Текст книги "Планеты с тёмными именами"

Автор книги: Олег Шкуропацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

Шкуропацкий Олег Николаевич

Шкуропацкий Олег Николаевич

Планеты с тёмными именами

Мертвецы в земле с планеты

С тёмным именем – Европа...

Е. Кормильцев. Ноа-Ноа

–

... первая запись в дневнике

Стоя на берегу полноводной реки и наблюдая за неровным клином отлетающих птиц, я впервые отчётливо почувствовал, что нахожусь в Восточное Европе. Это ощущение пришло неожиданно и было контрастным до рези в мозгу. «Вот я и в Восточной Европе» – подумал я, глядя на тёмную свинцовую воду. Река была холодной и глубокой, в такой реке можно легко утонуть, она как будто была специально создана для того чтобы сводить свои счёты с жизнью. Канув в её холодные воды, назад не возвращаются. Жёлтые покоробленные листья постепенно тяжелели на поверхности речной глади.

Интересно, почему я почувствовал это именно сейчас, спустя почти трое суток. Три дня и две ночи я находился в этой части мира, но только теперь, стоя на берегу самоубийственной реки, сумел включиться и полностью осознать случившееся. Я в Восточной Европе. Это случившееся было чем-то массивным и скользким, как только что пойманная рыба; оно ускользало, уворачивалось, упорно не давалось мне в руки, я долго не мог ухватить его за хвост. И вот спустя несколько суток, я с содроганием прижимал к своему туловищу неприятную, провонявшую сыростью, пресноводную рыбину – Восточную Европу. Мне было тошно и тоскливо, я чувствовал себя чудовищно заброшенным и поэтому лёг спать не раздеваясь, только сняв гигантские из-за налипшей грязи сапоги, «гамнодавы», как выражался мой проводник. Я буквально провалился в сон, словно сон – вырытая яма.

... вторая запись в дневнике

Питер, мой проводник, разбудил меня ещё затемно, бесцеремонно растолкав своими твёрдыми ручищами. «Пошли» – сказал он, уже одетый в вечную, неопределенного цвета телогрейку. В помещении серело, Питер даже не собирался включать свет. Было отвратительно темно и промозгло. Мне ничего не оставалось делать, как вползти обратно в свои волглые гамнодавы. Мы вышли на улицу, за нами храпнула дверь и воздух обдал пробирающей до костей, осенней сыростью. Я невольно съёжился всеми своими теплолюбивыми внутренностями. Утро обещало быть паскудным; вокруг стояла мёртвая, почти отвердевшая тишина, даже собаки почему-то заткнулись. Я то и дело спотыкался на ровном месте, с трудом переставляя пудовые сапожища. Питер вёл меня какой-то неразборчивой местностью, кривыми, словно зубы, переулками в которых я совершенно запутался.

– Куда мы идём? – спросил я просто так, чтобы поломать тишину, поскольку мне было наплевать куда мы идём, по сути – я ещё не проснулся.

– Увидишь – прохрипело в ответ с той стороны темноты.

Вполне ожиданно прохрипело, надо сказать. Питер никогда прямо не отвечал на вопросы, словно что-то мешало ему просто и без околичностей пояснить суть дела. Странно, ведь мужиком он был вполне себе бесхитростным и даже, на мой взгляд, чересчур прямолинейным, бившим прямою наводкой и где надо и где не надо, но дать прозрачный ответ на прозрачный вопрос являлось для него делом практически неподъёмным. Его ответы, как правило, были всегда ни о чём, всегда обо всём, всегда многозначными. Да и вообще в Восточной Европе для человека пришлого ничего не случалось просто так, ничего не происходило по очевидным законам причинно-следственных связей, а являлось результатом действия какого-то иного, более сложного и тёмного, каббалистического механизма.

