Текст книги "Пятиречие"
Автор книги: Олег Ларин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Дак ить это... Аркадий Петрович... ты погоди, погоди! – обиделся за народ Четыркин и замахал руками. – Ты ведь сам, жопчик, водочкой торгуешь, так? Чё ж тоды залупаисси, едрит твоя муха?!
Тут все разом грохнули от смеха, и Аркашка громче всех.
– Действительно! – поддержал старика Коля-бог, тоже взявший на грудь. При этом выражение его глаз из-под очков было такое, что не поймешь, какой суп в этой голове варится. – Где вы найдете в Евангелии слова о вреде алкоголя? А, Аркадий Петрович? Нет там таких слов. Сам Иисус воду в вино превращал. Виноградная лоза, говорили мудрецы, приносит три грозди: первая – гроздь услаждения, вторая – упоения...
– ...А третья – гроздь печали... помрачения рассудка... возбуждения похоти... и всеконечной погибели души, – с радостным воплем закончил вместо него Аркашка и подтолкнул меня локтем, как бы приглашая в свои союзники. – Мы хоть дураки дураками, а разбираемся с лаптем. Чьи это слова, Егорыч? Твои! выдохнул он вместе с табачным дымом и засмеялся. – Я ведь, робинзоны, отцов церкви еще в Вэ-Пэ-Ша почитывал. Нелегально, конечно. У них там сказано, у отцов: уста пьяницы подобны хлеву скотскому, наполненному нечистотами, а язык его – лопата, которая эту мразь выбрасывает в народ... Эх, да что тут говорить! Трезвый на Руси – это или сектант, или придурок, или стукач. Что смеетесь? Так пить, как у нас пьют, да еще четыреста лет в мировых державах ходить?! Весь героизм, юмор, лиризм нашего народа – откуда? Со дна граненого стакана! Две трети пословиц и крылатых фраз посвящены – кому? Голошмыге проклятому или бормотологу, который либо нажрался до чертиков, либо окончательно спился. ("Если водка мешает работе, брось работу"...) Вспомните! "Человек – это звучит гордо", – произносит субъект, который с трудом держится на ногах... Тоска, робинзоны, тоска!
Тут все заволновались, заговорили разом и невпопад. Стакан еще раз обошел круг и вернулся ко мне, и я понял, тоже приняв соответствующие пятьдесят, что в слове больше других нуждается старик Четыркин. Он уже кипел, как чайник на огне, даже крышка подпрыгивала.
– Вы о Ваське-Пупке что-нибудь слышали, а? Бригадир-от у нас был такой Пупков Василь Харитоныч, орденоносец. Может, знаете? До того, понимашь, шебутной и крикучий! Все рвался куда-то, всюду первым хотел – хоть на ленивом мерине, но впереди... Ну вот, слухайте. Было это, ковды мы Берендеево царьство строили – коммунизьм называется, историцки говоря... Набрался Пупок под Октябскую на колхозном активе, но показалось мало. А домой иттить неохота. Что делать-то, едрит твоя муха? Решил пошукать по знакомым – может, кто поднесет стопку? Ходил по деревням, ходил... стучал в двери, стучал: кто смилостивится – тот нальет, а кто и палкой благословит. Не глядели, что бригадир-от! До того, понимашь, человек себя потерял, что на колени стал падать, лишь бы плеснули, и канючил, плакал. Вот она, какая штука-то! А на подходе к своему дому, видать, вспомнил: да у меня же, дурья башка, заначка с брагой в хлеву затырена!
– Бражка – это хорошо, – мечтательно произнес Аркадий. – Захмелеешь, но не сопьешься.
– Ты погоди, погоди, жопчик, не вламывайся зря! – Не любит Егорыч, когда его прерывают. – Какой такой бес попутал Васю-Пупка, он ужо не скажет, но бражку он вылакал всю. Вместе с этой... как ее?.. дрожжевой заправкой, бардой по-нашему. До дна бутыли достать не мог, дак палочкой себе помогал. Подденет эдак-то снизу жижу эту – и в рот. Вот она, какая штука-то!.. А дальше известно что – смерть. То ли замерз в хлеву, то ли сердце остановилось, мне ужо не сказать.
