Текст книги "Тропа длиною в жизнь"

Автор книги: Олег Микулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

6

Да, в ту осень Волчонок, помнится, «помогал» общинникам, как только мог. Словно нарочно, видения посещали его все чаще и чаще. Правда, в основном по пустякам.

– Силута, дай помогу. А то ты камень не удержишь, он тебе руку обожжет.

– Головастик, скажи отцу, чтобы завтра на охоте поосторожнее был. Они в какой-то овраг будут спускаться, ногу может вывихнуть.

– Эй, Сосновая Шишка! Подержи денек свою младшую дома. А то как бы она себе ногу сучком не распорола и не охромела бы!

Его выслушивали молча, хмуро. Женщины порой следовали советам – и все кончалось благополучно. Мужчины – никогда. И вывихивал ногу Головастиков отец, и ломалось копье у Оймирона – как раз тогда, когда должно было нанести решающий удар, и лопались посреди реки связки плота – так, что Грибоед и Сипатый едва вплавь спасались… Но и те, кто следовал советам, не благодарили, не радовались…

Волчонок чувствовал: вокруг него образуется пустота. Его сторонились не только сверстники – взрослые избегали его. Когда по привычке подбирался к очагам послушать охотников, не гнали; сами замолкали и расходились в разные стороны. И отец словно бы перестал замечать своего младшего.

Будто невидимая стена отделила его от общинников. Какой-то колдовской круг, а в центре – он сам. И мать. А потом пришла настоящая беда.

…Он очнулся в страхе. И обрадовался: жив! Сон это, и не про него! И еще больше обрадовался: уж теперь-то поймут, что он может для них сделать, какую беду отвести.

В жилище никого не было. Только его сестренка в своем углу, мурлыча себе под нос, возилась с кусками кожи. Шить училась, должно быть.

Он перебрался к ней поближе и увидел, как побелело лицо этой дуры, как она отшатнулась. Куски кожи упали на шкуру, покрывающую пол.

– Тихо ты, Рыжая! Смотри, не вздумай завтра на реку ходить. Водяные заберут! Поняла?

Она торопливо закивала и вдруг стала икать. Икает, икает – и остановиться не может. Он засмеялся: «Вот дурища-то!» — и, успокоенный, ушел в свой угол.

На следующее утро Волчонок убежал из стойбища и долго носился по окрестным холмам, пронизывал редколесье, скатывался в овраги, забирался в самые глухие уголки. Он один? И прекрасно; он и охотник, и дичь; он – ВСЕ. Никогда еще он не играл сам с собой так самозабвенно, как в этот раз. Последний.

Вернулся к полудню, радостный, еще не остывший от удачных охот, от схваток с чужаками и злыми колдунами. В жилище была только Силута.

– А где Рыжая?

– На реку побежала с девчонками, – неохотно ответила Силута, взглянув на Волчонка с удивлением и тревогой.

(«Тебе-то что до моей дочери?») И уже раздавались голоса оттуда, от тропы, ведущей вниз, к Большой Рыбе, и встревоженные выкрики: «Что? Что случилось?!» И он, зная, что случилось, на безвольных, негнущихся ногах доплелся до своего угла и упал лицом вниз, в шкуры, и зажмурился, и заткнул уши – только бы не видеть, не слышать… …И все же слышал. Девчоночьи голоса:

– Она говорила, что боится. Что Сын Серой Суки наколдовал…

– А мы…

– А она…

– А она все равно…

С этих пор круг замкнулся окончательно. Кажется, он почти не выходил из жилья. (Запрет, быть может? Не вспомнить.) Койра молчала, молчала и Силута. Отец появлялся редко, хмурый, озабоченный. Тоже молчал. Мать не трогал, но и не разговаривал. И не ложился с ней, давно уже не ложился…

Молчание. Невидимый круг, в центре которого – он, Волчонок, и его мать.

