Текст книги "Пятиречие"
Автор книги: Олег Ларин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Где шляетесь... эн-тел-ли-гэ-э-нсия? – встретил нас с угрюмым видом Генаха-Прохиндоз. Его седые, переходящие в желтизну космы почему-то снова были мокрые, а глаза, как всегда, тоскливые, с плотоядной жадностью ожидающие сигнала "Наливай!".
Стреляя искрами, перед избушкой вовсю пылал костер, у которого хозяйничал Аркашка с засученными рукавами. На импровизированной сковородке он жарил картошку на воде и подсолнечном масле и еще приглядывал за котелком, где булькало аппетитное варево. Острый запах лесной похлебки маняще ввинчивался в ноздри, выдавливая на наших лицах блаженные улыбки. Мы с Митрофановичем как по команде сели чистить грибы.
– Аркадий Петрович... епонка мама, – с болью в голосе прохрипел Генаха. Господом Богом прошу тебя в который раз... плесни на донышко... нутро, понимаешь, высохло, едрит твою навыворот. Слышь, что говорю, дрочмейстер?..
Однако Аркадий никак не реагировал, продолжал восседать у костра незыблемым монументом, изредка помешивая в котелке и окидывая нас трезвым государственным взглядом.
Егорыч тем временем сортировал свои находки – корни с причудливыми отростками, аккуратные, выбеленные дождями сосновые чурочки и плотные, как репа, каповые наросты с едва приметной текстурой, похожей на накат волны по песчаному берегу... Четыркин когда-то подавал надежды как мастер резьбы по дереву, участвовал даже в самодеятельной выставке со своими ковшами и птицами-вестниками, но почему-то бросил это занятие, хотя зимой, когда нечего делать, руки его по-прежнему тянутся к ножу и резцу. Он поочередно вертел деревянные заготовки на свету, оценивая их природные качества.
– Вот тебе еловый корень столетний. Что из него выйдет, Игрич, ежли старание приложить? Думай, жопчик, думай...
Корень был похож на потрепанного жизнью лешего, вроде нашего Прохиндоза, из которого выжали все соки, и я сказал об этом старику.
– А вот и нет, – засмеялся он. – Плохо у тебя черепок работает. Лесной дух не чуешь. Понимать надо дерево и видеть его наскрозь...
Он забрал у меня заготовку, перевернул ее, и я увидел испуганную птицу, судорожно хватающуюся за воздух, чтобы удержаться на спасительной высоте. Отростки корня превратились в трепещущие крылья, сучок на голове – в яростно распахнутый глаз, а могучий остов напрягся в предсмертном рывке. Не говоря ни слова, Четыркин держал птицу на весу, любуясь неправильными, но чрезвычайно выразительными пропорциями ее тела, а затем отбросил в кусты.
– Брак! – как-то неприязненно изрек он и тут же забыл о своей находке.
– То есть как это "брак"?! – почти возмутился я.
– А так. Негожий материал, и все. На вид вроде ничего, а рассол потечет это я тебе точно говорю. Да и сердцевина непрочная, пропеллером колоться станет. – Четыркин посмотрел на меня с острым прищуром: – Места надо знать, где деревяшку берешь. Тут все по природному указу должно быть. Вот она, какая штука-то! Ежли поблизости кукушкин лен и сфагновые мхи расплодились – значит, почва выщелочена. Внизу – пылеобразный песок, водонепроницаемая глина. Тут хорошему дереву не вырасти. Сердцевинные клетки разорвутся, когда сушить станешь. Я ведь себе все зубы съел на этом дереве...
Он достал кусок березового капа, легонько подбросил его на ладони и, словно предлагая продолжить игру, спросил:
– Ну а из этого что получится?
Кап был овальной, слегка приплюснутой формы и лоснился, как лысая голова.
– Пепельница, – сказал я не задумываясь.
– Ишь ты... пепельница. – Четыркину это понравилось, и он посмотрел на меня с некоторой симпатией. – А почему, как догадался?
– Материал подсказал, простота обработки. И потом, – прибавил я опрометчиво, – такими пепельницами торгуют на рынках и в магазинах сувениров.
– Я на продажу не работаю, – с холодной мстительностью отрезал старик и утопил глаза в белых бровях. – Наше дело – сделать тело, а Господь душу вложит!
