Текст книги "Избранники"

Автор книги: Олег Мироненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава 4. Старец

… Она всегда возбуждала его больше, чем другие, и поэтому он брал её жадно, сначала молча шаря горячими ладонями по бедрам, грудям, животу… потом начинал заговариваться, всё громче и громче, и наконец перед самым извержением срывался на рык:

– Катька! Меня одного люби, слышишь? Никто тебе больше не нужен, никто тебя привечать так не будет, слышишь? слышишь?? слышишь?!!

Катька визжала, кусалась, царапалась, металась под ним щедрым и жадным телом, пока он разрывал её и собирал заново, пока наконец оба не затихали бессильно… Тогда он отталкивал её от себя, говорил нарочито грубо:

– Ну, хватит с тебя пока, ступай-ка в келью и молись, молись, чтобы диавол душу твою не заполучил! А она у тебя, чую, такая же сладкая, как и тело твоё неуёмное!

Катька уходила, небрежно задрапировавшись бесовской простынёй, позволяющей легко выдерживать и жару, и холод, выставляя напоказ ягодицы, дразнящие своими переливами. Он отворачивался, чувствуя, как перестает звенеть тело и накатывает оцепенение. Начинали кружить мысли: «От безделья все беды наши, от безделья и суеты никчёмной. Мы вот вроде в пещерах живем, как христиане первые к катакомбах, а – всё не то: и снеди с собой на года припасено, и вода свежайшая под боком, и не преследует вроде как нас никто… Ну – камень крошим, книги читаем, сами что-то записываем. С бабами опять же тешимся. И молимся, да… А кому, ведаем ли? Ох, вопрос, а все от того, что вера наша прохудилась, всё пустота космическая в душе расползается, а живое уходит. Но одно точно ведаю: не колпаку этому я молюсь! И не буду никогда, как бы он не искушал меня! А будет ещё, будет, знаю!»

И засыпал, надеясь, что не разбудят…

А вот разбудили.

Конечно, это был Аркашка: высокий, костистый, лицо лошадиное. Одет в рубище, которое сам и справил не пойми из чего. Ну, на то он и посвященный из близкого круга, чтобы наготу свою дерюгой прикрывать. Это Катьке вон можно себя нежить, тело сдобное в чистоте держать, чтобы синяки от его, старца, объятий заметнее были. А какого… он про неё вспомнил-то?

– Ну, говори! – велел Аркашке, предчувствуя недоброе. – Катька?

Тот склонил голову.

– Ушла… Заспал я, отче. Прости.

Хотел ещё что-то добавить, но оплеуха сшибла с ног, из носа закапала киноварь.

– Ах ты, семя драконье!

Застонал глухо, хотел ещё в тоске взъяриться, но опомнился, помог Аркашке подняться, прижал голову к своей груди, не обращая внимание на красное, расползавшееся по льняному хитону.

– Прости, молодец, прости мя окаянного… – Опять осерчал, оттолкнул:

– Пошто не моешься, а? О теле тоже думать надобно, для того хотя бы, чтоб душу с него не воротило…

Остыл.

– Рассказывай, как и эту проворонил…

Слушал молча, не перебивая, уставившись в нависший камень, пока Аркащка обижено-подобострастно хлюпал носом:

– Весёлая она к себе в келью зашла, мурлыкала что-то, со мной дурачилась, пока я в углу сидел, откровения читал. Не было в ней       никакой хворобы, отче, успокоило это меня, каюсь. И уснула она быстро. И у меня стало перед глазами расплываться… А когда открыл их снова – показалось, минута прошла, – так её уже на ложе не было. Только и увидел, за ней побежав, как она к лазу подходит. Потом тряпку скинула, засмеялась беспечно – и пропала… А к лазу ты подходить не велел.

«Как же, книжку ты читал, когда она тебя щекотала… Ох, неуемная! Люблю ведь, люблю блудницу!»

– Какая она хоть стала, успел заметить? – это уже вслух, глухо.

– Кожа у неё как будто светилась… И шла легко-легко, земли словно и не касаясь.

Аркашка помотал головой, прогоняя наваждение. Прогонишь его, как же… Спросил, злясь на себя, на Катьку, на старца:

– Отче… Может заделать лаз тот окаянный всё-таки?

