355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Михайлов » Кутузов » Текст книги (страница 17)
Кутузов
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 17:18

Текст книги "Кутузов"


Автор книги: Олег Михайлов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

3

Приблизив Михаила Илларионовича, императрица доверяла ему самые деликатные поручения.

В сентябре 1796 года она повелела главнокомандующему финляндскими войсками и директору шляхетского кадетского корпуса встретить на границе и препроводить в Петербург молодого шведского короля Густава IV Адольфа, принявшего имя Гаги. Задание было важным и в то же время требовавшим особой тонкости.

Государыня вознамерилась выдать одну из своих внучек, великую княжну Александру Павловну, за короля Швеции. Брачный союз укреплял неспокойные шведские границы. Царице еще хорошо помнилось, как недавно стекла Зимнего дворца сотрясались от близкого грома шведской корабельной артиллерии.

Михаил Илларионович всецело одобрял замысел государыни. Он лишь находил, что лицо, выбранное для переговоров – посол в Стокгольме Аркадий Иванович Морков (иногда его именовали Марковым), высокомерный и неуживчивый, совершенно не подходит для такой роли. Правду сказать, Морков получил превосходное образование и вместе с Фонвизиным считался одним из лучших воспитанников Московского университета, прекрасно изъяснялся по-французски, был ловок и хитер. Но он усвоил высокомерные манеры старого Версальского дворца, присоединив к ним византийскую надменность. Лицо его, испещренное оспой, постоянно выражало иронию и презрение, а круглые глаза и рот с опущенными концами делали похожим на тигра.

«Мало вежливости и никакой любезности, – размышлял Кутузов во время путешествия с королем и регентом в сопровождении Моркова через Финляндию в Петербург. – Аркадий Иванович говорит с августейшими особами таким тоном, словно сам носит корону. Слово его едко, повелительно и неприятно...»

Зато Михаил Илларионович обворожил знатных гостей настолько, что они посетили его в петербургском доме и оказывали всяческие знаки внимания. Екатерина Алексеевна Кутузова могла быть вполне довольна.

Препятствием для заключения брака служило шведское постановление, по которому супруга короля должна была быть одинакового с ним, то есть лютеранского, вероисповедания. Однако русская государыня решительно потребовала, чтобы Александра Павловна и в сане королевы Швеции непременно оставалась православной. Стараниями Михаила Илларионовича дело шло к счастливому концу. Уже был доставлен в Зимний дворец заказанный лучшему серебряных дел мастеру негоцианту Буху в приданое для ее высочества богатый столовый сервиз.

В назначенный для обручения день архиерей в облачении ожидал выхода Екатерины, которая в порфире и короне сидела в кабинете. Морков в одном из покоев завершал последние формальности. Однако посредничество его затягивалось и начинало выводить императрицу из терпения. За окончательным ответом был послан Александр Андреевич Безбородко, но и он долго не возвращался. Государыня приказала следовать за ним Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину.

Безбородко встретился с ним на дворцовой лестнице и сказал:

– А уже дело разлажено. Король отверг, чтобы великая княжна осталась в греческом законе...

Морков находил возможность величаться и мстить в Петербурге прежним неприятелям, чем и испортил все.

Безбородко с Морковым вошли в кабинет; Пушкин остался у дверей. Императрица, поднявшись с кресел, в великом гневе ударила Моркова два раза тростью, а Безбородко сказала:

– Я проучу этого мальчишку!..

Потом она сбросила корону, сорвала мантию и опустилась в кресла. У царицы появились знаки легкого паралича; ночь она провела в мучениях.

На другой день, назначив бал во дворце, государыня через силу появилась, не выдавая ни малейшего неудовольствия. Она приказала Екатерине Васильевне Скавронской, племяннице Потемкина, занять короля разговорами и начать с ним полонез.

Великий князь Павел Петрович поступил иначе.

Когда Густав хотел с ним заговорить, он отворотился и стал к королю спиной. В отличие от матери он не умел и не хотел скрывать свои чувства.

20 сентября 1796 года Кутузов с величайшей почтительностью проводил короля и регента до шведской границы, расставшись с ними в финском местечке Ловизы. Он не предполагал, что судьбе будет угодно еще раз свести их.

