Текст книги "Громовой пролети струей. Державин"

Автор книги: Олег Михайлов

3

Как загадочна, как непонятна и таинственна стихия таланта, в подземной своей работе вдруг приводящая к творческому взрыву! Кем был до сих пор наш герой? Исполнительным гвардейским поручиком, усмирителем пугачёвцев, азартным и ловким игроком, не чуждым порою и плутовства. «И чего я тут не делал? То в кости, то в карты, то в шары, то в шашки...» Правда, мы видели и другого Державина, отважного в минуту опасности, прямого перед сильным, отзывчивого в чужом горе, доброго и великодушного к слабому. Несчастья, обиды, страдания не ожесточили его, а, напротив, как бы даже повлияли благотворно – обострили в нём смелость и подвижность, запальчивость нрава, резкость языка и стремление спешить делать добро.

Служебное возвышение Державина началось с того, что, приехав в один день спозаранков на дачу генерал-прокурора Вяземского Мурзинку, лежащую на взморье близ Екатерингофа, нашёл он бедную старуху, стоящую у дверей. Новопроизведённый коллежский советник просил Вяземского о помещении на порожнюю ваканцию. Только что приятель Державина Окунев покинул в сенате экзекуторское место – должность чиновника, наблюдающего за порядком, – и перешёл на более выгодное.

Вместо ответа князь скрипуче сказал:

   – Примите-ко у сей престарелой женщины её просьбу и изложите экстракт. Право, отбою нет от просителей!..

Старуха в перепелястом платке с робостию подала прошение – Державин пролетел его взглядом:

   – Дело-то очевидное, ваше сиятельство, хоть письмо и слепо написано! Всё тут отверзто и ясно. Опекун, пакостник, малолетних наследников вчистую охапал. Даже все сундуки и комоды ошарил.

Князь взял бумагу, собственным обозрением неспешно её проверил и положил пред себя на столике:

   – Желаемое место ваше!..

Александр Алексеевич Вяземский, сын флотского лейтенанта, происходил из древнего, но захудалого рода и сделал карьеру благодаря собственному упорству, ловкости и жестокости. Это был враг нововведений, душитель работных людей, восставших в 1763-м году на сибирских заводах, опытный царедворец и политик. Не токмо государственного таланта, но толики даже малой сметливого и живого ума у него не имелось; недаром современники обидливо именовали его не иначе как «свинцовой головой» и человеком «с осиновым рассудком». Даже Екатерина II, слушая путаные словесные доклады Вяземского и не желая учинять ему за околесицу попырку и журьбу, почасту изволила приказывать: «Князь Александр Алексеевич! Вели это написать да подай мне».

Она знала, что Вяземский собственноручно ничего не составит, и это будет написано толковыми повытчиками и столоначальниками его канцелярии – А. И. Васильевым, Л. С. Алексеевым, Д. П. Трощинским или А. С. Хвостовым.

Вяземский упрочил своё положение, когда породнился с одним из знатнейших родов – с князьями Трубецкими. Женившись на княжне Елене Никитичне, дочери бывшего при Елизавете Петровне генерал-прокурором Н. Ю. Трубецкого, Вяземский вошёл в верхи российской знати, образовавшей своего рода общество в обществе.

В течение двадцати девяти лет Вяземский оставался одним из наиболее влиятельных государственных деятелей, соединяя в лице генерал-прокурора обязанности трёх министров: юстиции, внутренних дел, финансов и сверх того был начальником тайной полиции.

Первому сближению Вяземского с Державиным скорее всего содействовал Херасков, сводный брат Елены Никитичны по матери. Позванный к князю на свадебный бал Державин с тех пор часто бывал у него, проводя с ним время в модной тогда игре в вист. И хотя в ней счастливо играть не умел, но платил всегда исправно и с весёлым духом, чем Вяземскому понравился и приобрёл его благоволение. Князь был охотник до французских романов, и Державин вечерами читывал ему подобные книги; случалось, что за ними и чтец и слушатель дремали. Но особой благосклонностью пользовался поэт у княгини Елены Никитичны, имевшей на него свои виды.

