Текст книги "Исход"
Автор книги: Олег Маловичко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
– Светка, я тебя люблю!
Светка засмеялась и крикнула в ответ:
– Слезай немедленно, дурачок! – Парень занес ногу над улицей. – …В другую сторону, крэйзи!
Она опять помахала ему и пошла к метро, но еще дважды оглядывалась на ходу. Парень, не закрыв окна, стоял на подоконнике, и она кричала ему, чтобы слез и закрыл окно, а то простудится.
Антон пошел за ней. Почувствовал себя обязанным проводить. Не набиваясь в попутчики, издалека наблюдая.
Едва поспевал, так быстро шла. Девушка была в кедах, и, похоже, сама себя удерживала, чтобы не взлететь. Прохожие не отражали ее улыбку, смотрели хмуро и подозрительно, но девушку это не смущало. Тусклое солнце оживало в ее волосах, и Антон, следуя в пяти шагах сзади, вспомнил старую, читанную Ксюшке сказку, в которой принцесса шла по зимнему лесу и оставляла за собой след из зеленой травы и цветов.
Воспоминание о лесе резануло по нутру. Вот почему захотел проводить. Боялся, что эту красоту затопчет Лунатик, выпьет и испоганит силу, заставляющую сейчас зеленеть траву по ее следу.
– Что тебе надо?
Задумавшись, не заметил, как догнал. Девушка, сунув руку в сумку как будто за газовым баллончиком, с испугом и гневом смотрела на Антона и говорила нарочно громко, для прохожих:
– Я позвонила другу, он через минуту будет, понятно? Пойдешь за мной – милицию вызову!
Она снова повернулась к метро, и пошла так же быстро, но не так радостно. Сам убил то, что хотел оберечь.
– К тебе шел – девчонку видел, – сказал через десять минут Крайневу. – Вышла из дома с выражением лица этим, пришибленным, будто хорошо потрахалась, до одури. Не то говорю… Хочу сказать, от меня давно так не выходили. Опять не то…
– Почему, все то, – ответил Крайнев. Они прятались от ветра за плексигласовыми стенками торгующего хот-догами фургончика и пили кофе из картонных стаканчиков. – Всему свое время. Мой товарищ сказал: все мечтали стать космонавтами, а выросли алкоголиками. Девушки с такими лицами выходят от нас в юности. Дальше становятся женами, рожают… И сами смотрят на мужей, не веря, что когда-то выходили от них, хорошо натраханные. Волны быта. Женат?
– В разводе.
– Понятно. А дети?
– Дочка.
– Сколько ей?
– Восемь… Девять?.. – Антон замешкался. – Нет, восемь. В июле было.
– Контачишь?
– Нет.
– Живет далеко?
– Нет.
Крайнев кивнул будто понял. Ни хрена ты не понимаешь, подумал Антон. Он пожалел, что разоткровенничался, и заговорил суше:
– Хорош не по делу, яйца морозить по такой погоде… Что у тебя?
– Разрешение на оружие. Я в твоем округе, могу сам получить, но тема длинная. А у меня времени… – Сергей уловил перемену в Кошелеве и чуть отодвинулся от столика на одинокой ножке. – Вот список, чего хотелось бы.
Изучая листок, Антон присвистнул:
– Воевать собрался? Это вообще забудь, нереально, никаких АКМ, статья. Разрешиловку сделаю на травматическое и охотничье.
– Но твой… – Крайнев замялся, не желая говорить «начальник», – Петр Вадимович сказал, что все можно.
– Вот и иди к Петру Вадимовичу, – оборвал Кошелев. – Куда тебе столько?
– Уезжаю из Москвы, с семьей. Жить будем на отшибе, сам понимаешь.
Сергей оправдывался. Кошелеву стало неудобно. В Крайневе не было гнильцы, и Кошелев знал: сложись по-другому обстоятельства, они могли бы стать друзьями. А кто он теперь для Сергея? Продажный мент, вертухай.
Взял его бумажку, открыл портфель и хотел сунуть в папку по Лунатику, но тут налетел ветер, и листки затрепетали и рванули на волю. Антон вцепился, но поймал не все. Два, кружась и белея, полетели от будки к дороге.
Первый поймал Сергей, удачно хлопнув ладонями. Антон помчался за вторым. Тот залетел в кустарник и запутался в голых ветках, бессильно шелестя краями на ветру.
