Текст книги "Пайса"
Автор книги: Олег Блоцкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Блоцкий Олег Михайлович
Пайса
Олег Блоцкий
Пайса
Колонна на Хайратон, который в просторечии среди советских звался Харитоном, уходила завтра. Старший прапорщик Зинченко – старшина зенитной батареи – метался с самого подъема по полку – он уходил в сопровождение колонны.
Надо было получить сухие пайки, боеприпасы, заправить машины. Да и за солдатами глаз да глаз нужен, чтобы матрасы, подушки, одеяла укладывали в кузова машин аккуратно, а не швыряли как попало.
Едва взмыленный, взмокший Зинченко вбежал в полутемную, прохладную казарму, как козырнувший дневальный озабоченно предупредил:
– Товарищ старший прапорщик, вас там в комнате ждут.
– Кто?
– Шурик-вольняга с ДЭСки , о котором вы предупреждали.
– Тьфу ты, черт.
Это были самые нежные слова, которые произнес прапорщик в адрес непрошеного гостя с дизельной электростанции, скидывая застиранную, с темными пятнами от пота на спине и под мышками куртку.
– Давно здесь околачивается?
– С самого завтрака.
Зинченко недовольно крутанул головой, обреченно махнул рукой и быстро зашагал по коридору.
Шурик, увидев прапорщика, широко улыбнулся, вскочил с кровати и пикой вытянул руку для приветствия.
– Михалыч, наконец-то! Заждался тебя! Думал пойти искать.
– Найдешь, как же, – буркнул Зинченко и схватил с фанерки, прилаженной к кондиционеру, бутылку минеральной воды, – трассером летаю, как молодой после школы прапоров. На сохранении давно пора лежать, а я еще бегаю.
– Скоро заменщик приедет, Михалыч?
Зинченко радостно вспыхнул.
– Скоро, братан, скоро. Домой звонил. Говорят, через два дня вылетает. Значит, через неделю-другую будет здесь.
– Везучий, – от сердца сказал Шурик.
За относительно короткий срок, который он пробыл здесь, вольнонаемный понял, что самое большое счастье в Афгане – это замена.
– А то. Знаешь, сколько я здесь? Сто пять недель и три дня.
– Вот это точность! – восхитился Шурик.
– Побудешь с мое – не так начнешь считать. У меня бойцы до секунды все высчитали. Два года в секундах? Три миллиона семьдесят две тысячи.
– Ого!
Шурик помялся немного, а затем решительно поставил бутылку водки на стол перед Зинченко и заканючил:
– Михалыч, в колонну идешь. Будь другом – сдай кондер. Третья часть тебе. Ну, Михалыч, одна только надежда – ты. Через месяц-другой жара на убыль – кондеры в цене упадут.
– Правильно мыслишь, – устало согласился Зинченко и плюхнулся на кровать, – если не сезон, значит, и не цена. Это у нас только – зимой и летом одним цветом. Когда что увидел, тогда и хапнул. А на Западе, брат, дубленочки аккурат под зиму дорожают, а рубашечки легонькие – к лету. Да и не продают меховые шапки летом, а плавки – зимой. На что Афган дыра дырой, и то по этому принципу действуют. Что и говорить – бизнес. У него свои законы.
– Вот видишь, – оживился Шурик, – так лучше кондер сейчас толкнуть, пока возможность есть.
– А кто тебе сказал, что она есть? – удивился Зинченко и забросил ноги на кровать. – Я, так сказать, рассуждаю вслух, и все.
– Ведь едешь?
– Еду.
Озадаченный Шурик раскрыл рот и хлопал недоуменно глазами.
– Ну, Михалыч, – только и мог выдавить он.