Старец шевельнулся, молвил устало:

– Не сметь. Свободен человек в выборе. Она к своему всю жизнь шла. И уже в голос, презрительно:

– Ты книги-то зачем листаешь, если ни на толику понять ничего не можешь? Только и пользы от тебя, что хозяин хороший, любое дело осиляешь: что одежду справить, что те же книжки оттиснуть… – Поднялся во весь немалый рост, лицо тёмное, глаза пустые. – Ну буде, буде. Не серчай на меня, грешного, нет в случившемся твоей вины никакой. Эх-хе-хэх, так скоро с одной Глашкой беременной и останемся…

Потянулся было за шерстяной накидкой. «Зябко, зябко…» Резко выпрямился, затряс кулаками в нависший камень, зарычал:

– Неужто управы на тебя никакой нет?

И уже совсем страшно, нутро выворачивая:

– Изыди, сатана!

Глава 5. Учитель

Двадцать пар глаз смотрели на него, неотрывно и жадно, требуя объяснений. Был ли в них испуг? Может и был, где-то на самом донышке. А вот в его-то наверняка плескался на поверхности, и, конечно, дети это чувствовали. И ещё больше жаждали ответов на свои вопросы.

Сегодня ночью перевоплотились и ушли первые двое, меньше других хотевшие работать и ждать. Встали со своих кроватей: не юноша четырнадцати лет, но зрелый мужчина с израненным временем лбом, не почти бесполая девочка, но молодая женщина с волнующим и зримо искушенным телом, – и отправились в путь, не смотря по сторонам и на друг на друга. И он знал, куда: к своим половинкам, обожающим их безмерно и ставящим выше всего на свете их наконец-то вырвавшуюся на свободу гениальность. Камеры не показали миг перевоплощения, как будто его и не было, а ведь он был, был… Персонал имел чёткие инструкции на сей счёт, и парочка без всяких задержек вошла в кабинку и просто там растворилась. А он утром, стоя перед экраном, в ярости кусал губы и шептал: «Дети, дети… Зачем, зачем?»

Учитель работал в интернате без малого двадцать лет, почти всё это время возглавляя «Класс музыкально одарённых». Музыку он любил самозабвенно. Детьми, превосходящими его по таланту, гордился и завидовал им. И тоже любил. Таким уж он уродился. Своих детей у него не было: так и не смог получить разрешения; и, получая отказ за отказом, всё меньше завидовал своим подопечным, но всё больше любил.

Идея собирать одарённых детей вместе, конечно, была не нова, но только лет пятьдесят назад обрела законченную форму, когда новый революционный метод сканирования мозга наконец-то позволил исключить возможные ошибки. Заработала программа «Надежда Земли», уже принёсшая, кстати, ошеломляющие результаты. Лучшие педагоги, лучший человеческий материал: мечты, кажется, начинали становиться былью.

И вот теперь он смотрел в глаза детей и судорожно думал: «Что же мне сказать этим маленьким гениям, когда над их головами нависло это? Что мы произошли от инопланетян и вот они вернулись за нами? Что мы всего лишь подопытные кролики и никому не нужна ни наша музыка, ни наши мечты? Нет! нет!! нет!!! Милые вы мои, как мне донести до вас, что надо верить, и верить в великое, что мы свободны, свободны, и не нужны нам все эти превращения! А что может быть величественней, чем вера в Бога, который создал нас по своему образу и подобию? Ведь это же не что иное, как вера в наше право на существование, вера, могущая положить конец любым экспериментам над нами, какова бы ни была их цель!»

Сам он испытывал такую ненависть к себе другому, что тот, возможный другой, даже во сне к нему ни разу не заявлялся. Появится ли? Он не знал. И ненавидел того ещё больше.

И жена его оставалась с ним. Почему, зачем? Не знал он и этого: после окончательного «нет» на их мольбы иметь ребёнка и последующей принудительной стерилизации, она замкнулась в себе. А он на своей работе. И на отвлеченные темы они больше не разговаривали. Но она всё ещё была.