4

Императрицу уже давно мучили раны на ногах. Старый Роджерсон ничем не мог облегчить ее страдания, и когда врач Ламбро-Качони предложил делать для ног утром и вечером ванны из холодной морской воды, она начала лечение. Напрасно Роджерсон уверял ее в бедственных последствиях для здоровья и самой жизни – Екатерина воспротивилась ему. В июле раны на ногах закрылись и боли утихли. Но государыню стали тревожить судороги, тело временами немело.

От доверенных лиц Кутузов знал, что, чувствуя возможную скорую кончину, Екатерина поручила Безбородко составить бумаги об отречении Павла Петровича от престола и объявлении наследником Александра, ее любимого внука. Манифест о том должен был появиться 24 ноября, в день именин государыни, или в день нового, 1797 года.

В этот последний год своей жизни Екатерина с особой разборчивостью приглашала на малые эрмитажи. Перелистаем камер-фурьерский журнал. Именно в 1796 году Кутузов (всего лишь генерал-поручик) появляется постоянно в Зимнем дворце в кругу самых доверенных лиц императрицы – Анны Степановны Протасовой, братьев Зубовых, графа де Ламбера и графа Эстергази, австрийского посланника Кобенцля.

Так, 5 февраля «в комнате вещей бриллиантовых» в числе шести приглашенных «на обеденное кушанье» мы встречаем Кутузова и Суворова; 2 марта Кутузов участвует в обеде «на девяти кувертах»; 5 марта он среди пяти приглашенных; 12-го – среди семи; то же – 15 марта; 21-го – среди девяти персон; 22-го – среди десяти и т. д. Всего за неполный 1796 год Кутузов был приглашен на «обеденные кушанья» более сорока раз, то есть появлялся чаще, нежели кто-либо из гостей, не входящих в узкий дворцовый круг, включая и любимца Екатерины де Рибаса. Характерно, что, за исключением трех-четырех раз, Кутузов и де Рибас приглашались порознь, очевидно из-за существовавшей между ними неприязни...

4 ноября, войдя в правый малый подъезд Зимнего дворца, против экзерциргауза, и поднявшись по лестнице, Михаил Илларионович был встречен Перекусихиной и препровожден в «бриллиантовую» комнату. Кроме государыни, сидевшей в любимых креслах, там находилась лишь Анна Степановна Протасова.

Два шандала скудно освещали комнату; люстр не зажигали. Мундшенк Осип Петрович подал кофе на три персоны. Перехватив удивленный взгляд Кутузова, Екатерина пояснила:

– Больше никого не ожидается, Михайла Ларионович...

Никого? Даже Зубова? Кутузов вспомнил, что накануне императрица появилась на выходе с таким видом, словно желала проститься со своими подданными. После обедни она долго оставалась в тронной зале, где был выставлен портрет великой княгини Елизаветы, супруги Александра Павловича, писанный во весь рост госпожой Лебрен. Может быть, портрет будущей государыни? Затем был большой обед. Вечером внуки – Александр и Константин – получили приказание не являться к ней...

Длительное молчание прервала государыня, когда вошла Марья Саввична спросить, не нужно ли чего. Екатерина рассказала, как отошедшим летом они с Перекусихиной встретили в царскосельском саду несколько молодых людей. Те не только не обратили внимания на царицу, но даже не сняли шляп при виде дам.

– Марья Саввична хотела сделать им выговор. Но я удержала ее за руку и сказала: «Оставь их! На нас не смотрят. Стары стали...»

– И, матушка, – возразила, перед тем как удалиться, Перекусихина, – ты просто сегодня не в духе...

– Правда, ваше величество, что причиной вашего скверного настроения? – осведомился Кутузов.

– Опять выбранила Роджерсона, который говорил о вреде лечения, – на правах старой подруги объяснила Протасова.

Да, судороги мучили Екатерину все чаще. Однако было немало других причин для дурного самочувствия.

Европа переживала тревожные времена. Не потому только, что Французская республика била и теснила где возможно монархическую коалицию. Сами особы на престолах проваливались сквозь землю со сказочной быстротой. В 1792 году Густав III Шведский был смертельно ранен на маскараде выстрелом из пистолета. В том же году скончался Леопольд II Австрийский, и в следующем – взошел на эшафот Людовик XVI. Чья теперь очередь? Занедужившего Фридриха-Вильгельма II Прусского или... А вопрос о престолонаследии так до конца и не решен. Между тем сейчас, как никогда, России нужна уверенная и твердая рука. Заключенный в 1795 году союз России, Англии и Австрии против французов не гарантирует спокойствия. Военные приготовления происходят уже в опасной близости от западных границ...