Хоронили Васю по-быстрому, без отпевания. Даже родню не позвали и начальству колхозному не сообшшыли, а ведь покойник на городской Доске почета висел... Считайте, сутки Пупок пролежал в тепле. Я сам с Жекой-Медоносом домовину ему колотил. Хлипкая такая домовина получилась, из гнилых досок, потому как хороших не достать. А главное – женка евонная шибко нас торопила и подгоняла: давай-давай, мужики! – Егорыч перевел дыхание, хлопнул треть стакана, но закусывать не стал, только крякнул и пустил на нас сивушную волну.
– А как на кладбище пошли – тут все и началось. Страсть и ужасть! Несем мы гроб, и слышу: трык-трык!.. клац-клац! Что за чертовщина такая! Спрашиваю у Медоноса: "Это у тебя, что ль, Христофорыч, зубы стучат?" А он молчит, лицо у него белее бумаги и рот шире банного окна: тоже, видать, слышит. Плечом чувствую – шевеление какое-то происходит, едрит твоя муха... толкотня непонятная. Будто доски трешшат. Вот те крест, святая икона! Будто ворочается бригадир в тесной каморе, вроде как вылезти хочет. И юшка желтая с винным запашком с-под низу каплями набухает...
Я всю войну прошел, ребята, аж с 22 июня, всякого навидался – и горького, и соленого. А тут вроде как мертвец оживает. Волосы у меня шишом заподымались, сердце екает. Страсть и ужасть! Не растерялся один Мишка Юкин, санитар бывший. "Бегом, – кричит, – ребята, а то доски разорвет!" Ну мы и дернули. Прибежали на кладбище, быстро-быстро зарыли гроб, приняли по два стакана и тут только маленько образумились... Женка Пупкова нам и говорит: "Бражка проклятая... она во всем виноватая. Он ведь ее, сатаноид, вместе с дрожжами ухайдакал..."
– А дрожжи, как известно, имеют обыкновение бродить и искать выход из замкнутого пространства, – снова вылез Аркашка со своей ученостью, испортив финал Егорычевой истории, которая, как и все его истории, должна была закончиться неизменным возгласом: "Вот она, какая штука-то!"
Вообще Аркашку не слишком жалуют в наших палестинах, но уважают – многие. Потому что, куда ни кинь, связал он нашу жизнь крепким узлом. За его лихой молодецкой внешностью, за наигранной бравадой всегда угадывался матерый ас торговли, который знает себе цену и просто так не станет откровенничать даже в узком кругу. У Аркашки все рассчитано и подсчитано – где, кому, когда и сколько, но есть в его натуре располагающая струнка, которая не позволяет считать его свиньей в золотом ошейнике и заметно выделяет из общей массы шаромыжников-дельцов с тусклыми полтинниками вместо глаз. Видимо, в силу своей безалаберности и абсолютной неприспособленности к его, Аркашкиным, делам мы с Егорычем вполне устраиваем его как собеседники, с которыми можно и языком почесать, позубоскалить, и раздавить пузырек-другой под обильную закусь, а завтра расстаться с легким чувством, что никто никому ничего не должен.
Всю жизнь он купался в капризных водах комсомольской номенклатуры, достиг вершины служебной лестницы, а объявили перестройку – и прыгнул в рынок без оглядки, как в холодную воду. Первые лет пять только о нем и слышали: в Козлах-2 и Потылицыне открыл продуктовые магазины... в Гробовщине выстроил склад цельнометаллической конструкции... по всему тракту до Костромы расставил игривые павильончики с горячительными напитками и волоокими наядами в витринах... в Курзеневе скинул упертого главу администрации и на его место поставил своего человечка. Оборотистый деляга оптовик и отменный оратор, накачавший глотку на молодежных ристалищах (у него раньше кличка была Красный Цицерон), Аркашка прочно оседлал наше "Лукоморье", повелевая укладом многослойной крестьянской жизни. Водку, например, продавал дешевле, чем другие коммерсанты, но при этом ставил непременное условие, чтобы покупатель брал не менее трех бутылок. (Что значит оптовик!) Нас с Егорычем это вполне устраивало, а вот другие мужики, победнее, глухо роптали, обещая пустить купчине "красного петуха".
