Текст книги "Искатель. 1967. Выпуск №5"

Автор книги: Олег Куваев

Соавторы: Юрий Федоров,Зоя Смирнова-Медведева,Александр Шамаро,Л. Шерстенников,Константин Алтайский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Да, – сказала телефонистка, – слушаю.

– Соедините меня с секретарем Донкома, – сказал Скорятин.

И вновь петухами пропели в трубке гудки.

– Слушаю, – ответил секретарь Донкома.

– Вы дали распоряжение сообщить немедленно о ходе расследования случая с «Атлантом».

– Да, – сказал секретарь Донкома.

– Капитан «Атланта» арестован. Установлен его корреспондент. Это один из недобитых сподвижников Улагая. Очевидно, вновь хотели собрать свои банды.

– Я жду вас через полчаса, – ответил секретарь.

Когда Скорятин спустился на первый этаж, Романов заворачивал на столе дежурного дневной паек – две селедки и кусок хлеба.

Они вышли вдвоем.

– В Донком? – спросил Романов.

– Да, – ответил Скорятин, – в Донком, – И тут же добавил: – Я слышал – у вас сынишка объявился?

Романов помолчал минуту, затем сказал:

– Да.

Вышли к фонарю. Жиденький свет освещал мостовую. Скорятин полез в карман и, достав что-то, разжал ладонь. На ладони лежал обкатанный в табачные крошки кусок сахара.

– Возьмите, – сказал начальник Дончека.

Следователь улыбнулся.

– Давайте, ребенок все-таки…

Романов повернулся и пошел вверх по Таганрогскому проспекту. Начальник Дончека, глядя ему вслед, подумал: «В трудное время мы живем… В трудное время…» Запахнул шинель и зашагал по разбитой мостовой.

Дождь сменился снежной крупой. Когда Скорятин подходил к Донкому, мостовая была уже бела. Зима заходила над Доном.

Л. ШЕРСТЕННИКОВ
НЕФТЯНОЙ КОРОЛЬ[1]1
  Публикуемый очерк взят из сборника документальных рассказов о лучших представителях советской молодежи «Звезды-1967», который выходит в издательстве «Молодая гвардия».


[Закрыть]

Фото автора

Далекое-далекое детство. Тихая, дремотная речка в ивняках. Красная от зорьки вода. Заки шлепает по облакам, стынущим в лужах, вышагивает за братом. В руках Закира – удилища, у Заки на ивовых прутиках – пятьдесят пять рыбок. А как же – добыча! В голодный сорок седьмой год даже детская забава была подспорьем семьи.

…Институт. Заки решил, что слабым буровику быть нельзя. Пропадешь. А тут еще ростом не вышел. «Ничего, наверстаю!» Главное – беспощадность к себе и жестокий спортивный режим. Гантели поднять – тысячу! Отжимания от пола – пятьдесят! На практике в городе Октябрьском Ахмадишин по нескольку раз взбегал на крутую гору. Потом с тяжелым рюкзаком – по полной туристской выкладке. Раз, два, три…

Ахмадишин начинал работать в Татарии, в Азнакаеве. Контора бурения была сложившейся, крепкой. Приехал после института, предстал перед директором. Головастый мужик, в бурении – волк, Курышев Николай Иванович, из Куйбышева. Глянул он на Заки, документы повертел и снова уставился, словно проверял.

– Ну, так-то. Рабочим пойдешь, помбуром?

Ахмадишин знал, что после института если не в канцелярию, то только помбуром и могут поначалу поставить.

– Пойду.

Четыре месяца помбурил, потом стал бурильщиком, а потом уж и мастером поставили, подменным. Контора крепкая была. Во всем Поволжье, Татарии, Башкирии знали бригаду Михаила Петровича Гриня. Здесь он Звезду Героя получил, и здесь его депутатом сколько раз избирали. В иные годы он давал свыше тридцати тысяч метров проходки. Юнкир Мухарметов тоже ставил рекорды бурения.