(Почему их не убили? Уже став взрослым, Аймик не раз задавал себе этот вопрос и находил один-единственный ответ: только потому, что у детей Тигрольва редко рождались мальчики. Реже, чем нужно, реже, чем у других. Род вымирал, и каждый ребенок мужского пола был на счету. Потому-то и было найдено иное решение. Потому-то и понадобился ни с того ни с сего детям Тигрольва двухъязыкий, хотя до сих пор и без двухъязыкого прекрасно обходились.)

Память почти не сохранила эти страшные, пустые дни. Осталось только одно: уже глубокая осень, и он перед жилищем колдуна. Сзади, полукругом, – старики; не только общинники, соседи тоже. И отец. Он, Волчонок, стоит на коленях на мокрой осклизлой земле, на черных листьях, уже почти ставших землей; дождь не прекращается, и ветер… А он почему-то без рубахи. А впереди, заслоняя телом вход в свое страшное логово, восседает ОН. КОЛДУН! Страшный, – от него и так-то ребятишки шарахались, а женщины сгибались в поклонах, а тут… Сидит неподвижно, что камень, и глаза из-под колдунской рогатой шапки уставил в самую душу, – не оторваться и глаз не отвести. И СПРАШИВАЕТ…

(Ни вопросов колдуна, ни своих ответов Аймик не помнил. Кажется, забыл тогда же, сразу. А вот жуть, исходящую от этой неподвижной рогатой фигуры, запомнил раз и навсегда. На всю жизнь запомнил.)

Вдруг все решилось. Отец откинул полог (а за ним уже белым-бело, и пар, и ясным, чистым холодом повеяло) и сразу к ним. Волчонок почувствовал, как вздрогнула мать, и сам в комок сжался, а он только и сказал:

– Собирай сына! К твоим пойдет, жить там будет, язык ваш узнает. Срок придет – возьмем назад; будет свой толмач. Так старики решили.

Он, глупый, от радости себя не помнил; все торопился и лишь диву давался: почему мать такая грустная и так. медленно собирает его вещи?

А отец даже не присел на хозяйское место. Стоял во входе и ждал.

(ВСПОМНИЛ. Вспомнил-таки! И как только мог забыть это! Мать, уже прощаясь, прижала его к своему заплаканному лицу, а он, спешащий к отцу, мыслями уже в дороге, неловко бормотал: «Ну че ты, мама? Я же к твоим, я же скоро вернусь…»

И тут она, обняв своего сына в последний раз, горячо зашептала ему в самое ухо: – Нагу! Помни: ты – Нагу!)

Глава 2 У ДЕТЕЙ ВОЛКА

1

Он не помнил, как долго длился их путь к материнскому стойбищу. Память сохранила только белые-белые дали с редкими черными пятнами перелесков да низкое серое небо… Или случайно запомнился какой-то один из дней, или так было всю долгую дорогу? Теперь уже не узнать. И ночлегов не запомнил, и спутников… Один-то был его отец; это точно. А второй? Быть может, брат, Оймирон? Быть может, и забылся-то он потому, что как бы с отцом слился?.. Зато первые впечатления от стойбища, где жила его мать и где ему теперь предстояло жить, сохранились.

Небольшие островерхие хижины, покрытые шкурами, запорошенные снегом, ютились на склоне мыса, полукругом прижимаясь к низкорослому ельнику. Впереди за деревьями угадывались такие же жилища. Дымили два-три наружных костра, – очевидно, общие очаги; дымки вились и из отверстий в вершинах кровель. Если обернуться, те же заснеженные пространства, то же низкое, серое небо. Все как и везде, но поселок – иной. Хижины казались жалкими, убогими по сравнению с добротными полуземлянками родного стойбища. Вот эта, перед входом в которую его оставили, должно быть, принадлежит их вождю, – а на вид ничуть не лучше остальных. Да и общие очаги какие-то маленькие, неказистые… Прав отец: они, дети Тигрольва, самые умелые, самые могучие…

Отец сейчас там, внутри, говорит с вождем детей Волка и стариками. Колдуна почему-то не было среди тех, кто их встретил. Должно быть, ждал в жилище… Его, Волчонка, как бы и не заметили вовсе; взрослых мужчин поприветствовали, пригласили… Отец ему бросил только: «Жди здесь!» Вот он и стоит, одинокий, краснеет под любопытными взглядами… Ребятня совсем уж близко подобралась. Девчонки вместе с мальчишками – чудно…