Вернувшись, Антон застал Крайнева изучающим листок. Раздраженно потянулся, чтобы забрать, когда Сергей сказал:
– Я его знаю. Видел один раз. Натворил что-то?
На листке был фоторобот Лунатика, неверный и приблизительный, составленный после одного из первых убийств, торопливого, неаккуратного.
– Где?! – почти заорал Кошелев. – Где ты его видел?
– В лесу. Когда меня ограбили.
– Почему мне не сказал?
– Не думал, что это важно. Он выглядел как сумасшедший.
– В каком смысле?
– Не знаю. Нет, он казался обычным, пока не обернулся. А потом посмотрел, будто его за дрочкой поймали и… – Крайнев невесело хмыкнул, заранее высмеивая, что сам скажет, – …упал на колени, сказал, что сделает все, что я прикажу. И назвал хозяином. Не псих?
* * *
Через пятнадцать часов Зыков вырвал его из мутного похмельного сна требовательным звонком и с раздражением сообщил, что Жанна, соплячка, идиотка, тварь, пережрала наркоты и таблеток, пошла пеной, и непонятно, удастся откачать или нет. Врачей не вызывал. Ирка ее в ванной проблевала, там блядина маленькая сейчас и валяется, хер знает, живая, мертвая.
Антон выпил и поехал зачищать. Ксюшка засобиралась тоже. Рявкнул, чтобы оставалась, но маленькая засранка, в мать характером, не послушала.
Когда приехал, еще раз промыли Жанне желудок. Ее бедра с внутренней стороны, заметил Кошелев, держа на руках вялое, потное и теплое тело, вспухли длинными красно-розовыми царапинами, а на заду, щеках, и боках багровели кровоподтеки, оставленные сильными, жестокими пальцами Зыкова. Кожа на шее багровая – душил, и это было новым в его репертуаре. Зыков рос.
Подкрашенная марганцем вода вырывалась из Жанны толчками. Волосы прилипли ко лбу, подбородок был измазан вязкой слюной. Ирина зло покрикивала на нее: пей, еще, тошни!
Чтобы заглушить крики, Зыков включил на полную телевизор.
Шли новости. Холеный либерал в хорошем костюме грозил правительству демонстрацией, а милиция в лице краснолицего генерала обещала не допустить беспорядков.
Когда стало понятно, что Жанка отойдет, Зыков расслабился и повеселел. Он стоял в коридоре так, чтобы державший девушку Антон мог его видеть, но чтобы самому не видеть Жанны. Крутил подтаявшими, тихо звякавшими от ударов о стенки льдинками в бокале виски, отпивал и бахвалился, вполуха слушая новости, отходя от нервов:
– Дикие времена идут, Антон. Сверху нашептали, ты знаешь, какие у меня друзья.
Показали сюжет, как во Владивостоке, при разгоне волнений по поводу, как водится, правых рулей, омоновец толкнул семнадцатилетнего парня. Тот, падая, стукнулся виском о ребро бордюра и умер. После похорон отец паренька, ветеран Первой Чеченской, напившись, пристрелил омоновца, не того, правда, из двустволки, и пошел сдаваться в милицию. Его стали допрашивать, чтобы уточнить, и наутро доуточняли до смерти, и это опять вызвало демонстрацию, на которой убили другого парня.
– Шекспир в курилке, отдыхает! – хохотнул Зыков, и переключил на Муз-ТВ.
Антон собрался увозить Жанну, но Зыков позвал его на кухню, пить кофе.
– Ты же совок не застал толком, по возрасту? А я часто вспоминаю. Не хватает определенности. Тогда были и мы, и менты, и зона, но при этом все – по одну сторону. За один хоккей болели, понял? Сейчас не так. Такая кутерьма, аж тошно… Бардак не исправить. Только контролировать. Власть слабая. Президент умница, но куда ему в одиночку… Опереться парню не на кого, аж жалко. Страна разваливается, в кабинете интригуют, пресса мозг ебет. – Когда он говорил, между губами растягивались тонкие ниточки слюны, и Зыков отирал пухлые, рыхлые, блекло-розовые губы ладонью. – А на беспредел все в Москву слетаются, все хотят от тушки отщипнуть! Азеры, вьетнамцы, китайская шелупонь, даги с осетинами, чечены – а эти не забыли ничего! Порядка нет, Антон!