Государыня почувствовала, как кровь горячо прилила к вискам, и отодвинула кофе.

– Прусский король вооружается. Против кого? Против меня? – Приметно гневаясь, Екатерина поднялась из-за стола.

Кутузов замечал, как изменился за последние годы ее некогда ровный и выдержанный характер.

Императрица повысила голос:

– В угоду кому? Цареубийцам, друзьям своим, на которых ему нельзя ни в чем положиться. Если этими вооружениями думают отвлечь меня и остановить поход Суворова, то очень ошибаются...

– Вы хотите, ваше величество, восстановить во Франции законную династию Бурбонов? – поинтересовался Михаил Илларионович.

– Это не столь важно, – медленно остывая, ответила Екатерина. – Пусть там останется республика. Главное – прекратить нашествия и сохранить эквилибр[14]14
  Эквилибр – равновесие (фр.)


[Закрыть]
в Европе. Надо наконец заставить французов уважать чужие границы, отказаться от побед и воротить войска домой. И только...

«Очень дальновидно, – подумал Кутузов. – Впрочем, государыня хоть и ненавидела революцию во Франции, но всегда интересовалась ею меньше, чем ближними – турецкими, шведскими и польскими – делами. Ведь выгоды России, а не Европы составляли для нее до сего дня главную цель. За все эти годы ни один русский солдат не перешел границы для защиты чужих интересов. Вот где величайший практицизм нашей монархини!»

– Вы правы, – сказал он. – Надо помешать Франции подчинить себе итальянские и германские государства. А то, чего доброго, республика столь усилится, что под ее влияние перейдут и остальные державы твердого континента...

Разговор о политике перемежался шутливыми историями, которые Кутузов рассказывал с обычным блеском. Наконец Протасова дала Михаилу Илларионовичу тайный знак, означавший, что императрица устала. Кутузов с улыбкой напомнил о своих пятерых дочках, которые заждались его, и поднялся.

– Договорим завтра, – ответила ему улыбкой на улыбку Екатерина. – У меня для вас, Михайла Ларионович, новое задание. И очень почетное...

Не вставая, она подала ему для целования руку, все еще изящную, но уже осыпанную желтыми старческими пятнышками. Когда Кутузов поднял голову, то встретил увлажненный, как бы сквозь слюду, покрывшую глаза, взгляд и услышал:

– Я никогда не забывала людей, которые когда-либо сумели оказать мне услугу...

И тогда Михаил Илларионович в этой старухе с отекшими ногами внезапно увидел молодую амазонку своей юности – в синей полумаске и с белой розой в роскошных волосах...

Кутузов вышел из дворца.

Мгла, ноябрьская сырая стынь, какая, верно, и бывает только в Петербурге, – пробирающая до мозга костей, до самого испода души. Самое время – в карету и мчаться домой. Но мысли, словно рой растревоженных пчел, мешали телу в его тяге к покою, теплу, неге, беспощадно жалили и гнали прочь от постели и сна.

Михаил Илларионович, как бы против собственной воли, отпустил карету, велев долговязому силачу-лакею идти сзади.

Тротуаров в Петербурге не существовало, и он неторопливо мерил положенные десять сажен по булыжной мостовой от одного фонаря до другого. Тусклый свет фитилей, опущенных в конопляное масло, едва пробивал сыпавшую с неба водяную муку, ложась размазанными желтоватыми пятнами на мостовую, и не мешал думать.

«Конец, конец! – повторял себе Кутузов. – Со смертью Потемкина, видно, и началось это крушение. Открылось все: и неостановимое падение дисциплины в войсках – армия Суворова не в счет; и ненаказуемое воровство полковых командиров; и непосильные рекрутские наборы, истощающие страну. В последнее царствование войны гремели, почти не умолкая. Да, ведь это кончается осьмнадцатый век. И в нем – моя жизнь!»

Он кружил по городу, не замечая ледяной пыли и ветра с Невы, к великому неудовольствию лакея, у которого давно промокли худые сапоги, и думал. Думал о пулях, которыми угостили его при Алуштинской пристани и у стен Очакова, о страшном штурме Измаила и Мачинском сражении. О своей недавней поездке в Константинополь, о турецких хитростях и о своей победе. Ах, что для него была Порта, с ее вероломством, жестокостью и изощренным коварством, когда он, византиец, был старее и опытнее ее на целых тысячу лет!..