– Что, Михалыч? Что, Михалыч? – разозлился Зинченко. – Я тридцать шесть лет Михалыч, а толку? Русским языком повторяю – у меня две машины под завязку. Зенитные установки не разворачиваются из-за этого. Представляешь, если духи обстреливать начнут? Или думаешь, это все так себе: захотел Михалыч, взял, что ему дали, вывез, деньги привез и разделил потом по договору. Как бы не так! Попробуй, вывези сначала. Сейчас все колонны лично замполит проверяет. Ладно, договорюсь с ним – вывезу. Потом надо сдать. Эти комендачи каждый шаг твой пасут, только и ждут момента, чтобы, как шакалы, в тебя вцепиться. И не забывай – не на прогулку еду. Духи сейчас вообще озверели – стреляют нас, как свиней: и в Аминовке, и на Уланге, и в Айбаке, и под Дашами. В прошлый раз вон, за Джабалями, когда возвращались, слева долбить начали. Бойцу, что за установкой, ногу насквозь прошили. Он из седушки выпал, машину тряхануло – чуть в кювет не улетел. Схватился за борт руками, висит, ногами болтает, орет матом, но держится. Представляешь! Два километра так провисел. А я к нему на ходу да под пулями пробирался. Как под колеса не свалился, как духи не укокошили – до сих пор не пойму. Сюда приехали – в сортир побежал. И смерть как хочу, и ничего не получается. Целый час облегчиться не мог. Только начинаю успокаиваться, расслабляюсь, а как вспомню выстрелы эти, дикие глаза пацана, – все опять внутри сжимается и ни в какую. А ты говоришь – третью часть. Пополам, и точка, – решительно закончил Зинченко.
– Михалыч, как земляку!
– Потому и пополам. С кем-нибудь другим – разговаривать вообще не стал бы. Я свои деньги и так сделаю. Товара везу достаточно. Зачем мне твой кондер? Рыскать, искать покупателя, предлагать, торговаться? Я по-крупному сдаю, партиями. Сдал все оптом, получил пайсу, и будь здоров. Сейчас везу то, о чем договорился с бачами раньше. Товар в машине лежит. Деньги у бачей, я уверен, уже отсчитаны и в пачках, резинкой перетянуты. Осталось только скинуть все им в руки и бабки забрать. Никакой возни. А с кондером – морока. И после этого третью часть? Я если за дело какое берусь, сразу говорю, сколько это стоит. Юрик, кстати, знает об этом.
– Какой Юрик?
Зинченко перевернулся на бок, щелкнул пальцем по сигарете – пепел спланировал в снарядную гильзу – и сузил глаза.
– Думаешь, не знаю, что это Юрика кондер? Это он, стервец, тебя уговорил ко мне по-землячески подойти. За это третью часть тебе обещал.
Шурик покраснел и отвел глаза.
– Да брось, не девица поди, – хмыкнул Зинченко, – кто в полку не знает, что Юрик откуда-то кондер спер и сейчас побыстрее его продать хочет. Вам, вольнягам, выехать и выйти никуда нельзя. Вот и мучаетесь. Здесь продавать не хочет. Во-первых, дешевле будет, а во-вторых, боится, что обманут.
– Как?
– Очень просто. Отдает кондер какому-нибудь начальнику патруля, который возле дуканов стоит. Тот приедет из города, привезет половину стоимости и скажет, что только и удалось сторговаться за такую сумму. А потом они ее еще раз поделят пополам. Одну часть Юрке за товар, другую – патрульному за то, что продал, за риск, так сказать. А ведь продал он его за полную цену. Только мужик-патрульный часть утаил. Вот и весь обман.
– А Юрка?
– А что твой Юрка? Он при торге стоял? Видел? Доказать все равно не сможет и жаловаться никуда не пойдет. Даже если патрульный вообще ни копейки не отдаст.
– Как так?
– А вот так! Придет и скажет, что только кондер в дукан затащили, только собрался деньги забрать, как тут комендант зоны подъехал. Патрульный, конечно, ноги в руки и давай жару оттуда. Деньги, естественно, не успел забрать.
– Потом, что ли, забрать нельзя?
Зинченко засмеялся.
– За что люблю тебя, Шура, так за наивность! Яснее ясного, что он все сдал, пайсу получил, только возвращать не хочет. Случаев таких сколько угодно было. О них только вслух не говорят. Пойдет, что ли, Юрка к замполиту и скажет: "Вы знаете, я уворовал кондиционер, отдал, допустим, Сидорову, тот вывез его, сдал, а деньги возвращать не хочет. Накажите его, пожалуйста".
Шурик хихикнул.
– Самому смешно. Сидорову, в принципе, ничего не будет, а Юрку вышвырнут, как паршивого кота. С вашим братом в этом отношении проще. Вы сами сюда ехали, а нас посылали. И меня Союзом испугать...
Отсмеявшись, Зинченко встал босыми ногами на пол и взял бутылку с фанерки. Сделал несколько глотков, помотал головой и протянул воду Шурику.