Отпивая кофе, Зыков вытягивал губы, словно хотел поцеловать чашку.
– То, что я скажу сейчас – типа секрет. План на случай, понял? Сверху отсигналили. Хотят помощи людей на местах. Грамотных и правильных. Никто не хочет девяностых, когда черные рулили. Мы поможем, нам разрешат кормиться. Это уже решение. Подтягивают в Москву смоленских, тамбовских, липецких мальчишек. С ментами и солдатами все зачистим – сначала здесь, потом по области, дальше – широка страна моя родная. Сейчас кровь решает, Антон. Рулить будут славяне, а черным – лопата.
– Петр Вадимыч, их в одной Москве три миллиона. Войны не боитесь? Я не из сочувствия, технически интересно.
Иногда Антон не мог сдержаться, но Зыков сарказма не замечал.
– Так это работяг. Их трогать не будут, они ж цвет нации. А криминал подвинем. Держись меня, со мной расти будешь, Антошка. Еще момент…
Зыков встал, прошел к серванту. Запустив руку в невидимый Антону ящичек, выудил наружу несколько тонких и круглых стеклянных трубочек, сужающихся к концу. Присмотревшись, Антон узнал в них пипетки со снятыми резиновыми чехольчиками. В каждую с широкого края был помещен небольшой комочек серо-зеленой субстанции, похожей на сухую пресованную траву. Зыков протянул пипетку Антону.
– Дуй.
– Зачем?
– Дуй, зачем.
Антон щелкнул зажигалкой, поднес пламя к широкому концу пипетки и резко вдохнул с узкого. Комочек внутри расцвел, и обуглился, превратившись в черную крошку, а горло Антона засаднило.
– Обычный гидрач, – сказал сдавленно, выпустив дым.
– Необычный. Легальный. Не входит в список запрещенных на территории РФ, и не войдет. Сейчас возят из-за бугра, но вот-вот наши начнут мастырить. Называют по-всякому, типа смесь благовоний, расслабляющий комплекс, тантрический аромат, но по сути – дурь. Дешевая, качественная, легальная.
– А…
– Щемить не будут, ни мусора, ни наркоконтроль, они и вбросили. Пока кругом говно, пусть лучше молодежь курит, чем ментов бьет. В магазины не пустят, чтобы старики не развонялись, но через интернет или на улице – сколько хочешь. Тема новая, непробитая. Рынок открыт, легко вписаться.
– Сколько такая дудка стоить будет?
– Доллар. Как пиво. И без головняков с ментами.
– Через месяц вся Москва присядет.
– Страна! – усмехнулся Зыков, которому приятно было мыслить шире Антона. – Сынк биг! Сведу с людьми, кто производство мутит. Найди, кто сбывать будет.
Кошелев кивнул, бросил Ксюшке короткое «пойдем» и направился к двери, где его ждала Жанна. Подмарафетилась, но веки были красными и припухшими, а щеки бледными. Улыбнулась Антону, робко, искательно, как собачка дворовая.
– Антон, все спросить хочу, – вопрос Зыкова настиг уже в прихожей, – ты с кем говоришь всю дорогу?
Ни с кем.
Когда он вышел, пропустив вперед Жанну, Зыков покрутил пальцем у виска.
МЕСТНЫЕ
Сергей идет по сосновому лесу. Деревья отстоят далеко друг от друга, воздух – пряная хвоя. День солнечный, но вниз свет доходит, просеянный через ветки и миллионы иголок – едва не сумрак. Земля, покрытая ковром изо мха, травы, опавших иголок и ягод, слабо пружинит. Звуков нет – ни птиц, ни шума шагов, мертвая тишина, будто кто-то нажал на mute, отключив создаваемый тысячей организмов слитный лесной шум.
Сергей выходит на открытое пространство и останавливается. Лес резко кончается обрывом – кажется, древний зверь отхватил зубами кус земли, оставив огромную воронку.
Это карьер. Хотя погода стоит ясная, края не видно, он походит на бесконечную пустыню, врезавшуюся в хвойный лес средней полосы.