Видимо, сам того не желая, я обидел его словами "рынок", "магазин", "сувенир". Действительно, всю жизнь он никогда ничем не торговал, даже представить себе не мог, что можно встать за прилавком, облачившись в белый халат, и кричать во всю ивановскую, как кричат разбитные торговцы на центральном костромском рынке. Позору не оберешься!.. Так уж он воспитан.
– Пепельница! – бурчал себе под нос Егорыч, пряча от меня заготовку и прикрывая ее берестой. – Да этому материалу цены нет! Три килограмма орехового капа – это знаешь сколько? Полкило серебра! Вот она, какая штука-то!.. "Простота обработки", говоришь. Да пока с ним пыхтишь, с капом этим, чтобы письмо природное не нарушить, пот тебе все сапоги зальет. Все руки ссадишь, пока из него голубка высидишь. Э-э-э, да что говорить!
Он бы, наверное, еще долго рассуждал на эту тему, но Аркадий позвал всех к костру. Сидя на лавке и орудуя деревянными палочками, как китайцы, мы мигом оприходовали сковородку с жареной картошкой, навалили на нее очищенные грибы, посолили и снова поставили на огонь. За похлебку, как обладатель единственной ложки, взялся наш патриарх.
Ел он молча, весь обращенный в тайну переваривания пищи, сосредоточенный исключительно на процессе поглощения. Не ел, а священнодействовал. Наблюдать за ним было одно удовольствие, как за каким-нибудь ритуальным действием. Все мы в это время шутили и смеялись над пустяками, а для него, Егорыча, словно сомкнулись невидимые кулисы, выключились из сознания привычные краски и звуки. И если он прислушивался к чему-то, то это был, несомненно, хор жаждущих воскрешения клеток и хромосом, зов гостеприимного желудка, взыскующего умного и заботливого насыщения... Отхлебав положенную пятую часть, старик ополоснул ложку крутым кипятком, протянул ее Николаю Митрофановичу (по возрасту тот шел вторым) и с выражением гражданской скорби уставился на Аркашку:
– Дак ить это... едрит твоя муха!..
– Сигнал принял! – с понимающей улыбкой отрапортовал коммерсант и вытащил из загашника последнюю бутылку. Только почему-то не верилось, зная Генахину натуру, что она – последняя...
Погода словно раздумывала, чем бы ей заняться, – то ли нахмуриться, то ли улыбнуться, то ли дохнуть холодом или брызнуть мелким ситничком. Именно такие дни, одетые в призрачную молочную мглу, без теней и звуков, с полунамеком на некую тайну, остаются в памяти, и хочется продлить их и прожить заново. Я оглянулся: "тот" берег отодвинулся в невнятной, колдовской дымке, увяз в парном сумраке. И казалось, что росли там вовсе не деревья, а зеленые дымы, принявшие форму деревьев. Загадочный покой разлился в природе.
– Туман-то, – сказал Егорыч, занюхивая корочкой, – хошь топором руби...
Все молча согласились, но разговор не поддержали, оберегая глазами разливаемую Аркадием водку и ревниво переживая, если кому-то выходило на пять граммов меньше, чем соседу. Шарик-Бобик тоже подключился к этой процедуре, изредка подавая голос и явно болея за Прохиндоза. От виночерпия требовалась недюжинная выдержка и точный глазомер, чтобы не вызвать смуту среди "партизан". Даже почти не пьющий Коля-бог принял участие в этой игре, наблюдая за нашими лицами и втайне посмеиваясь.
– Господи, до чего же мы все русские! Наша бутылка полна разговоров. Наши разговоры – пир естественных радостей и нерасчетливого созерцания. Немцы, французы, китайцы – разве они поймут это? Русским людям, испытавшим колоссальную генную усталость, просто необходима психологическая разгрузка. Всем, всем – от бомжа до первого министра! От нее, родимой, озаренье в мозгах, мысль катит как по маслу... Хотя, – Митрофаныч постучал ногтем по дну стакана, – этот напиток придумали не мы, а генуэзские купцы. И само слово "водка" впервые появилось на свет в польских летописях.
– Во-о-дка? Не русская?! Ты давай ври... епонка мама... да не завирайся! задохнулся от возмущения Генаха и закашлялся: видно, беленькая вошла не в то горло.
– Было бы сказано, а забыть успеем, – поддержал его Четыркин, озабоченный утратой национального приоритета.