Мы вышли за околицу села. Посветлело, сумерки исчезли с лица земли и перед нами раскинулось раскисшее от сырости пространство. Раздолбанная колея дороги блистала дождевой водой, двигаясь по ней, мы то и дело по уши увязали в грязи. Чем-то назойливо и отвратительно воняло. Наконец мы вошли за ограждение скотного двора. Здесь царила вонища и та особенная невыразимая слякоть, состоящая из земли смешанной с дерьмом и мочою животных. Я начал задыхаться. Смрад со все размаха шибанул мне в нос. Первым моим порывом было побыстрее отсюда убраться, но, преодолев первую тошноту, я устоял на месте. Через несколько минут принюхавшись и пропитавшись духом, я почувствовал себя более-менее.

Было около девяти часов. Женщины обслуживающие большую рогатую скотину, уже появились на рабочем месте. Всё это были далеко не молодые и некрасивые, повидавшие виды, представительницы своего пола. Слава Богу, что я прихватил с собой фотоаппарат и мог их запечатлеть в естественной среде обитания. Женщины оставались неулыбчивыми даже когда я увековечивал их на цифру. Никто из них не смеялся, не шутил, не пытался в последнюю минуту прихорошиться и принять выгодную позу, как обычно бывает в подобных случаях. Они не позировали, они просто давали себя снять, как будто делая мне одолжение. Когда я просил кого-то посмотреть в объектив, женщина послушно поднимала голову и взирала на меня с обычным своим угнетённым выражением. И вообще, они вели себя, как пришибленные. По правде сказать, с подобным отношением я встретился впервые. По своему опыту я знаю, что женщины любят фотографироваться и интуитивно хорошо умеют это делать, поэтому поведение местных скотниц оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Женщины казались фригидными. Перед фотообъективом они вели себя, как перед надоедливым мужским пенисом. Это были ко всему безучастные апатичные бабы.

На ферме, где они работали, устоялась атмосфера густого, выедающего глаза, зловония. Мне стоило немало усилий, чтобы преодолеть эту невидимую стену смрада. Абсолютно серьёзные, в закутанных по самые брови платках, скотницы чувствовали себя здесь, как рыбы в воде, это была их родная стихия. Они ходили с пустыми или полными вёдрами, махали уродливыми вилами, раскидывали прокисшие корма. Все были заняты тупой физической деятельностью. Когда я просил кого-то остановиться, чтобы запечатлеть, этот кто-то, хотя и не сразу, но всё же останавливался, словно преодолевая прямую силу инерции. Он мог даже на секунду замереть, стоя в резиновых сапогах посреди навозной жижи. Однако все мои навязчивые просьбы улыбнуться оканчивались одинаково ничем: бабы сохраняли своё обычное, как бы рассеянное выражение лица, похожее на выражение лица тугодума. При более близком общении, я учуял от них знакомый запах сивухи. По моему, все скотницы были пьяными или, по крайней мере, здорово поддатыми, но при этом никакой живости и весёлости я не заметил. Это было угрюмое беспробудное пьянство, мрачный славянский алкоголизм, не имеющий ничего общего с вакхическим опьянением древних греков.

Все работницы, без исключения, были худыми и плоскими, как доски. Их сильно помятые и морщинистые рожи напоминали скукоженные на солнце яблоки. Они почти не разговаривали, только изредка перекидывались грубым солёным словцом, чаще всего матом, очень органичным в этих чёрствых потрескавшихся устах. На заднем дворе фермы я увидел лежащую навзничь, совершенно бухую скотницу. Она грубо по-мужицки храпела, а вокруг её открытого рта, словно вокруг гноящейся раны, собирались и ползали жирные навозные мухи. В непосредственной близости от спящей бродили отвратительные, заплывшее салом свиноматки с достающими до земли розоватыми сосцами.