– Юрка знает, я единственный в полку, кто его не обманет.
– Поэтому и просим тебя! – жалостливо протянул Шурик.
– А ты при чем тут?
Вольняга поперхнулся минералкой и загнанно посмотрел на прапорщика.
– Денег не терпится заработать? Да не отворачивайся! Я не замполит гадюкой в душу не заползаю. Понимаю, Санек, тебя. Недавно приехал, пару раз нелегально вырвался в город, зашел в дуканы, увидел, что там, и обомлел. Как так? Страна забитая, отсталая, война идет, а полки прогибаются от товаров, не в пример нашему процветающему Союзу. И сразу захотелось все купить: шмотки, аппаратуру. Мыслишки даже появились – дома торгануть чем-нибудь, деньги сделать. Не так ли?
Пустая бутылка заплясала в руках гражданского.
– Да не бойся ты своих мыслей. Все вокруг об этом думают – как прикупить побольше да в Союз утащить. От бедности это нашей, Шура, идет, от зарплаты мизерной да оттого, что на Родине в магазинах пусто, хоть шаром покати. А чеки эти? Не деньги, а слезы. Неужели, если бы я получал больше, стал бы дела иметь с черномазыми?
Зинченко потускнел, кинул подушку к стене и вновь развалился на кровати.
– Вот я думаю все время. Как же так? Я в колонны хожу. Горел два раза, ранен был, а получаю всего двести сорок чеков. И "фин" наш, прапорюга-кассир, который все время в штабе сидит, эти самые чеки мне раз в месяц отстегивает, столько же получает. Где справедливость?
– Не знаю, Михалыч, – загрустил Шурик.
– И я не знаю. На бойцов орешь день-деньской, гоняешь их, по мордам бьешь, чтобы шевелились быстрее, а как подумаешь, что они здесь два года без отпуска, без посылок, без денег, – до слез их жалко становится. Купят на эти свои несчастные десять чеков печенья, соков, сгущенки, сигарет цивильных и довольны. Нет, Шурик, пока есть такие бойцы, которые все это на своем горбу выносят, будет стоять наша страна. И ведь каждая сволочь их обворовать норовит. В столовой бурдой кормят – продукты бачам продают. Обмундирование пока выбьешь на складе – поседеешь, обмануть пытаются, и все оттого же. Эх, Шура, Шура, поживешь здесь – такое увидишь, что, наверное, за всю свою жизнь не узнаешь.
Губы прапорщика легли скорбным уголком вниз. Он замолчал и достал два стакана. Догадливый Шурик стал откручивать пробку на бутылке.
– Ладно, возьму себе третью часть, – вздохнул Зинченко, – от двадцати тысяч богаче не стану. Все равно ничего крупного на такие деньги не купишь.
– Спасибо тебе, Миха...
– Потом будешь благодарить, когда деньги привезу, – с притворной грубоватостью остановил вольнонаемного Зинченко. – Ты лучше закуску из шкафчика достань. Я ведь не алкаш, чтобы водяру без закуси пить.
В то время когда старший прапорщик Зинченко и вольняга Шурик пили водку, закусывая ее югославской ветчинкой "Хам", в кишлаке Калахана назревала маленькая трагедия.
Два здоровенных бородатых афганца, пиная, волокли по изогнутым улочкам дуканщика Юсуфа. Детвора бежала следом, наслаждаясь необыкновенным зрелищем.
Юсуф и его мучители исчезли за прочными, толстыми стенами дома, который принадлежал Асадулле=хану.
Несколько дней назад, после года отсутствия, безраздельный хозяин кишлака вернулся в свою вотчину. Столь долгому исчезновению предшествовали следующие события.
Шурави всерьез обозлились на духов, терзающих колонны, и начали крупномасштабные операции вдоль всей дороги, ведущей в Союз.
Танки били прямой наводкой по дувалам и корчевали виноградники. Реактивные снаряды падали в самое сердце кишлаков, вороша эти афганские гнезда, калеча и убивая виновных и безвинных.
Как грибы после хорошего дождя, вдоль дороги вырастали дополнительные посты. И новенькие красные лоскуты, точно флажки на волков, затрепетали на флагштоках от Кабула до Джабалей.
Афганцы уходили в глубь Чарикарской долины, уползали к подножию гор, синеющих на горизонте. Но и там их доставали настырные шурави.