Он старался смотреть только прямо, на опущенный полог, за которым, должно быть, решалась его судьба. И все равно – краем глаза, помимо своей воли, – замечал этих. Волчат. Чужаков. (Да,его тоже зовут Волчонком, но онвырастет и станет сыном Тигрольва. Лучшим из лучших. А эти так и останутся…)

Полог откинулся, и во входе появился чужой. Малица почти такая же, как у них, детей Тигрольва, только узоры другие и амулетов много. Разных. Незнакомых. Капюшон откинут, можно хорошо рассмотреть лицо. Еще не стар; помоложе отца. Бородка мягкая, рыжеватая, а волосы почему-то в косички заплетены, не в одну и не в две – много. Чужой подошел поближе, улыбнулся (а улыбка у него хорошая), — и Волчонок увидел его глаза: светлые, не злые, но какие-то пронзительные. И еще почувствовал: те, кто собрались вокруг него, отступили подальше, но не разошлись.

– Ну что, будущий толмач, – заговорил чужак на языке детей Тигрольва, – жить будешь у меня – так решил вождь. Твои сородичи остаются здесь; попрощаетесь завтра, перед тем как они встанут на обратную тропу. А сейчас пойдешь со мной. Я – Армер, колдун детей Волка.

(Колдун? Быть того не может. Он же даже не в кол-дунском наряде. И говорит как обыкновенный охотник.)

Они миновали внешний ряд жилищ и по тропке углубились в ельник. Армер шел широким, легким шагом, словно не по тропе, а над ней. Посвистывал, умело подражая птичьим голосам, но, видимо, делал это машинально, думая о чем-то своем. А семенивший за ним будущий толмач никак не мог прийти в себя от изумления и недоверия… Их-то колдун совсем не такой – настоящий. Страшный!.. Нет, прав отец, во всем прав.

Вот и колдунское жилище. (Ха-ха! И оно ничем от остальных не отличается.) Армер остановился у входа и позвал:

– Ата!

Полог откинулся, и появилась девочка. Белобрысая, узколицая, с удивительно большими серовато-голубыми глазами. Она неуверенно улыбалась, переводя взгляд с Армера на незнакомца и вновь на Армера – с немым вопросом. Волчонок почему-то замечал каждое ее движение. Вот дрогнули припухлые губы; они, наверное, такие мягкие, теплые… А взгляд! Ему показалось: не просто посмотрела – ладонью провела по его лицу…

– Ата, дочь Серой Совы, – сказал Армер. – Тоже со мной живет. Теперь будем втроем; три тотема под одним кровом. Хороший знак.

(Говорит, а глаза смеются. Ну что это за колдун?) — Да, – хозяин словно спохватился, – наши имена ты уже знаешь, а мы твое – нет. Может быть, назовешь его? Или так и звать тебя: «Волчонок»? У нас это не принято.

Он колебался недолго. Все его существо, прочно усвоившее обычаи детей Тигрольва, протестовало против того, чтобы вот так, запросто назвать свое имя, да еще чужакам! Но показать этой девочке, что он боится?..

– У меня еще нет настоящего имени, – заговорил он, едва разлепляя губы, с какой-то странной хрипотцой, – а мое материнское имя — Нагу.

Первые слова, произнесенные на чужой земле. Ему показалось – в глазах Армера что-то дрогнуло, словно какая-то тень скользнула по его лицу. Это длилось лишь миг; в другой раз он бы и не заметил, но сейчас, когда душа напряжена, невольно замечаешь и мелочи.

– Ну что ж, Нагу, входи. Ата покажет тебе твое место и поможет приготовить лежанку.

С трудом подбирая слова, он произнес гостевой ответ – на «волчьем языке», так, как научила его мать:

– Нагу, сын Сильного, охотника детей Тигрольва, благодарит Армера, великого колдуна детей Волка, за добрые слова и надежный кров!

