Текст книги "Исход"
Автор книги: Олег Маловичко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Смотри, что он орет!.. – крикнул Бугрим, выставив палец в экран, где в этот момент дали изображение с лежащей на асфальте камеры.
Бугрим схватил пульт, очертил и затем увеличил сегмент картинки – молодой охранник нервно орал что-то, глядя прямо на зрителя. Из-за стрельбы его слов не было слышно.
– Выключите… Камеру… – стал повторять Бугрим за движением его губ, – они… видят нас… Прикинь, Антон? Террорюги смотрят телек, чтобы видеть, куда стрелять!
Молодой охранник на экране вскинул руку с пистолетом, но тут пуля ужалила его в шею – он крикнул, сморщился, зажал фонтан бьющей крови рукой, и, собрав последние силы, стал стрелять в камеры. Антон и Бугрим инстинктивно отпрянули от экрана. Изображение пропало и сменилось серым снегом телевизионных помех, который держали больше сорока секунд. Чтобы в это время у зрителей сложилось ощущение катастрофы, понял Антон, чтобы они почувствовали себя брошенными, и ими овладела паника.
Изображение вернулось. Ведущий потрясенно смотрел вбок.
– Так что теперь будет? – растерянно спросил он у кого-то в студии: на него шикнули, и он снова посмотрел на зрителя, по привычке улыбнувшись. Улыбка выглядела жалко.
– Нам только что стало известно, что жизнь президента вне опасности. Террористы уничтожены. Кадры с места событий, пожалуйста…
Картинку дали не сразу. Теперь монтировали в другом темпе – меньше склеек, длинными кадрами, на средних планах. Президент без пиджака, рука обмотана бинтом с проступающей кровью, бледный и решительный, идет к дымящемуся микроавтобусу, откуда в него стреляли. Теперь это место ярко освещено и не кажется страшным. На обугленных трупах шипит, лопаясь пузырьками, пена из огнетушителей.
– Чем же их поджаривали так? – спросил Бугрим, нервно почесывая щеку. – Из гранатометов, что ли, херачили? Теперь и не разобрать, кто…
Оказался неправ. Вместе с президентом камера нырнула дальше и увидела из-за его плеча в белой рубашке тела еще шестерых нападавших – их оттащили и сложили рядком у бордюра.
– Я хочу сделать заявление, – сказал президент.
Ожидая, пока репортеры займут удобную для съемок позицию, он поежился – то ли от пережитого стресса, то ли от холода наступающей ночи. Кто-то подал ему одежду – это оказалась черная куртка штурмового подразделения ФСБ с желтой флуоресцентной аббревиатурой ведомства на груди и рукавах.
– То, что произошло сегодня, бросает вызов нашей стране, нашему народу, нашей культуре. Жестокий и коварный враг посмел напасть на нас в самом сердце нации, на пороге нашей национальной святыни, в месте, священном для каждого русского человека. Подверглось надругательству все, что для нас дорого, близко и свято. От лица всего русского народа я заявляю – с Россией нельзя разговаривать на языке насилия, угроз и шантажа. Враг пытается погрузить нашу страну в хаос. Время, которое пришло, будет временем тяжелой борьбы, горьких утрат, временем опасности. Но бросивший вызов почувствует силу нашего гнева! Как сказал наш великий предок, кто с мечом к нам придет, от меча погибнет. Я хочу сказать народу, доверившему мне власть, и тем, кто на эту власть покушается… Я клянусь отдать все силы этой борьбе!
За спиной президента в кадре появился молодой мужчина в костюме с порванным плечом, всклокоченными волосам и кровавой ссадиной на лбу, пресс-секретарь. Он хотел что-то сказать президенту, но охрана не пустила его. Он стал настаивать – президент обернулся и коротким кивком успокоил охрану. Молодой человек приблизился к президенту и взволнованно зашептал ему на ухо.
Президент обернулся к камере. Лицо его побледнело и вытянулось.
