– А за границей ты был? – не обратила она на это внимания.

– В Турции два раза. И много раз в Крыму, но отец всегда говорил… – я передохнул спазм в горле, – …что Крым – не заграница. Там правда все по-русски говорят, и вообще.

– Там тоже война сейчас, – вздохнула девчонка. – Везде война… Я сегодня осетинкам

молоко носила, они такое рассказывают… Дети у них все перепуганные, даже не плачут… Господи боже, а если сюда придут?

– Не придут, – ответил я. – Не пустим.

– Ты не пустишь? – без насмешки, грустно сказала она.

– Надо будет – и я не пущу, – отрезал я. Тоже серьёзно. Дашка вздохнула:

– Мальчишкам хорошо… Они воевать могут. А ты сиди и жди…

– Не хватало ещё, чтобы девчонки воевали.

– Женщины же многие воюют…

– Ну и неправильно. Пришли, вон же твой дом?

Мы и правда вошли в станицу. Нас окликнули с поста КПВТ, потом сказали проходить.

– Спасибо тебе… – Дашка остановилась. – С тобой правда не страшно.

И мне с тобой, подумал я, признавшись себе самому, что одному идти через ту рощу было бы жутко. Постоял, поглядел вслед быстро идущей к своему дому Дашке.

И зашагал к школе, где теперь располагался интернат и жила в небольшой комнатке мама.

* * *

Я проснулся уже под утро – как раз когда надо было подниматься на работу. Проснулся от того, что лежу не на соломе и рядом никто не возится.

Я спал на раскладушке. В окно падали самые первые солнечные лучи, и мама спала, сидя за столом.

Как я оказался на раскладушке? Я помнил, что вошёл и что мама – она сидела за столом, вот за этим же, вместе с Тонькой, шили они что-то – заплакала. А дальше…

Мои джинсы и рубашка – вычищенные и зашитые – висели на спинке старого стула. Трусы сушились на открытой половинке окна. Ёлочки зелёные, она меня раздела, уложила… похоже, даже искупала перед этим!

На миг мне стало дико стыдно. Но только на миг. Я сел, прикрываясь простынёй, дотянулся до трусов. Они были ещё влажные. Я натянул их – и увидел, что мама подняла голову.

– Уходишь? – спросила она.

– Пора, – я встал.

Она сидела за столом и молча смотрела, как я одеваюсь. Потом так же молча сунула пластиковый пакет – там были полбуханки хлеба и две банки консервов.

– Не возьму, – отрезал я, – нас хорошо кормят.

Это было правдой. Я положил пакет на стол перед ней. Выпрямился.

– Мам… – начал я. И сказал то, что не говорил уже лет пять, не меньше. – Я люблю тебя, мам.

Дмитрий Ляляев.

ДАЙ ЗНАК!

Предстоящее лето поманит листвой

Коронованных тополей.

Ты вступаешь в жизнь, как в неравный бой,

Становясь в ней сильней и злей.

И порою не знаешь, куда идти:

Со столба указатель снят.

От добра до греха – полшага пути,

Но добра тебе не сулят.

Где знак, что не напрасно надеемся,

Где знак, что будет жребий иной?

Где знак, что мы к добру переменимся

Весной, цветущею весной?

Не покончил с собой и пока не убит,

Не споллитрился от тоски,

Не исчерпан ещё до конца лимит

Прохождений через штыки.

Голос звонок как прежде, а волос рус,

И густа молодая бровь.

Эта грозная дева зовётся Русь,

У неё в поэзии – кровь.

Дай знак, что не напрасно надеемся,

Дай знак, что будет жребий иной!

Дай знак, что мы к добру переменимся

Весной, цветущею весной.

Здесь краплёной колодой играет Лесть

С титулованным дураком,

Здесь пророкам частенько вручают честь

Вместе с холмиком и венком.

Здесь ни баксы, ни марки и ни рубли

Вам не купят правды о том,

Как взлетают с края родной земли,

Распрямляя крылья крестом.

Дай знак, что не напрасно надеемся,

Дай знак, что будет жребий иной!

Дай знак, что мы к добру переменимся

Весной, цветущею весной,

Весной, грядущею весной,

Весной, поющею весной.

3. ЗЕМЛЯ В САПОГАХ

И встань! Ты не должен лежать!

Встань, даже если ты мёртв!

Ведь ты родился здесь!

Твоя сила в том,

Что ты родился здесь!