А ребёнка, обязательно мальчика, они бы назвали Сержиком, уж он бы настоял. А вот смог бы он любить его больше того Сержика, глаза которого сейчас тоже были устремлены на него? Вопрос…

Мальчик был уникумом. Самым настоящим. Он мог творить музыку из всего: предметов, растений, стихий…Обратная связь такой синестезии со слушателями также была поразительна. Вот, например, когда дядя Роб, страстный охотник, всеми правдами и неправдами вырывался с ружьём в тайгу, затыкая на ходу уши, чтобы не слушать вопли в защиту бедных животных, и с виноватым, но и гордым в дом приносил затем с собой в интернат свежеразделанное мясо, и – ну ничего святого у человека не было! – начинал его готовить на мангале, то с дразнящим первобытным запахом дети и персонал как-то ещё справлялись. Но вот когда Сержик сочинил гармонию, навеянную этим запахом, то удержаться от того, чтобы не попробовать хотя бы кусочек жестоко убиённой плоти было невозможно. Мальчику даже как-то устроили «тёмную»: затолкнули в камеру, предназначенную для снятия нагрузки на раздражённые области мозга, и оставили там бодрствующим. Вызволил его учитель, страшно разозлившийся и ещё больше перепугавшийся, но страхи его оказались совершенно напрасными: Сержик сотворил опус, посвященный пустоте и безмолвию, и в камеру выстроилась очередь. Преследования прекратились – выходило себе дороже.

Родителей у мальчика не было. Как удалось выяснить учителю, это были на редкость одарённые люди, – не чета ему, убогому! – которые сгинули при каких-то совершенно загадочных обстоятельствах, незадолго до начала реализации проекта «Купол». Удивительным в этой тёмной истории было ещё и то, что после появления на свет Сержика, естественно, обследовали, но ничего заслуживающего внимания не обнаружили и в разработку (это слово всегда казалось учителю нестерпимо гадким) не включили. И уже когда мальчика обследовали повторно на предмет распределения в подходящее заведение для сирот, выяснилось, довольно случайным образом, что место ему, оказывается, не где-нибудь, а среди потенциальных гениев человечества.

Когда учитель впервые увидел его, пятилетнего, щуплого, с огромными серыми глазищами, то сердце не на шутку переполошилось. И не только потому, что Сержик был самым маленьким и самым печальным в интернате, не только. Это был его ребёнок. По духу, если хотите. Тихий, терпеливый, всегда задумчивый трудяга. Немой творец.

Случилось это спустя три года после определения мальчика в интернат, когда колонисты уже вовсю осваивали космос. С ребёнком занимались, он выказывал определённые способности, довольно средние, надо сказать, на фоне остальных детей. Но учитель неизбывно верил, что однажды этот мальчик всех поразит. Так и случилось, но стоило это учителю первых седых волос. Довольно странная вышла история, но при некотором размышлении она наводила мысль, что нечто подобное обязательно и должно было произойти с его воспитанником.

В интернат доставили питомца: дикой раскраски кроля, выросшего под куполом. Зачем, спрашивается? Ну, такие подарки время от времени случались: для общего развития, наверное. Когда Сержик увидел это чудо, он сначала замер, а потом грохнулся в обморок и пролежал без сознания два дня, после чего перестал говорить и начал писать необыкновенную музыку на необыкновенных, им же создаваемых инструментах. И вплоть до сегодняшнего дня учитель ждал, что услышит нечто, служащее разгадкой к пережитому мальчиком, но пока не услышал. А Сержика оградили от всех чудес современной цивилизации, чтобы он часом ещё и не ослеп. Или того хуже.

И вот теперь двадцать пар глаз были устранены на него, и глаза Сержика тоже. Надо было что-то говорить. Учитель откашлялся:

– Ну, вундеркинды, начнём урок…

Глава 6. Стефан

Сегодня была его очередь дежурить. На фоне умирающих за спиной зверей.

«Вот чёрт, и зачем я вспомнил об этом до приёма таблетки? Теперь эффект будет другой. Ну, давай уж тогда, изводи себя до конца. Да, умирают звери. Умирают в этих стенах и на воле, истомив себя бесплодной агрессией. На людей они больше не надеются. Почему? Кем же мы для них стали?? У-у-ф… А теперь глотай пилюлю».

Стены начали излучать космический покой. «Вот так-то лучше… Пусть у нас солнцем будет Крис. А я побуду луной. У всего в этом мире есть своё предназначение. У звёзд. У тьмы. У купола. У нас с Крисом. Жаль только, что нам не стать половинками, раз и навсегда. Ну почему всё так несправедливо? Почему? Почему??»