Однако в последние годы что-то разладилось у него на ниве коммерции. То ли потерял вкус к оптовым операциям, то ли подвели "надежные" партнеры, то ли сбежала к другому, более преуспевающему торгашу его красавица жена, а сын от первого брака пустился во все тяжкие. Много разных слухов витало вокруг неуемной Аркашкиной головушки, и я уже готов был поверить в них, если бы не годовой давности встреча в вагоне поезда Кострома – Москва. Мы случайно столкнулись в тамбуре, зашли в буфет, и Аркадий разоткровенничался... Да, жена действительно ушла, и сын-балбес вот-вот загремит за наркоту, и партнеры оказались с гнильцой. Но разве это причины, чтобы опускать руки? Просто наш герой увлекся психогенетикой и вычислил на основе своей родословной, что сколько бы он ни "корячился, зашибая деньгу", результат будет нулевым, и разум-воля-энергия здесь ни при чем.
Все дело, говорил он, в генетическом коде, который мы наследуем от праотцев. Хотим мы этого или не хотим, но психологические черты и манеры поведения предков прочно записаны в нашем подсознании, и стереть этот родословный гнет практически невозможно. ("Прошлое живет и правит нами. Мы только пешки в руках наследственных генов".) А у Аркашки, как он выяснил, вся фамилия до революции вплоть до третьего колена занималась переработкой и продажей льна, и все ее представители разорялись, спивались и умирали в глубокой нищете. Вот он и решил про себя: чего ради стараться и для кого, если модель "потерь" расписана до самой смерти?..
– Мы самого главного не услышали от вас, Аркадий Петрович, – нарушил молчание Коля-бог. – Вы-то как оказались на нашем "острове"?
Ответ его ошарашил и озадачил всех... Оказывается, вышел встречать желтый пикапчик от азербайджанской фирмы "Вавилон" с продуктами и спиртным, а тот словно в воду канул. Ходил Аркаша по лесной дороге, кричал-кричал – и заблудился. Хорошо еще, что фонарик прихватил с собой.
Мы втроем переглянулись и поняли, что бизнесмен искал ту самую машину, которую все слышали, но никто не видел. И где она сейчас, если территория бывшей турбазы имени Ивана Сусанина окружена пришлой водой?..
Утро было как по заказу. Солнечные снопы пробивались сквозь мутное оконце и ложились жаркими квадратами на пол, стены и грязный, разоренный стол, похожий на мамаево побоище. Я лежал в затененном углу – Егорыча рядом не оказалось, остальные спали – и как бы заново привыкал к нашему сирому, неприютному биваку. Сучок на потолке с разбегающимися трещинами смотрел на меня оком языческого божка, внушая что-то вещее, и спокойно чувствовалось под его неусыпным взглядом. Хмель из головы почти выветрился.
Я приподнялся на локте и увидел сидящего у двери незнакомого "партизана", который кормил Шарика-Бобика. Кто такой, откуда? Он отрывал от ковриги порядочные куски, и песик с жадной ловкостью хватал хлеб на лету, искательно заглядывая в лицо мужику... Я присмотрелся повнимательнее и чуть не свалился с нар. Да это же Генаха... Генаха-Прохиндоз... Генаха-Живодрист, или барон фон Триппербах... Сынберия... Мандела – вот кого нам Бог послал! Известного гуляку из деревеньки Козлы-2, мало склонного к усидчивому труду, но зело охочего до выпивки и других молодецких забав. Если бы люди, подобные Прохиндозу, хотя бы треть своих усилий потратили на работу, а не на то, чтобы увильнуть от работы в поисках дурного занятия, мы бы уже давно имели цивилизованное общество... У него была неухоженная, в хлебных крошках, борода, мокрые седые волосы, расчесанные надвое, и единственный зрячий одичалый глаз, излучавший из-под ресниц такое сияние, что поневоле хотелось прищуриться.
Я не видел Генаху, кажется, года два и с трудом узнал. Опух, отек, посинел. Последний раз нам довелось встретиться на Михалкинской ярмарке, когда он прохаживался вдоль торговых рядов с фанерной дощечкой на груди: "Хочу выпить". Вот ведь что учудил балабол одноглазый! Не жаловался, не просил, не клянчил, как заурядный попрошайка, выжимая слезу у чувствительных покупателей, а нагло требовал: "Хочу выпить", высверкивая лазерным своим оком. Прохиндоз ворюга с незаурядными артистическими способностями, но работает преимущественно словом и в присутствии свидетелей-зрителей. Впрочем, при случае может и в карман залезть – это ему раз плюнуть.