Мы покинули ферму где-то около полудня, наш путь пролегал через осенний лес. Солнце уже высоко взобралось на верхотуру, невидимое за сплошной облачной пеленой – расплывшаяся акварельная клякса. Иногда накрапывал мелкий противный дождик. Земля разбухла от обилия влаги. Идти по ней было трудно и неприятно, словно по освежеванному мясу Природы. Лес в Восточной Европе, особенно осенью, внушает уважение, к тому же это очень красиво, то немногое действительно красивое, что есть в Восточной Европе. Сначала, издали он кажется сплошной стеной. За такой стеной может легко притаиться весь бестиарий средневекового мира, но когда ты входишь в лес – стена рассыпается, и ты оказываешься один на один персонально с каждым деревом, перед необходимостью перед каждым отдельным деревом излить свою душу. Я знал, что местные жители часто ходят сюда собирать грибы и всякую прочую всячину. С другой стороны леса располагались старые полуразрушенные корпуса кирпичного завода, уже лет сорок не подававшего признаков жизни. Аборигены наведывались туда за чёрным железом. Они тащили домой швеллера, ребристую арматуру, коричневые от времени трубы отопления. Поговаривали, что те места кишели разной чертовщиной и многие любители халявы, отправившись за вожделенным металлоломом, пропадали в лесу со всем концами. Однако ничто не могло отвратить местных мужичков от дармовщины и они по прежнему возвращались туда, чтобы испытать судьбу и поживиться на чужой счёт.

– Смотри внимательно под ноги – сказал Питер, когда мы вошли в осеннюю глухомань леса.

Здесь пахло ранним средневековьем. Вековая историческая сырость пробирала до костей. В это время года лес был симпатичным и не подавлял. Деревья сбрасывали с себя последние горящие шмотки. Сквозь пустые ветки отчаянно продиралась слабенькая голубизна небес. Сначала я подумал, что замечание Питера, насчёт внимательности, относилось исключительно к моему западноевропейскому ротозейству с которым я мог бы легко топтать незамеченные под ногами грибы. Однако вскоре понял, что дело было не только в грибах, вернее, не столько в них, сколько в многочисленных кучках человеческих испражнений, заметить которые среди опавшей листвы оказалось действительно очень трудно. Вступить в такие кучи было проще пареной репы, особенно недотёпе из западной части мира, который вместо того чтобы постоянно быть начеку, простодушно озирал декоративные красоты осени.

Мы отошли довольно далеко; шли молча, со знанием дела смотрели под ноги и вдруг Питер коснулся моего плеча. Он стоял, прижав указательный палец к губам и кивком головы пытался на что-то обратить моё внимание. Посмотрев в указанную сторону, я обомлел: в метрах тридцати от нас, обращённый к нам спиной, на корточках сидел абсолютно голый человек. Я видел его выбритый глянцевитый затылок, очень бледный выпирающий хребет и такие же бледные подростковые ягодицы. Немного подавшись корпусом вперёд, человек ковырялся руками в земле. Очевидно он был очень увлечён этим занятием, так как совсем не услышал нашего приближения. Что он там делал, было непонятно; мне казалось, что он просто рылся в опавшей листве, как будто что-то в ней потеряв. Судя по всему что-то очень ценное.

Сидящий на корточках был худеньким и костлявым, словно еврей сбежавший из концлагеря. Его белая, как молоко, спина и такая же белая жопа отчётливо контрастировали на фоне красноватой и жёлтой природы. Это выглядело крайне противоестественно и отталкивающе. Живущие в этих местах аборигены ходили, как правило, плохо, но непременно одетыми, это были типичные жители севера, которые обнажались только в крайних случаях, например для половых нужд. Я не удержался и клацнул сидящего с фотоаппарата. При звуке щёлкнувшей диафрагмы голый человек вздрогнул, словно ему всадили между лопаток заряд птичьей дроби. Продолжая сидеть на корточках, он быстро обернулся всем туловищем. К своему недоумению, я не встретился с ним взглядом: там где у обычных людей находилось лицо у этого существа оказалось пустое место. Ни глаз, ни носа, ни щёк, ни бровей – пусто: какая-то неровная и белая, похожая на сырое тесто, масса. Не лицо, а рыхлый ком, нижняя часть которого была измазана чем-то коричневым и неаппетитным. И вдруг эта самая нижняя, словно загаженная шоколадом, часть «лица» развернулась и я увидел непропорционально большую и почти круглую, развёрстую пасть, утыканную в несколько рядов множеством мелких клиновидных зубов. Существо ощерилось и издало жуткое горловое шипение. В следующее мгновение, не дав нам опомниться, оно прожогом метнулось прочь. Несколькими скачками тварь преодолела солидное расстояние и резко пропала из вида, как будто провалившись сквозь землю.