А вот виночерпий наш почему-то промолчал, да и выпил он как-то неаппетитно, по принуждению, словно выработал лимит отпущенных ему природой сил. Куда делся твой запал, герой-любовник горбачевской перестройки?.. Видя, что Аркашка не в настроении, Генаху наконец-таки прорвало, одолела его речистая сила.
– Да ты русский али нет, ёшь твою пять?! – наседал он на Митрофаныча, спорадически взмахивая руками. – "Водка – не русский напиток"... Да тебя, дрочмейстер, за деньги показывать надо. Тебя бы наши мужики отделали как Бог черепаху за такие слова. До усрачки, до упоения!.. Слышь, как давление скачет и сердце прыгает? Щас клевроз случится – беги за доктором, растудыт твою в кочерыжку! – кричал исступленно Прохиндоз; глаз его постепенно набирал ударную силу. Видимо, энергия одного потухшего ока перетекала в другое, излучая при этом нестерпимое сияние.
Николай Митрофанович чувствовал себя довольно неуютно и озирался по сторонам, ища поддержки. Не только я, но и Егорыч с Аркашкой не вполне понимали, что происходит с одноглазым: то ли куражится, валяет дурака, чтобы завладеть вниманием публики, то ли пьяный бес кольнул его под ребро...
– "Водка – не русский напиток"... Слышали, а?.. Чурка ты кавказская или перекрашенный жид Иванов, чтоб мне перевернуться с одного бока на другой. Как мартышка, все хитришь... хитришь, а жопа голая. Да ты хошь выверни кожу наизнанку и посмотрись в зеркало – все равно на русского не похож... Что, не нравится? Ишь сколько грации в тебе, ерусалимский лорд, едрена феня, си-бемоль мажор... устроился тут, понимаешь, с понтом, ну прям "Интеллиженс сервис", хоть к Примаку не ходи... епонка мама!
– Еще слово, и ты у зубного, – почти шепотом предупредил его Аркадий, и этого было достаточно, чтобы тот угомонился. Новая брань, готовая сорваться с кончика его языка, враз застряла в глотке, да и глаз его потерял убойную силу.
– Вот что, Геннадий Лаврентьевич, – сказал я, впервые в жизни обратившись к нему по отчеству. (Отсюда старая его кличка – Сынберия.) – Мы сюда не скандалить пришли. Постарайся вести себя, чтобы с тобой было так же хорошо, как и без тебя.
Егорыч тоже не остался в долгу и выдал знаменитую речевку тридцатых годов, памятную еще с пионерских костров: "Если ты русский, а друг твой еврей, вы к коммунизму придете скорей!" На что Коля-бог, насмеявшись вволю, отреагировал довольно своеобразно:
– Самогонщик патриотического кваса, вот ты кто, Гена!.. У меня в родословной намешано много всяких кровей – ну русская, это само собой. Далее украинская, татарская, мордовская. А вот еврейской крови во мне нет, и я переживаю. Честное слово! Может быть, прожил бы свою жизнь чуточку умнее и удачливее...
За разговорами не сразу услышали лай Шарика из глубины леса. Не то белку облаивает, подумалось мне, не то встречает еще одного отчаявшегося бродягу. Четыркин прислушался и первым поднялся с лавочки: что-то тут не так, ребята, надо проверить. Без всякой охоты мы побрели следом, ощущая подошвами ног мягкую, пружинящую податливость земли, которая отсасывала в себя всю накопившуюся усталость. Но кругом, кроме Шарика-Бобика, не было ни души. Он остервенело бросался на кучу валежника у подножья сосны-великана, хватал сучья, рычал, повизгивал, а заметив нас, увеличил свою активность по крайней мере вдвое. У каждого из нас мелькнули свои догадки.
– Нора, – предположил я. – Тут, наверное, живет барсук.
– А что? Верно! – быстро согласился Егорыч. – Барсук – животная чистая, хозяйственная. Кто из вас в волчье логово лазил? А-а-а, нихто... У волка в яме одни объедки да шерсть с пометом, таким смрадом пыхает, хошь святых выноси. А у барсука нет. Хвоя да сухой песочек в норе-то, чистенько, что в твоем профилактории.
– Вот и давай проверим, – загорелся Аркашка. – Говорят, барсучье мясо от всех болезней помогает, и особенно жир.