Однажды, будучи под легкой балдой, Генаха уверял мужиков на автобусной остановке, что я был когда-то начальником строительства газопровода и что будто бы мы с ним, Генахой, тянули дюкер по дну залива где-то на тюменском Севере. И что самое невероятное – поверили! А в магазине в Курзеневе он затеял игру в телевидение, изобразив меня пламенным кремлевским оратором, с легкостью ставящим в тупик первых лиц государства, в том числе и президента. Импровизируя на ходу и получая удовольствие от зрительской реакции, он поставил меня в такие условия, что я, сам того не желая, на потеху зевакам, достал кошелек и купил ему бутылку "Пшеничной". "Кум лапти плетет" (то есть собирает информацию, записывает отдельные его выражения), – говорит обо мне Генаха-Прохиндоз, и потрясти мои закрома – дело его чести, доблести и геройства. Правда, его юмор не поднимается выше тазобедренного сустава.
Но сейчас настал мой черед быть на виду в своем пруду.
– Я вас где-то видел, молодой человек, – сказал я из своего темного угла. – Кажется, в Исторической библиотеке. Вы конспектировали второй том "Капитала" Маркса... Не-е-т? Тогда я встретил вас в консерватории на концерте Ростроповича.
Вскочив с нар, Аркашка с ходу подыграл мне:
– Знакомьтесь, Николай Митрофанович: перед вами великий труженик отдыха и праздных удовольствий. Крупнейший в Лукоморье специалист в области пастбищного ежиководства!
Но Генаху не так-то просто вышибить из седла, поднаторел он в словесных баталиях, пообтерся среди разнокалиберной публики. Глаз его наливался синим угарным огнем – верный знак того, что он готовится "выйти на сцену".
– Тихо, Маша, я – Дубровский! – Прохиндоз вытащил из-за пазухи две бутылки водки и с шиком поставил их на стол: знай, мол, наших, растудыт твою в кочерыжку! Пили, пьем и пить будем, и все нам нипочем!.. В самом деле, на кой черт ему соха, была бы "белая барыня" да балалайка!
Вошедший в избушку Четыркин сообщил, что вода вроде спала и надо бы поискать брод и собираться домой, но, увидев бутылки на столе, остановился как бы с разбега и потерял дар речи.
– Откедова?!
– А оттедова, где яга обедала, – без промедления выдал ему Генаха, еле сдерживаясь от распиравшей его гордости. Последние лет десять он тем и занимался, что сшибал рубли и пятерки на опохмелку, а тут почувствовал себя хозяином положения... Какое-то время все мы пребывали в шоке: зверюгу лесную увидеть, услышать ее первобытный рев – еще куда ни шло, а тут водка! И до ближайшего магазина – как до ближайшей звезды. Ну и "Дубровский"! ай да хват-парень! до чего же пройдошный тип!.. Он взялся откупоривать бутылку, и мы с болельщицким азартом, кто с осуждением, а кто с нежной тоской, следили за его движениями. Каждый отреагировал по-своему.
Коля-бог: – Между прочим, с утра не пили ни эллины, ни иудеи. У апостола сказано: утренний пьяница опаснее пса бешеного...
Егорыч: – Ты погоди, жопчик, погоди. Ты Премудрости сына Сирахова читал? Плохо, видать, читал. А мы с отцом Мефодием... царство ему небесное... все Писание прошли. И выходит, что с утра надо пить, потому как утро вечера мудренее... Наливай!
Аркадий: – Как говорит мой партнер по бизнесу кореец Чин, "мне маленький чуть-чуть".
Прохиндоз: – Да на тебе два чина: дурак да дурачина!
Я (с примиряющей улыбкой): – Аркадий прав. Предлагаю по маленькой и по-быстрому! А то "поплывем" на голодный желудок. Остальное – под жареные грибы. Вы как, не возражаете?
Мы еще не успели выпить, а уже закипели страсти нешуточные, обострились амбиции и полетели искры от сшибки характеров, но наша партия благодаря Николаю Митрофановичу все же взяла верх.