Я побежал вслед за существом, хотя не думаю, что мне хотелось его поймать, скорее всего я сделал это по инерции, повинуясь притихшему до поры инстинкту охотника. Добежав до того места где существо исчезло, я увидел кучу взрыхлённой почвы и, уходящее в глубь, неправильной формы отверстие. По всей видимости тварь жила под землёй и мы отыскали её нору.

– Что это было? – спросил я у подошедшего Питера.

– Древляк – спокойно ответил он; у Питера был вид ленивца, которому было скучно вдаваться в подробности.

– Но у него совершенно не было лица и полностью отсутствовали половые признаки. Ты заметил?

Питер только тягостно пожал плечами, как будто тем самым ответив: "ну и что?" Я тоже смолчал и подошёл к тому месту над которым трудился древляк. Среди листвы находилась разрушенная куча старого дерьма. Так вот в чём дело: голая тварь пожирала человеческие испражнения. "Она говноядная" – с брезгливостью подумал я. Санитар леса.

– Ты почему мне ничего не говорил? – я тупо злился на Питера, как будто всё случившееся было на его совести. – Эти древляки, они кто – люди?

Питер снова флегматично пожал плечами:

– Может люди, а может и нет. Во всяком случае очень похожи, только без морды... и без хрена.

– Я сам вижу, что похожи, чёрт тебя задирай, но откуда они взялись?

– Сколько себя помню, они всегда здесь водились. Они не трогают нас, мы не трогаем их.

"Действительно – подумал я – чего это я так расдухарился". Нужно взять себя в руки. Да, неприятная тварь, отталкивающая, скажем прямо, омерзительная – ну и что? Успокаивал я себя. Ничего ужасного, собственно, не произошло, это всё-таки Восточная Европа, берег потерянной жизни, а не Эльзас и не Саксония. Неужели я здесь ожидал увидеть порхающих и хихикающих фей или мужиковатых, забавно-циничных гномиков.

... третья запись в дневнике

Главная улица села производила гнетущее впечатление. По обе сё стороны маленькие ветхие домики, словно потерпев кораблекрушение, из года в год, медленно уходили на дно, погружаясь в пучину всемирной грязи. Оскальзываясь на мокрой глине, навстречу нам двигалась тёмная глухонемая процессия. Я был озадачен не сразу узнав процессию в лицо. Питер молча остановился, сойдя на обочину, и снял облезлую собачью шапку – его физиономия выражало покорность и упрямство одновременно. Мне стало скучно ещё до того, как я понял, что процессия идущая нам навстречу – деревенские похороны.

Чёрные и безмолвные люди, согнув шеи, тоскливо проходили мимо нас. Они понуро взирали себе под ноги, разглядывая раскисший суглинок Природы. Над ними довлело серое свинцовое небо, тяжёлое, словно государственная печать Господа Бога. Небо было массивным и набрякшим, оно скорее напоминало, набравшуюся водой, фуфайку рабочего. Там, сверху, ничего нельзя было разобрать: ни туч, ни светила – ровное однообразное месиво. Непонятное время суток повисло, словно готовое в любой момент обвалиться на голову человечества. Я сделал несколько снимков: люди, смотрящие в землю с шапками в руках; шестеро мужиков торжественно несущих праздничный гроб; молчаливые родственники в чёрном, держащие друг друга под руки, словно сгруппировавшись перед идиотизмом жизни.