– Мне сообщили, что от нанесенных террористами ран скончался мой друг и лидер своего народа, президент Республики Беларусь. Этот великийчеловек отдал самое дорогое, что у него было, свою жизнь, служа народу. Мы никогда не забудем этой страшной и великой жертвы. И я не успокоюсь, пока не будут похоронены все, кто стоял за сегодняшним покушением!
В уголке его глаз блеснуло.
– Вместе с братским белорусским народом мы скорбим об утрате лучшего из ее сыновей.
Через несколько мгновений он скрестил руки перед собой на груди буквой Х, так, чтобы кулаки упирались в плечи, давая понять, что съемка закончена. Изображение застыло в стоп-кадре, съежилось до четверти экрана, и президент, скрестивший руки, уплыл за правое плечо диктора. Картинка получилась мощная – лицо президента было мужественным, почти свирепым, через бинт на руке просачивалась кровь, а в глазах, блестящих слезой, уместились и гнев, и скорбь. Руки, сложенные на груди андреевским крестом, придавали ему вид жреца.
– Как говорится в совместном заявлении пресс-центров МВД и ФСБ, покушение было спланировано и осуществлено радикальной исламистской группировкой «Джаафар», – читал диктор с телесуфлера, – которая в последние годы считается одной из наиболее…
– Почему муслимы? – поинтересовался Антон.
– За исламистов удобнее прятаться, – пожал плечами Бугрим. – С одной стороны, не возникает сомнения, что они на такое способны. На то и муслимы, чтобы стрелять и взрывать. В их мотивы лезть никто не будет, достаточно бороды и Корана в машине. А с другой – они слишком размыты. Слишком транснациональны. За их спины можно кого хочешь вписать, по очереди, хоть в стране, хоть за пределами. Быдляк уже сигнал получил: виноваты черные. А верхушке осталось выбрать, на кого бирку повесить. Или мы с Китаем против Америки, или с индусами против Китая, или с Америкой против тех и других. Скоро до нас доведут, кто рулит «Джаафаром».
Прошло десять минут. Ведущий повторял то же самое, по кругу, и они сделали тише. Бугриму позвонили.
– Бугай, здорова!.. – звонивший был пьян и орал громко. – Земляк твой, узнал?.. Как вы?.. У нас перевыполнили, сто семь взяли вместо ста трех, и пятерых сразу ухуячили…
– Ты дурак, такие вещи по телефону?!..
И бросил трубку. Ведущий на экране оживился, они снова сделали громче.
– …представители Соединенных Штатов Америки, Китайской Народной Республики и Индии выступили с заявлениями, в жесткой форме осуждающими этот варварский акт терроризма.
– Задергались, суслики! – засмеялся Бугрим.
– Новости продолжают поступать, и сейчас становится понятно, что нападение в Москве было частью глобальной террористической атаки. В тяжелом состоянии доставлен в больницу президент Франции…
– Херасе! – изумленно протянул Антон.
– Вот именно, – ответил Бугрим, до которого дошла масштабность замысла.
– …скорбит вместе с народом Германии. К другим сообщениям выпуска. Тысячи патриотически настроенных москвичей вышли сегодня на улицы столицы. Стихийный «Митинг неравнодушных», как успели его окрестить, проходит сейчас сразу в нескольких районах столицы, и вот мне сообщают, что подобные же шествия начались и в других городах страны, Санкт-Петербурге, Ростове, Нижнем Новгороде, Екатеринбурге. Милиция не предпринимает попыток остановить шествия. Силами правопорядка получен приказ сопровождать демонстрации, не допуская актов насилия.
Вдруг ведущий выпрямился и удивленно посмотрел на кого-то вне кадра. Оттуда шикнули.
– Я не буду это читать. Это ложь. Это подстава, слышите! Люди! – Он нервно глянул в камеру. – Не верьте, вас…
Его прервал рекламный джингл «России-бродкастинг»: двуглавый орел оторвался от кремлевской башни, поднялся вверх, мощно взмахивая крылами, пока земля за ним не обернулась шариком не больше теннисного мяча; облетел планету, камнем устремился вниз, пролетая над Россией, и снова царственно угнездился на башне.