В те поры на Мишином острове, принадлежащем президенту камер-коллегии Мельгунову (потом остров купил И. П. Елагин и дал ему своё имя), устраивались с самой весны весёлые пикники на природе. Музыка, песни, бенгальские огни придавали им полное очарование. На один из пикников, в предпоследний день масленицы, Державин прихватил с собою приехавшего из Саратова Петра Гасвицкого, бывшего уже секунд-майором.

Ещё лежал по лесам ноздреватый апрельский снег, а на проталинах расставлены были палатки из дорогих турецких шалей. Гостей встречала костюмированная прислуга: женщины наряжены были нимфами, наядами, сильфидами, дети – амурами.

Гасвицкий смущался, прятал красные ручищи в карманы кафтана пли начинал напряжённо раскланиваться вослед Державину, кого-то всё высматривавшему середь гостей, разодетых по последней моде. Дамы особенно оживляли вид пикника нарядами, красочность и блеск коих были обязаны тонкому вкусу парижских артизанов – «а-ла-бельпуль», «прелестная простота», «расцветающая приятность», «раскрытые прелести». Иные носили на голове уборы на манер шишака Минервы или по-драгунски, другие – левантские тюрбаны и уборки из цветов.

   – Да ты никак свиданьице кому тут назначил? – пробасил Гасвицкий, заметив, как вертит головою его друг.

Державин сжал его толстую, словно лядвие, руку:

   – Признаюсь тебе, мечтаю стретить здесь одну девицу... Я её уже видел дважды – в первой раз в доме господина экзекутора Козодавлева, а вдругорядь на театре. Как хороша! Только бледна очень...

   – Да кто ж она, ежели не секрет?

   – Дочь бывшей кормилицы великого князя Павла Петровича госпожи Басгидоновой...

Заиграл скрытый в шатре оркестр, и стройно и согласно полилася необычайно звучная музыка.

   – Что это, братуха? – встрепенулся Гасвицкий. – Не пойму, какие чудные инструменты...

   – Эта, Пётр Алексеевич, музыка именуется роговою, – с готовностию отозвался Державин. – Вроде живого оргáна. Изобрёл её чешский валторнист Мареш для покойного щёголя Семёна Кирилловича Нарышкина. Вообрази себе: в оркестре сем каждый музыкант играет на охотничьем роге, который может издать только один звук! Представляешь, какая надобна слаженность?..

   – Гаврила Романович! На ловца и зверь бежит... – не без кокетства обратилась к Державину сорокалетняя франтиха в преогромнейших фижмах и уборе с цветами и страусовыми перьями, отчего издали её можно было принять за шлюпку под парусами. То была княгиня Вяземская, подошедшая в сопровождении сухолицей девушки с несколько вымученною улыбкой. – Познакомьтесь с моей двоюродною сестрою – княжной Катериной Сергеевной Урусовой...

   – Как же! Почитатель вашего таланта, – поклонился Державин стихотворице, только что выпустившей сборник «Ироиды, музам посвящённые».

   – Я тоже читывала ваши вирши... – осмелела княжна. – И толь звучные! «Эпистолу на прибытие из чужих краёв Шувалова» и «Петру Великому»...

   – Небось и вы, Гаврила Романович, душечка, припасли для нас что-нибудь новенькое? – кивая страусовыми перьями, заиграла голосом Елена Никитична.

   – Угадали! Приготовил пиесу и специально для хозяина сегодняшнего празднества, – ответствовал Державин. – Да вот и он сам. И с какою свитой!

Мельгунов появился в сопровождении князя Вяземского и его ближних – Храповицкого и Хвостова. Завязался ничего не значащий весёлый разговор, в коем не участвовал лишь Гасвицкий, смущённо поглядывавший на нимф и наяд – крепостных девушек с пупырчатою гусиной кожею и синими от холода коленками.

   – Други мои! – провозгласил Мельгунов так зычно, что покраснело его скуловатое лицо. – Приглашаю всех за столы! Рассаживайтесь без чинов и званий – здесь, в нашей блаженной Аркадии, равны все[33]33
  … здесь, в нашей блаженной Аркадии, все равны! — Аркадия – область в центральной части Пелопоннеса (Греция). В античной литературе и позднее изображалась райской страной с патриархальной простотой нравов. Здесь употреблено в переносном значении: счастливая страна.