Когда мимо нас проплывал гроб, один из несущих его мужиков подскользнулся и с неуклюжим видом свалился в грязь. Гроб опасно накренился и я увидел весело расфуфыренное тело старушки, которую принарядили для смерти во всё самое лучшее, что пылилось в её сундуках. Старушенция была толстая и нарядная, её матово-жёлтое лицо выражало смертную скуку. Оно как будто говорило: «Как мне уже осточертело быть мёртвой». Я испугался, что усопшая сейчас вывалиться из гроба и шлёпнется в грязь, словно грубая деревянная кукла. Было бы дико если бы мертвец прикатился мне под самые ноги. Но оставшиеся на ходу пятеро других мужиков удержали гроб от катастрофы и с трудом, на полусогнутых, но всё же выровняли его положение. Труп понесли дальше. Я сделал несколько снимков того кто поскользнулся и теперь отряхивал с себя гадкие комья прилипшей глины. Он даже не матерился, стоял, словно обосранный, в то время как люди обходили его с обеих сторон – зрелище было нелепым и жалким. Никто не обращал внимание на ротозея, не сказал ему ни единого слова; участники шествия тупо проходили молча, как будто упавший не просто грохнулся, а выпал из их плоского сознания, напрочь сгинул из действительности.

Не знаю почему на мы с Питером тоже присоединились к процессии, ухватив её за хвост в самый последний момент. Рядом с нами участники марша, все сплошь немолодые люди, сморкались, откашливали, перешёптывались, в общем вели себя, как завсегдатаи питейного заведения, когда кого-то из их компании, неизвестно почему, выгнали взашей. Этот кто-то, обрюзгшая старушка, был тоже завсегдатаем того же заведения, но, так уж получилось, угодил под горячую руку судьбы – не повезло бабуле, и вот, как результат, они провожают её в последний путь.

Вскоре мы вошли на территорию кладбища и оказались у свежей прямоугольной ямы. Яма зияла изнутри мраком, словно имела прямой выход в бездну. Всё дальнейшее происходило в абсолютном безмолвии, даже родня, имевшая полное право голоса, держала рот на замке, как будто дала обет молчания. Парочка скупых слёз на дряблых пожёванных щеках у некоторых из доходяг, вот и всё, что заслужил мертвец по итогам своего существования. Как ни странно, но при этом даже не присутствовал служитель церкви, обязанный по роду своей деятельности находится в эпицентре подобных мероприятий. Меня это удивило: труп предали земле без всякого религиозного пафоса. Никто не рыдал, родня только плотнее сбилась в кучу, сомкнув, так сказать, свои ряды, словно готовясь к неминуемому удару. Не церемонясь, гроб с усопшей заколотили, громко вогнав в крышку несколько длинных шиферных гвоздей. Потом его приняли на верёвочные концы, словно сундук с непотребным скарбом, подняли и быстренько опустили в прямоугольное отверстие. Религия была в пролёте, это были самые прямые, самые атеистические похороны в моей жизни: человека, без всяких околичностей, буквально вышвырнули на тот свет, вон из жизни. Церемония заняла одну-две минуты, за которые я едва успел всего несколько раз щёлкнуть фотоаппаратом.

Обряд был закончен и шестеро мужиков, не дожидаясь когда разбредутся печальные родственники, ухватившись за лопаты, принялись забрасывать яму землёй. Послышались глухие удары о деревянную крышку гроба, словно кто-то по-братски похлопывал её тяжёлой ладошкой. Одевая шапки и на ходу сплёвывая, мужики быстро рассасывались прочь; бабы потянулись за ними. Скоро место захоронения окончательно опустело, только шестеро работяг усердно ишачили, закапывая ход в иной мир. Под низким и увесистым, словно намокший войлок, небом, они ворочали грунт своими лопатами – шесть согнутых в три погибели постапокалипсических фигур. Должно быть снимки получились то что надо.

Я уговорил Питера пройтись, посмотреть кладбище. Разумеется он был против, но я настаивал на своём. Когда мы шли в составе похоронной процессии, я мельком огляделся и кладбище показалось мне интересным. Мои западноевропейские рецепторы алкали непривычных впечатлений и кладбище подвернулось как раз под стать.