Заки нравилось оставаться за мастера, практика – отличная, хоть и боязно бывало: как бы чужую скважину не загубить. А в бурении случаются и неожиданности: только что все шло нормально – глядишь, уже критический режим, а то и совсем аварией пахнет. То скважина раствор «глотнет» – разорвется пласт, и бурильный раствор, вместо того чтобы на дело идти, уходит в эту прореху. А раствор – деньги. Остановил бурение – инструмент может «прихватить». Застрянет колонка труб в скважине – зубами не вытащить. А то потянешь, оборвешь – и пропадет инструмент, да и всю скважину похоронишь: опять деньги.

Так вот, чтобы всего этого не произошло, нужно очень хорошо чувствовать, что происходит там, у тебя под ногами, на глубине, видеть сквозь землю. И Заки учился понимать «характер» инструмента и «нрав» стихийных сил природы, их постоянное взаимодействие и борьбу, становился подземным следопытом.

Так больше года подменял кого-либо Заки. И каждый день открывал для себя новое. Пришел к главкому инженеру, сказал решительно: «Сколько по чужим дворам ходил?» – «Все, – ответил тот. – Больше не придется. Новую бригаду организуем, ты ее и возьмешь».

В злополучную субботу 16 сентября попал Заки в автомобильную катастрофу. Диагноз врачей звучал приговором: сильное сотрясение мозга, паралич левой стороны тела.

В сознание приходил медленно. Повсюду слышался неистребимый шум воды, казалось, льющейся из тысячи кранов, тугие толчки сердца, рождающие удары тупой боли в плечах, ключице, затылке… Бесконечная ярко-оранжевая лента неслась перед глазами, завихряясь радужными разводами при каждом толчке.

– Доктор…

Вспыхнули белые пятна ламп и провалились в черноту. Словно сотни тысяч иголок вонзились в голову и двинулись вдоль спины, разрывая позвоночник.

Глаза врача смотрят не мигая…

– Доктор… Неужели все?..

Сквозь какую-то странную, нерезкую пелену Заки видит заплаканные глаза жены.

– Ничего, Венера, – пытается он улыбнуться краешком рта. – Отлежаться, конечно, придется, сегодня, завтра, ну, еще денек, а в четверг на работу. Спешить надо – ведь мне обещали дать бригаду. Я уж попрощался со своей.

Больничную палату Заки покинул лишь через три месяца.

И неумолимая запись в справке: «Инвалид второй группы», и рецепт на долгие годы, а может быть, и навсегда: «Покой, покой и покой…»

Но разве можно списать по болезни из буровых мастеров того, кто хоть раз видел, как бьет фонтан маслянистой нефти и как в знак высшего признания заслуг мажут друг друга буровики этим «черным золотом»?

В тресте Заки работу подыскали быстро: инженер-технолог по Азнакаевской конторе бурения. Задачи нужные – изучение существующей технологии и внедрение более совершенных методов. Всем занимались – улучшали долота, изучали использование турбобуров. Проблем хватало.

Снова поиск, снова постижение искусства: взять у природы тщательно укрытые богатства наиболее эффективным способом.

Так Ахмадишин провел два года.

«Твоя перспектива – конторский служащий», – говорили знакомые.

«Нет, тысячу раз нет!» Лечение, массажи, тренировки… И опять лечение… И еще массажи…

Через полтора года себе он скажет: «Могу работать буровиком!»

Тогда уже много было известно о Тюмени, и Ахмадишин послал письмо в Сибирь. На ударной комсомольской ответили быстро: «Приезжайте, будете бурмастером Усть-Балыкской конторы».

Так у Заки появился новый адрес – Нефтюганск.

В бригаду Ахмадишин попал уже пятым по счету мастером. Заросшая грязью, разболтанная буровая. Поджарый и хрупкий Заки казался совсем мальчишкой среди кряжистых, широких в кости рабочих. И те, словно изучая, определяли нового мастера: надолго ли?..

Так тяжело, как здесь вначале, не было никогда. Заработки невысокие, план Усть-Балыкская контора выполняла редко.