Юркие серебристые птицы стремительно падали на долину, выпуская хищные острые когти. Бомбы раскалывали землю, их разрывы сметали все живое.
Но и это было еще не все: из-за облаков, точно свора гончих, выскакивали поджарые "хеликоптары". Гремя железными суставами, они мчались за бандами по пятам и вонзали в них свои раскаленные клыки – ракеты. Убегающие люди в страхе пытались вползти и спрятаться в любую нору. Ненасытные "хеликоптары" мощными лапами выковыривали их оттуда и добивали. Потом, устав от кровавой охоты, они дружно заваливались на бок и уходили в Баграм.
Русские солдаты были отчаянны, их командиры – упорны, а летчики бесстрашны до безрассудства.
Духи, зажатые в угол, продолжали огрызаться. Однако с неба лился на них огненный дождь – это все и решило.
Потрепанные в боях, без помощи извне, взятые в полукольцо, моджахеды начали переваливаться за горы.
Асадулла=хан увел своих людей в Пакистан. Потери были значительными, а раны еще кровоточили. Последние месяцы оказались настолько черными, что люди не торопились возвращаться обратно. Хитрый, искушенный в партийных интригах Асадулла=хан пытался поражение использовать с выгодой для себя.
Он демонстрировал всем без разбора рубцы и раны своих людей, раздул до небес число убитых ими шурави и их сгоревших машин. Количество сожженных танков с каждым разом все увеличивалось, "хеликоптары" пачками падали на землю, ну а правительственные афганские полки убегали, как стадо глупых овец. Асадулла=хан оплакивал храбрых воинов, погибших в джихаде против неверных, и призывал к их отмщению.
Стоны вперемешку с боевыми кличами дали результаты. Асадулла=хан стал получать деньги, оружие, снаряжение, продовольствие и медикаменты. Правда, не в таких количествах, как хотелось бы, но помощь была ощутимой.
Пришло время, и Асадулле=хану приказали возвращаться в Афганистан. Как ни ловчил он, как ни изворачивался, но сделать ничего не смог. Пришлось подчиниться. Теперь он снова в родном кишлаке.
Длинноволосые мужики затащили Юсуфа в комнату и швырнули на глиняный пол.
На мягком пушистом ковре сидел Асадулла=хан, поджав под себя ноги. Он медленно прихлебывал чай из прозрачного стакана с узенькой талией и широким горлышком. Казалось, ему нет никакого дела до дуканщика, который все больше скрючивался от ужаса и боялся поднять глаза на хозяина кишлака.
Холеный Асадулла=хан вопросительно взглянул на опустевший стакан. Тотчас к нему скользнул тоненький женственный юноша, схватил небольшой чайничек и наполнил стакан до краев. Мягкими, нежными руками Асадулла=хан взял карамельку с подноса, кинул ее в рот и качнул ухоженной бородой.
Охранник поднял автомат и с силой хрястнул Юсуфа прикладом по спине.
– О, Алла! Алла! – вжался в твердую глину и застонал, рыдая, дуканщик.
– Хамош! – тихо приказал Асадулла=хан, перекатывая конфетку во рту.
Имя Аллаха, готовое в очередной раз слететь с губ дуканщика, так и застряло у него в горле непроизнесенным. Юсуф громко рыдал, царапая пальцами холодную глину.
– Бача'э'сур. Дост'э'шурави, – сказал Асадулла=хан.
Охранники осклабились, но смеяться не решились.
Асадулла=хан склонил голову. Юсуф заскулил по-собачьи: жалостливо и тоскливо.
– Забыл веру, свинья? Ты не мусульманин! Ты грязная свинья шурави! Ты продался им: за водку и деньги. Наверное, еще и мясо этого мерзкого животного пожираешь? Ничего, я за все рассчитаюсь с тобой! Я убью тебя, но очень медленно. Быстрая смерть – это счастье для тебя. Сначала я переломаю кости и брошу на солнце. Потом, когда тебе станет жарко, я сорву кожу, чтобы ты остыл, – спокойно сказал Асадулла=хан, отправляя в рот очередную конфетку.
Бледный Юсуф оторвал от пола голову и с ужасом посмотрел на Асадуллу=хана. По лицу дуканщика струйками сбегал пот, губы часто тряслись.