Посреди карьера – квадратный четырехэтажный дом, сложенный из больших серых блоков. Из недостроев – неоштукатурен, нет дверей, окон, пустые проемы и глазницы вызверились в пространство темными дырами. Дом выглядит, как голова невероятных размеров каменного чудовища, по шею врытого в песок. Дверь – его окаменевший в безмолвном крике рот, проемы окон – ряды навечно распахнутых глаз.
Дом кажется одушевленным и больным. Он манит Сергея, но тому не страшно, а напротив, захватывает дух, как во время крохотной остановки в верхней точке дуги на американских горках. И как тележка аттракциона срывается вниз, так и Сергей бросается бегом с обрыва, в пасть монстра, утопая ногами в мягком песке и делая большие шаги, чтобы не упасть с разгона.
Со спуском кончается песок. Блекло-серая почва потрескалась от жары в пластины с загнутыми краями, рассыпающиеся под ногами в пыль с неприятным хрустом. Редкие клочья травы усохли, выцвели и кажутся щетиной на щеке трупа.
Начинает припекать. Сергей приближается к дому, чувствуя неприязнь, но в то же время родство с ним. Будто в этом доме он вырос, но здесь его каждый день били. Дом имеет власть над Сергеем и сам зависит от него. Они связаны, как враждующие родственники, бессильные отменить кровь.
Сергей входит в тень. Стены изрисованы полустершимися ругательствами. Сбоку от положенных друг на друга плит, образующих порог, лежит вытянувшийся, ссохшийся труп кошки, оскалившей пасть в бесконечном крике.
Сергей заходит, и его окутывает влажный запах гнили. В прохладной темноте Сергей медленно, выверяя каждый шаг, чтобы не оступиться, двигается к лестнице.
Повсюду валяются сгнившие оконные рамы с потрескавшейся белой краской, высохшие кучки кала, покрытые пылью мутно-зеленые бутылки, битое стекло. На торчащей из стены кривой, ржавой арматурине висят пожелтевшие хлопчатобумажные трусики с сердечком и надписью Thursday; взглянув на них, Сергей отшатывается, услышав эхо старого крика и почувствовав злое, смрадное возбуждение насильников. Они ждали своей очереди здесь, у разведенного костра, ставшего ныне кучкой золы, и разливали по пластиковым стаканчикам водку, пока один из них пользовался уже не плачущей, а монотонно стонущей жертвой, превратившейся в кус истерзанного, обслюнявленного грязными ртами мяса.
На площадке между первым и вторым этажами лежат шприцы. Наступив на них, Сергей чуть не спотыкается о тень наркомана, сидящего привалясь к стене, откинув назад голову и разбросав в стороны руки в непристойной пародии на Христа, только раны у него не на ладонях, а на локтевых сгибах.
Сергей идет быстрее, поднимаясь через две ступеньки на третью, глядя перед собой, но все равно замечая тени, заполняющие комнаты оставшихся этажей, и задерживает дыхание, чтобы не вдохнуть тяжелый спертый дух. Тени не идут к нему – но поворачиваются и смотрят, и этого достаточно, чтобы на четвертый этаж Сергей взобрался бегом.
Здесь светлее. Отдышавшись, Сергей поднимается по сваренной из обрезков арматуры лесенке и оказывается на залитой гудроном и переложенной листами рубероида крыше.
В сооруженном из кирпичей квадрате горит костер, неестественный и неприятный под жарким солнцем. Треск дров – первый звук, который слышит Сергей. У костра, спиной к нему, сидит человек, голый до пояса, в замазученном рабочем комбинезоне со спущенными лямками, болтающимися с обеих сторон, как крылья большой мертвой бабочки.
Человек вытянул к костру палку с насаженной тушкой и медленно поворачивает ее над пламенем, стараясь держать не у самого огня, а над углями с края. Аромат горелого мяса дразнит ноздри. Сергей голоден. Капли жира с тушки падают на угли и шипят, как взрывающиеся далеко внизу снаряды из чрева бомбардировщика.
Человек отщипывает от тушки кусок, дует на него и торопливо съедает, открыв рот и быстро и шумно втягивая воздух. Потом облизывает пальцы, покрытые жиром и угольной крошкой.
– На вкус курятина, – говорит он. – Лягушка, грач, человечина, – все курятина.