Буровая Ахмадишина стояла на самом берегу Юганки. Метрах в ста несет свои ржавые воды река. Сто метров до буровой – жидкая грязь. Только настил плывет над черным жирным месивом. Сколько раз в день с буровой на буровую приходилось отмерять эти метры! Не хватает бурильного раствора, инструмент не весь подвезли… С зимы еще остались недовезенными трубы. Расстояние пустячное – полтораста метров. Трое рабочих прыгнули на трактор и поплыли по месиву. Трубы, как намыленные, соскальзывают, выскакивают из стальной петли, забиваются грязью. Тракторишко попыхтел раз-другой, поскользил гусеницами и стал погружаться в трясину. В кабину хлынула грязь. А буровая простаивает без труб, приостановился спуск колонны. Заки мечется по буровой. Трубоукладчик бы сейчас!.. И вдруг видит: идет этот самый трубоукладчик, крюк вокруг буровой дает. Побежал Заки наперерез. С буровой видно, как машет он руками, показывает, что куда подтащить надо. А парень с трубоукладчика, это тоже видно, выразительно пальцами мусолит: ваше дело – не мое; но если вы мне, то и я вам. Из другой он организации.

Сговорились – и к вечеру все трубы чистенькими лежали на настиле буровой. Побежал Заки в контору, работу оплатить. А там статьи не находится, под которую можно труд «чужих» рабочих оплачивать. Друг и шепчет на ухо: «Вы, мол, меня временно зачислите, рассчитайте и увольте». Вспыхнул Заки, аж скулы побелели, вырвал из своего кармана двадцатку или сороковку и парню сунул. Может, проснется совесть у рвача? Кое-кто посмеивался потом, кто и просто корил. Мол, и руками бы те трубы перетаскали.

Возвращается Заки с буровой, ребятишки его – Рустам и маленькая Кадрия – уже не первый сон видят. Венера, жена, молча подогретый ужин на стол ставит, не спрашивает ни о чем. Помнит, как со свадьбы еще уехал Заки на буровую, так две недели и пропадал там безвылазно. И дальше так же пошло – не столько живет муж дома, сколько гостюет, некогда и словом переброситься. Буровик…

Засыпает Заки; и кажется ему, что тут же ударяет будильник. Утро!..

И снова путь на буровую. Заки мнет в руке снежок. Весенний снег пахнет яблоком. С веток осыпаются бисеринки воды. Скоро все превратится в воду, все насытится ею – и тайга, и таежные проплешины, и топи, и дороги. Тюменская земля… С самолета только и видишь – озера, озерища, озерки, болота, синие жгуты рек и речек. Летом здесь засверкает серебро воды, а спустишься ближе, услышишь тяжелое дыхание топей – и поймешь, что такое комар и гнус. И селения все у большой воды, единственной здесь дороги. Большая вода и сейчас работает. Нефть везут реками. А вот малая вода…

– Понимаешь, Заки, дело это тонкое и рискованное – не мне тебе говорить. – Леонид Григорьевич Савва, главный инженер конторы, сосредоточенно прохаживается по кабинету. – Не мы первые и не мы последние на нем ломали шеи. Опыта по наклонным скважинам нет, а необходимость в них есть!

Да, про необходимость наклонных скважин Заки знает. Особенно здесь, в Тюмени. Не везде можно поставить вышку. Иногда ближе чем за километр-полтора не подступиться к точке – то она под озером, то в болоте. Вот и подбирайся к ней сбоку, бури наклонную.

Знает Заки, что и опыта пока ноль. Три ствола начинали и ни один не довели. Не идут наклонные скважины по тюменским породам. Чуть что – завалы, авария: все на нервах.

– Да, – Леонид Григорьевич кивает головой, – в Тюмени совсем уже не верят наклонным, ну, и нам тоже.

Думай, думай, Заки! Думай, как в бригаду придешь, что ребятам скажешь. Впрочем, ребята поймут. Ведь последнюю, вертикалку, еще и с большим ускорением прошли – и премию получили и в дело поверили. А думать надо, как ее, наклонную, вести, чтобы не случилось беды на полдороге. Не годятся существующие проекты. Плохо проектанты знали Тюмень. Скважина в тюменских глинах, как в рыхлом песке, не успеваешь до твердых дорог дойти – заваливает.