– Я мусульманин! Я мусульманин! – зачастил он, стараясь подползти поближе к ковру. – Я делаю пять раз намаз, я исполняю все посты.
Асадулла=хан презрительно посмотрел на Юсуфа и поджал губы.
Охранник резко двинул коленом, опуская босую ступню на затылок дуканщика. Юсуф ткнулся лицом в пол. По глине расплылась лужица крови.
– Не надо! Не убивайте! Я ненавижу шурави! – глухо выкрикивал Юсуф. – Я мусульманин!
– Мусульманин?
Асадулла=хан едва уловимо повел в воздухе пальцами.
Черная и твердая, как подметка сапога, пятка сползла с головы дуканщика.
– Да! Да! – захлебывался в слезах и крови Юсуф, прикладывая ладони к лицу.
На Асадуллу=хана смотрела страшная маска, которая кривилась, дергалась и двигала губами.
– Если ты мусульманин и хочешь жить, – сказал главарь, и маска застыла, – тогда завтра в кишлак ты приведешь шурави.
– Приведу, приведу! – Юсуф хватал себя окровавленными руками за шею и полз на коленях к Асадулле=хану.
– Пошел прочь, собака! Если завтра в кишлаке не будет хотя бы одного шурави, после обеда я переломаю тебе кости.
– Они будут, будут! – взвизгнул Юсуф и на четвереньках начал пятиться задом к дверям.
Охранники выдали напоследок дуканщику несколько звучных оплеух – для лучшего усвоения полученного задания.
Юсуф опрометью бросился домой. Теперь он понимал, что нужно от него Асадулле=хану, а может быть, самому Гульбетдину. Им нужны русские!
Действительно, Асадулле=хану были нужны настоящие – захваченные, а не перебежавшие русские. В Пакистане Асадулла=хан понял, какие выгоды это сулит.
Советские становились хорошим товаром, за который можно было получить очень многое. Если раньше русские крайне неохотно выручали своих из беды, считая всех их предателями, что в подавляющем большинстве так и было, то теперь они метнулись в другую крайность – начали всех скопом, без разбора, вытаскивать из лап моджахедов. Цены на русских в Пакистане поднялись невиданно. Один русский – сотни автоматов, десятки пулеметов, минометы и даже доллары. Много долларов.
Асадулла=хан очень любил доллары. Именно поэтому большую часть полученной от своей политической партии помощи он продал на пешаварских базарах.
Рано утром колонна начала сбиваться в единую железную цепь на грунтовой дороге, уходящей из военного городка.
Офицеры, прапорщики и солдаты выстроились в неровные, кое-где рваные шеренги. Старший колонны, майор с опухшим, помятым лицом, невнятно, спотыкаясь почти на каждом слове, пробормотал пункты инструкции и козырнул.
Все разошлись по машинам.
Зинченко в тяжелом керамическом бронежилете забрался в кабину. Он достал из-под сиденья другой такой же бронежилет и перекинул его справа от себя – на боковое стекло. Затем крутанул ручку на дверях – бронежилет пополз вверх.
Водитель раскрыл рот от удивления.
– Что? Так и будете в бронике всю дорогу? – не поверил солдат. Колонна у нас вон какая! Душки зубами щелкать будут, но ничего не сделают.
От кого-кого, но от Зинченко водитель такого не ожидал.
– Дубина ты стоеросовая, Зеленов. Последняя колонна. Понимаешь! Тут, Ванька, осторожность нужна. Береженого Бог бережет!
– Если осторожность, то автомат почему не взяли?
Прапорщик скривился.
– Автомат? Толку с него? Вдруг пропадет – какая-нибудь скотина сопрет из машины на стоянке. Потом бегай, расхлебывай, доказывай, что не идиот.
– Так вы без него два месяца ездите. И по городу ходите.
– Дитя ты, Ванька, всему тебя учить надо, – вздохнул Зинченко, напряги свои куриные мозги, подумай. Если захотят духи меня убить – они сделают это в любом случае. Автомат не поможет. Пока с плеча скинешь, пока предохранитель вниз дернешь – сто раз на тот свет успеют отправить.
– А если в плен?
– В плен? – Зинченко покачал головой и похлопал себя по карману. – У меня граната есть. А вот и веревочка. Видишь? К пуговице тянется. Дернул нет тебя. Вот так-то, Ванька. В плен я не хочу. Я не Евсеев – девочкой у духов быть не согласен.