Митрофаныч слушал их, иронично посмеиваясь сквозь очки, и заученным движением поддевал свою оптику к переносице. И все же он высказал одно интересное соображение:
– А вы не допускаете, что это работа Михалваныча?.. Задрал лося или корову, разделал тушу и засыпал хвоей и валежником. Пусть тухнет мясо! Пусть набирается трупного запаха!.. Он придет сюда дня через три-четыре...
Упоминание о медведе вывело Четыркина из равновесия. Да и все остальные зашумели, загалдели, заперебивали друг друга: какой там барсук, все забыли о нем! Медвежьи истории – это ритуал, любимейшая услада для деревенского уха, и кто слаще зальет, нафантазирует, наплетет с три короба – того и больше слушают. Была такая профессия на поморском Севере – "враль", сочинитель небылиц; рыбаки охотно брали его с собой в море на лов семги. И получал "враль" сразу два пая: один – за промысел, другой – за сказки-побаски...
– Вы деревню Василёво слышали? Деревня, значит, есть такая – Василёво может, знаете?.. Ну вот, привезли, значит, туда комбикорма, – воспользовавшись паузой, начал свою историю Егорыч. – По большой воде привезли, на барже. Выгрузили мешки на берегу, оприходовали, в склад занесли – все честь честью. И на замок замкнули. Да-а-а... Приходят на следующий день – нет трех мешков, и дверь взломана, трех досок не хватает. Вот те на! Может, ребятишки баловались – они той ночью рыбу неподалеку удили? Нет, не ребятишки – на кой черт им этот комбикорм! У мужиков спрашивают, те тоже – не знаем, не ведаем. Чертовщина какая-то!..
Решили у склада сторожа поставить. Нашли, значит, завалящего пенсионера навроде меня, вручили ему бердан и тулуп – стой, дорогой товарищ, на страже общественного добра! А товарищ этот повадился вино пить да приятелей сюда водить. И как напьются, нащекарятся промеж себя – сразу спать... Еще двух мешков не стало. Да-а-а... Ну, тут у начальства все терпение лопнуло: "Проучим пошехонца!" Залегли ночью за кустами, жаканами стволы забили... ждут. Недолго ждать-то пришлось. Как роса пала, слышат шаги чьи-то, сопит ктой-то не по-нашему, повеньгивает. А в тумане-то и не видно. Вот она, какая штука-то! Ближе стали подбираться, уже и ворота складские показались – а лешак где, пошехонец этот? Нет пошехонца. И уж слышат гул дак – с задней стороны ктой-то копошится. Обошли с фланга: мать честная – медведь стенку разбирает! Когтями эдак как подденет, доски эдак-то и трешшат. Проделал дыру, значит, пролез внутрь и обратно с мешком вылазит. Как дите малое на передних лапах несет мешок этот. Да-а-а...
Тут на наших затемнение нашло: сроду не слыхали, чтоб медведь коровью муку жрал. Ну овцу какую прибьет или собаку из-под ворот вытащит – это ладно. А тут комбикорм!.. Вымазался он, как муха в сметане, чихает и облизывается. А путь к лесу держит. Да-а-а... Наши за ним, конечно. Потихонечку идут, чтоб не учуял, биноклем вслед шарят. А он у ручья остановился, когтем нитку р-р-раз, расшил, значит, мешок-от – и в лужу.
Наши сидят, кумекают: что он с ей, тюрей-то этой, делать будет? И на кой ему тюря, когда в лесу своей живности навалом? А медведь знай месит ее ногами, чтоб, значит, не всухомятку было, да в рот лапой и загребает. Налопался, начихался, пустой мешок на плечо – и снова к складу. Пришел, повесил пустую холстину на крюк... – ("Во врать-то горазд! – раздались в этом месте восхищенные голоса. – Ну давай, давай, ври дальше!") – Ей-бо, ей-бо... с места не сойти... ежли вру! Все так и было: пустой мешок на крючок и за новый хватается. Наши тут, конечно, не выдержали, жахнули в оглоеда из трех стволов. Да медведю-то что?! Он мешком был прикрыт, все пули, видать, в него и ушли. В лес убежал...
– Ну а потом-то поймали? – не выдержал Аркашка.