…Дрожит буровая, началось забуривание. Напевает, постукивая, дизель. Помаргивают лампочки на вышке, и вся она издали – как нарядная елочка. Глубоко уходит ее корень – скважина. Попробуй угадай, что там, под многими сотнями метров земной толщи. Пока все спокойно. Пока, а дальше что?

Мастер отходит от установки, тянет за рукав бурильщика в сторону – говорить легче, не так шумно. Все, кажется, нормально. Бурильщик даже закуривает. Достает сигарету и заправляет ее в мундштук. Мундштук и в скважине есть. Трубка – кондуктор, а в ней труба поменьше, рабочая, вроде как сигарета в мундштуке. Забавно…

– Забавно, забавно, – над столом, заваленным бумагами и синьками, спины Саввы и Ахмадишина. – А что, если все дело в кондукторе? Представляешь, Заки, все бурение будем вести вот в таком мундштуке? Пока до твердых пород не дойдем? Не на двухстах – двухстах пятидесяти метрах обрывать кондуктор, как это бывает всегда, а продлить его, скажем, до четырехсот? – Леонид Григорьевич поднимается от разрисованного листа и выжидающе смотрит на Заки: понимает ли он, понимает ли, что эта простота – тьфу, тьфу, тьфу! – грозит быть гениальной?

Скважину прошли успешно. Сколько малиновых зорь и холодных утренних туманов было встречено у буровой!

– Ночь отстоишь, а как первую птицу услышишь, будто в речке искупаешься. Легко тебе, и самому петь хочется.

Не смолкли еще поздравления и слова благодарности за 530-ю наклонную, первенец Сибири, как Ахмадишину последовало – предупреждение врачей – беречься. От переутомления и нервного напряжения.

Так зачем же едут сюда, в Сибирь? Зачем спешат сюда, пять тысяч таких, как Заки: из Молдавии и Башкирии, из Воронежской области и нефтяной «Мекки» – Баку?

Тюменская тайга… Она, подобно старателю, пропускает сквозь сито своих испытаний и трудностей человеческие характеры, безжалостно отбрасывая шелуху, оставляя золотые россыпи душ героев – сильных, гордых, закаленных.

И те, кто приехал сюда навсегда, живут иногда во времянках, но мечтают о голубых городах и поющих фонтанах нефти…

…Далеко в ночи виден свет буровых вышек. Широко шагают они. На тысячи километров ушли, к самому Ледовитому океану, на двадцати шести газовых и тридцати трех нефтяных месторождениях светят эти маяки. А сколько их разбросано по еще не названным месторождениям, где только-только проложен первый санный след, сделан первый забой?!

О чем думает сейчас Заки?

Может, о последнем мужском разговоре с Павлом Петровичем Коровиным – заместителем директора конторы? Его теперь направили в Игрим, и он зовет Ахмадишина с собой.

– Контора, конечно, не легкая. С 1963 года, с основания плана она пока еще ни разу не выполнила. Директоров и главных инженеров до нас она видела не одного и не двух…

Нелегким всегда бывает разговор с женой. В глазах у нее тревога снова переезды, снова все с самого начала, снова бессонные ночи Заки, нервотрепка, все с первого колышка. Со имя чего? Карьеры ради? Да, на новом месте, таком, как Тюмень, каждый растет втрое, если не вдесятеро, быстрее. Давно ли Заки начинал мастером, работал главным технологом, а теперь главный инженер конторы? Не закружилась ли голова? А может, так и должно быть, каждый должен быть там, где нужен, брать то, что по плечу?

Олег КУВАЕВ
АЗОВСКИЙ ВАРИАНТ

Рисунки Г. НОВОЖИЛОВА

1

Человек по прозвищу Три Копейки сидел у обрыва и разглядывал марево нагретого воздуха над камышовыми зарослями лимана. Обрыв сбегал вниз глинистым двухсотметровым уступом, по которому, как альпинисты, карабкались лохматые козы. За обрывом начиналась рыжая азовская степь, над степью кружились коршуны. Коршуны крутились над камышами сверкающего на солнце лимана, за лиманом же не было ничего: пляж из мелкого ракушечника «черепашки» да вода Азовского моря. Непосредственно за спиной Трех Копеек находилась дощатая стенка заведения с краткой и содержательной вывеской «Вино», потом шла покрытая желтым булыжником площадь, за площадью куриными, поросячьими и человеческими голосами гомонил воскресный базар.