При упоминании о Евсееве рот Зеленова пополз вверх, растягиваясь в широкой злорадной улыбке.
Рядовой Евсеев убежал из части в прошлом году, поздней осенью. Почему он это сделал – никто сказать не мог. То ли дедушки в очередной раз над ним покуражились, то ли девушка в Союзе разлюбила, то ли возненавидел войну своих соотечественников против невинного народа и решил этому самому народу помочь. Но получилось это у Евсеева, прямо скажем, нескладно.
На зиму часть воюющих афганцев уходит в Пакистан, а другая забивается в труднодоступные районы, в забытые Богом кишлаки. Там душки отдыхают, приходят в себя после боев и предаются безделью. Евсеев оказался в небольшом кишлачишке, затертом со всех сторон угрюмыми отвесными горами.
То ли женщин в кишлаке не было, то ли в банде процветал культ плотской любви к мужчине, но факт остается фактом – Евсеев стал постоянным объектом развлечения моджахедов.
Всю зиму в засыпанном снегом кишлаке "пользовали" борцы за веру русского солдата Вовку Евсеева из Ульяновска по-всякому – яростно и разнообразно. Держали на привязи, как собаку, и кормили из глиняной миски с обломанным краем.
Наступила весна. Снег уползал к вершинам гор. Земля лежала черная и сырая. В воздухе запахло радостной свежестью.
И вдруг в полку появился Евсеев. Как так получилось – никто не знает. Может, надоел воинам Аллаха Вовка, может, решили силы поберечь для предстоящих схваток с неверными, а может, к этому времени душкам просто жрать было нечего. Короче говоря, выменяли Евсеева наши особисты у банды за четырнадцать мешков муки, десять мешков картошки, три мешка риса и пять тонн бензина. Дешевка, да и только!
Евсеева долго мурыжили в особом отделе – все расспрашивали и заставляли подписывать листы.
Потом он появился на плацу. К этому времени в полку уже все знали, чем занимался в плену Вовка.
Плечом к плечу – взвод к взводу, рота к роте, батальон к батальону одной прямой линией стоял монолитно полк на асфальте.
Ветер радостно трепал чубы, выпущенные дедушками из-под шапок. Небольшие лужицы искрились тысячью солнц и швыряли веселых зайчиков в насторожившийся полк.
Евсеева под охраной повели вдоль строя – задумка командира полка в назидание всем подчиненным.
Худенькая фигурка в рваном, драном халате медленно ковыляла мимо бывших однополчан. На грязных, голых, изъеденных чирьями ногах у Вовки старые, прохудившиеся калоши. Реденькая, жидкая бороденка на истощенном лице делала его похожим на юродивого с картины Сурикова "Боярыня Морозова".
Бывший советский солдат шел сгорбившись, опустив голову. Немытые и нечесаные пряди волос мягкий ветер пытался распустить и пригладить.
Щеки и губы у Евсеева запали, зубов не было. Ему их выбили все те же охотники до мужского тела.
Накануне командир полка приказал – никакого самосуда и без единого выкрика. Строй недобро молчал.
Неожиданно из солдатских рядов вылетел и приклеился к Евсееву маленький плевок. Вовка вздрогнул и остановился, поднимая пустые глаза вверх. Он едва шевельнул губами и сделал следующий шаг.
Сопровождающие солдаты с автоматами наперевес едва успели отскочить в сторону – ливень плевков нарастал.
В шеренгах волнение – задние ряды смешались с передними. Офицеры лениво бросились наводить порядок. Бесполезно. Работая локтями, малорослые солдаты пробивались вперед. Другие, до кого еще не дошел бывший душок, сосредоточенно копили слюну.
На трибуне командир полка, его заместитель по политической части и начальник штаба закурили, повернувшись спинами к полку.
Слюна густо залепила Евсеева, который медленно продолжал брести, понурив голову и шаркая резиновыми подошвами по шершавому, как наждак, асфальту.
Потом Евсеев исчез – его отправили в Союз. И что с ним сталось дальше, никого по большому счету не интересовало.
Зинченко вдруг отчетливо вспомнил тот день и повернулся к водителю.
– А ты плевал? – поинтересовался прапорщик у Зеленова.