Действие препарата под напором этих мыслей стремительно ослабевало, следующую дозу можно было принять не раньше, чем через два часа, и тревога набросилась на него и принялась грызть, грызть, грызть… Он готов бы заплакать. «Это всё Ева, дрянь, дрянь, дрянь… Она нравится ему, я знаю».

Он бросился на пол, по которому куда-то ползли равнодушные звёзды, затрясся в истерике сухими рыданиями. Вдруг в голову закралась мысль, запульсировала и ввергла его в холодное оцепенение. «А если… Крис захочет… ребёнка от неё… сейчас всем можно… если ты без половинки… чип заменят и всё… зачем… тогда… я… ему? зачем… тогда… я… себе?»

Приступ уже было не удержать на привязи, он прогрызал себе оскаленной пастью дорогу наружу, чтобы наброситься и на реальность. Пространство дрогнуло, пласты его начали смещаться; в образовавшиеся бреши устремилась река под названием «Время», размывая островки настоящего, круто замешивая в водоворотах прошлое… Никогда ещё картины в его мозгу не были такими пугающе отчётливыми и независимыми от барахтающегося в липкой мути страха сознания. Вот голая женщина с искаженным от ярости лицом хлещет плетью голого визжащего мужчину – это его мать и отец, – а где-то рядом и он, разбуженный волнами похоти и насилия, наблюдает, дрожа, эту сцену… Вот та же плетка полосует и его тело, в ушах нестерпимый визг: «В этой семье никогда не будет мужиков, никогда!» И первая девочка, к которой он тянулся деревянными губами, но так и не дотянулся; а потом его вырвало от отвращения к себе и к ней. И Крис, с которым сразу было удивительно легко, и совсем не надо было притворяться кем-то другим. А вот и Ева, которая хочет отобрать у него жизнь, голая и с плетью в руке. «Крис, Крис – где ты? Я умираю, умираю…»

Давление нарастало. Он схватился руками за голову, выпучил глаза в потолок и вдруг увидел, как тот надвигается на него. И стены, стены тоже… Он закричал – надрывным, страшным криком жизни, не желающей ни быть разорванной изнутри, ни раздавленной снаружи. И когда он явственно уловил эту точку невозврата, миг последнего невыносимого выбора, сознание милостиво оставило его…

Полуочнувшись, он мучительно долго лежал на полу, пытаясь обрести контроль над телом: вот удалось пошевелить большим пальцем ноги, вот дрогнула рука, дёрнулась шея… Шатаясь, он пошёл на выход, не понимая, почему так неудобно переставлять ноги и что случилось с центром тяжести. Проходя мимо зеркала, он повернул голову, и, когда отражение сфокусировалось перед глазами, услышал чей-то незнакомый крик.

Из зеркала на него смотрела Ева.

Глава 7. Сван

Защита неумолимо ослабевала. Когда её не стало совсем, в руках у него дрожал боевой цеп, которым он изловчился завладеть чуть ли не в последнее мгновение. Команда его разбежалась, соперников же было трое, и каждый в панцире. Против него щерились копьё, топор и самурайский меч. Энергомётами все успели натешиться ранее, круша защиту врага, ну и славно. Прятаться смысла не было. Настало время объявить о поражении и уходить с поля боя, как сделал бы любой на его месте, но в его планы это не входило. Он слишком устал, чтобы убегать. В его планы входило наконец-то умереть, и лучшего случая навряд ли можно было бы и желать.

Когда он вышел из-за укрытия: высокий, статный, светловолосый, – публика сначала притихла, а потом восторженно заулюлюкала. Давненько уже не бои не заканчивались кровавой кашей, но сегодня, кажется, был именно такой счастливый день. «Сван, Сван, Сван! Распни их, или сдохни!» – орала толпа. Ну, погонять-то он их точно погоняет. Всех троих.

Кто это тут? Драгон, Муса и… ? Выделывая цепом замысловатые петли, Сван всё вспоминал имя, но так и не смог. Наверное, этот третий и вонзит в него меч. С такой мыслью он и кинулся на них, чувствуя, как всё тело пронизывают токи ярости и жажды боя. Да, именно так и надо умирать – на кураже, плюя и на жизнь, и на смерть одновременно.

Сегодня вы станете героями, ребята! Живыми героями, уложившими Свана! Ну и что, что в защите, ну и что, что втроём? Завтра про это никто и не вспомнит. А сейчас он выжмет из них лучшее, на что они способны, и пусть катятся существовать дальше!