В кресле ведущего сидел теперь плотный, стриженный бобриком мужчина с покатыми широкими плечами, вторым подбородком и плохой кожей. Он пренебрежительно отмахнулся от гримера с кисточкой, поднял к глазам лист бумаги, и принялся монотонно, с ростовским акцентом, читать:
– К нам поступают сообщения об отдельных силовых акциях патриотически настроенной молодежи, ля… Народный протест, как правило, принимает формы гражданских арестов руководителей этнических преступных группировок и людей, подозреваемых в связях с террористами, ля, чтобы не допустить, ля, стихийных актов насилия, Союз Национального Единства России, Содружество Спасения Родины, и Комитет Защиты Экономических Свобод, ля, создают бригады народной дружины под эгидой Министерства внутренних дел, ля… Мы просим всех…
Бугрим нажал на MUTE. Мужчина на экране продолжил хлопать ртом, иногда отрываясь от бумаги и зло глядя в камеру.
– Следак, по роже видно. Коллега, – произнес Бугрим. – Я такого кино интересного тыщу лет не видел.
– Я тоже, – согласился Антон, – наши едут.
* * *
Этой ночью сотни машин одновременно остановились у подъездов сотен московских домов. Из машин выходили люди, чья темная одежда сливалась с сумраком. Время выбрали удачно – все были дома, но еще мало кто спал. Глубокой ночью уже бы не открыли, а сейчас все пребывали в ложном ощущении собственной безопасности, создаваемом работающими телевизорами, шумом за стеной, редкими прохожими на улицах, телефонными звонками.
Весть о покушении взбудоражила Москву. Впоследствии находились люди, уверявшие, что первые аресты начались если не раньше самого покушения, то, по крайней мере, одновременно с ним. Но их слова, даже если и были правдой, уже не имели значения.
Кое-кто успел догадаться, что произойдет. Но бежали единицы. Среди ночи, по пустой Москве, с торопливо собранными документами и драгоценностями, не успевшими умыться сонными женами и наспех одетыми ревущими детьми – куда? Те, кто хотел бежать, бежали раньше; оставшиеся и тогда, и сейчас, уповали на судьбу и здравый смысл.
Бригады Союза хорошо подготовились. Намеченные квартиры, загородные дома загодя обесточивали, отключая электронные блокираторы засовов, и многие теперь сожалели о снятых когда-то уродливых железных дверях. Но даже там, где они остались, это не задерживало снежков – они выбивали замки специальными тяжелыми молотами, резали стояки и крепления переносными сварочными стиками и врывались в темные квартиры, шаря по темноте расширяющимися фонарными лучами.
К сварке прибегали редко – почти все открыли сами.
Враговвытаскивали из кухонь, гостиных, постелей в прихожие, крошили ударами пистолетных рукояток зубы, ломали кулаками носы, тащили, упиравшихся, за волосы или за ноги. Кто-то пытался драться, и это было на руку нападавшим. Смельчака оттаскивали в угол и обрабатывали металлическими прутами, бейсбольными битами или короткими дубинками с утяжеленным концом, топтали и стаскивали окровавленное бессознательное нечто вниз по лестнице, оставляя кровавый след, ломая зубы о бетон ступенек.
Родственники врагов прятались за дверью, в туалете, под кроватью, оставшись одни – торопливо звонили кому могли, но редко кто им отвечал.
Брали не только мусульман. Воронка разбора затягивала грузин и вьетнамцев, индусов и тайцев. В доме на Ярославской улице, уже после того, как бригада снежков уехала, увозя избитого таджика, проспиртованный ветеран Чечни поднялся к соседу-юристу сверху и продырявил его тремя выстрелами из «Макарова», приговаривая, что все зло в стране – от жидопидоров.
Взять удалось не всех. У кого-то были надежные двери, кто-то отстреливался. Через двадцать минут бригады снежков сворачивались, рассаживались по машинам и растворялись в темноте, как и не было. И тут же, скрещиваясь с отъезжающими лучами фар, на место прибывали наряды милиции и регуляторов из МОР.
Им открывали двери, запертые от налетчиков. Им отдавали оружие, которым оборонялись. После их приезда – успокоенно вздыхали.