– Конечно! В самую харю попал, – похвастался тот.
– Нет детей у тебя, – вздохнул Зинченко.
– Сволочь он. Я бы на его месте себе вены перегрыз, – уверенно сказал солдат, выворачивая руль и объезжая выбоину на дороге.
– Кто знает, кто знает? – задумался Зинченко. – Сначала попади на его место, а потом говори.
Солдат ошарашенно воззрился на прапорщика и долго собирался с мыслями.
– Сволочь он, – наконец сказал Зеленов и плюнул смачно за окно, ставя тем самым точку в этом разговоре.
Зинченко ничего не ответил. Он удобнее устроился на сиденье и прикрыл глаза.
...Новенький чемодан был давно упакован и перетянут ремнями. Магнитофон уложен в крепкий, специально для этого сшитый бойцами брезентовый чехол. Подарки жене и ребятишкам куплены.
Мысли о доме заставляли сердце прапорщика учащенно биться.
Последние месяцы Зинченко по ночам долго не мог уснуть. Беспокойно крутился на солдатской койке, ему было жарко. Визжали пружины. Зинченко тянулся к пачке сигарет. Огонек, переливаясь, рдел в темноте, невидимый пепел летел на простынь. Перед глазами стояли как наяву жена и дети. Мысли разрывали голову на части. Семья – вот что было самым дорогим в жизни старшего прапорщика Зинченко. О родителях думал он значительно реже, все больше, а вернее почти постоянно, думал о жене и детях.
Жену Зинченко жалел до слез. Как там она, бедная, с двумя управляется? Да работа еще!
Сейчас, покачиваясь в машине, решил для себя Зинченко твердо. Перво-наперво после возвращения, через пару месяцев, отправит он жену на курорт. Купит ей хорошую путевку и силой отправит, если будет возражать. Хватит, намаялась, пусть отдохнет. Два пацана – это не шутка! За такими разбойниками нужен глаз да глаз.
Сыновья! Как там они?
Зинченко стало не по себе, грудь сдавило, и он закурил.
Оба – вылитые он. Жена расстраивалась: "Если Бог дочку не дал, то хоть бы что-нибудь от меня было!" Зинченко смеялся и успокаивал: "Зато сразу видно – моя порода. Никто не скажет, что от соседа".
По утрам в воскресенье, когда Зинченко с женой еще спали, к ним в постель, пыхтя, карабкались малыши. Сопели, возились, как котята, ползали по отцу – старались побыстрее разбудить. Жена прикрикивала на сыновей и уходила готовить завтрак. Зинченко барахтался с пацанами, которые тоненько, радостно визжали: "Папа! Мы тебя заборали. Так нечестно. Так бораться нельзя". Приходила жена и со словами: "Ну, они-то ясно – дети малые, а ты – лоб здоровенный, да бестолковый!" – сгоняла их, взлохмаченных и раскрасневшихся, с кровати.
Завтракали на чистенькой аккуратной кухоньке. По стенам цветы увлечение жены – и легкие ажурные полки, сделанные Зинченко для баночек с приправами.
Мальчишки нехотя ковырялись в тарелках и следили друг за другом. Потом одновременно объявляли забастовку и отодвигали тарелки. Жена сердилась, Зинченко – уговаривал. Пацаны ерепенились. Отцу это надоело, и он прикрикивал. Надув губы, дети начинали молотить ложками. Тарелки моментально пустели.
Но особое, пронзительное, щемящее отцовское чувство возникало у Зинченко вечером, когда сыновья, набегавшись за день, тихо дышали в кроватках. Зинченко склонялся к вымытым головенкам, шевелил дыханием волосы, а на глаза почему-то набегали слезы. "Пацаны, мои пацаны", – радостно и в то же время с чувством благоговения перед природой и женой, подарившими ему это счастье, думал он. От сыновей струилось тепло. Они пахли молоком и чистой кожицей. У Зинченко сладко кружилась голова.
Прапорщик раскурил потухшую сигарету, и его бесцветный взгляд вновь застыл, не замечая бегущих вдоль дороги порушенных строений, вырубленных виноградников и советских постов.
Во время отпуска пацаны с двух сторон висели на Зинченко, не отпуская его ни на секунду. Они прижимались к нему, терлись, дергали за штанины и постоянно тянули в разные стороны: "Папа! Пойдем в кино!", "Нет, папа, пойдем в мороженое!", "Нет, пойдем лучше в тир – стрелять!"