– Какой там поймали! Третий год караулят, едрит твоя муха, и ничего сделать не могут. По сю пору все так и продолжается. И зимой он не залегает, медведь-от. Зачем? Всю зиму, говорят, комбикорм жрет, в затайках его держит. Вот те крест, святая икона, ежли вру!.. Старые бабки сказывают – не медведь это вовсе. Оборотень!..
Сосны и выросшие под их пологом молодые елки сплетали над нашими головами сплошной кров. Я чувствовал себя в полной изоляции, как за семью замками. Впятером мы стояли у подножия дерева-великана и спорили, разбирать кучу или нет. Аркадий, я и Егорыч были "за", а вот Прохиндоз почему-то возражал, упирая на "экологию". С быстрыми, как в панике, глазами доказывал каждому, что нехорошо обижать мишку – придет, мол, голодный, а мяса нет. И станет он реветь на весь лес, птичьи гнезда разорять и муравейники, может и избушку повалить, это ему раз плюнуть... епонка мама.
Трогательная забота о братьях наших меньших Аркадию показалась подозрительной, и он принялся раскидывать сухой валежник. Минуты через три все было закончено: к великому нашему разочарованию, мы не увидели ни барсучьей норы, ни гниющей коровьей туши, любимого медвежьего лакомства. На моховой подушке валялась мятая, помоечного цвета хозяйственная сумка, в которую, рыча, тут же вцепился Шарик. ("Вдруг там чеченская бомба?!" – всполошился Генаха.) По характерному приглушенному позвякиванию можно было определить, что внутри находятся продолговатой округлости предметы стеклянного происхождения. При полном молчании Аркашка вытащил из сумки полбуханки хлеба... одну бутылку... вторую... третью. Четвертая была выпита наполовину и аккуратно заткнута бумажным кляпом.
– С горбатым надо говорить по-горбатому! – взвился Аркашка. Он прижал Прохиндоза к стволу дерева, так что тот хрипел и задыхался. – Признавайся, падло, откуда?
– От верблюда! – ужом извивался Генаха, пытаясь вырваться из его железных объятий. – Секрет фирмы... не твое дело... где надо, там и беру, едрит твою навыворот...
– Необузданный в жадном стяжательстве, обокравший сам себя, расточитель наследия отца, ты все промотал, Генаха-Живодрист, Генаха-Прохиндоз, барон фон Триппербах и вонючий Мандела, – сам заложился и душу продал! – продекламировал Аркашка кого-то из классиков, переиначив некоторые слова.
– Слушайте, вы его задушите! – взмолился Николай Митрофанович, пытаясь освободить алкаша. Да и я тоже встал на Генахину защиту: в самом деле, что он такого совершил? Ну подумаешь, затырил два литра "Пшеничной", чтобы одному и втихаря предаться пьяной утехе? В конце концов, это его водка, и он не обязан делиться со всякими тут "партизанами"...
Егорыч нес помоечного цвета сумку, прижав ее к груди, словно боясь расплескать, и на ходу отдавал распоряжения:
– Ты, Игрич, давай снова по грибы! Те, видать, уже сгорели на костре... Генаха, едрит твоя муха, за дровами! И лапнику не забудь нарубить. На нары постелим, чтоб чистым воздухом дышать... Тебе, Аркадий Петрович, бежать за ягодами. Чаи будем гонять допоздна, и вообще... А тебе, Митрофаныч... как малопьющему... самое ответственное задание. – Он достал Генахины полбутылки, проверил надежность "пробки". – Христом-Богом прошу, спрячь это от нас... заховай так, чтоб и Шарик не нашел, мать его разъети. Утречком примем с устатку – и по домам! Вы как, не возражаете?
Какие тут могут быть возражения, когда он кругом прав! В предвкушении удовольствия мы заговорщицки перемигивались и подталкивали друг друга плечами – дух обновления пронесся по нашим лицам. Все временное, мимолетное, случайное уносилось прочь со встречным ветерком. Он разгонял молочную мглу, а впереди в зыбком дрожании света цвел горизонт, обтянутый пологом синевы, некий подарок свыше, призрак совершенства, и казалось – можно идти и идти до него, сколько хватит сил... На небе обозначились облака, задвигались, раздувая зарумянившиеся бока. И вот объявилось солнце; стряхнув остатки тумана, свежее и умытое, оно накатывалось волнами вездесущей музыки.