Кладбища в Восточное Европе – это разговор отдельный, я сие почувствовал сразу. Под них не жалели земли, здесь они обширны, словно поля сражений мировой войны. Простое деревенское кладбище тянулось на несколько километров, отбирая тучные гектары у пахотной земли. Мне, западноевропейцу, это живо бросалось в глаза. Кладбищенское пространство ни с чем невозможно спутать. Это серая зона, обратная сторона Луны. Кроме масштаба, кладбища поражали своей беспорядочностью, что было немыслимо в разлинованном пространстве Западной Европы. Могилки располагались хаотично, как будто кто где упал там и закапывали, и большей частью были в совершенно запущенном состоянии. Зарыв своего мертвеца, аборигены навсегда теряли к нему интерес. Было в этом что-то безбожное, что выдавало в местных жителях людей неверующих и глубоко равнодушных к религии, которые плевать хотели на всю эту загробную ерунду. Они сразу обрывали связь с трупом, не вдаваясь в подробности его дальнейшего трансцендентального гниения. Большинство могилок напоминали, поросшие дикой травой, горбики. Такие горбики вполне себе могли накротить кроты или нанести тёмно-коричневые трудящиеся муравьи. Казалось сама земля горбилась в неустанной заботе над скончавшимися. Из подобных неровностей рельефа вкривь и вкось торчали подгнившие православные кресты. Растительность здесь буяла, как-то особенно благодарно произрастая на перегное бесследно канувших в вечность.

Здесь царило двоевластие: природа и смерть упивались своей абсолютной гегемонией. Можно было пройти многие сотни метров и ничего кроме крестов и травы не увидеть. Местность была совершенно заглохшей, живой человек на её фоне смотрелся нелепо и оскорбительно. Как клоун на поминках. Именно здесь легко было почувствовать супружескую, почти интимную связь между природой и смертью. На этом лоскуте пространства они обнимались, целовались, предавались упоительному распутству и производили на свет потомство. Это была их спальня, тайное место любовных утех.

Бродя между холмиков мёртвых, я всё пытался себе представить, какими были эти аборигены сгнившие сорок, пятьдесят или шестьдесят лет тому назад. Чем они отличались от нынешних сумеречных жителей Восточной Европы и отличались ли чем-то вообще? Или это бремя нерадостного униженного прозябания преследует их с начала времён? Как не старался, но увидеть местных обитателей существами менее скорбными и подавленными, я так и не смог. Тысячи и тысячи могил лежали передо мной и все они были полны, похожими друг на друга, как близнецы, мумиями власатых мужиков и раздобревших баб – восточноевропейцев.

Странно, но некоторые могилы оказались, как бы вскрытыми. Судя по надписям на крестах им было более сорока лет, но земля, лежащая на поверхности, выглядела совершенно свежей. Трава была примята, словно на ней копошились крупные полевые звери: лисицы или голодные псы. Я обратил на это внимание моего провожатого неотступно и тупо, без всякого видимого интереса, следовавшего за мной по всему кладбищу. Питер при этом как-то осунулся, его обычная немногословность сменилась цельнометаллической мрачностью. Он процедил сквозь зубы что-то, что я не мог разобрать. На мои дополнительные попытки разузнать в чём тут дело, Питер только отрицательно мотал большой коровьей головой.

– Увидишь. Увидишь. В своё время – вот и всё, что я сумел из него выудить.

... четвёртая запись в дневнике

Мы вошли в дом. В доме пахло землёй и немытыми ногами. Питер клацнул выключателем: под потолком зажелтела загаженная мухами лампочка. Картина архаичного холостяцкого запустения. Деревянные лавки, грубо оштукатуренные средневековые стены, стол хромающий на обе ноги. По углам сохли, отсыревшие со времён Ярослава Мудрого, исторические портянки.

Питер с важным видом начал растапливать печь. Тяга была плохой, давно не отапливаемая печь задымила в обратную сторону. Помещение быстро наполнилось удушливым сизым туманом, в котором можно было с лёгкостью повесить топор, так что под конец пришлось распахнуть дверь в неприятную погоду. Скоро, однако, хорошо прокашлявшись, дрова затрещали и в печке удивительно заплясал красивый огонь. Снаружи ускоренным темпом начало вечереть; в открытую дверь, словно в рот пациенту, заглядывала темнота.