В городе хаос, говорили приехавшие. Кошмар что творится. Столкновения на этнической почве. Юнцы шумят. Мы их обуздаем, но завтра, сейчас не хватает рук, с такими-то событиями. Вы поедете с нами, иначе мы не гарантируем вашей безопасности. Нет, родные могут остаться. Они не трогают жен и детей. Боюсь, вы должныпоехать. Мы настаиваем. Не заставляйте применять силу.
В телевизоре в это время мудрый политический обозреватель, на созванной ради этого и срочно пущенной в эфир передаче, понимающе щурясь, вглядывался в собеседника, политолога в голубой рубашке с белым воротом и манжетами, в которых поблескивали золотые запонки.
– В очередной раз встает вопрос о работе служб безопасности, – говорил политолог, – им пора научиться действовать на опережение. Предугадывать ситуацию, а не ужесточать меры задним числом.
– Вы считаете, покушение можно было предугадать? – Ведущий еле заметно шепелявил, но это было его фишкой, его вкрадчивый голос всегда узнавался безошибочно, даже вне картинки.
– И предотвратить! Президент в последние месяцы проводил последовательную протекционистскую политику. В условиях всемирного кризиса он, естественно, пытался ограничить рынки, и труда, и капитала, от влияния извне. Иностранцам запретили работать в торговле, в строительстве, были приняты меры, делающие невозможным вывоз капитала – это неминуемо должно было привести к попытке физического устранения президента.
В нескольких случаях пришлось вызывать спецназ. В Измайлове, на Шестой Парковой, в предназначенной под снос общаге заняли оборону вьетнамцы, превратившие здание в многоэтажный дешевый бордель с караоке-барами и массажными салонами. Они забаррикадировались и стали отстреливаться. Их выкуривали слезоточивым газом.
Арестованных свозили к районным штабам, там, связанных по рукам и ногам узкими пластиковыми защипами, с заклеенным скотчем ртом, бросали в кузова грузовичков. Машины шли колоннами по пять в сопровождении машин милиции и МОР. Трассы, по которым они следовали, для всех остальных в эту ночь были закрыты. Акция должна была закончиться к утру, таков был приказ.
Никто не знал всего замысла целиком, за исключением нескольких человек наверху. Чтобы не допустить утечки, каждого информировали в той мере, в какой требовала его задача, и хоть все участники Ночи Народного Единения чувствовали себя статистами большого действа, никто не понимал – какого.
Лидеры оппозиционных партий среди ночи стали созваниваться и назначили встречу рано утром, но не успели, их арестовали тоже. Некоторые бежали или прятались у знакомых, торопливо составляя и вывешивая на своих сайтах письма об отказе от борьбы и поддержке президента.
– Вы считаете, за покушением стоят чьи-то конкретные интересы? – спрашивал ведущий, опять умно щурился и бил по губе пальцем, проникая в коварный замысел мировой криминальной закулисы.
– Выносить определения – прерогатива соответствующих органов. Я лишь говорю, что политика президента затрагивала интересы преступных этнических группировок. Двадцать лет мы сквозь пальцы смотрели на иммиграцию. Иммигранты находились вне поля действия закона, выдвигая из своей среды лидеров криминального типа, образовавших элиту. Эта элита имеет интересы в банковском и финансовом секторах. Она паутиной опутала органы исполнительной власти. Она господствует в некоторых областях народного хозяйства – посмотрите на дорожное строительство. Эта элита в последние годы делала настойчивые попытки влезть, так или иначе, во власть. И наивно было бы полагать, что она спокойно воспримет попытки президента выбить почву у нее из-под ног.
Главный сборочный пункт находился у деревни Жилево, в сорока пяти километрах от Москвы. Здесь загодя разбили палаточный городок, обнесли оградой и расставили часовых. Опера и снежки сдавали арестованных под роспись спецвойскам МВД и ГУИН и уезжали. Они не знали, что произойдет с арестованными дальше.