Михаил Илларионович остановился у церкви Святой Екатерины, близ кадетского сухопутного корпуса, и огляделся, словно впервые попал сюда. Да, при нынешней государыне Божьи храмы стали напоминать более театральные здания – с фигурами снаружи, похожими не на библейских святых, а скорее на могучих античных героев и кудрявых античных небожителей...

«Государыня! Неужто конец? И что дальше? Кто станет у руля России? Сын или внук? И чем удивит новый век? И удивит ли? Ведь всегда все было и всегда все будет! Даже Батыево нашествие – было! А что еще может быть ужаснее Батыева нашествия и трехсотлетнего лихолетья? И для чего, для какого предназначенья я продолжаю жить в этом мире?..»

«Великий век! Свидетель многого – чудесного и ужасного, мудрого и жалкого, светлого и отвратительного, святого и жестокого, – думал Кутузов. – Царствование Екатерины Алексеевны! Каким оно предстанет для правнуков наших? И славные победы над турецким царством полумесяца и над железным королевством шведским. И многие, достойные похвалы гражданские дела. И тень покойного императора, воскресшего в Емельке Пугачеве. И сонмы придворных трутней, льстецов, угодников, злопыхателей. И упражнения в братской любви к человечеству в ложах иллюминатов и мартинистов. И игра случая, когда вчерашний поручик гвардии становился вровень с троном и уже сверху вниз взирал на первейших вельмож. И маленькая Ангальт-Цербстская принцесса, ставшая великой русской государыней...»

На Северную Пальмиру, на ее мраморные дворцы, где в окружении бесчисленной челяди почивала знать, и жалкие лачуги бедных чиновников и прислуги, на казармы, где в кратком сне готовились к новому трудному дню гвардейские солдаты, и трактиры, еще заполненные припозднившимися гуляками, на облетевшие сады с белеющими мраморными антиками, на стылую ленту Невы с последними в эту навигацию кораблями и многочисленные каналы – на все неотвратимо наваливалась ночь.

Кутузов вдруг поймал себя на том, что рассуждает сам с собой вслух. Потаенные мысли, верно, так мучили его, что теперь сами просились наружу. И главной было: «конец».

КНИГА ВТОРАЯСЕЙ ИДОЛ СЕВЕРНЫХ ДРУЖИН

А между тем без лучших людей нельзя... Лучшие люди пойдут от народа и должны пойти. У нас более чем где-нибудь это должно организоваться. Правда, народ еще безмолвствует и называет кроме Алексея – человека Божия – Суворова, например, Кутузова...

Ф. М, ДОСТОЕВСКИЙ, Дневник писателя

ЧАСТЬ I
Глава перваяГАТЧИНСКИЙ КАПРАЛ1

Михаил Илларионович сидел на старой смирной лошади в конной толпе генералов.

Теперь каждое утро все, от прапорщика до фельдмаршала, отправлялись на неизбежный вахтпарад, словно на лобное место. Никто не знал, что ожидает его там: внезапная милость, исключение из службы, ссылка, крепость или даже позор телесного наказания.

Над Россией сгустилась тьма павловского царствования.

Дворцовая площадь тонула в сизой стуже. Дивное творение Растрелли было обезображено расставленными повсюду аляповато-пестрыми шлагбаумами и будками. В ночь на 6 ноября, когда Екатерина еще была жива, Павел в сопровождении гатчинцев Аракчеева, Линденера и Капцевича самолично воздвигал их.

Из промозглой мглы, колыхаясь, выходили один за другим гвардейские полки. Павел, с обнаженной головой, держа шляпу в левой руке, летел вдоль строя на сером в яблоках кургузом жеребце. За ним поспешали великие князья Александр и Константин, военный комендант Петербурга Аракчеев, дежурные генералы и адъютанты. Император размахивал правой, в кожаной желтой краге рукой и громко и картаво кричал, выравнивая прусский гусиный шаг:

– Раз-два! Раз-два! Левой-правой! Левой-правой!..

В новом государе в полном блеске воскресло военное дурачество покойного Петра Федоровича.

Холод проникал в неудобную, тесную одежду, болели виски.