Здесь твоя земля,

Здесь твой дом!

Американская песня XVIII века.

Я проснулся от того, что через меня переступили.

– Куда тебя черти несут? – прошипел я, хватая Дениса Коломищева за щиколотку. Он ойкнул, присев; средний из их тройки, Борька, замер неподалёку в позе охотящейся цапли.

– Пусти, Колян, – так же по-змеиному зашипел в ответ Денис. – Мы ребят встречать… Они сейчас прилететь должны…

– Андрюшке скажу, – пригрозил я авторитетом подхорунжего Ищенко, зама Кольки в отсутствие того.

– Стуканёшь?! – продолжал шипеть Денис.

– Не выспитесь, днём падать будете, – безапелляционно отрезал я.

– Пойми, у нас там брат же! Ну будь человеком, иногородний… – начал давить на жалость Денис.

Хм. Не дерущимися братьев я видел только когда они работали или спали. А так даже процесс поглощения пищи не был исключением. Или Игорь колотил кого-то из младших, или они объединялись и били его, или – для разнообразия – дрались между собой, причём доходили до такого остервенения, что начинали хрипеть и капать пеной, и даже взрослым их сразу разнять не удавалось. Я даже не мог понять, что служит поводом для той или иной драки.

И вот.

Нате. Они брата идут встречать.

Между прочим, было уже около трёх. Рассвет скоро. У меня захолонуло сердце.

Тут так говорили, когда кто-то волновался – "сердце захолонуло", причём и пацаны тоже. Я не понимал. А теперь понял.

– Вместе пошли, ладно, – я поднялся на колени. Справа вскинул голову Фальк:

– Ник, ты куда? – сипло и ничего не соображающее спросил он.

– Ссать, спи, – отрезал я. Витька тупо кивнул и ткнулся виском в набитый соломой мешок.

Мы втроём сползли с сеновала.

Земля была тёплой, дул ветерок – тоже тёплый. Где-то – не так уж далеко – стреляли. Шёл бой. Я ещё не научился различать, что где стреляет, но Борька прошептал, потирая нос:

– Калаши… а вот немецкие винтовки, гэшки… Наверное, диверсантов ловят.

– Сюда не пройдут? – вдруг забеспокоился я. Борька со смешком помотал головой:

– Не. Это за рекой, сейчас их, наверное, уже со всех сторон обложили.

– Всё щупают, думают, что у нас все на линии, голыми руками возьмут… – вмешался Денис. – Батька с дядькой дома три "сайги" оставили. Так что пусть и прорвутся. В оборот возьмём, хоть рэмбо самого.

– Слушайте, а если у вас в каждом доме оружие – что мы им-то не пользуемся? – спросил я, шагая между братьями. Борька хрюкнул:

– А как ты это себе представляешь? "Мать, я ружьишко возьму, слетаю кой-куда!"? Да и зачем нам "сайги" в воздухе? У наших машин главное оружие под крыльями. А так у меня вон "архар" есть, я не летаю. И Денис – техник, ему и тольтолича хватит. А тебе вон вообще пыпыску выделили, радуйся.

– Радуюсь, – буркнул я. – Много я с ним навоюю, если что. Точно пыпыска, пули даже каску не пробивают.

– Если "что" – от тебя даже шкварок не останется, – популярно объяснил Денис. – Так что не тренди. Летунам личное оружие для самоуспокоения. И всё.

– Э, я вчера видел, когда масло отвозили, – вдруг вспомнил Игорь, – наши два "леопарда" тащили. Трофей.

– Зачем? – удивился я. Что такое "леопард" – я уже знал; немецкий танк, ими воевали турки.

– Дурак, – свысока заметил Игорь. Я нацелился дать сопляку по шее, но Денис миролюбиво сказал:

– Да не цапайтесь… Турки мусульмане. Они страсть как боятся в закрытом помещении помереть. Наши "леопарды" разули, и турки сразу из них удрали. Ну а гусеницы натянут – и будем воевать.

– Сколько техники перед самой войной на складах посдавали, – вспомнил Игорь. – Придурки – "нам приказя-али, нам приказя-али…" – он явно передразнил кого-то.

– Им правда президент приказал, – сказал Денис.

– Ну и сволочь, – отрезал Игорь. – А нашим теперь приходится голыми руками танки останавливать.

– Не голыми… – начал Денис. Но прервал себя: – Конечно, сволочь.