Зинченко вздохнул.
Когда приедет, надо будет с ними в зоопарк сходить – в прошлом отпуске не успели. И на футбол обязательно. Взрослые уже – пусть к большому делу приобщаются. С матерью-то больно не походишь. Да и в обновках покрасоваться надо обязательно. Какие костюмчики везет пацанам Зинченко! А игрушки! В Союзе о таких и не знают.
Ребята смеялись: "Ты что, очумел? Да на эти деньги еще магнитофон купить можно. Ну ты и придурок!"
"Это вы придурки, ребята, – думал Зинченко и часто моргал блестящими глазами, – у меня два сына растут. Пусть увидят то, чего отец никогда не видел. Пусть ходят в том, в чем я никогда не ходил. Можно подумать, я здесь торгуюсь, потому что жадный очень. Да ни черта подобного! У меня форма есть – перехожу как-нибудь. А вот жену одеть надо, чтобы не хуже других была. Пацанов опять же. Машину купить неплохо было бы. И обязательно на юг съездить в первый же отпуск. Стыдно подумать – восемь лет с женой живу, а так ее к морю и не свозил. И пацаны не знают, что это такое. Ничего, ребята, наверстаем, – успокаивал мысленно то ли себя, то ли семью Зинченко. – Вот приеду – тогда заживем!"
Прапорщик улыбнулся, и вновь мысли вьюгой закружились в голове.
"А еще старики! Надо обязательно ревизию всему хозяйству навести. Много ли они сами наработают? Забор новый поставить, крышу перестелить, дрова на зиму завезти, перепилить, переколоть и в поленницу уложить. Да чтобы в деревне не было работы? – Зинченко усмехнулся. – Только для лентяя нигде работы нет, да для брата-алкаша. Рядом живет, а пальцем не пошевелит родителям помочь. Нет, к старикам надо непременно заехать и поработать там основательно".
За такими думами и не заметил Зинченко, как колонна уперлась в Баграмский перекресток, съезжая на обочину вправо.
Старший пошел к комендачам – подавать списки на людей и технику. Зинченко спрыгнул на землю, скинул бронежилет и потянулся, разводя руки в стороны.
Водитель всю дорогу искоса поглядывал на молчаливого прапорщика и гадал, что же произошло с веселым, никогда не унывающим старшиной. Так ничего и не надумав, Зеленов решил заняться делом. Он достал гранату, ввернул в нее запал и привязал к кольцу шнурок. После чего гранату сунул в карман.
"Дубина, не дубина, – удовлетворенно подумал Иван, – а выводы делаю. Старшина верную вещь говорит. Зачем этот автомат? Еще раз смеяться надо мной начнет – покажу гранату со шнурком, как у него, он и замолчит".
Зинченко шел вдоль колонны, разминая затекшие ноги.
Справа, перекрученные, точно колючая проволока, стояли виноградники. Выгоревшее белое солнце висело над темно-зелеными рощами, деревья пучками торчали на горизонте. Слева тянулась гряда невысоких гор.
Навстречу прапорщику мчался дуканщик Юсуф, крестом разбросав руки в стороны.
– Привет, командор! Что сдаешь? Товар есть? Какой? Говори! Брать буду!
– Да нет ничего, – отмахнулся Зинченко.
Юсуф фыркнул и побежал дальше.
Тут старшина вспомнил о Шурике, охнул и окликнул дуканщика.
– Юсуф, давай ко мне!
Афганец вернулся. Приветливая, радушная улыбка не сходила с его исцарапанного разбитого лица.
– Где рыло покарябал? – поинтересовался Зинченко.
– Э-э-э, – дуканщик засмеялся, черные глаза весело блеснули. – Водку вчера пил на одиннадцатой заставе. У Вовки-артиллериста день рождения был. Домой шел – упал.
– А! Я думал, дрался с кем-то. Слышь, есть товар. Кондер.
– Давай, беру, – заплясал Юсуф, потирая руки, – деньги есть.
Он задрал полы длинной рубахи и достал из кармана штанов толстенную пачку денег.
– Шестьдесят тысяч.
– Новый, старый?
– Нормальный.
– Давай, беру.
– Сейчас колонна тронется, отъедем за ДКП, там и скину тебе.