Таким образом, в этот утренний час Три Копейки мог, не сходя с места, охватить три сущности, три первоосновы бытия профессионального браконьера: лиман, где он упомянутыми в Уголовном кодексе способами ловил рыбу, рынок, где он обращал рыбу в деньги, и буфет, где эти деньги переходили в кассу буфетчика Ильи.

Все спокойно было в подлунном мире, спокойно и знакомо. Вот сейчас, Три Копейки это знал точно, к заведению подкатит на спортивном велосипеде отпускник с каким-то собачьим именем Адька и будет пить сухое вино, двадцать копеек стакан, а если он, Три Копейки, намекнет – с удовольствием угостит и его; он же будет врать ему разные побасенки и пить за чужой счет, пока не надоест.

За стеной заскрипел замок, грохнулся на землю тяжелый засов – буфетчик Илья открывал свое заведение сегодня позднее – значит, будет жаловаться на то, как мозжила всю ночь простреленная нога. Потом, точно по заказу, появился и Адька в проклепанных и прошитых синих штанах, в цветастой шелковой рубахе – форма отпускника из провинции.

Адька появился без велосипеда. Он был весь такой невыспавшийся и вроде помятый, и потому Три Копейки выразил вслух сочувствие и заботу:

– Волосы у тебя, Адька, выгорели, как мочало. Ты голову прикрывай, а то вылезать начнут. Будешь путать, где голова, где пятка.

– Дьявол с ними, – хмуро сказал Адька. – Мне пятки не меньше головы нужны.

– За границей способ нашли, – таинственно понизив голос, сообщил Три Копейки. – Для лысых. Продергивают тебе под лысиной нитки, а на них надевают пластмассовые волосы, точь-в-точь как при изготовлении швабры. Получается прическа любой цвет, без парикмахерской, цела до гроба. Знал я одного научного человека, он в зарубежной поездке такие сделал.

– И как? – заинтересованно спросил Адька.

– Да, – грустно сказал Три Копейки. – Первый сорт была прическа. Сам трогал. Потом тот научный человек попал по ошибке в милицию на пятнадцать суток. Остригли его наголо. Только нитки под кожей остались.

– Хо-хо-хо, ха-ха! – развеселился Адька. – Пропал академик, пластмасса-то не растет!

Три Копейки покосился на яростно палящее солнце и черные точки коршунов в небе.

– Винца бы, – сказал он. – В жару хорошо.

Буфетчик налил два стакана – с сухим для Адьки и крепленым мутно-бордовым портвейном для Трех Копеек.

Через час они спорили, положив локти на столик.

– Поймают, – говорил Адька. – Не может быть, чтоб тебя не поймали. Не может этого быть, потому что…

– Не может быть никогда, – уныло договаривал Три Копейки. – Я когда в браконьеры пошел, сразу на «Литературную газету» подписался. Хлестче всех о нас пишет. Читаю год – пишет, второй – пишет, я ловлю – они пишут. Соображаешь? Скучно читать, ей-богу.

– Вот пойду я в инспектора, и ведь я тебя изловлю, – сказал Адька.

– Жалею я эту инспекцию, – вздохнул Три Копейки. – Им моторы казна дает, у нас свои, выхоженные, и лодки мы сами делаем, которые сквозь камыш, как сквозь воду, проходят. И стрелять он в меня может, только если я в него перед этим пять раз пальну. И время у меня свое. Он отчеты составляет, а я изучаю местность. Жестокие законы нужны, чтоб нашего брата искоренить, а так… Сейчас инспекция на одних засадах живет. Но лиманов много, их мало. Ну, наткнулся я на засаду, им надо мотор завести, а я в уход. Пока убегаю, я сети в воду сброшу, они у меня уже заранее к грузу привязаны. Без сетей – берите. Никакой суд не признает меня виновным. Просто выехал погулять. Изнашиваются в этих условиях у инспектора нервы.