[Закрыть]!

Мельгунов был ревностным масоном и не забывал повторить, где мог, масонскую идею братства – даже за весёлым столом. Он подал знак, и невидимый оркестрион заиграл русскую плясовую «Я по цветикам ходила...». Вельможи в камзолах, шитых золотом и шелками, голубого, малинового, светло-коричневого и светло-зелёного цвета (тёмных цветов не носили), перебрасываясь шуточками, расположились за обширными столами. Начался молодецкий попляс цыган в белых кафтанах с золотыми позументами.

После первого же покала музыканты по приказу хозяина смолкли, и Мельгунов оборотил к Державину своё скуловатое лицо:

   – Братец, Гаврила Романович! Пока мы ещё не во хмелю и оценить прекрасное по достоинству можем, прочти-ка уже нам что-нибудь...

Державин поднялся при общем внимании и словно бы задумался. Говорил он обычно отрывисто и некрасно, но, когда дело доходило до чего-то близкого сердцу, преображался. Самые черты его простого лица, казалось, обретали особое благородство. Он начал тихо:

 
Оставя беспокойство в граде
И всё, смущает что умы,
В простой, приятельской прохладе
Своё проводим время мы.
 

Постепенно голос его окреп, стихи полились звучно, празднично понеслись над столами:

 
Невинны красоты природы
По холмам, рощам, островам,
Кустарники, луга и воды —
Приятная забава нам.
Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить.
Но если весел кто, забавен,
Любезнее других тот нам;
А если скромен, благонравен,
Мы чтим того не по чинам...
Кто ищет общества, согласья,
Приди, повеселись у нас,
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.
 

Последние слова потонули в рукоплескательных одобрениях. Державин поймал восхищенный взгляд Урусовой, и ему стало не по себе. Только скрипунчик Вяземский был недоволен:

   – Зачем чиновнику марать стихи? Сие дело живописцев!..

Но бубнежа его никто не слушал.

Постепенно хмель брал своё. Кто-то неверным голосом затянул песню, кто-то пошёл к нимфам щипать их за голые коленки и стёгна. На другом конце стола меньшой из братьев Окуневых, забияка и задира, громко начал рассказывать о некоем питерском проказнике, одержимом скифскою жаждою, в коем все тотчас же признали сенатского обер-прокурора при Вяземском, входившего уже в большую силу Александра Васильевича Храповицкого. Тот нахмурил красивое, с тонкими чертами лицо:

   – Остроты ваши забавны, но не колки!

   – Александр Васильевич, – не унимался Окунев, – а правда ли то, что некий помещик в трактирном споре с вами оставил под каждым вашим глазом источники света?

   – Да вы, я вижу, нескромный проказник и смутник! Хватит вам содомить! – вспылил Храповицкий и, вынеся из-за столов своё тучнеющее тело, дал знак Окуневу отойти с ним в сторонку.

   – Уж и сказать ничего нельзя! – бормотал, подымаясь, пьяноватый юноша. – Экой он таки спесивенек!

Предчувствуя неладное, Державин порешил пойти за спорщиками, но его перехватила княгиня Вяземская:

   – Голубчик, Гаврила Романович, вот я сижу и думаю: чем тебе не пара княжна Катерина Сергеевна? Знатна, богата, умна, да и стихи славные пишет...

   – Вот-вот! – нашёлся Державин. – Она стихи пишет, да и я мараю. Так мы всё забудем, и щи сварить будет некому.

Из кустов, раскрасневшись, выскочил Окунев и бросился к Державину:

   – Гаврила! Будешь моим секундантом! Мы в лоск рассорились с Храповицким и решили ссору удовлетворить поединком! Посредником от него будет сенаторский секретарь Хвостов...

Что делать! Короткая приязнь к Окуневым препятствовала от сего предложения отказаться. Но смущало соперничество против любимца главного своего начальника Вяземского, к которому едва только входить стал в милость.

   – Соглашаюсь... И даю тебе слово... – наконец сказал отрывисто Державин. – Только ежели этому не попротивуречит начальник мой прокурор Рязанов...