Сергей проходит ближе и садится рядом, на три составленных друг на друга серых шлакоблока. Собеседник встречает его улыбкой и кивком, не отрываясь от готовки. Это Крючков, впрочем, Сергей знал, к кому идет, еще в лесу. Поэтому и торопился, но не из боязни опоздать, а от нетерпения встретиться.
Крючков протягивает гостю шампур. Блестя черными, сочащимися жиром боками, на Сергея оскалилась крыса.
– Попробуй. На вкус как курятина.
Сергей чувствует толчок тошноты, но подавляет его, сглотнув. Мигом позже железы выбрасывают из-под языка теплое облачко слюны. Он принимает шампур из рук Крючкова и впивается в сочное, хрустящее под нажимом зубов мясо, у края пересохшее, но внутри недожаренное, сочащееся на разрыве красным. Мясо вкусное, хоть и с углем. Второй раз Сергей не кусает, хватит, принял хлеб хозяина.
– Я что хотел сказать этой незамысловатой аллегорией, – щурится на солнце Крючков, – по химическому составу, калориям и прочей херне этот белок мало отличается от белка куропатки, допустим. Люди негатива навертели, а желудку-то все равно. Пойдем.
Крючков откладывает шампур, отирает руки о ткань без того грязных брюк и идет к самому краю крыши, Сергей за ним.
Вместо пустыни перед ними простирается обширная туманная равнина с угадываемыми на горизонте очертаниями небольшого города. На равнине вечер, наползающий от леса туман мешает взгляду, но Сергею удается рассмотреть трупы на земле. Мертвых сотни.
Между застывшими, кого как застало, телами ходят люди с обнаженными ножами и кинжалами. Вглядываются в землю, как грибники, опускаются на колено, поднимая за волосы голову недобитого врага, и перерезают горло от уха к уху. Слышится шум, напоминающий блеяние стада овец, гонимых на бойню. Сергей отыскивает взглядом источник – сбившиеся в кучку плачущие жены, дочери и матери, пришедшие за телами, толкутся с края. Управляет ими выступивший вперед старик с испуганным взглядом. Сбоку от него мальчишка с нелепым караваем хлеба на полотенце в вытянутых руках. Битва кончилась, бежать некуда, и они решили добиться милости победителя смирением.
С середины поля к Сергею движется солдат. Сергей в тумане не может рассмотреть лица, видит лишь, что тот приземист, крепок и почти лыс, жидкие рыжие волосы не стрижет, а отращивает и заплетает на затылке в две косички, компенсируя лысину. На ходу боец отирает нож вырванным из земли пучком травы, затем о рукав и прячет в притороченные к ремню кожаные ножны.
Подойдя к дому, боец задирает голову и говорит:
– Все готово, Сергей. Можем в город войти.
Сергей узнает его. Это человек из бирюлевского леса, Лунатик, как называл его Кошелев. Лунатик неверно истолковывает молчание Сергея и опускается на колено, склоняя голову, и смиренно положив руку на сердце. Накатывает ропот сзади. Сергей оборачивается. За ним – армия. Тысячи воинов, уставших, грязных, опустошенных после яростного безумия резни, ждут его решения. Зависят от жеста его руки.
И он выбрасывает руку, заостренную указательным пальцем, в сторону города.
И людской поток с радостным ревом бросается вперед, огибая Сергея, как остров, и сминая на пути старика, юношу, плачущих баб. Они ворвутся в город, зальют улицы кровью, наполнят воздух ужасом, разграбят, разрушат что не смогут разграбить, истребят сопротивление, впрыснут семя в лоно города, выжгут мысль о неповиновении, сильные и безжалостные, как их правитель, Сергей Крайнев.
Они бегут, и с ними убегает туманная равнина, обнажая выжженную, иссушенную солнцем, потрескавшуюся почву карьера. Они снова на крыше, вдвоем, Сергей застыл с выставленной вперед и вверх рукой, наслаждаясь неведомым могучим и радостным чувством воли, управляющей волями других.
– Власть не надоест. Все прискучит, баба, бухло, деньги, но не власть. Понимаешь, что тебя ждет? – Крючков дает Сергею время отрицательно качнуть головой. – Будешь повелевать народами. Хотя, что народы – ты всегда фиксировался на близких целях. Ты установишь порядок, ты знаешь, как сделать правильно. Начнешь историю собой. Будешь повергать в прах города и возводить другие. Тебя будет бояться мир. Ты сам станешь миром.