С половины первого до трех утра сюда доставили восемьсот шестьдесят пять арестованных со всей Москвы. Двести сорок девять из них были включены в расстрельный список. Их казнили во внутреннем дворе, образованном расставленными буквой «П» палатками – выводили, ставили на колени, пускали пулю в затылок. Расстреливали командами. В каждой было два офицера, врач, и двое рядовых, которые оттаскивали трупы и забрасывали их в армейские грузовики, загодя простеленные целлофаном.
Все остальные арестанты видели расстрел. Те, кого допрашивали – через маленькие оконца палаток, а те, кто дожидался допроса – с улицы, от входа в палатку, где их нарочно держали.
– Когда я говорю об этнических криминальных группировках, я не имею в виду бандформирования, или бригады, – пояснял политолог, собрав пальцы в щепотки и двигая ими синхронно, словно ухватившись за суть, и суть эта напоминала женские соски. – Это транснациональные, паразитические по своей сути наросты на экономике.
– Существующие отдельно, или…
Политолог замотал головой:
– Нет, они всегда смыкаются по национальному признаку, или сотрудничают по деловому. Мы все знаем, что грузинская мафия очень тесно, на уровне семейственности связана с нынешним правительством Грузии, а китайцы…
– А логичным ли будет предположить – я просто продолжаю вашу мысль, – что правительства отдельных стран могут осуществлять свои интересы на территории России…
– …посредством мафии? – договорил за него политолог. – Это и происходит.
– Идем дальше! – прерывал его ведущий. – Как все мы знаем, подобные московскому покушению события произошли сегодня в двенадцати европейских странах. Есть в зале люди, считающие это простым совпадением?..(Смех в зале.) Прекрасно! Напрашивается вывод о…
Он вопросительно, через дужку очков, посмотрел на политолога. Тот молчал. Улыбнулся, покачал головой, признав хитрость ведущего, но молчал. Пауза затянулась, в зале стали смеяться.
– Мы так можем далеко зайти, – сказал политолог.
– Мы же просто фантазируем! Давайте как в научно-фантастическом романе, а?
– Хорошо. Если бы мы были в романе, я говорил бы о конфликте элит.
– Или конфликте миров?
– Я предупреждал вас.
Арестованных заставляли передавать собственность и сотрудничать с властью, называя имена и схемы, схемы и имена. Их не кололи, не было ни времени, ни подготовки у следователей. И не приходилось. Раздававшиеся во дворе хлопки были лучшим аргументом.
Подписывавших меморандум на двух страницах отпускали. По приезде в Москву те, у кого не забрали еще документы, должны были сдать их и встать на учет. Естественно, они должны молчать о том, что произошло. Естественно, контакт в любой форме с любым из названных ими людей будет считаться нарушением лояльности. Вы и ваши родственники будут живы, только если проявите лояльность к помиловавшей вас власти. Плюс еще одно небольшое дело, которым нужно было заняться сразу по возвращении. Ваши попрут на улицы. Остановить их вы не сможете. Надо, чтобы поперли правильно.
– Стукачей сюда давай! – орал солдатик во дворе.
В квадрат, образованный воткнутыми в землю штырями с красными флажками и натянутой между ними проволокой, сажали отпущенных. Они садились по-турецки, с по-прежнему стянутыми за спиной руками, и старались не смотреть друг на друга. Не из-за стыда, а чтобы не видели их лиц, чтобы самим не знать, кто сдался.
Но все равно видели, узнавали друг друга и становились повязанными общим позором.
Во дворе продолжали стрелять приговоренных. От реки, через поле, полз туман цвета разведенного в воде молока, и люди казались до пояса погруженными в облако. От выстрелов шло эхо, короткое и сухое, будто кто-то в небе бил палкой в ответ на каждый выстрел.
В длинной палатке за буквой «П» завтракали члены инициативного комитета Союза Национального Единства. Они помогали консультациями.
Зыков, не без удовольствия вырядившийся по такому случаю в камуфляж и берцы, вышел во двор. До светло-зеленой будки туалета идти было через весь лагерь. Уроды, не могли ближе поставить, подумал он, и стал писать на траву, сделав пару шагов от входа. Мочился от выпитого за ночь кофе долго. Длинно, протяжно пукнул, сказал:
– Антон Кошелев.