Что тут нашло на наших мужиков, я не знаю. Неведомого размаха сила подняла их и бросила в работу. Завелись буквально "вполпинка", с полуоборота. А еще говорят: русский человек – вечный труженик отдыха, случайный гость на земле, все собирается сделать что-то великое. Собирается, собирается – и ничего не делает, только пьет до полусмерти. Праздная мечта и терпение, но отнюдь не труд, часть его культуры. Не умеет он ни в чем держаться меры и идти средним путем, а всегда плутает в крайностях и погибелях. Работает как Буратино, а получать хочет как папа Карло. С ним, мол, хорошо жить в бедности, ничтожестве, здесь он отзывчив и скор на дружбу, а в богачестве сам с усами, еще и обдерет тебя, пожалуй, как липку...
Мало того, что мы досрочно выполнили все Егорычевы указания, мы накололи уйму дров для печурки, поправили рассохшиеся дверь и оконную раму, законопатили щели на потолке, обложив его берестой, и даже сварили черничный морс на десерт. А еще Генаха разжег сухой гриб-чагу, и едкий дым выкурил из избушки всех крылатых тварей...
Разомлевшие от обильного обеда-ужина, мы сидели на лавочке, мирно покуривая. Из зеленого полумрака зарослей тянуло прелым валежником и грибами. Солнце просвечивало сквозь листву, и ягоды брусники вспыхивали багряно и сочно... Бутылка обошла круг и зениткой уставилась у сапог нашего виночерпия. Он нас не торопил, а мы ему не напоминали.
– Ну что, жопчики, вам истории-то сказывать аль надоело? – снова затравил баланду Четыркин. К старику возвращалось прежнее веселое настроение. Глаза из-под кустиков бровей смотрели молодо и отважно. – Не надоело. Ну тоды слухайте... "Встреча на Эльбе", – громко объявил он и затих на мгновение, собирая глазами всех слушателей.
Удивительны законы памяти! Четыркин мог не помнить того, что делал вчера, но то, что было пятьдесят с лишним лет назад, когда он встречал Победу, осело в его душе до мельчайших подробностей как непредвиденное богатство... Историю о том, как юный Егорыч крепил советско-американскую дружбу и какой из этого вышел международный конфуз, я слышал не менее трех раз и уже заранее стал трястись от беззвучного смеха.
Итак, Эльба, май сорок пятого, крохотный костерок на берегу немецкой реки, у которого кашеварят гвардейцы-разведчики 25-й кавалерийской дивизии имени Григория Ивановича Котовского во главе с командиром отделения сержантом Четыркиным.
– Гляжу на реку – а там полным-полно американов. Плывут на резиновых лодочках, руками нам машут и палят с радости в воздух. Они еще с утрева кричали с того берега: давай, мол, Русь, готовь угощение, мы к тебе в гости придем!.. Не поймешь – кто у них офицер, кто рядовой. Одеты одинаково, и только по звездочкам можно определить звание. Все такие, понимашь, уросливые, мордастые, глаза навыкате...
– Негры, что ли? – перебил его Аркашка.
– Какие там негры! Просто маленько выпимши... Встретились у воды, по рукам ударили, речами обменялись; гляжу – они бутылки откупоривают. И по плечу меня охаживают: ой, молодец! ой, русь! ой, Москва! – и все такое... "Вы что, буржуи, что ли? – спрашиваю. – Вид-то у вас больно гладкий да здоровучий". "Да нет, – говорят, – какие мы буржуи? Дюже харчисто не живем, а сыты..." А угощать-то их чем, Америку? Угощать-то и нечем, окромя пшенной каши да сухого молока, опять-таки мериканского. Вот положенье-то, едрит твоя муха! Мои котовцы стоят, с ноги на ногу переминаются, бытто по нужде хочут, и на вид как ушибленные...
А Америка все понимает – все! Она хоть лопочет по-своему, а жизнь понимает правильно. Наливает нам из фляжек какой-то красинькой жижки: на язык вроде вкусно, а градус не тот. Ну, помычали мы маленько с Америкой, пальцами и глазами объяснились. Еще раз махнули, холодной кашей закусили. А отвечать чем, едрит твоя муха? Отвечать-то и нечем, вот она, какая штука-то! Позор на всю Красную Армию!