– И что я должен делать?
– Быть собой. А ты – это я.
Крючков идет к полете со сваленными друг на друга мешками цемента, высотой до груди. За полетой, прямо на поверхности крыши, стоит старый телевизор, на нем лежит треснувший по корпусу и перетянутый скотчем пульт.
– Суди по делам его. – Крючков берет пульт, поворачивает. – Батарейки спиздили, скоты…
Роется в карманах в поисках батареек. Сергей очарован им, пластикой его движений, красотой тела, уверенностью взгляда и естественностью слова. Он сам хотел бы быть таким, все мечтают стать такими.
– Он вас отымел. Развел на идее рая.
– Я не религиозен. Я не особо во все это верю. Ну, в бога там, или…
– …в меня? – закончил за него Крючков. – Ты кто такой, не верить? Атеизм, кстати, его выдумка. Он снимает с себя ответственность за то, что творится. Величайшая хитрость Бога – убедить людей в том, что его нет. Тогда выходит, сами себя мучают, и некого свергать.
Последние слова произносит пыхтя, с перерывами – в поисках батареек лег у полеты и шарит под ней рукой.
– Жизнь восхитительна каждым мигом. А вы ведете ее бездарно и жалко и умираете с облегчением. Рай, Сережа, не наверху, ты сам – рай, каждая секунда твоей жизни – рай. А бог украл его у тебя. Он забрал твой рай и всучил в обмен страдание. О, супер!
Он нашел батарейки и включил телевизор, хоть тот ни к чему не подключен, его извилистый шнур заканчивается штепселем, валяющимся у ног Сергея.
Передают конкурс домашних роликов. В игривой цветной рамке меняются короткие, не долее пяти секунд, размытые и дрожащие любительские съемки; они сопровождаются веселой музыкой, как в цирке, и взрывами закадрового хохота, никогда не замолкающего окончательно – стоит затихнуть одной волне, тут же накатывает вторая, мощнее, будто поочередно смеются, соревнуясь, две толпы.
Человек в военной форме бьет ногой по голове стоящего перед ним на коленях пленника, в глазах того – тупая покорность. Взрыв хохота. Военный достает из кобуры пистолет и стреляет пленнику в голову, и тот, прыснув в воздух облачком кровавой взвеси, падает замертво, и, кажется, с облегчением. Взрыв хохота.
– Оба несут в себе Бога, Сережа. Один за него умирает, второй убивает во имя его.
Пип-шоу. Вокруг круглого подиума сидят пожилые белые туристы с пивом и сигаретами. Девушка-азиатка, не старше семнадцати, держит в руках тонкую проволоку с нанизанными на нее бритвенными лезвиями. Зрители лениво хлопают, не из ободрения, а чтобы подогнать. Девушка становится на колени, широко раздвинув ноги, и начинает медленно, лезвие за лезвием, просовывать нить в…
Сергей убирает глаза и морщится. Взрыв хохота.
– Он во всем обвиняет меня. Удобно. Но ты же понимаешь, не бывает так, что лучшее – он, худшее – кто-то другой. Это его мир. Его порядок, при котором человека с рождения опускают перед Богом. Ты жалок, и сразу виноват, а он безгрешен и вне критики.
Бородач бьет худого стриженого солдатика со связанными за спиной руками в форме со споротыми погонами, солдатик жмурится и пытается убрать голову. Взрыв хохота. Бородач заправляет под шею солдатика нож, и тогда тот начинает быстро и суетно шлепать губами, и, как козленок, дергать всем телом, имея в виду не освободиться от пут, а уйти от ножа, умоляя, и в шлепках его пухлых губ угадывается «мама». Взрыв хохота.
– Вспомни, что он говорил, и посмотри, что он делает с вами.
Мужчины и женщины в костюмах сидят по одну сторону прозрачного, во всю стену, плексигласового окна. По другую на человека в оранжевой робе надевают кожаный шлем с прорезями, толстыми ремнями пристегивают руки и ноги к креслу с высокой спинкой и пропускают через его тело электрический разряд, потом еще один. Священник нервно впивается пальцами в Библию, которую держит в опущенных на пах руках. Человек в кресле идет дымом и трясется. Взрыв хохота.