– У меня от вас вибрация нервов, епонка мама, – шумел громче всех Дубровский-Прохиндоз. – Я весь изнервничался до волос дыбом, едрит твою навыворот. – И послал меня с Аркашкой по эротическому маршруту. Так бывает всегда, когда решение выносится не в его пользу. Генаха куражится в ругани, как иной шулер за картами. Он готов при случае еще и обхамить или сделать вид, что хватается за нож, или пустить жалобную слезу, или броситься на землю и кататься по ней в горячечном припадке. Алкаш – он и есть алкаш, поступки его непредсказуемы...
От полога леса на "том" берегу отделилась фигура женщины с рюкзаком за спиной. Она смотрела на нас из-под руки и прислушивалась. Неужели Клавка, младшая дочка Егорыча? Господи, этого еще не хватало! Не успели мы прийти в себя, разгоряченные спором, как она с ходу накинулась на меня, эдакая громкоголосая богиня плодородия:
– Зачем вы спаиваете моего отца? – (Постановочка вопроса – какова!) – Что он вам плохого сделал?.. Я всегда знала, что вы пьяница, а сейчас точно убедилась. Вот приедет ваша жена, я ей все расскажу. Все!..
Прапорщик внутренних войск, воспитательница тире надзирательница женского ИТЛ общего режима и отпетая стервозина костила меня с непритворным материнским усердием, хотя я годился ей в отцы, а Егорыч тем временем, приняв вид невинной жертвы, трусливо выглядывал из-за кустов.
– Ты где там, батька, выходи?! Чё прячешься, паразит чертовый! – кричала сиятельная гранд-дама местного УВД и грозила ему кулачком.
– Не пей кровь, Клавушка! Не вели казнить, а вели миловать! – Я прижал руки к груди, изобразив перед ней "версаль". – Мы попали в беду, а ты говоришь такие слова. Нехорошо, Клавушка, нехорошо!
Она попыталась было перейти "речку", высоко заголив ноги, но, увлекаемая быстрым течением, едва не шлепнулась в воду и с визгом выскочила на свой берег. После этого злости в ней заметно поубавилось.
– Ты глянь, Игрич, как бедра у нее перекатываются! А-а-а?! И тело сквозь платье просвечивает – о-о-о! – с некоторым опозданием стал раздувать парбы владелец оптовых фирм. В джинсах, почти по пояс, он вошел в мутный поток и протянул руки в ее сторону. Егорыч, сидя на корточках, тихо посмеивался. Клавушка... Клависсимо... ваше августейшество! Вы наяву или мне снитесь?.. Вы – как лампочка под абажуром! Солнышко! Вы закружили мне голову, солнышко...
– Ща вот как хрясну промеж глаз – будет тебе солнышко! – с неподражаемой грацией пообещала Клавка и сделала вид, что хватается за корягу. При этом платье у нее задралось до розовых трусиков, а тело напружинилось и набрало ту обольстительно зовущую бабистость, по которой стонут мужики лет сорока и старше. Ведь самое прекрасное в женщине – изгиб, поворот, наклон. Наши старперы чуть не взвыли, а Четыркин недовольно нахмурился... Помнится, кто-то из дачников сказал о дочке Егорыча, что она принадлежит к породе ершей: все слова звучат у нее почти как ругательства и угрозы, но под наружными колючками таятся залежи неразбуженной любви и тепла.
– Ну чё, паразиты, продукты принимать будете – или как?
– Давай, давай! – хором закричали мы, а бугай Аркашка, с трудом удерживаясь на стремнине, изготовился ловить Клавкин рюкзачок. В нем оказались две банки консервов, буханка хлеба, пакет картошки, немного сахара и ложка. ("А насчет выпить не найдется?" – всполошился Прохиндоз, но я вовремя закрыл ему пасть...)
На нас посыпался ворох деревенских новостей. И самая главная из них: по костромскому радио передали, что прорыв Федуловской плотины нанес ощутимый вред нашему околотку – смял летний лагерь для скота, утопил пьяненького рыболова, повалил два столба электропередач, и двенадцать часов в Пустыньке не было света... Выходит, одним нам, дуралеям, повезло, и спасло нас конечно же всемогущее "авось". Как говорят в таких случаях Четыркин и ему подобные: "Будет – так будет, а не будет – дак что-нибудь да будет". Трудности их не пугают, впрочем, ничего другого у них и нет.