Он, как положено, откинул капюшон малицы, шагнул внутрь, за откинутый полог, и…

Дрогнули амулеты, висящие над входом, – а ведь он их и волосом не задел, – дрогнули, и застучапи-зашепе-стели-заговорипи: – Так-так-так-так-так…

Затрепетало пламя в очаге, дым стал причудливо клубиться, и его запах, смешанный с запахом трав, развешанных и над очагом, и по покатым стенам, вдруг показался до одури знакомым, даже родным… Сладко сжалось сердце… На миг все будто качнулось – и вокруг, и в нем самом, – и окружающее словно подменилось иным, странно узнаваемым… Он и колдун… Тот, Старый… Сейчас он снова станет возражать, и придется его упрашивать…

Сильные руки бережно придержали его за плечи. – Осторожно, Нагу! Что, голова закружилась? Еще бы – с мороза, да после дороги, а тут у меня что-то травы сегодня дают о себе знать… Ничего, сейчас все пройдет!

2

(Уже потом Аймик понял: Волчонок из стойбища детей Тигрольва и Нагу, вошедший в жилище колдуна детей Волка, – они разные. Детство кончилось там, в прощальных объятиях матери. Забытая дорога через печальные снега вела не только в чужое стойбище. Это был и его собственный путь из детства в отрочество. Под кров Армера вступил не малыш – подросток. Мужающий подросток.)

…Они устроили его лежанку, как положено, на женской половине (ведь он еще не мужчина!); рядом с лежанкой Аты. В изголовье колдун велел положить связку каких-то трав, зашитую в кусок тонкой замши:

– Спать будешь хорошо; дурных снов не будет.

Они сидят у очага: Нагу и Ата рядом, Армер напротив. Едят жареную конину, лепешки, сухие ягоды и растертые коренья в смеси с травами, грибным крошевом и чем-то еще; запивают горячим травником. Порой, передавая друг другу пищу, руки Нагу и Аты соприкасаются, и вздрагивает сердце, и хорошо становится. Радостно. Он догадался, что девочка не понимает языка детей Тигрольва, и старается, как может, говорить на языке детей Волка. Колдун улыбается:

– Ха! Я вижу, нашего гостя и привели-то сюда напрасно. Он уже толмач.

Нагу улыбается в ответ. Понимает: это шутка, но все равно приятно. Жилище уже не кажется ему слишком тесным и холодным, хотя оно и в самом деле теснее и уж конечно холоднее того, отцовского.

…В общем-то, жилище как жилище. На полу шкуры (только холодные, не нагретые); шкуры на лежанках из елового лапника. И не догадался бы сам, что оно колдунское. Даже теперь, когда знает, трудно отметить что-то особенное. Разве что оберегов побольше: над входом, над изголовьем и над дымовой дырой, да какие-то загадочные мешки и мешочки развешаны. И пучки трав… А так – все обычно; вон даже оружие стоит, у одного из опорных столбов. Два копья, колчан и какая-то изогнутая, обмотанная жилой палка. Нагу догадался почти сразу: лук со спущенной тетивой. Дети Тигрольва пренебрегают этим оружием, предпочитают копьеметалку, зато у Ледяных Лисиц лук и стрелы в чести, и это – предмет постоянных споров и взаимных насмешек.

Вот и закончилась первая трапеза под чужим кровом. Нагу поблагодарил хозяина, по-взрослому, как полагается, и растерялся: что же дальше? Армер ответил, тоже как взрослому, почти без улыбки:

– Если дорогой гость устал, его ждет свежая лежанка. Если нет, он может обойти наше стойбище, встретиться с общинниками. Дети Волка рады гостю. Ата проводит.

Тоскливо сжалось сердце. «С общинниками!» Понятно, о ком идет речь; не о взрослых же охотниках: что им за дело до чужеродного мальчишки! И если придется драться при Ате…

Но делать нечего; засветло лечь – только себя выставить на горшее посмешище. Да и все равно: не сегодня, так завтра…

Небесный Олень уже спускался в Нижний Мир (должно быть, появился на небе, пока они трапезничали). В свете его склоняющихся долу рогов снега были голубыми и розово-желтыми; от деревьев и жилищ падали длинные синие тени. Нагу не ошибся: их поджидали. Мальчишки, такие же, как он, и постарше, и помладше. (Невольно отметилось: мальчишек здесь больше, чем у них, детей Тигрольва!) И девчонки. Держатся чуть в стороне, но чувствуется: они – все вместе.