В шесть пополуночи военный парикмахер завладел седой головой Михаила Илларионовича, обстриг спереди остатки волос и натер ему лоб истолченным в порошок мелом. Затем, надев пудермантель, он обильно смочил волосы квасом, в то время как другой куафер щедро осыпал пуховкой на голову муку и расчесывал гребнем. После пришлось сидеть не шевелясь, пока не затвердела клейстер-кора. Сзади привязали железный прут для косы, а по бокам, на высоте половины уха, прикрепили войлочные пукли, которые держались с помощью проволоки, немилосердно сдавливающей голову.

Потом Кутузов облачился в новую форму, напомнившую ему времена Петра III.

Теперь Михаил Илларионович мог оценить удобство прежней одежды, введенной Потемкиным: суконные шаровары, свободный кафтан, наподобие куртки, не говоря уже о прическе – рядовых стригли под горшок. Сейчас солдат нарядили в темно-зеленый толстого сукна мундир с отложным воротником и обшлагами кирпичного цвета, дали шляпу с огромными загнутыми полями – «городами», которая, однако, едва держалась на голове, до невозможности стянули шею черным фланелевым галстуком, а ноги обули в курносые смазные башмаки с туго перехваченными за коленом черными суконными штиблетами. Кавалеристам вместо сабли, наносившей страх врагу, воткнули в фалды по железной спичке, удобной только перегонять мышей, а не защищать жизнь свою. Унтер-офицерам вручили совершенно бесполезную в бою двухсаженную алебарду и навесили подле тесака трость – как наиболее убедительный аргумент воинского воспитания...

– Марш! Марш! – несся над площадью резкий голос императора.

Свое гатчинское войско Павел уравнял с гвардией, что вызвало в полках дружный ропот. Это были по большей части люди грубые, малообразованные, сор русской армии. Выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, они нашли прибежище в гатчинских батальонах, где, добровольно обратясь в машины, сносили от наследника-цесаревича брань, оскорбления, а случалось, и побои. Ныне вся армия пригонялась под их образец. Глядя, как солдаты и офицеры старательно тянут ногу под треск барабанов и писк флейтуз, Кутузов сказал себе:

«Словно они сошли со старорусской гравюры, изображающей Семилетнюю войну...»

Внезапно Павел подскакал к командиру одного из полков, перегнулся, схватил его за ухо и потянул к себе с возгласом:

– Что же вы, рекалии, не маршируете! Я же сказал: «Вперед марш!»

Солдаты еще не научились понимать новых команд. Вместо приказа «К ружью!» теперь говорилось «Вон!», вместо «Заряжай!» – «Шаржируй!». Привычное «Ступай!» заменили французским речением «Марш!».

– Всех офицеров на гауптвахту! Полковника из службы исключить! – надуваясь лицом до красноты, зашелся в гневе Павел.

Аракчеев, сутулый, худощавый и жилистый, громко и подобострастно добавил, указывая на полковые знамена:

– Развесили, гог-магог, екатерининские юбки!..

От резких, гугнивых криков лошадь под Кутузовым заволновалась. Михаил Илларионович успокаивал ее поглаживанием, ласково приговаривая:

– Смирно, Зефир... Стой спокойно, мой дружочек...

Да, теперь надобно было учиться всему сызнова.

Не только солдатам – седым екатерининским генералам пришлось знакомиться с тайнами гатчинской экзерциции. В Зимнем дворце был учрежден тактический класс, за которым надзирал Аракчеев, а преподавали бывший учитель фехтования Каннибах и бывший лакей графа Апраксина Клейнмихель. Герои, штурмовавшие Очаков и Измаил, зубрили значение плутонгов, эшелонов, пуан-де-вю, пуан-д'аппюи и других мистерий прусского воинского устава. Михаил Илларионович встречал там новопроизведенных фельдмаршалов Салтыкова и Репнина, старика Прозоровского, наконец, Ивана Лонгиновича Голенищева-Кутузова, у которого р Морском кадетском корпусе и давал некогда уроки фехтования выскочка-немец...

Павел уже здоровался с генералитетом. Он милостиво побеседовал с Павлом Васильевичем Чичаговым, вспомнил, в качестве генерал-адмирала русского флота, должность которого занимал с двенадцати лет, о былых заслугах его отца-флотоводца и изволил дать для целования руку. Контр-адмирал Чичагов исполнил это с удовольствием, преклонив колено, и вызвал царской милостью зависть у наиболее пылких обожателей императора.