Питер двигался по хате, не произнося ни слова. Он громко шаркал могущественными сапогами по дощатому полу, оставляя кривые следы из тонкой жиденькой грязи. Не прошло и получаса, как, поставленный на железную поверхность печки, зашипел чёрный от копоти чайник. Бросив по щепотке, похожей на строительный мусор, заварки в каждую из жестяных кружек, Питер наполнил их живым кипятком; на гладь кипячёной воды всплыло несколько непотопляемых чаинок, со временем они отяжелели и тихо канули на дно. Когда мы сели за наклонный стол, снаружи уже нарисовались первые остроугольные звёзды.

Местный чай представлял из себя отвратительное пойло. На столе, рядом с закопченным чайником, стояла по-варварски открытая банка тушенки. Питер вывали всё содержимое банки на бледную, подозрительной чистоты, тарелку. Нежная, розово-коричневая масса консервированной говядины почти ничем не пахла; по краям она дрожала мутными резиновыми полосками студня. Выглядело это так, как будто кто-то насрал в тарелку и, ничтоже сумящеся, поставил её перед носом гостя. Единственно что радовало – это хлеб. Круглая, слегка выпуклая буханка лежала на краю столешницы, похожая на затвердевшую коровью лепёшку. Поверхность хлеба обладала грубою фактурой и казалась на вид очень чёрствой, почти каменной. На самом деле хлеб был свежий, даже ещё тепловатый и его грубая как бы гофрированная наружность только усугубляла эту свежесть. Стоило разломать буханку, преломить пополам тяжёлую противотанковую мину, как она наполняла весь дом необыкновенным уютным ароматом, благочестивым духом семейного очага. Тёплая, коричневатого цвета, ноздреватая мякоть хлеба была лучшее из того что я пробовал в Восточной Европе. Внутренность житной буханки была хоть и неприглядной на вид, словно сделанной из отбросов, но всегда замечательной на вкус и радующей бесхитростное обоняние.

То что называли здесь чаем было более похоже на какую-то тюремную болтанку: бурый, густой, словно замешанный на глине, он сильно отгонял землёй. Мы пили его вприкуску с волшебством: твердоватыми, шоколадными конфетами – последними из тех, что я привёз с собою из Западной Европы. И вкус и вид и запах этих конфет, как будто говорил нам, что они совершенно из другого мира. В этом мире скотницы не бухают по-чёрному и не спят в обнимку с обрюзгшими до неприличия свиноматками. Шоколадные конфеты выглядели крайне издевательски в данных обстоятельствах, их как будто нарочно подбросили Питеру в хату, чтобы поёрничать и поржать над помрачительным контрастом. Они могли сюда попасть только по воле абсурда, только в силу сбоя природного хода вещей, просочившись из иного пространства и времени сквозь малюсенькую трещину в континууме. Конфеты казались порождением рая, чем-то запредельным, вся их субстанция была не отсюда и кушать их было, всё равно, что есть мясо зарезанных ангелов. Я откусывал тропические кусочки счастья, как будто совершал святотатство. Меня не покидало ощущение, что узнай местные жители о тающем у меня во рту волшебстве, они бы предали меня анафеме, прокляли бы на веки вечные. Питер смотрел на моё богохульство сквозь пальцы, сам иной раз не без удовольствия сжирал залпом один или два шоколадных обрубках. В отличие от меня он их не вкушал, а глотал без всякого эстетического смакования, словно это были какие-то свиные шкварки.

... пятая запись в дневнике

Погода была неверной, время от времени сеялся тоненький дождик. Мы сидели под сенью пожилого дерева, почти полностью потерявшего свою шевелюру и ждали своего часа. У самых наших ног коптил, давившийся сыростью, небольшой полудохлый костёр. Говоря «мы», я имею ввиду себя, Питера и ещё одного жвавого мужичка, которого Питер называл Мишутой. Мишута был неспокойным и постоянно ёрзал: то у него зудел пах, то чесалось под мышкой, то начинали ныть расшатанные зубы. Невысокий и тощий он копошился в своём углу, словно въедливая вошь.