Он безошибочно выделил предводителя – круглолицого скуластого черноглазого парня тех же лет, что и он сам. Не самого высокого, видать, не самого сильного, но… предводителя. Вожака. И, прежде чем Ата успела сказать слово, выступил вперед, отдал мужской полупоклон и сказал взрослые слова:

– Нагу, сын Сильного из Рода детей Тигрольва, приветствует хозяев, детей Волка, на их земле!

И скуластый тоже выступил вперед и тоже ответил по-взрослому, без насмешки:

– Йорр, сын Тилома, вождя детей Волка, приветствует тебя, Нагу, на нашей земле! Дети Волка рады гостю, пришедшему с миром и говорящему на их языке! – И, улыбнувшись, добавил уже по-простому: — Мы тут целый день вспоминаем: кто что знает по-тигрольвиному? Так началась их дружба.

3

Две зимы и два лета прожил он здесь, на севере, далеко от своих родных мест. И не жалел об этом; ни тогда, ни после. Прощание с отцом? Оно состоялось, как и сказал Армер, на следующий день. Да, должно быть, они попрощались, но как? Что было при этом сказано? Память не сберегла ничего.

У детей Волка он научился многому. Язык? Да, и язык тоже; и еще язык детей Рыжей Лисицы… Но это ли главное? Новое во всем; оно соединялось со старым, привычным, иногда легко и естественно, иногда – с трудом, с внутренним протестом, но соединялось, образуя в его душе странный узор, пока непонятный и ему самому. И вот что особенно странно: здесь, на чужбине, у чужих, он, быть может, впервые почувствовал себя нечужим. Своим? Да, пожалуй, отчасти и своим. А свое, родное стойбище, обитель детей Тигрольва, отодвинулось куда-то далеко-далеко… Не только в пространстве, где оно действительно было за много дневных переходов, – в душе его отодвинулось. Даже мать… Да, даже ее образ словно дымкой какой-то покрылся… Об этом пришлось потом пожалеть.

С Йорром и другими сыновьями Волка – старшими из младших — он подружился. Сверстники Нагу чувствовали себя почти взрослыми: многие из них должны были вскоре удалиться в Мужской Дом, готовиться к Посвящению. У других срок подойдет через год, но все равно – скоро. И теперь они не играли, – это мелюзга забавлялась «охотами» да «сражениями с чужаками». Они готовились к взрослой жизни. Мастерили оружие – уже почти настоящее, только, конечно, без охотничьих наговоров. Брали след – подлинный след, не понарошку. Метали дротики, стреляли из лука.

Лук! Нагу, как и положено сыну Тигрольва, относился к этому оружию с недоверием и насмешкой. Виду, конечно, не показывал, но, глядя в первый раз, как волчата натягивают тетиву, усмехался. Однако, увидев, что выделывают они, еще даже не охотники, с этой «игрушкой», был поражен. Каждый из малолетних лучников за тридцать шагов без промаха вгонял стрелу в еле заметную щепочку, на лету валил утку или тетерева, причем стрела прошивала птицу насквозь. Йорр же ухитрялся своей стрелой расщеплять стрелу, выпущенную в воздух кем-нибудь из его приятелей. Не каждую, конечно, но уж одну из трех – обязательно.

И Нагу буквально влюбился в лук – к большой радости Йорра, принявшегося наставлять своего друга в многочисленных премудростях, связанных с этим оружием. Им повезло: Йорра не взяли в Мужской Дом в ту первую зиму, и целое лето он учил Нагу, как подобрать подходящее дерево, как тетиву изготовить и натянуть.

– …И помни: лук отдыхать должен. Пострелял – спусти тетиву, в хорошее место поставь и поговори с ним, похвали. Тогда он и в деле тебя не подведет.