Мобильный телефон набрал его пса.
– Привет, Антошка, – сказал Зыков, наблюдая, как иссякающая струя дробится в тумане на желтые капли, – я из Жилева. Все гуд. За два часа уничтожили враждебную элиту, мало того, сделали ее лояльной. Через час они домой вернутся и будут чурок своих под ногтем держать, как полицаи. От, сука!
Капля мочи попала на мысок ботинка.
– А завтра – вторая часть мармезонского балета. Ты готов?
За спиной Зыкова проехал к шоссе первый грузовик, груженный избитой и униженной новой национальной элитой.
Этим повезло. Они были випами, и с ними обошлись мягко.
Еще шесть тысяч человек, в основном белых, либеральную погань, привезли в первый из четырех концлагерей под Кубинкой. Концлагеря были новыми, здесь пахло свежей стружкой, и офицеры нервничали, справятся ли, все ли верно организовали. Здесь стреляли целый день. Рядом было стрельбище, и люди в Кубинке считали, стреляют там.
Офицеры радовались и вздыхали облегченно. Все работало.
* * *
Имомали высадили на Профсоюзной. Идти до дома было не больше десяти минут. Уже рассвело. Ему всегда нравилось это время суток, когда ночь уже отступила, а день еще не успел начаться: серое время, заполненное прохладой и необычной для Москвы тишиной. В этот час гаснут уличные фонари и на улицу выходят дворники в оранжевых спецовках.
Сегодня их не было, и никто не убрал стекла разбитой цветочной лавки, и вызверившиеся розочками пивные бутылки у остановок. Он не знал, что ночью были митинги Народного Единения, но догадался по запаху мочи от обгаженных стен, по разбросанным повсюду пустым пакетикам из-под чипсов и сушеных кальмаров, по выпавшему за ночь на асфальт, шуршащему под ногами снегу из семечной шелухи.
Кто теперь будет все это убирать, подумал Имомали.
Слабый порыв ветра донес до него запах гари. Дойдя до поворота на Кржижановского, он увидел над кучей жаркого пепла тонкие сваи и обгоревшие деревянные столбы, похожие на гигантские, нацеленные в небо сгоревшие спички.
Это были остатки узбекского кафе, где он иногда покупал лагман по пути домой. Его собственный дом, на который Имомали смотрел сквозь марево жара, дрожал очертаниями и казался нереальным. Еще далеко, пронеслось в его голове, еще не меньше километра. Он прошел мимо кафе, зачем-то оглянувшись по сторонам, перешел узкую улочку и нырнул в образованный тремя девятиэтажными зданиями блок. Это были элитные дома, стоимость квартиры в которых не уступала цене особняка на Юге Франции.
Проходя мимо детской площадки, он почувствовал, что ноги отказывают. Сел на перекладину качели. Винт противно скрипнул. Если бы так и сидеть здесь, думал Имомали, если бы этот момент длился вечность. На его лицо упал солнечный луч. Начался день.
Пришел домой, нашел второй телефон жены, но сеть не работала. Стал звонить с городского, но международные вызовы не проходили. Вошел в интернет. Набил письмо, а оно никак не уходило. Он не мог звонить никому из близких или знакомых. В свете задуманного им это ставило их под удар. Осенило: позвонил Маше Кировой. Она – майор МОРа, как-нибудь выкрутится.
– Любым путем свяжись с ними и попроси оставаться там. Уговори, убеди, прикажи – как хочешь. Москвы для них больше нет. Пусть живут там, все.
Закончив разговор, Имомали прошел на кухню, достал из подставки нож, омыл его под водой, воткнул лезвие в запястье с тыльной стороны, и с силой повел вверх, к локтевому сгибу – правильнее резать вены вдоль. Было больно, и он крикнул. Вскрыл слабо, не мог резать себя. Положил лезвие на локтевой сгиб с внутренней стороны и стал пилить. Переложил нож в левую руку. Рукоятка скользила от крови, рука немела, поэтому правую руку разрезал хуже.