– Пойду, – сказал Адька. – Отпускник должен перемещаться. Активный отдых – друг здоровья.

Адька быстро пересек булыжную площадь. Спешить было некуда, но он еще не усвоил искусство шаркающего курортного променада.

Перед рыночным входом стоял галдеж. Толстые смуглые кубанки в цветастых платьях задирали ноги в кузова пыльных грузовиков. Связанные за ноги куры в их руках прикрывали оранжевыми веками круглые ошалелые глаза. Из дверей столовой валил запах горячих котлет с томатной подливкой. Отцы семейств в соломенных шляпах несли редиску. На стоянке автобусов, идущих к морю, колыхалась двухсотголовая очередь. До моря было одиннадцать километров, а маломестный автобус ходил раз в сорок минут. Последние в очереди были обречены торчать тут до вечера. Но эта толпа состояла из стойких, видавших виды жителей больших городов, и они не отчаивались.

Адька прошел на рынок. Под гофрированной крышей его было прохладно. Дощатые столы в обшарпанной зеленой краске уже опустели, в проходах валялась давленая ботва редиски, семечковая шелуха. Только рыбный ряд стойко держался. Полосатые крупные окуни, плотные лиманьи щуки, судаки с оловянными глазами лежали на прилавках. Темные сомы меланхолично свешивали с прилавков китайские усики, и из-под сазанов с недоуменно приоткрытыми ртами выглядывала запретная осетрина.

У рыбных груд стояли тетки из Замостья – браконьерской слободы. Тетки презрительно смотрели на бесстыжих курортниц в обтягивающих штанах и прозрачных кофточках до пупа. Они не зазывали и не упрашивали – знали цену.

Адька прошелся вдоль ряда, остановился у белобрысого пацана лет пятнадцати и выбрал себе судака средних размеров.

– Три рубля, – сказал пацан и безразлично покосился на белесые нитки облаков, зарождавшихся в неведомой выси. Из-под зеленого стола вылезла белобрысая же с веснушчатым носом девчонка, стала разглядывать Адьку.

– Почему дорого? – спросил Адька. – Вчера такой полтора стоил.

– Такая сегодня установка, – твердым рыночным басом ответил пацан.

Адька щелкнул девчонку по носу и отдал трешник.

– Та подождите ж, я вам веревочку вдену, раз вы без кошелки, – уже по-человечески сказал пацан. – Марья, дай бечевку!

Дивчина нырнула под прилавок. Адька взял судака и пошел опять мимо теток-тамерланов, которые молча смотрели прямо перед собой, переживая конкурентную зависть.

Адька вышел на затененную акациями улицу. Очередь у стоянки автобусов к морю чуть-чуть рассосалась. Наиболее малодушные из хвоста очереди расползались, видно, по домам, проклиная юг, жару и транспортные организации. Энергичные мужчины в майках образовали компактную массу у ларька, где продавалось вино.

Напротив почты у водопроводной колонки стояли с ведрами две юные аборигенки. Пылающая южная плоть дерзко пренебрегала сарафанами, и юные аборигенки стояли у льющейся воды, как нимфы. Адька чертыхнулся и, повинуясь суровому внутреннему кодексу, стал смотреть на асфальт. Однако впереди него, чуть покачиваясь под коромыслом, плыла соседская дочка, десятиклассница. Загорелые ноги ее с плотной, как у танцовщиц, щиколоткой, переступали по асфальту. Девчонка покосила на Адьку жгучие глаза и усмехнулась вовсе не по-школьному. Адька готов был треснуть ее судаком по голове, но вместо этого сказал: «Привет». Девчонка ничего не ответила, только хлопнула своими ресницами и опять усмехнулась. Адька готов был побожиться, что эта малявка читает у него в душе запросто, как на экране. Он яростно захлопнул за собой калитку и остановился, чтобы собрать слова и единым тайфуном стереть в порошок своего друга Колумбыча, как только он его увидит. Но вместо Колумбыча на стук калитки из сада выскочил пес Дружок – черно-белая дворняга. Пес уселся на землю, глядя на Адьку веселыми преданными глазами. Адька прошел к сараю, взял топор и оттяпал Дружку судака на рубль с чем-то.