Гляжу я на своих ребят, а они глазами же и отвечают: вон, сержант, машина крытая стоит, и в ней бочки со спиртом, для высшего командования приготовленные... Молодцы, котовцы, намек ваш понял! А то, что караул чужой у машины, так это мы вмиг устроим. Что мне какой-то караул, когда я двенадцать винзаводов брал – от Бердичева до Берлина! Вот те крест, святая икона!.. Отвожу ребят в сторонку и говорю: ты, Масанов, берешь шланг резиновый, у Абдулки есть пробой. Делаем дырку в борту, протыкаем пробку в бочке – и туда шланг. "А Америку куда?" – спрашивают. "Америку используем как отвлекающий маневр. Пусть караулу зубы заговаривает. Кто тронет, ежли они союзники?.."
Смотрю я на американов, а они уж совсем веселые, "Катюшу" петь собрались. "Погодите, мужики, – говорю, – у нас есть дела поважней". Ну и объясняю им на пальцах план захвата. А они чуть на шею не вешаются от радости: все сделаем, будь спок, командир, комар носа не подточит! По-русски-то – ни бе ни ме, а такой, понимашь, сообразительный народ...
– Ну и как, получилось? – чуть ли не хором закричали мы.
– А то как же! – зарделся от удовольствия старик. – Провернули дельце, лучше не придумаешь. Всю тару, какая была, задействовали: ведра, котелки, фляжки... сапоги тоже наполнили. Идем обратно, а в сапогах-то и булькает. И воспаренье винное в голову шибает... ну прям как из бочки. Хорошо погуляли!.. А утром... как это случилось... проверка ли какая... мне уж не сказать... проснулся я под автоматным дулом, и меня за руки держат. Едрит твоя муха! Стоит капитан из соседней части: "Это что за безо-бра-зие?! – кричит. – Ты пошто это людей упоил, басалай чертовый? Ты у меня сейчас под трибунал пойдешь!" Наряд евонный мне руки выворачивает и за собой тянет. А молодой-то я вскипчивый был: "Уйди-ка ты к шаху-монаху, капитан! А то ить обливанье мозгов сделаю!" Ну, он тут и осатанел, ревет как зверь: "Молчать! Расстрелять!.." Да какое там "расстрелять", праздник на носу, не до меня им... так и ушли ни с чем...
Гляжу я: где Ванька с Абдулкой, где Джонни с Томми – не разберешь. Все вповалку спят, а Америка еще и босая. Сперли у нее обувку, едрит твоя муха! Были у них, понимашь, такие ботинки здоровущие, со стальной пластиной изнутри – и как корова языком. Что делать-то? Я бужу своих котовцев: а ну выворачивайте вещмешки! Везде обыскал – пусто. Никто ничё не видел, никто ничё не знает. Нам стыдно, Америке стыдно: ей ведь, босой, на тот берег вертаться нать, перед начальством отчитываться. Схватились американы за часы, а их тоже нет – стибрили. Во положенье-то! Так и проводили ни с чем. Кое-как запихнули их в резиновые лодочки, дали спиртику глотнуть – и гуляй, Америка!..
Не знаю, в чем тут дело, но почему-то разладились наши отношения с бутылкой. Отлетел от сердца суетный день – и слава Богу! "Партизаны" один за другим потянулись в теплую избушку: сначала Коля-бог, потом мы с Аркашкой. Правда, Четыркин еще крепился, проявляя не свойственную его возрасту активность, но уже без прежней удали. Лежа на нарах, я слышал, как он затянул жалостную песню: "Не плачьте, глазки голубые. Не плачьте, не мучайте меня. Не знали вы, кого вы полюбили, о чем вы думали тогда..." С горечью он сравнивал себя с забытой, невыкопанной картошкой, которую оставили в осеннем поле.
А вот Прохиндоз вовсю наверстывал упущенное. Проводив Егорыча, он еще долго не мог угомониться. Догуливая последние "капли", шарил по кустам, падал, ползал, смеялся и плакал одновременно, кому-то грозил и, воспламеняясь от собственных слов, выкрикивал нечто бессвязно-несусветное:
– Мы, ломом подпоясанные, требуем... из всех столиц половину населения отправить на Шпиц... епонка... берген! А то, понимаешь, баклуши бьют и, кроме удобрения, ничего не вырабатывают, растуды их в кочерыжку... Пора Двадцатый съезд собирать, народы мира требуют. Чубайсик прочтет доклад... Донским казакам я хвоста накручу, а то заелись, ёшь твою пять... Пусть мне товарищ Буденный лезгинку сбацает на цырлах. Хватит ему вприсядку!.. Да здравствует Английская народная республика имени Анастаса Иваныча Микояна!..