Когда он выбрался из круга живых тел и разорвал дистанцию, чтобы отдышаться, то убедился, что смерть ему всё ещё не улыбается – две-три царапины на теле в расчёт принимать ну никак было нельзя. В стане противников же произошли более существенные перемены: «Копьё» потерял защиту и теперь покидало поле боя. «Слабак…» – процедил Сван и, отбросив всякую осторожность, пошёл на оставшихся двоих, небрежно поигрывая цепом. Те было попятились, но потом изготовились для атаки. Толпа улюлюкала.

Первым бросился вперёд «Топор», до того неудачно, что споткнулся и растянулся во весь рост на песке, отбросив в сторону оружие. Сван не смог удержаться, чтобы не пройтись по нему пару раз цепом – так, без злости, – и с досадой увидел, как рассыпается на куски панцирь его потенциального убийцы. «Да что же это такое, а? Сейчас и этот сбежит…» И действительно, встав на ноги и подняв оружие, «Топор» демонстративно поклонился ему и пошёл восвояси. Сван зло сплюнул. «Ну давай, последний, сделай же всё правильно…»

И тут «Mеч» его удивил. Он медленно положил оружие перед собой, взял в руки большой камень, валявшийся под ногами, поднял его над головой и… с силой обрушил на себя. Потом ещё и ещё раз, при полном молчании зрителей. Когда защита на нём рассыпалась, он отбросил камень, взял меч, изготовился для атаки и яростно закричал: совсем молодой, смуглолицый, с горящими глазами. Завопила, не помня себя от возбуждения, толпа; одобрительный рык вырвался и из горла Свана. «Спокойно, только не заводись, не заводись… А парень-то молодец!»

Они сшиблись в центре ристалища: один жаждущий славы, другой покоя. Сван раскручивал маятник, уклонялся, совершал кувырки, внимательно следя при этом, чтобы ни один из двух металлических шаров не угодил в тело противника. Он начал демонстративно тяжело дышать, менять руки и вести себя пассивно. «Давай, давай – сейчас я налечу на твой меч, грудью, и испытаю эту сладкую, всё искупающую боль… Вперёд!»

Толпа неистово болела за нового кумира, который бешено вертел клинком, наседая на Свана. Тот уклонился от рассёкшего воздух удара, подался было вперёд и… поскользнулся. Меч устремился в открытую плоть. И тут Сван почувствовал, как его рука против воли, сама устремилась в быстрое упреждающее движение, а тело разворачивается, уберегаясь от стали. «Нет!!!» Цепь обвила шею юноши, и Сван услышал хруст. Всё было кончено. Он стоял, как всегда, над поверженным врагом, и орошал его своей кровью из вспоротой, но не пронзённой груди. Короткая тишина сменилась воем и улюлюканьем, а потом и скандированием: «Сван, Сван, Великий Сван!» Меч валялся у него под ногами. «Закончить, что ли, всё самому? Не так красиво, в живот, но… закончить?» Он знал, что не сможет этого сделать. Меч должна направлять другая рука.

А ему зачем-то надо было жить.

Глава 8. Натали

… Она открыла глаза. Освещение было каким-то мертвенно-синим, неживым. «Где я?» Всплыло видение кроваво-розовой Земли. Натали застонала. «Я отключилась. А потом? Ребёнок…» Она прислушалась к себе, провела руками по животу. Кажется, всё в порядке. В порядке? Да она даже не знает толком, когда будет рожать, после всех этих пертурбаций. Может быть, прямо сейчас.

Комбинезон на ней был тот же, с корабля, но рядом с ложем она увидела другой, простой и изящный, наверняка немыслимо удобный. В помещении не было ничего лишнего: экран, кресло, место для отдыха. Но вот этот свет… Она потёрла глаза: нет, всё осталось по-прежнему. Неприятно вспыхнуло на стене: «Душ». Почему ей всё не нравится? Она больна? Нет, скорее она чувствовала себя усталой, очень-очень усталой… Она поднялась, расстегнула комбинезон, переступила через него. Конечно, её видят. Ну и пусть. И шагнула в расступившуюся панель.