Имомали сел в кресло, опустил руки вниз и стал ждать, пока из него выйдет жизнь.
Он боялся смерти там, в поле. Думал, главное – жить. Но сейчас он не мог найти в себе сил сделать то, что ему приказывали. Он не сможет, и его убьют. Умереть дома, от своей руки, казалось легче и естественнее.
Во рту пересохло. Захотелось воды.
Вот и все, думал он. Всегда чего-то ждешь, всю жизнь, не понимая, что она проходит в ожидании – раз за разом пропускаешь свой поезд, сидя в здании вокзала и посматривая на часы, зевая и мучаясь скукой. Сначала учишься жить, потом растишь детей, но момент покоя и гармонии, к которому стремишься, никак не приходит. Как хочется вернуться, господи, как же хочется вернуться, подумал он и заплакал, а руки неприятно жгло, будто они были стеклянными, и кто-то водил по ним изнутри громадным куском пенопласта.
Во дворе остановился грузовичок. Борт кузова перепрыгнул парень в рабочем комбинезоне. Напарник, мужчина постарше, подал ему сверху свернутые в трубу плакаты и ведро, из которого торчала ручка валика. Парень мазнул стену клеем, выдернул из свитка плакат, и, не заботясь соблюдением углов, криво разгладил лист. Президент в черной куртке ФСБ стоял, сложив руки на груди накрест, а в его глазах были решимость и слезы.
В девять утра новостные порталы обнародовали указ президента о введении на территории страны чрезвычайного положения, и второй, о программе Национального Спасения. Дума была распущена: вся власть переходила президенту. С горечью он сообщал, что на период действия чрезвычайного положения будут ограничены гражданские свободы, в том числе слова и собраний. Президент выражал надежду, что представители прессы, бизнеса и гражданского общества с пониманием отнесутся к вынужденным мерам.
Слишком много событий произошло в последние сутки, и для слишком многих еще не произошедших были заложены основы. На этом фоне потерялись другие распоряжения президента, в частности, об объявлении вне закона правительства так называемой Республики Юга России.
* * *
– Самое прикольное, они эту историю мутят под православную тему.
Сергей оторвал голову от столика и уставился на сидящего напротив Крючкова. За замызганным окном электрички мелькал жидкий и пыльный, толком не расцветший придорожный подмосковный лес. Крючков держал в руках раскладной ножик со сломанным лезвием-открывашкой, и скреб им коричневую раму окна, пытаясь что-то нацарапать.
– Сейчас попы начнут объяснять, что так и надо, все, мол, нормально, правильно черных вырезали. Надергают цитаток…
– Давно тебя не было. – Сергей потер глаза, поморгал, приходя в себя от муторного, тряского дорожного сна.
– Дела, – коротко ответил Крючков.
– Что тебе от меня нужно, понять не могу. Зачем все эти религиозные прогоны?
– В нужное время в нужном месте, братэлло.
Он улыбнулся Сергею и с гордостью посмотрел на дело рук своих – по раме шла кривая надпись Sodom. Насколько помнил Сергей, это было название хэви-металлической группы.
– Что там в Москве, не знаешь?
Он выехал с утра и мчал быстро, рискованно входя в повороты, за что и поплатился – «Фалькон», не вписавшись, ушел с дороги в кювет и остановился, ударившись фарой в столб. Отзвонив Игнату, Сергей бросил машину, на попутках добрался до Кимр и ехал теперь на электричке в Москву.
Крючков пожал плечами:
– Какая разница? В мире сейчас не это главное. – Он прыснул. – Прикинь, с утра Пакистан по Индии ядерной бомбой хуйнул!.. Под шумок, так сказать! Знаешь, как в лифте, один пернет, и все начинают. Индусы, естественно, в ответ. А ты говоришь Москва! Все, зема, понеслась манда по кочкам!
Он выбил на ляжках дробь и подмигнул.
– Вот ты мудак больной! – удивился Крайнев. – Там же люди погибли.