И стрелять учил, конечно. Подарил ему свой защитник на левую руку. Красивый – из бересты и кожи, чтобы стрела, уходя в полет, запястье не повредила. Похвастался: «Сестра смастерила!» А во вторую зиму у Нагу еще один появился, не хуже первого. Подарок Аты…

Йорр все приемы стрельбы показал, все, что сам умел. И как брать упреждение, и как дальнюю стрелу пускать – с навесом.

– О ветре помни, даже слабом. И учти: ветер не всегда помеха; он и помочь может, если ты с ним заодно, если чувствуешь…

Нагу старался изо всех сил, но долгое время результаты оставались плачевными. Он так старательно следовал всем наставлениям Йорра, а стрела, словно в насмешку, уходила совсем не туда, куда нужно. Вбок или вверх, да еще на несколько шагов от цели, к досаде обоих: и ученика, и учителя. Любимое оружие вело себя с ним словно девчонка-насмешница с застенчивым парнишкой: дразнило и не давалось.

Он уже и не чаял обучиться этому искусству (в сосну бы научиться попадать с двух десятков шагов – и то ладно!). Но в один прекрасный день все вдруг переменилось. Сразу и бесповоротно.

Они лежали на солнечном пригорке, лениво прислушиваясь к звону трав, к низкому гудению шмелей. Разморило так, что не хотелось ни говорить, ни двигаться… даже для того, чтобы перебраться в тень. Или к реке.

– Может, пойдем? – неуверенно проговорил кто-то. – Хоть окунемся.

Они бы и в самом деле вскоре поднялись и побежали вниз, к воде, хотя и теплой, но все же хоть немного облегчающей полуденный зной. Но тут послышалось паническое щебетание пичуг, тщетно мечущихся над открытым полем в поисках спасения.

–Вон он! – показал рукой Йорр. – Высоко. Стрелой не достать.

В слепящем небе кругами парило угловатое пятнышко, несущее неизбежную смерть. Коршун.

Внезапно Нагу понял, что он уже на ногах и протягивает руку к луку Йорра:

– Дай!

Прозвучал и тут же смолк чей-то неуверенный смешок. Не говоря ни слова, но и не скрывая недоумения, Йорр подал оружие.

До сих пор, прилаживая стрелу и натягивая тетиву, Нагу лихорадочно и беспорядочно вспоминал наставления своего учителя да чувствовал нетерпеливое биение сердца. Сейчас все было иначе. О советах не думалось вовсе, а сердце словно замерло или совсем исчезло из груди. В Мире остались только лук и стрела, и он сам, воедино с ними слитый, и та черная точка в слепящем небе.Да еще где-то на самом краю сознания едва ощущаемый запах прелой листвы. Он сам сорвался с тетивы, чтобы пробить насквозь это мускулистое пернатое тело – смерть за смерть! – и полететь дальше и выше… Но на это не хватило сил, и, завязнув в сердце врага… он мгновенно вернулся назад, чтобы уже обычным, земным зрением увидеть стремительно падающего вниз коршуна, сраженного его необыкновенным выстрелом, чтобы услышать приветственные крики друзей, чтобы почувствовать объятия Йорра, приплясывающего в восторге, словно на Родовом празднике!

Вот тогда-то и сердце вернулось на место и забилось от счастья.

С тех пор Нагу стал стрелком. Настоящим стрелком. Конечно, не всякий раз удавалось так полностью слиться с оружием, как в тот знойный полдень. Но все равно, в его отношениях с луком изменилось что-то основополагающее и даже худшие его выстрелы были достаточно метки. Так, бывает, насмешница не просто отдается влюбленному парню, но вполне ему покоряется.

К осени Нагу уже так ловко расщеплял на лету стрелы, что Йорр только диву давался.

– Ну, теперь мне тебя учить нечему; впору самому у тебя поучиться! Надо же – сын Тигрольва, а луком владеешь лучше сыновей Волка… Эх, жаль все же, что ты не нашего Рода! Был бы братом моим, в Мужской Дом вместе бы ушли, Посвящение прошли бы вместе…

Такие слова не обижали. Нагу и сам порой жалел о том же. Стыдился этого, ругал себя, но…