   – А если он будет против?

   – Тогда попрошу секундировать дружка моего – майора Гасвицкого.

Незаметно набежало облачко, стало тучкой, и на пирующих обрушился по-летнему крупный, но по-апрельски ледяной дождь, который несколько остудил хмельные головы и разбавил вино в покалах. С визгом кинулись искать защиты от тешившейся стихии фальшивые богини и мордастые гении. У краснощёких сильфид ветер срывал тюники, курносые амуры теряли башмаки, а ядрёные телесами нимфы вязли в грязи. У иных богинь не только распустились кудри, смоклые от дождя, но от холода мокро стало и под носом.

   – Значит, завтра в Екатерингофском лесу в шесть пополудни! – крикнул, убегая, Окунев.

Державин махнул ему рукою, позвал Гасвицкого и поспешил с ним на поиски прокурора Рязанова.

Вымокнув до нитки, нашёл он своего начальника обедающим у старшего члена Герольдии Льва Тредиаковского, сына стихотворца, в его доме на Васильевском острове. Уже был вечер. Вызвав Рязанова, предоброго человека, изложил Державин своё дело.

   – Эх, молодо-зелено! – вздохнул прокурор. – Да что же с вами поделаешь! Отправляйся, только постарайся не давать поединщикам потыкаться на шпагах. Авось все кончат миром!

В сей миг в прихожую вышла из зала госпожа Бастидонова, а за ней легко впорхнула та, о которой все эти дни мечтал поэт. В ожидании кареты мать и дочь постояли несколько в прихожей, а когда вышли, Державин сказал Рязанову с обычной своей прямотой:

   – Коль эта девушка пойдёт за меня, я на ней женюсь...

4

В лесу снег был глубок и рыхл, и поединщики с секундантами шли гусем, стараясь ступать след в след. Державин, чувствуя, как хлюпает у него в башмаках, мысленно сетовал на Гасвицкого, которому поручалось привезти оружие на выбор: «И куда запропастился?..» Протрезвевший Окунев скоса бросал на шедшего с мрачным видом Храповицкого вопрошающие взгляды, и Державину подумалось: «Пожалуй, соперники сии, не будучи столь уж отважными дуэлянтами, будут примирены без пролития крови...»

   – Господа! – крикнул он, останавливаясь. – Да полноте вам дуться! Эко дело, право! Ну погорячились, а теперь-то что дурь разводить? Тем более в прощёное-то воскресение, когда господь велит грехи друг дружке прощать! Как ты, Миша? – оборотился он к Окуневу.

   – Признаю, братец, – краснея, проговорил тот, – что наплёл вчера лишнего.

Храповицкий, казалось, только и ожидал от него первого шага.

   – Да и я на вас не сержусь особо, коли вы сами согласились, что были неделикатны...

   – А ежели так, – подхватил обрадованно Державин, – то не худо бы вам повиниться друг перед другом, расцеловаться, да и решить всё миром!

Поединщики тут же исполнили его просьбицу.

   – Вот те на! – смуглолицый, острый на слово Хвостов, возглавлявший процессию, остановился и развёл руками. – Благородные люди нешто эдак-то поступают? Надобно хоть немного поцарапаться, чтобы потом стыдно не было!

   – Помилуй, Александр Семёнович! – начал было урезонивать разошедшегося посредника Державин. – К чему ты призываешь? Увечить друг друга и из-за чего – говорённой вчерась спьяну пустоши? Статимое ли это дело?

   – Вы, Гаврило Романович, видать, пуще всего страшитесь, как бы из-за дуэли расположения нашего генерал-прокурора не потерять, – насмешливо процедил Хвостов.

   – Ах так! – Державин одновременно с отпрыгом в сторону выхватил свою шпагу. – Извольте, сударь, стать в позитуру.

Хвостов снял и бросил перчатки, блеснул солитер на пальце.

   – Я готов!

Оба они были почти по пояс в снегу.

   – A-а, побелел смугляк! – наливаясь яростью, прошептал Державин. – Сейчас я тебя проучу!..

   – Стойте! Братуха! Обожди!