После расслабляющего душа, сгладившего пульсации в висках, Натали влезла было в новую одежду, казавшуюся продолжением кожи, но передумала и облачилась в прежнюю. «Так спокойнее». Легла. Сколько прошло времени с её пробуждения? Пора бы уже начать задавать кому-нибудь вопросы… И отвечать. Конечно, отвечать. А потом её напичкают дрянью, подключат к проводам и устроят проверку. И припадочный экстрасенс будет заглядывать ей в глаза и что-то там видеть, недоступное ей самой. А может, ничего такого и не понадобится, и обследование отсталой неврастенички давно уже идёт полным ходом. Ну и ладно. Есть шанс узнать о себе что-то новое.

Из стены вырос столик со снедью. Она лениво повернула голову, изучила содержимое. Так, два варианта: земной и «как купол прописал». Решила поесть, взяла пакет, провела над ним рукой. Он раскрылся, источая мясной аромат. Она жевала, запивала чем-то терпким и думала: «Чёрт, совсем не получаю удовольствия от земной еды… Сволочи». В сердцах надкусила бирюзовое яйцо, проглотила. «Les Salauds».

Села в кресло, включила экран. Поплыло трёхмерное изображение. Ага, новости. Она немного оживилась. Ну-ка, ну-ка… Подключила функцию непосредственного присутствия и тут же убрала – до того стало жутко. Дальше смотрела со стороны: как гвардия жестоко избивает пойманную на месте преступления женщину – убийцу половинки; как выносят приговор слетевшему с катушек насильнику – и тут же выдают его орущей невменяемой толпе, жаждущей садистских развлечений, со смаком показываются подробности; подоспел и репортаж с открытия нового центра реабилитации для «потеряшек», рекламируются самые последние методы лечения – вплоть до смены пола; установлен новый возрастной рекорд перехода…

Она выключила экран, запрокинула голову и попыталась уйти в себя настолько, чтобы мысли стали однородной невозмущённой массой. Не получалось. Потом вдруг осознала, что в помещении есть кто-то ещё.

Это был мужчина, с приятным моложавым лицом и уверенным холодным взглядом, как-то вычурно одетый: наплечники, выпуклость в области мошонки… «Модно, что ли, так теперь?» К её удивлению, заговорил на старофранцузском:

– Добрый день, мадам! Меня зовут Ульви. Как вы себя чувствуете?

Она мерила его взглядом сверху вниз и обратно, пока не решила, что он ей определённо не нравится. Ответила вопросом на вопрос:

– Я на Земле?

Утвердительный кивок. Улыбочка, нагловато-сдержанная:

– Вам что-нибудь ещё нужно?

– Да, – не церемонясь, выпалила она. – Поскорее убраться из-под ареста.

Ульви покачал головой:

– Вам надо запастись терпением. Нуль-траспортировка в вашем состоянии… Вы должны подвергнуться тщательному обследованию.

– Понятно. – «Не молчать, не молчать…» – Но родных-то я могу увидеть? Хотя бы тётку.

– Для неё вы по-прежнему находитесь в космосе, в колонии. Как и для всех остальных, впрочем. Постарайтесь это понять и не задавать лишних вопросов.

Натали начала злиться.

– Но хоть с кем-то мне можно будет общаться, кроме вас?

– С кем же, позвольте полюбопытствовать?

– Ну… хотя бы с Максом… или Грегори.

Последнее имя она произнесла после легкой заминки.

Ульви произнёс бесстрастно:

– Макс скоро получит разрешение на выход. Грегори ожидает новое… э… задание. Поверьте, им не до вас.

И, видя, что она готова взорваться, быстро продолжил:

– Натали, мы ни в чём вас не обвиняем. Вы многого не знали и действовали… э-э-э… по обстоятельствам. А теперь просто доверьтесь нам.

«Не знала… А что я знаю теперь? И что знают эти самые они? И – главное – чего они не знают?»

Спросила устало:

– А вы, собственно, кто?

– Мы – стражи, – отчеканил Ульви. – Стражи нового порядка. И хватит вопросов. Отдыхайте. Скоро вы нам понадобитесь.

Он церемонно поклонился и вышел.

Натали легла. Свет перед глазами стал ещё более тягостным, он отливал уже какой-то зелёной мутью. И в этом призрачном тумане она ощутила себя совсем голой и беспомощной.

«Стражи. Нового. Порядка».

Сволочи.

И заплакала, свернувшись калачиком и обхватив живот руками, подвывая от невыносимой тоски, рвущейся наружу…