Егорычеву дочку мы проводили с песней: "Клава – наша слава боевая, Клава нашей юности оплот, с Клавой мы живем и побеждаем, весь народ за Клавушкой идет", а Аркашка еще крикнул вдогонку, что приглашает ее на собственную виллу у Плещеева озера. Конечно, по такому случаю мы махнули еще по чуть-чуть, и каждый отправился по своим делам. Я с Николаем Митрофановичем – по грибы-ягоды, Генаха – за родниковой водой и дровами, Аркашка согласился навести порядок в избушке и почистить картошку, а Егорыч, как самый рукодельный из нас, вызвался сделать из брошенного листа алюминия некое подобие сковородки.
В глубине леса рождался млечный парной туман, легкими скачками ветра его сносило к прибрежным зарослям ольхи и ивы, и там, коченея и напитываясь холодом, он превращался в сплошное молоко... Тропинка уводила в сосновую чащу, и деревья смыкали за нами колючие лапы, напахивая хвойную свежесть. Дыши радуйся, смотри – думай! Но думать было некогда, потому что природа выставила здесь напоказ все свои богатства: крупную бруснику, душистую малину, чернику с костяникой и царя витаминов – шиповник. А грибов было столько, что они буквально путались под ногами, и в основном маслята и сыроежки. Все как на подбор крепенькие, ядреные. С красными, оранжевыми, в крапинку и полосочку шляпками и точеными ножками грибы смотрелись как некое законченное произведение, и за каких-нибудь минут пятнадцать не сходя с тропы мы набрали два больших полиэтиленовых пакета.
– Прямо как на Севере! – вырвалось у меня.
– Точно! – выпрямился Коля-бог и засмеялся. – Вы меня просто опередили...
Там, на Севере, не ищут грибы, как в срединной России, где требуется особое чутье и зоркость глаза и где прощупывают палочкой едва ли не каждую лесную затайку. Там грибы попросту собирают, а точнее говоря, "ломают", как выразилась одна архангельская старуха, у которой я однажды останавливался. Соленые грузди, сыроежки и маслята, которыми она меня потчевала в мае, принадлежали урожаю прошлого года и были собраны за одну ходку. Одна-единственная поездка в лес на подводе или на мотоцикле с коляской – и семья обеспечена грибами на целый год.
– А где вы были на Севере, в каких местах? – полюбопытствовал Николай Митрофанович.
– Инта... Ухта... Княж-погост. Эти названия вам что-нибудь говорят?
– А как же! Край, население которого составляли местные "комики" и приезжие "трагики".
– Вот-вот, – усмехнулся я. – Перед вами сын приезжего "трагика".
– Аналогичный случай! – воскликнул он и посмотрел на меня с почти родственной теплотой. – Только я из Норильска... двадцать восемь лет никелевому комбинату отдал. Начиная с сорок шестого года. Получил временный паспорт – и к отцу, на Круглое Озеро. Он тогда только-только освободился...
– Редчайший случай, чтобы на Север ездили по собственной воле...
Мы возвращались низинкой, вдоль "речки", раздвигая мокрые туманы, и белесые волны-облака смыкались за нашими спинами, как занавес. Небо опрокинулось, смешалось с хилым подростковым леском, и оттуда тянуло вязкой болотной прелью, гнилыми испарениями. Под ногами трещал валежник многих поколений, сочно всхлипывала подпочвенная вода, кипела пузырями... Николай Митрофанович рассказывал:
– Из Москвы до Красноярска я ехал на "пятьсот веселом" поезде. Знаете, почему его так называли? Он на каждом полустанке останавливался, и скорость была двадцать километров в час. Удивительный, я вам скажу, поезд: люди запросто знакомились, сходились и расходились, песни допоздна пели, анекдоты травили. Десять суток беспечной свободы и удовольствий!.. Я ведь без билета ехал, и меня подкармливала хорошая девушка Нина, студентка педвуза. Мы потом с ней долгое время переписывались. Я напишу ей огромную "простыню", а она мне ее обратно пересылает с исправленными ошибками. Не поверите, по пятьдесят ошибок сажал! Можно сказать, я по этим письмам правописанию выучился...