– Он не тот, кем вы его считаете. Открой глаза. Над тобой страшный кровавый деспот. Бог – ваш тиран. Мир страдает, служа ему.
Очередь худых, с выпученными глазами и раздутыми животами детишек, окруженных кружащими, облепляющими рот и глаза мухами, у раздающего еду грузовика с эмблемой ЮНИСЕФ. Взрыв хохота. Чемпионат по пожиранию гамбургеров с завязанными руками: толстые люди хватают котлеты зубами, чавкают, и один умирает, подавившись. Взрыв хохота.
– Он вас уничтожит. Потому что не справился. Вы поднялись до него, и он боится, и хочет выжечь вас, пока вы не стали сильны. Пока не поняли, что равны ему. Я – один, кто может вас защитить. Самим вам против Бога не выстоять.
Гигантская приливная волна несется по побережью вглубь материка, а в углу экрана появляется счетчик, как на спидометре, только это не скорость, а погибшие, и рассчитанный на семь делений счетчик их не вмещает, остановившись на 9 999 999. Хохот уже не умолкает, и это не хохот, а лай своры. Кто-то собирает в пригоршню камни с небесных сфер и швыряет в землю, и метеориты вспыхивают, пронзив атмосферу, и бьют, взрываясь, в землю, и обнуленный счетчик вновь крутится, как бесноватый, и вновь замирает на 9 999 999.
– Вот что он будет делать. Ты должен спасти себя. И людей. Идем.
Крючков протягивает Сергею руку. Сергей медлит.
– Если ты не веришь, это легко, – говорит Крючков, – если веришь – еще легче. Меняй знаки. Я нужен тебе. Я дарю смысл. Со мной рай. Сразу. Зачем боль терпеть, Сереженька?
Сергей поднимает руку, чтобы подать Крючкову, но тут рядом, под ухом, и в то же время – немыслимо далеко, в другой реальности, – играет «Каприччиозо», и Сергей просыпается, чтобы отключить будильник, пока звон не поднял Глашу и Никиту.
* * *
В «Зарю» ехал с утра, чтобы не налететь на пробки. Встал, неслышно собрался. Надел старые джинсы, обтрепанные внизу, влез в разношенные, но не стоптанные кроссовки, выскользнул за дверь.
Вызвал лифт. Тот долго не шел, жалобно и натужно урча, то ли трогаясь, то ли останавливаясь внизу. Отчаявшись ждать, сбежал по лестнице, минуя разбросанные пивные бутылки и стараясь не угодить в плевки. На площадке между шестым и пятым, под батареей, свернулся заскорузлый бомж, и Сергей задержал дыхание, чтобы не уловить спертый запах человека.
Дома, пока собирался, было темно, а улица встретила серым светом начинавшегося дня. Воздух, дома, машины и редкие, молчаливые люди казались еще не пришедшими в нормальную, дневную форму, не набравшими своего окончательного и привычного содержания. Таким мир выглядел на черно-белых снимках из детства.
Несмотря на странный сон – или благодаря ему, он чувствовал необычайный подъем. Жизнь манила возможностями – за каждым поворотом таилась новая глава, каждый шаг вел к открытию.
Сергей прошел к огороженной сетчатым забором стоянке и вывел блестящий боками универсал «Шевроле-Фалькон». Махнул заспанному сторожу.
Машину купил на остатки страховки за «Фольксваген» и часть аванса за квартиры. Все его машины были седанами – посадка в «Фальконе» после них была непривычно высокой, но это нравилось Сергею и шло к его новому пониманию себя. С момента решения о переезде он чувствовал: старая жизнь кончилась. Новая была не обязательно лучшей, но по меньшей мере неизведанной.
Сзади, перетянутые шпагатом поверх брезентового полотнища, лежали ящики с деталями купленного в счет аванса мини-завода по производству кирпича. Он не верил в бред Винера, но решил уехать из Москвы, чтобы вести на природе обеспеченную и разумную жизнь.
Сергей выехал на Липецкую. Дорога была пуста, но за спиной он видел, как ростовская трасса густеет от фур, микроавтобусов, и легковушек, направлявшихся в Москву. Он прибавил газу.
Сергей ехал по пустому городу, вспоминая забытое ощущение езды, столь отличное от обычного для Москвы томительного, отрывистого движения в пробке.