Осенние сумерки быстро оккупировали мир. Скоро стало темно, как будто нас накрыло мокрым, звёздонепробиваемым рядном. С наступлением тьмы Мишута достал, заранее припасённую бутылку, тут же появилась обоюдовыпуклая луковица, нож и кривой деформированный ломоть хлеба. Вместе с бледным куском непременного сала, они составляли идеальную композицию естественного восточно-европейского натюрморта. Вдвоём с Питером жахнув по первой, а потом и по второй, они начали потихоньку пьянствовать. Пили прямо с горла, без околичностей опрокидывая бутылку вверх дном себе в ротовое отверстие. Смотреть на это было жутко: в сырую моросящую ночь двое мужиков подыхали от жажды. Выпитое бережно занюхивали чёрным хлебом, после чего грызли белую бульбу луковицы. Самогон быстро конвертировался в развязность. Приглашали и третьего, но я, к их удовольствию, благодарно отказался. Скоро Мишута и Питер почувствовали, что им стало жарко: их лица разопрели, жесты стали более широкими и щедрыми, как будто механизм жестикуляции сдобрили хорошим машинным маслом. Ловля древляка явно затягивалась.

Я выглянул из нашего укрытия: в темноте уже нельзя было ничего рассмотреть – там дышали и жили какие-то толстые теряющиеся формы. В этом смутном шевелении сейчас было трудно узнать кладбище, которое начиналось в метрах семидесяти от нас. Дождик смывал последние узнаваемые черты. От кладбища в наше убежище тянулись несколько тонких и очень прочных металлических троссиков, привязанных к колышкам у ног Мишуты – главного специалиста по древлякам. На троссиках телепались бельевые прищепки, выполняющие роль импровизированных поплавков. Троссики уходили в темноту, пропадая в сторону кладбища, где к ним была прицеплена особая наживка – гнилятина мертвецов. Я не очень удивился, узнав, что древляки питаются не только человеческими испражнениями, но и протухшими трупами людей. Если подумать, то это очень гармонично вписывалось в общую картину мира Восточной Европы. Разумеется, кладбище было лучшим местом для ловли тварей подобного рода. Я более не спрашивал у Питера о свежо вскрытых могилках сорокалетней давности, интуитивно уже понимая откуда росли ноги. Древляки с удовольствием брали на мёртвую человечину, именно человеческая падаль являлась их излюбленным деликатесом.

– Всё будет путём – говорил захмелевший Мишута – нормалёк всё будет, не сомневайтесь. Недавно похоронили бабулю, хорошая старушка была, царство ей небесное, килограммов девяносто, наверное; рыхлая, мягкая, сейчас, должно быть гнить уже начала, а для древляка – это первое лакомство. Он обязательно позарится, вот увидите: такую смакоту не каждый день закапывают. Нужно только подождать, вонь под землёй распространяется медленно, – и он в очередной раз перевернул бутылку себе в кромешный рот.

Я терпеливо ждал, слушая бредни подвыпивших мужиков. Отсыревшие дрова шипели и пенились, костер рождал мало света, зато прекрасно выедал глаза. Когда дым поворачивался ко мне спиной, я словно прозревал. От нечего делать я смотрел то на Питера, то на Мишуту, то на странное механическое приспособление, которое он установил недалеко от себя. Механизм этот более всего напоминал "корбу" с помощью которой местные жители поднимают из колодцев полные вёдра воды. "На всякий пожарный": сказал Мишута, когда водрузил данное устройство в подходящем на его взгляд месте. Что он подразумевал под этим "всяким пожарным" было не вполне ясно и я не стал углубляться, чтобы никому не портить аппетит, хотя картина в моём мозгу вырисовывалась достаточно фантасмагорическая. Но всё же мой взор чаще обращался в сторону Питера, подолгу ощупывая его в пластилиновой темноте. Я взирал на его размягчённые алкоголем черты и невольно начал ковыряться в чужой судьбе, разбирая её по косточкам.