Ну вот... приехали в Красноярск, а пароход в Дудинку уже ушел. Денег у меня нет, пропуска тоже. Кто меня кормил, где я спал... подробности опускаю. Помню, очень холодно стало... Наконец-таки дождался "Иосифа Сталина". Тогда по Енисею много пароходов ходило – "Мария Ульянова", "Серго Орджоникидзе", "Спартак", но этот был самый большой, самый красивый. Весь трюм под завязку у него был забит зеками, а в каютах и на палубах спали вольнонаемные. На мне был хороший костюмчик, и в чемодане десять пачек махорки. Жить можно, не пропадешь! Как только на "Иосифе Сталине" начиналась проверка билетов и документов, я перелезал на вторую палубу и там прятался под брезентом... Один вохровец меня все же выследил: кто такой, откуда? Вот когда понадобилась махорка! Верите, нет? Мало того, что он охранял мою персону, он еще всю дорогу обеспечивал меня трехразовой кормежкой...
Но самое трудное началось в Дудинке. Куда ни посмотришь – зоны... вышки... собаки-людоедки... колючка на колючке. Подробности опускаю... вы это сами все помните! Снова мне билет нужен, чтобы ехать по железной дороге, и новый пропуск. А где его взять и кто мне его даст? Метался по перрону, чтобы в поезд залезть, но у каждого вагона часовой. Что делать?.. Тут один мужчина ко мне подходит – пожилого возраста и в кожанке: "Ты чего суетишься, хлопчик?" – "Да денег нет, – говорю, – и пропуска тоже". – "А фамилия как?" Я сказал. "Ты случайно не Митрофана Кузьмича сын?" – "Да, Колька". Оказалось, сослуживцы: с моим отцом вместе работают на комбинате в турбинном цеху. "А Митрофан Кузьмич знает о твоем приезде?" – спрашивает кожанка. "Нет". – "Что же ты так? – И смотрит на меня как на чумового. Подумал-подумал и говорит: – Ну ладно... попробую тебя пристроить. Только не мельтешись!" (Я его с тех пор больше не видел, а помнить буду всю жизнь.)
В это время на станцию подваливает норильская футбольная команда, и Старостин Андрей Петрович впереди, тренер. Все, заметьте, заключенные с большими сроками. Только-только стали чемпионами Красноярского края... веселые, озорные ребята. Победителей определили в теплушку, а в другом вагоне, товарном, они везли с материка капусту, репу, картошку, морковь. Хозяйственный мужик Андрей Петрович! Отказался от всяких там призов и наград, которые полагаются чемпиону. А взамен знаете что попросил? Вагон свежих овощей для всей команды. Вы понимаете, нет? Этими овощами зимой сорок седьмого он не одного зека спас от цинги...
Моя "кожанка" – к игрокам: так, мол, и так, ребята, нужно выручить одного городского фраера, доставить его к отцу. "Хорошо, – говорят, – как объявят посадку, пусть к овощному вагону подходит. Что-нибудь да придумаем!" Если честно, я уже не надеялся, что удастся уехать. А как посадка началась, надежд вообще не осталось. Суматоха... народ с вещами запрыгал, задрыгался... толкотня пошла, чтоб лучшие места занять. Думал, обо мне уж все позабыли. Ан нет! Витек, левый край, часовому зубы заговаривает, а двое других игроков вагон потихоньку открывают. Потом хватают меня за шкирку – и туда. Поехали!
Игрич, я вам еще не надоел? Честно? Ну тогда слушайте дальше... Сижу я на овощной куче и грызу морковку. Приелась морковка – взялся за репу. Чувствую, что околеваю. Холодина зверская, а я в летних ботиночках! Несколько раз поезд останавливался, проверяли документы. А кто ко мне сунется, если тут овощи?" Часов восемь ехали, у меня уж в глазах все поплыло. Слышу: "Вставай... выходи!" – а двинуться не могу. Тогда меня на закорки – и в теплушку. Стали руки-ноги разгибать и спиртом растирать, а Андрей Петрович говорит: "Лучше ему в рот влейте". Валерка Буре так и сделал. Он, как потом выяснилось, с отцом в одном лагере сидел; только отец мастером на стройке работал, а Буре фельдшером на ТЭЦ. Между прочим, заслуженным тренером стал по плаванию, нескольких чемпионов Европы воспитал, я сам у него тренировался. Сейчас его внучата шайбу в Штатах гоняют...