Добрался до Садового, свернул на Дмитровку и поехал в сторону области. Дорога в центр уже стояла – тормозя на светофорах, Сергей видел глаза водителей встречных машин. Они были невыспавшимися, равнодушными и как бы заранее усталыми. Сергей глядел на них, как сбежавший из тюрьмы смотрит на сокамерников, предпочитающих спокойно досидеть срок.
Выехав за город, снизил скорость до восьмидесяти. Ехать быстро не хотелось, предпочтительнее было любым путем продлить состояние дороги, одиночества и временного отсутствия обязательств. Приоткрыл люк над головой, и в салон ворвался, беснуясь, пойманный в ловушку, злящийся на стенки машины за их преградную сущность холодный ветер. Захотелось музыки, Сергей нажал клавишу магнитолы, и с первой же песней повезло. Были Роллинги с «Gimme Shelter».
После Дмитрова дорогу с двух сторон обступил лес. Изредка частый строй деревьев прерывался площадками автостоянок. Там валялись пустые бутылки и пакеты из «Макдональдса».
Еще через полчаса, после Талдома, селения стали реже, земля – чище. Эйфория отпустила. Пришла усталость, дал о себе знать короткий сон. Он остановил машину на обочине и вышел. Была середина мая, солнце днем уже припекало, а земля высохла от весенней влаги и грязи. Асфальт казался белым, ярко и весело зеленела свежая трава и молодая листва деревьев. Далеко было и от журчащего разброда весны, и до томной неги лета – будь у Сергея пульт управления жизнью, он поставил бы этот миг на паузу, и жил бы в нем.
Жену уговаривал долго. Если Москва даже не станет хуже, а останется такой, как сейчас, я не вижу смысла жить в этом городе, растить в нем ребенка, говорил Сергей.
Глашу волновала проза: через год Никите в школу, куда он пойдет? Случись болезнь, даже гнилой зуб – что делать? Довериться спившимся местным врачам? А уверен Сергей, что сам ее от тоски не сгрызет, не доведет придирками? Не запьет? Не превратится их бегство в глушь в постоянное выяснение отношений?
И даже если эти проблемы, легко ли, трудно ли, разрешимы – отчего обязательно прыгать в ледяную воду с головой, сразу? Отчего делать переезд бесповоротным? Они могут поехать туда, скажем, на пару месяцев, но не жечь мостов. Чтобы было куда вернуться, в случае, если не понравится. В ее «если» слышалось – «когда».
Да как ты не понимаешь, закипал Сергей, тогда неминуемо вернемся! После первого конфликта, первой занозы, первых промоченных ног – вернемся в неестественную, но привычную жизнь. Надо идти, сжигая мосты, чтобы оставался один путь – вперед. А насчет врачей, школы и безопасности… Учить, охранять, лечить и защищать можно тех, кого любишь. Поэтому неэффективны безразличные к тебе больницы, клиники, школы и милиция. И не может быть иначе, пока обучение, лечение и защита не становятся личным делом одного человека по отношению к другому, ибо в основе всех этих действий – любовь, а нельзя любить согласно бюджету.
– Сергей, это бред какой-то, я не верю, что тыэто говоришь… Здесь наш дом.
– Что ты назовешь домом?
– Не надо.
– Ответь, пожалуйста – что ты назовешь домом? Эту квартиру?
– Хотя бы.
– Нельзя назвать домом подвешенный в воздухе в тридцати метрах над землей куб, ограниченный со всех сторон бетоном. Это не дом – дом стоит на земле!
– Ты думаешь, уедешь, и там все волшебно наладится? Ты в этот маразм поверил, о вселенской катастрофе?
– Мне не нужна катастрофа, чтобы отсюда уехать.
– Сережа, если есть проблемы, нужно их решать, а не убегать. Иначе ты и их с собой прихватишь, в чемоданчике.
В какой-то момент Сергей почувствовал, что отношения натянулись до нити, и вот-вот порвутся. Но вдруг случилось что-то, подтолкнувшее Глашу к согласию. Она пришла вечером, из гостей. Никита смотрел мультики, Сергей готовил ужин на кухне. Глаша, не сняв плаща, а только туфли, села за его спиной. Утром они ссорились до крика, и Сергей не знал, как начать разговор – продолжая утреннюю ссору или с неестественно чистой ноты, будто ничего не случилось.