Не разбирая пути, медведем по снегу катился Гасвицкий, держа в охапке палаши и сабли. Он бросился между рыцарей и отважно пресёк битву, впрочем, едва ли могущую быть смертоносною. Бормоча друг другу извинения, забияки вернули шпаги на перевязь. Примирение секундантов завершили Храповицкий и Окунев.

   – Тут неподалёку имеется знатный трактир, – заметил Храповицкий, – там мы выпьем чаю, а охотники – пуншу...

На том и порешили.

На возвратном пути в Питербурх Державин с Хвостовым ехали в карете, нанятой Гасвицким. Тот признался, что задержала его самая прекрасная женщина в столице – паркая баня.

   – То-то, Петруха, ты, словно пламень разгоревшийся, на нас наскочил! – обнял Державин друга. – А меня вот совсем иная пленира волнует. Постой-ка! – вдруг в полный голос крикнул он. – Ведь сегодня последний день масленицы! В Императорском дворце машкерад, на который и Бастидонова с дочерью непременно припожалует! Я хочу, Петруха, чтобы ты беспристрастными дружескими глазами сию девицу посмотрел...

Державин и Гасвицкий, в масках, с трудом пробирались сквозь веселящуюся толпу. Многолюдство объяснялось просто. Куранты били первую четверть после девяти пополудни, и сама государыня, по своему обыкновению появившись на маскараде в седьмом часу, уже поговорила с некоторыми вельможами, сыграла партию в вист и удалилась во внутренние покои. Ещё беззаботнее стало во дворце, и среди бархатных и атласных кафтанов, расшитых золотом или унизанных блестками, с большими стальными или стеклянными пуговицами, среди атласных робронов и калишей на проволоке, среди пышных полонезов и длиннохвостых роб с прорезями на боку замелькали простые платья: купцы с жёнами и дочерьми из своей, особливой залы перешли почти уже все в дворянские.

   – Вот она! – с неумеренною громкостию воскликнул зачарованный поэт, хватая друга за рукав.

Бастидоновы степенно беседовали с сановитым толстячком – управителем Ассигнационного банка Кирилловым. Девушка обернулась на возглас, и лицо её покрылось милым румянцем.

Во всё время маскарада, следуя по пятам за Бастидоновыми, друзья примечали поведение молодой красавицы и с кем и как она обращается.

   – Знакомство степенное, и натура, видать, скромная и благородная! – пробасил Гасвицкий.

   – Люблю! Люблю! Петруха! – пылко ответствовал Державин.

   – Тогда за чем дело стало? Ищи сватов...

Назавтра за великопостным, но всё равно обильным блюдами столом у генерал-прокурора Вяземского насмешливый Хвостов завёл речь о волокитствах, бываемых во время карнавала, а особливо в маскарадах.

   – Не глядите, Александр Алексеевич, – обратился он к Вяземскому, – что новый экзекутор наш кажется скромником. Вчерась он целый вечер шашнями занимался.

   – Правда ли это? – заинтересовался генерал-прокурор, глядя на Державина.

   – Правда, и истинная! – волнуясь, ответил тот.

   – Кто же сия красавица, – проскрипел Вяземский, – которая вас толь скоропостижно пленила?

Державин назвал её.

Пётр Иванович Кириллов, сидевший рядом с генерал-прокурором, нахмурился, но промолчал. А когда все встали из-за стола, отвёл влюблённого.

   – Слушай, братец, – начал он, – нехорошо шутить насчёт почтенного семейства. Сей дом мне знаком коротко. Покойный отец девушки мне был другом, он был любимый камердинер Петра III, и она воспитывалась вместе с великим князем Павлом Петровичем, которого и называется молочною сестрою. Да и мать её тоже мне приятельница. Посему попрошу при мне насчёт сей девицы не шутить!

   – Да я и не шучу! – отрывисто возразил Державин. – Я поистине смертельно влюблён!

   – Когда так, что же ты хочешь делать?

   – Искать знакомства и сватать!

Толстячок приподнялся на цыпочки и доверительно ответствовал ему пошептом:

   – Я тебе могу сим служить...