Тут к теплушке подъехала крытая машина, и к команде приставили конвой. Прощай Валера и Андрей Петрович! С левым крайним, вольнонаемным, мы отправились на Круглое Озеро – так поселок назывался под Норильском. Там потом фабрику построили по производству тяжелой воды... А уже поздняя ночь, мороз, темнотища и кругом лагпункты за колючей проволокой и часовые на вышках. Витек мне говорит: "Вон твой дом. Раньше это был лагерный барак, а теперь его под вольняшек переоборудовали. Нарубили комнатенок по шесть человек в каждой – вот тебе и общага. Живи и не жалуйся!"
Я вошел в коридор и постучал в первую дверь. Тишина! Постучал громче опять глухо. Потом-то я понял: народ, конечно, проснулся, но в комнате лютый холод, и вставать никому неохота. Тогда я забарабанил в полную силу. У-у-у, что тут началось!.. Как свору собак поднял. За какую-нибудь минуту весь словарь тюремного жаргона услышал, всю музыку блатной фени. Ругаться-то они ругаются, а вставать никто не желает! Я говорю: "Откройте, пожалуйста, товарищи!.." Эти "товарищи" – и особенно "пожалуйста" – их окончательно доконали. "Если я встану, падло, то ты ляжешь у двери, сучий потрох!" Такие, понимаете, литературно одаренные личности...
Дверь открыл, помню, Костя Мешков. Его взяли студентом с четвертого курса, отсидел десятку по пятьдесят восьмой, а теперь, как и отец, он отбывал "пять лет по рогам"... "Мне Митрофана Кузьмича", – говорю, а сам волнуюсь. Я ведь отца с тридцать седьмого года не видел, узнает он меня или нет? "Вон он... на кровати с краю", – показывает студент. Гляжу: кровать в углу, под окном, и на ней человек спит, накрывшись с головой. "Он в ночную смену работал", объясняет Костя. Я подумал: пускай себе спит, чего я буду его будить, обожду. А с пяти коек как завопят на меня: ты чего, парень, какой тут может быть сон! И к отцу: "Вставай, Кузьмич, к тебе сын приехал!" Сдернули одеяло, растормошили его... Тот протер глаза, приподнялся и спросонья: "Какой сын? Что за сын?" – "Да твой, – кричат, – чей же еще?! Родная, понимаешь, кровинушка!.." Он смотрит на меня и глазами хлопает. "Володя?" – говорит. (Когда отца арестовали, я был еще маленький, а брат Володя старше меня на десять лет.) "Да нет, – отвечаю, – я – Коля..." Стоит он босой на полу – а пол-то холодный! – одной рукой кальсоны поддерживает, чтобы не упали, а другой пытается меня обнять. Я говорю: "Ложись, папа, поспи, потом поговорим". А его соседи глаз с нас не спускают и переглядываются: интересное дело, отец с сыном встретились, а ведут себя как придурки. "Давай, – кричат, – Кузьмич, не жмись, гони за банкой спиртяги. Надо же отметить по-человечески". Они уже одеваются, чтобы бежать на работу, и наказывают нам, чтобы вечером все было в полном ажуре...
И вот мы остаемся одни. В комнате висит гнетущее напряжение, я чувствую, что он не воспринимает меня как сына. Сбегал на улицу, принес раздолбанный ящик, затопил печку. А печка такая: пока топишь – тепло, закрыл заслонку – все выдуло... Вид у отца какой-то суетливый, задерганный: свалился, мол, сукин сын на мою голову! А может, он под агента МГБ работает? И вдруг спрашивает, глядя мне прямо в глаза: "У тебя документ какой-нибудь есть?.." Я так и сел. "А как же!" – говорю и протягиваю ему временный паспорт. Он полистал-полистал книжечку, глаза его потеплели, произнес вслух и по слогам "Мит-ро-фа-но-вич"... быстро меня обнял, и мы оба заплакали...