– Так эт для их же блага. Им же в кайф. И облученным, только у этих кайф подлиннее. Бог же обрек. Он же рулит миром. Есть такая тема, типа, один говорит: куда ж ваш бог смотрит, если у него под носом такое? Он же этот мир создал! А второй отвечает: он создал, а потом отдал людям, и те, вроде, обосрались, а бог не при делах, он, мол, только смотрит сверху, качает головой, и думает, от вы, суки неразумные. Не-а. Сливает он вас. Вчера с ним разговаривал, – Крючков снизил тон, и наклонился. – Думаешь, вы ему нужны? Думаешь, он за вас цепляется? Все! Он забил! Поверь мне как инсайдеру. Вы для него – тараканы в коробке. Он в вас игрался. У него и без вас – миллион проектов и головняков, где справиться? Он вас создал, отбежал на пару тысяч лет, поссать, сунулся обратно – а вы расплодились, и всю коробку – засрали, прогрызли, испоганили. Короче, Сереж, он коробочку на мусорку отнес, и подпалил с боков, типа, не получилось, лайф гоуз он, двигаемся дальше. Чуешь, жар подходит? Все же рушится, все смешивается – а вы, чем глаза разуть, меж собой деретесь, дурики.
Вдруг на мобильнике, не ловившем сеть с позавчерашней ночи, появилась елочка. Сергей бросился набирать Глашу, но елочка опять исчезла.
– Ты, – сказал Сергей Крючкову, без толку нажимая на клавишу вызова, – проекция моего ума. Тебя нет в природе. Я заметил, у меня как только обостряк какой, сразу ты являешься.
– Ну, а хоть бы и так. Но смотри, я один являюсь! Второй-то не торопится, напарничек мой, а? Нужен ты ему… Привык, что к нему приползают, а самому зад оторвать – гордые мы!.. си на небеси, мазафака!
Сергея передернуло.
– Ой, а че это мы дергаемся?.. Главно, носить на себе орудие пыток – нормально, да? – Он постучал себя в солнечное сплетение. – А если б его повесили, ты бы виселицу таскал? И этого, с языком на плечо? Или, прикинь, ему голову отрубили? Такая плаха, и башка, с кружком внизу, как у окорока… Не, че-то гоню, с пацанами тантры дунул на вокзале с утра… О! Электрический стул, и пена изо рта из брюликовой пыли, нормально? А серьезно, есть фишка: если рисуешь, как человеку больно, ему в натуре больно. Вуду-тема, они там куколок иголками… Если так посмотреть, получается, вы бога своего две тыщи лет дрючите миллионократно, немилосердно. И то, что на Голгофе было, это детский лепет для него, перышком по пяткам, а потом – вот реальные пошли мучения. Вы его и тогда казнили, и щас продолжаете. Каждый миг ему миллионы гвоздей в руки, и колючек в лоб – фабрики отливают, художники стараются, чтобы понатуральней, кино вон снимают… Вы его две тыщи лет распинаете, чего б ему не осерчать? Любой бы взвыл.
– То ты змий мудрый, то гопник, – Сергей не слушал его, глядя в окно, – сам-то определись.
– А это, мил человек, от тебя зависит. Думаешь, я образы выбираю? Не-а. Прихожу в том, в каком человек меня ждет. Захотел папу мудрого – вот тебе папа, захотел пацана уличного, каких ты всю жизнь ссал – вот он я, приехали!
…Электричку откладывали. Сергей порывался ехать на попутках, но его отговорили. Из Москвы доходили разные слухи, и держаться стоило поближе к людям. Отправились под утро.
– А с твоей точки зрения вообще форшмак. Если проекция. Знач, вот они, твои мыслишки затаенные. Это не я тебя искушаю. Сам таким хочешь стать и не решаешься. Мужик же, по сути – грязная скотина, ты понимаешь, о чем я… Знаешь, что мужику нужно, чтобы стать дьяволом? Расслабиться. Серьезно. Я – это мужское начало, Он – женское. И в тебе сейчас баба с мужиком рубится – мужик хочет послать все на хрен и жить как хочется, а баба уговаривает: люби жену, береги семью, будь добреньким! А на самом деле они ж тебе не нужны. Сына ты не хотел, жену не любишь…