На рассвете я вышел из избушки. Еле слышно накрапывал щебет ранних птах; проснулись кулики-"перевозчики" и с дикими криками, макая в воду кончики крыльев, принялись гонять в салочки. Если раньше "река" вскипала волнами и бросалась пеной, то теперь прыти у нее поубавилось. Вода входила в привычные свои берега. За ночь она убыла почти на метр, оставив у корней деревьев завалы грязного песка. Течение было бесшумным, покорным, словно крадущимся.
Я разделся и взял шест. Будь что будет, а Рубикон перейду!.. Ноги у меня дрожали и подвертывались, когда я входил в воду, тело стонало от напряжения. При каждом шаге я оступался со скользких замоховевших камней, спотыкался о затонувшие коряги, но на "тот" берег выбрался, не замочив даже живота. Четыркин, сидя на корточках, с интересом наблюдал за мной.
– Собирайся домой! – крикнул я, воодушевленный собственным подвигом. Все, праздник окончился, и рельсы разобрали...
– Дак ить это... едрит твоя муха!
– Никаких "это"! Ты и так каждый день под мухой. – Его мучнистого цвета лицо, перепаханное морщинами, требовало немедленного к себе сочувствия. Но я был настроен решительно, без поблажек: – Через срок живешь, Егорыч. Хочешь, чтобы твоя Клавка снова мне морали читала? Хватит!.. Встали и пошли...
– Что, так без портков и пойдешь? – ухмыльнулся он и сделал еще одну попытку договориться. – Будь человеком, Игрич, не гони лошадей. Там ить еще полбутылки осталось. Примем по маленькой – и капец...
– Вот пусть Генаха и допивает!
Но тут Генаха сам подал голос. В прохладной, сочной тишине раннего утра выделялся каждый звук, жил долго и распевно, но очень уж странным показался мне его крик. Как будто человек попал в беду и звал на помощь. Гортанные, придушенные вопли неслись из зарослей ольхи и ивы, там, где проходила лесная дорога и "река" делала крутую излучину... Я видел, как Аркашка выскочил из избушки и мчался туда на всех парусах. Пренебрегая тропинкой, я рванул напрямую через кусты.
– Кавказские чурки вонючие! Ваши абреки сколько воруют? А мне нельзя? Ишь вы, азерблюды грузиноподобные! – услышал я хрипатый голос одноглазого. И через паузу – звуки схватки... сопение... собачий лай. – Вас надо в ошейник с намордником – и на цепь!.. Сами такие маленькие, а жрут... едрит твою навыворот. У меня от вас вибрация нервов! Сидите на России, как мандавошки на Шарике. Бог не фраер, он все видит... Ты меня, русского человека, за грудки-то не тряси! Слышь, что говорю, Тигр Леопёрдович? Убери лапы, черножопый, а то как дерну за яблочки!..
Сначала я увидел остов затонувшего пикапа желтого цвета с надписью на кузове "Продовольственные товары от личного качества", а потом и самого Прохиндоза. Два кавказца пытались повалить его на землю, утюжили ногами, тот только успевал уворачиваться. Вовремя подоспевший Аркашка сказал "брэк" и развел бойцов в стороны. Только сейчас до меня стало доходить: а не та ли это машина, которую все из нас слышали, но никто не видел?..
Я еще не успел перейти вброд, но уже все понял... Два дня назад пикап фирмы "Вавилон" двигался в сторону Аркашкиной дачи, при переезде через ручей его накрыл федуловский поток, и машина стала тонуть. Кавказцы пытались сдвинуть ее с мертвой точки (вот почему они кричали!), поняли, что это бесполезно, и ушли. А пикапчик целиком погрузился в воду... Да, но при чем тут Генаха? Думаю, он либо ехал в этой машине, и его оставили здесь вместо сторожа. Либо он наблюдал картину потопа, прячась в кустах, а когда "вавилоны" ушли, решил проверить содержимое кузова. Как бы там ни было, но он нашел, что искал. Ведь, по словам коммерсанта, пикап вместе с продуктами вез ему три ящика "Пшеничной"...