Ввечеру оказались они с Державиным возле небогатого одноэтажного домика Бастидоновых. Босоногая девка, встретившая их в сенях с сальною свечою в медном подсвечнике, провела гостей в комнаты. Матрёне Дмитриевне Бастидоновой Кириллов объяснил, что, проезжая мимо с приятелем, захотел напиться чаю и упросил господина Державина войти с собою. По обыкновенных учтивостях гости сели и, дожидаясь чаю, вступили в общежитейский разговор.

Появилась живущая у Бастидоновой сестра Анна Дмитриевна с невесткою и племянницами, бойкими молодайками, которые непрестанно балабонили и хохотали, пересуживали знакомых, желая, видимо, показать гостям остроту свою и умение жить в большом свете. Поэт отвечал им невпопад, не сводя глаз с предмета своей любви. Она прилежно вязала чулок и в отличие от сестёр с великою скромностию лишь изредка вступала в общую беседу.

Черты её лица выказывали южное происхождение (отец девушки – покойный Яков Бастидон родом был португалец). Бледность лица ещё более оттенялась чернотою кудрей и бровей, блеском тёмных, как маслины, глаз, всегда добрых и доверчивых. Ей было семнадцать лет.

Меж тем, как та же босоногая девка начала подносить чай, Державин делал примечания свои на скромный образ мыслей матери и дочери, на опрятство и чистоту в платье, особливо последней, на её трудолюбие и здравые рассуждения и заключил, что хотя они люди простыв и небогатые, но честные, благочестивые, хороших нравов и поведения: «Коли я женюсь, то буду счастлив!» Посидев часа с два, гости отправились домой, испросив позволения и впредь быть к ним въезжу новому знакомому.

Дорогою Кириллов спросил Державина о его сердечном расположении.

   – Ощущаю я, милейший Пётр Иванович, – пылко ответствовал поэт, – что обняла меня весною весна!..

Так решена была для Державина его судьба. Уже на другой день Кириллов сделал от имени Державина настоятельное предложение. Матрёна Дмитриевна попросила несколько дней сроку, чтобы порасспросить о женихе у своих приятелей. Сведения могли быть только самые благоприятные. Державин в те поры был в милости у сильного вельможи, имел множество связей и порядочное состояние – всего около шестисот Душ.

В свой черёд, и Державин выслушивал слухи о будущей своей тёще, вполне пристойной женщине, овдовевшей уже вторым браком. Поговаривали, правда, о ней разное – что она будто бы злобна и жестока, особливо со своими крепостными.

Державину достоинства и недостатки мамаши Бастидоновой, понятно, были не так уж важны, он рвался к дочери. Вскорости, нарочно проезжая мимо их дома, увидел он Катю Бастидонову, сидящую у окошка, и решился зайти. Он нашёл её одну, за пяльцами, и, поцеловав ручку, спросил, знает ли она через Кириллова о его искании.

   – Матушка мне сказывала, – потупила Катя свои тёмные глаза.

   – Что ж вы сами о сём думаете?

   – От неё всё зависит...

   – Но ежели от вас, могу ли я надеяться?

   – Вы мне не противны... – прошептала девушка, закрасневшись.

Державин бросился перед ней на колена, осыпая её руки поцелуями.

   – Ба, ба! И без меня обошлось! – воскликнул вошедший в этот момент толстячок Кириллов. – Где же матушка?

   – Поехала разведать о Гавриле Романовиче, – простодушно ответила Катя.

   – О чём разведывать! – всплеснул короткими ручками управляющий Ассигнационного банка. – Я его знаю, да и вы, как вижу, решились в его пользу. Кажется, дело и сделано. Пора обвещать о помолвке...

Появилась наконец и Матрёна Дмитриевна, сделали помолвку, но на сговор настоящий она не решилась без соизволения великого князя Павла Петровича.

Через несколько дней великий князь велел представить себе жениха, ласково принял его в кабинете, обещав хорошее, насколько в силах будет, приданое. По прошествии великого поста, 18 апреля 1778-го года был совершён брак. Счастливый Державин писал:

 
Хотел бы похвалить, но чем начать, не знаю:
Как роза, ты нежна; как ангел, хороша;
Приятна, как любовь; любезна, как душа;
Ты лучше всех похвал: тебя я обожаю!