После парада Михаил Илларионович проследовал вместе с прочими военачальниками в залы Зимнего дворца.

Ожидали выхода Павла, затворившегося в кабинете для подписания бумаг. Вскоре шталмейстер громко назвал имя Чичагова, который приглашался на экстренную аудиенцию. В толпе шушукались, что может взойти новая звезда.

Кутузов оглядывал хорошо знакомые лица, вспоминая, как в последний раз ему довелось увидеть Екатерину Алексеевну.

Уже утром 5 ноября Михаил Илларионович был извещен о смертельном апоплексическом ударе, поразившем императрицу, с которой он расстался накануне. В девятом часу из Гатчины примчался цесаревич. Он расположился в угольном кабинете, примыкающем к спальне государыни, и не мешкая занялся разбором ее бумаг.

Кутузов, как и все, кого призывал Павел, принужден был пройти мимо его еще дышавшей матери. Все усилия докторов привести императрицу в чувство ни к чему не приводили. Комнатная прислуга не смогла даже поднять ее на кровать, и Екатерина лежала с закрытыми глазами на полу, на сафьяновом матраце. Страдания неузнаваемо изменили черты ее благообразного лица.

Никто из близких государыне вельмож не посмел предать гласности ее волю, по которой российский престол, минуя Павла, передавался великому князю Александру. Вчерашние ненавистники цесаревича угодливо спешили возвести его на трон. В Гатчину поскакал брат последнего фаворита Николай Зубов.

Весть о смертельной болезни Екатерины привез Павлу его будущий убийца...

Из верных уст Михаил Илларионович слышал о судьбе завещания. Когда Павел с Безбородко разбирали бумаги Екатерины, тот указал цесаревичу на пакет, перевязанный черной лентой. Павел вопросительно поглядел на графа Александра Андреевича, который молча указал на топившийся камин...

С треском растворились белые с золотом двери государева кабинета. Перед сановниками и генералами предстал Чичагов. Но в каком виде! В одном положенном по уставу желтого цвета нижнем белье! Два офицера-гатчинца препроводили контр-адмирала мимо обалдевшей толпы до кареты.

«От такого императора хорошо бы держаться подальше...» – подумалось Кутузову.

Павлу всюду мерещились якобинцы и революционная зараза. На этом и сыграл товарищ Чичагова по службе адмирал Кушелев, понятно не желавший его чрезмерного возвышения. Он сообщил государю, что Павел Васильевич заражен якобинским духом и собирается перейти на службу к англичанам. Чем нелепее было обвинение, тем легче оно воспринималось новым императором как истина.

Когда Чичагов вошел в кабинет, он по глазам государя приметил, что тот сильно гневается.

– Сударь! Вы не желаете служить мне? Вы хотите служить иностранному принцу? – закричал Павел.

Чичагов догадался, откуда дует ветер. Он открыл было рот, чтобы уверить императора в невозможности этого: английская конституция не дозволяла принимать на службу иностранцев. Но император не дал ему вымолвить и слова. Он затопал ногами и еще громче закричал:

– Я знаю, что вы якобинец! Но я разрушу все ваши идеи! Уволить его в отставку и посадить под арест! – Он обратился к адъютантам: – Возьмите его шпагу! Снимите с него ордена!

Контр-адмирал выслушал крики Павла хладнокровно. Он сам снял свои регалии и передал их офицеру.

– Отослать его в деревню с запрещением носить военную форму! – продолжал сердиться император. – Или нет! Снять ее с него теперь же!

Флигель-адъютанты бросились на Павла Васильевича, как звери, и с необыкновенной быстротой раздели его. Чичагов не терял присутствия духа. Соображая, что Павел, увлекшись, может сослать его в Сибирь, он обратился к одному из офицеров и попросил отдать бумажник, оставшийся в мундире. Тот смутился и сказал, что бумажник ему возвратят.

– Уведите его! – закричал опять государь.

Чичагов не успел дойти до своей квартиры, как его нагнал флигель-адъютант с собственноручной запиской императора. Это было приказание посадить Павла Васильевича в Петропавловскую крепость...

«Говорят, что, еще будучи наследником, Павел лелеял мысль править железной лозой. Бедная Россия! Не ведомо никому, сколь долго ей придется терпеть эту Павлову лозу!» – сказал себе Михаил Илларионович, покидая Зимний дворец.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю