Текст книги "Прикосновение крыльев (сборник)"

Автор книги: Олег Корабельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

2

После Дня Переворота бывали дни, долгие, как недели, когда Оленеву не хотелось жить.

Так, как он жил до сих пор.

Хотелось измениться, начать все сначала, не возвращаться.

Он научился уединению. И в эти минуты и часы к нему стал являться собеседник. Этот собеседник мог быть кем угодно или чем угодно, он принимал форму чайника или чая, который Юра высыпал в чайник, горлышком колбы, коричневым газом, выходящим из нее, или абстрактной Мыслью. Звался собеседник Ванюшей, но это было лишь прозвище, сокращенное от полного имени – Ван Чхидра Асим, что в приблизительном переводе с хинди означало Безграничная Лесная Дыра. Это было далеко не единственное его имя, полный перечень которых занял бы несколько страниц: Философский камень, Тинктура, Бел горюч камень и так далее…

В свои тринадцать лет Юра резко выделялся среди сверстников неуемным желанием узнать и постичь все. В школьной библиотеке, старой, еще дореволюционных времен, он был желанным гостем. Его пускали в заповедные уголки, где он мог часами копаться в толстых пыльных томах явно не по школьной программе. Толстые веленевые страницы пахли временем, пыль десятилетий бережно сдувалась Юриным дыханием, и странные, давно позабытые мысли и идеи открывались перед ним.

В годы его детства почти не была известна такая наука – реаниматология, и лишь потом Юра понял, куда клонил Ванюшка.

– Ты будешь реаниматологом, – сказал Ванюшка в тот день. – Медицина станет для тебя главным делом.

– Но я хочу быть химиком! – возразил Юра. – Или энтомологом. Или минералогом. Но уж никак не врачом!

– Это невозможно. Из бесчисленных вариантов будущего ты обязан выбрать один. Так надо мне. А химиком в одном из Запусков у тебя будет дочь. Это сгодится.

– Какая еще дочь? – покраснел Юра. – Мне рано жениться. И почему не сын?

– Так уж запрограммировано, – вздохнул Ванюшка, – но ты не пожалеешь, она любого пацана заткнет за пояс. Ладно, хватит болтать о пустяках. Все уже обговорено, осталось подписать Договор. Впрочем, если ты раздумал, то я поищу другого. Вдруг удастся.

– Нет-нет! – заторопился Юра. – Я согласен. Я хочу все узнать, хочу, чтобы мне не было больно, чтобы жил отец, чтобы ты нашел лекарство… Только не забудь о маме.

– В зеркале, – сказал Ванюшка, – ты будешь видеть ее в зеркале. Но только через двадцать лет, а пока ты будешь жить как все люди, и почти никаких флуктуации вокруг тебя не возникнет. Я буду навещать тебя, правда, в других обликах. Не выделяйся, не задирай хвост, будь спокоен и мудр. Сохранность твоей жизни я гарантирую на этот срок.

– А потом?

– А потом мир вывернется наизнанку, как твои мозги! – хихикнул Философский Камень. – И тогда даже я не смогу предсказать, что случится через минуту.

– Но для чего тебе это «нечто»? Разве ты сам не можешь сделать его?

– Это невозможно. Это должно сотвориться само. И как знать, быть может, ты и сотворишь Это. Сам, без посторонней помощи. Или члены твоей семьи найдут Это случайно, не зная о нем. Я даже не знаю, как Это выглядит, только для меня Это столь важно, что Говорильня сразу пересыхает, едва я задумаюсь.

– Как я узнаю, что это и есть Это?

– Узнаю я, когда увижу. А твое дело – искать. Искать и искать.

– Ладно, – сказал Юра, решившись, – тащи свои бумаги.

– Пара пустяков! – воскликнул Ванюшка, обретая Всепроникающую форму. – Это я живенько!

Через минуту он уже зависал над столом с куском пергамента, исписанным вязью санскрита и с маленьким перочинным ножичком.

– Здесь все обговорено. Можешь проверить. Без обмана.

– Я верю, – сказал Юра и, зажмурив глаза, полоснул лезвием по запястью.

Гусиное перо было всучено ему, и он, обмакнув кончик в густеющую кровь, поставил неумелую роспись. Полным именем: Юрий Петрович Оленев.

– Экземплярчик останется у меня, – весело сказал Ванюшка и, превратившись в Пылевидную форму, выпорхнул в форточку, вместе с набежавшим сквозняком.

Это вернулся отец.

– Опять нахимичил? – спросил он, принюхиваясь. – Да еще руку порезал! Ох, и достанется тебе в субботу! Давай перевяжу.

– Не надо, папа. Иногда мне не хочется делать то, что мне не хочется делать. Это заживет само.

– Умный ты у меня, а все еще дурачок. Есть такая штука – заражение крови. Очень серьезная.

– Я знаю, папа. Ведь я буду врачом.

– Быстро же ты меняешь свои планы.

– Так надо, папа, – по-взрослому сказал Юра и прижал губы к ранке.

– У тебя сегодня день рождения. Будешь звать гостей? Я сейчас что-нибудь приготовлю.

– У меня уже были гости. Давай вдвоем.

– Да, чуть не забыл. В дополнение к микроскопу вот тебе еще маленький амулет на счастье. Это осталось от мамы. Ты помнишь? Береги его, Юрик.

На раскрытой ладони отца лежал маленький слоник, выточенный из белого мрамора. Юра бережно опустил его в левый карман.

– Спасибо папа, я сберегу.

– Ну вот и умница…

Умницей Юра стал на другое утро. Он проснулся раньше обычного, голова была ясной и свежей, а на душе легко и прозрачно. Ни разочарований, ни обид, ни сиротского горя, ни щемящей боли. Полная ясность и невесомость, равновесие души, невозмутимость духа.

«Значит, это не игра? – спокойно подумал он. – Надо проверить».

И потянулся за учебником японского языка, который пытался изучать в последнюю неделю. Он перелистывал страницы, тут же мгновенно запечатлевая их в памяти, вникал без напряжения в хитросплетения иероглифов, слова и грамматика прочитывалась так легко, как родной язык. Захлопнув книгу, он понял, что этот этап завершен, и ему сразу же захотелось перейти к следующему. Весь день он не выходил из дома и листал, листал все книги, которые попадались под руку…

Договор исполнялся безупречно, пока лишь в одностороннем порядке – в пользу Юры. Так казалось ему самому. Он быстро изучил европейские, языки, перешел к азиатским и африканским; египетская письменность и клинопись ассирийцев тоже не были для него тайной за семью печатями. Любая область знания открывалась перед ним как незапертая дверь. Он мог легко усвоить высшую математику, поломать голову над квадратурой круга, а на другой день окунуться в мудрую генетику, постигнув ее со времен Менделя до последних достижений молекулярной биологии.

Как-то, гуляя по парку, он подумал, что не знает названий многих трав и кустарников, и на другой же день, обложившись книгами по ботанике, выучил наизусть не только русские, но и латинские имена всего того, что ранее в слепоте своей попирал ногами.

Мир открывался с другой стороны, с изнаночной, скрытой и потаенной, мир звучащих и молчащих трав, насекомых, червей, невидимо совершающих подземные переходы под толщей дерна. Юра мог часами, склонившись над кустиком полыни, наблюдать форму ее листьев, неповторимую и повторяющуюся, вдыхать ее запах – запах знаменитой травы емшан из древней легенды, заставившей половца вспомнить о забытой родине.

Он сам возвращался на свою родину, в мир корней и листьев, в мир истории, в мир вымерших народов, их страстей и желаний, тщеты и героизма, вражды и ненависти.

И что стоили вековые поиски Философского Камня, умеющего превращать все во все, если война никак не превращалась в мир, а ненависть в любовь.

А быть может, и наоборот, думалось Оленеву, поиски нетленной Истины, Абсолюта, Вечной гармонии, всего того, о чем грезилось лучшим из людей, – это и есть невидимый и неосязаемый поиск Добра и Справедливости. Тогда и он сам включался в число Искателей, и сознание этого наполняло его гордостью и заставляло убыстрять шаги на своем пути.

Рос Юра, старел отец. После школы Оленев без труда поступил в медицинский институт, и учеба давалась ему так же легко, как и раньше. Он старался не выделяться из среды сверстников, и только отличные оценки снискали ему репутацию зубрилы. Это было неправдой. Юра перелистывал любой учебник, и знания, накопленные за столетия, быстро и надежно оставались в его памяти.

Отец давно вышел на пенсию и, не-выходя из своей комнаты, играл сам с собой в шахматы. С сыном ему играть, было неинтересно – Юра всегда обыгрывал его в несколько ходов.

Оленев ни разу не влюблялся. Это не означало, что он был равнодушен к девушкам, он охотно заговаривал с ними, шутил, приглашал в кино, целовался в подъездах, но сам подсмеивался над приятелями, которые бесились от любви, ревновали, совершали тысячи необдуманных поступков. Он не чувствовал себя обделенным, как не ощущает свою ущербность человек, не понимающий музыку или живопись, субъективное чувство душевного комфорта позволяло ему причислять себя к счастливым людям, для которых совсем не обязательны и даже опасны душевные смятения и муки.

Он встретил Марину в троллейбусе. Нечаянно наступил на ногу, извинился, они вышли на одной остановке, оказалось, что их дома находятся друг против друга, а потом он и сам не мог понять, как получилось, что они поженились. Уже спустя время он стал догадываться, что весь этот ряд случайностей, совпадений и игры судьбы был искусно навязан ему тем, с кем он заключил Договор. Он усмехался про себя, качал головой и шутя сетовал, что в Договоре не было указано о степени ума будущей жены, но назад вернуть ничего было нельзя. Она была красива, гибка, очаровательна в своей глупости. Но он не нуждался в собеседниках и относился к этому недостатку легко и спокойно.

К этому времени Юра закончил институт, красный диплом давал ему право выбора, и он сразу же попросился в реанимацию одной из крупных клинических больниц. Потом родилась дочь, были обычные хлопоты, стирка, ремонты, беготня по магазинам, детские и женские болезни. Только отец ничем не болел и для своих лет выглядел слишком молодо.

Юра равнодушно ожидал начало действия Договора. Он и в самом деле полысел, ссутулился, а своей невозмутимостью и ясностью мышления часто приводил коллег в состояние раздражения. Вечно спокойный, ироничный, он делал свое дело без излишней суеты, и как это ни покажется парадоксальным, не совершил ни одной ошибки за все годы работы. Ни один врач не сумел избежать их, горьких и непоправимых, а Оленев, «везунчик», всегда делал только то, что нужно делать, и рука его не дрогнула ни разу.

Он хорошо помнил тот день, когда впервые пришел в больницу, вчерашним студентом, новоиспеченным интерном.

3

К сенокосной поре газоны и лужайки между больничными корпусами сплошь зарастали высоким пыреем, сурепкой, тимофеевкой, люцерной. И все посвященные знали: скоро должен прийти из отпуска Титов, принести литовку, завернутую в мешок, и, раздевшись до сиротских больничных штанов, начать косьбу.

Зрелище это никогда не пропускалось. Под разными предлогами врачи выходили во двор, становились поодаль у заборчика, закуривали и наслаждались бесплатным спектаклем. Выставив живот, выпирающий из штанов, набычив голову, грузный, вспотевший Титов мерно взмахивал косой, и трава с длинным шелестом ложилась ему под ноги. Не дождавшись, когда она подсохнет, Титов сгребал ее к вечеру в мешок и уносил домой. Он держал кроликов в гараже, и ради такой мороки ему приходилось выискивать мало-мальски пригодный участок для покоса. Июль для него был страдным месяцем. Подпирая животом операционный стол, он добросовестно выстаивал необходимые часы, записывал в истории болезни скупые фразы и, не дожидаясь конца рабочего дня, шел косить.

Юра Оленев пришел в больницу в начале августа, и ему на другой же день показали Титова, красного, обожженного солнцем, неутомимо обрабатывающего очередной газон. Зрелище Юре понравилось, он знал Титова и раньше, по институту. Тот работал ассистентом на кафедре хирургии, и Юре как-то пришлось сдавать ему экзамен. Он помнил Титова, неторопливого, немногословного, с хрупким голосом и на первый взгляд недалекого и простодушного. На экзамене Титов клевал носом, косил в сторону скучным взглядом и вообще, на Юру внимания не обращал. Оленев ответил по всем вопросам и, подсунув зачетку, уже ожидал пятерку, но тот так же равнодушно выставил трояк и вызвал следующего. Юра не ушел, и Титов, позевывая, спокойно объяснил, что сам знает хирургию только на «четыре», а уж студенту больше не полагается.

С первого же дня приходи в больницу Юре пришлось доказывать, что врач из него выйдет. Именно пришлось, потому что все медицинские премудрости он усвоил еще в первый год студенчества. Такова была традиция, считалось, что в роль врача нужно вживаться постепенно, мол, репетиция – это одно, а спектакль – совсем другое дело. Та область медицины, которую он поневоле избрал для себя – анестезиология-реаниматология, преподавалась в институте плохо, ей отводились считанные часы, за которые студенты, исключая Юру, успевали воспринять слишком мало, и поэтому, придя в отделение, любой ощущал себя профаном и невеждой.

Поначалу многое казалось непонятным. И аппараты, и больные со своими болезнями, непохожими на описания учебников, и выбор тех или иных лекарств, и сам ритм работы, не прекращающийся ни на минуту.

Коллектив Юре понравился. Врачи были молодыми, языкастыми, остроумными. Грачев, заведующий отделением, тоже был молод, хотя успел защитить кандидатскую диссертацию. Слишком возиться с интернами он не собирался, рассказал, что где находится, что должен уметь и знать каждый реаниматолог, твердо обещал Великие взбучки за каждый промах и бросил их, как щенков в воду. Интернов было двое: Юра и Вовка Веселов – неутомимый остряк и неукротимый оптимист. И если Юра благополучно миновал тот период, когда к нему привыкнут и станут считать своим, то все шишки и подзатыльники сыпались на голову Веселова, отчего с годами голова его стала шишковатой и вихрастой, но характер ничуть не испортился.

Теперь Юра встречался с Титовым в операционной как равный с равным: Титов – хирург, Оленев – анестезиолог. Работал Титов неторопливо, занудливо, часто поднимал голову к потолку, словно выискивая там нужное движение скальпеля, заставляя ассистентов потеть, молча злиться и переминаться с ноги на ногу, но свое дело он знал получше, чем на четверку, и осложнения у его больных случались редко. Сам Титов относился к интернам, в том числе к Юре, с пренебрежением, и, если во время операции что-нибудь случалось, то он обращался к нему, лениво растягивая слова:

– Э-э, как вас там, позовите кого-нибудь из врачей.

Собственно говоря, это было прямым оскорблением, но Юра молча улыбался, никогда не звал и сам быстро справлялся со своим делом. Пустыми глазами Титов долго смотрел на непокорного мальчишку, но убедившись, что все в порядке, молча продолжал работу.

Потом, когда к Юре стали относиться как к своему, привычному и сросшемуся с отделением человеку, даже Титов снисходил до легкого наклона головы при встрече и более-менее точно называл его по имени, варьируя в ошибках от Георгия до Виктора. Но Юра быстро вставал на ноги и без тени смущения подчас спорил с Титовым о тех или иных проблемах хирургии. Тот озадаченно склонял голову, поднимал кустистые рыжие брови и, словно удивляясь безмерной наглости, кротко говорил:

– Вы ошибаетесь. Читайте побольше или спросите у старших.

Когда Юра протягивал Титову только что вышедшую в свет монографию, тот лишь мельком глядел на-обложку и, отвернувшись, отражал нападение:

– Эта книга уже успела устареть, и автор ее некомпетентен. Учите японский, есть интересные статьи.

– Я его изучил еще в детстве, – отвечал Оленев, зная, что ему все равно не поверят, – эти статьи тоже успевают устаревать.

Титов брезгливо морщился и в спор больше не вступал.

У Юры подрастала дочь, он часто брал ее за руку и в свободные от дежурств дни уходил куда-нибудь далеко от дома. Едва научившись говорить, дочка стала придумывать сказки, все детские премудрости о Колобках и Лисичках-сестричках она усвоила за месяц, и разве что какая-нибудь нганасанская сказка еще могла удивить ее, поэтому она предпочитала сочинять сама.

В один из дней они шли по солнечному летнему бульвару, и пятилетняя Лерочка на ходу сочиняла очередную сказку. Она говорила, а Оленев рассеянно слушал ее бесконечный цикл о трех странных существах, одним из которых был он сам.

– Ну и что? – спросил он в конце или на середине сказки, что было равноценно. – Оленев – это я, ладно уж, хотя и не похож, Падший Ангел – это ты, кто такой Печальный Мышонок, я догадываюсь, но откуда ты можешь знать о нем?

– Ты меня обвиняешь в недогадливости? – возмутилась дочка и ущипнула отца за руку. – Мне лично не до гадливости, когда я думаю, что теза сидит у тебя в левом кармане, а антитеза в правом, и обе такие странненькие!

– Ты не ребенок, ты мутант. Таких детей не бывает. Откуда ты знаешь эти слова?

– Какое тебе дело, папулечка? Раз эти слова есть, то я их знаю. Это же так просто… Но ты меня перебил. Придется сочинять другую сказку.

И она начинала новую, а Оленев зябко поежился, вспомнив, что давно потерял маленького мраморного слоника, подаренного ему отцом в день тринадцатилетия. Он потерял его в тот же день, опустив в левый карман штанов. С тех пор левые карманы брюк, пиджаков и халатов то и дело превращались в бездонные ямы, куда исчезали авторучки, монеты, носовые платки, и Оленев приучил себя не класть туда ничего. А Печальный Мышонок в сказках дочери жил именно в левом кармане Оленева, и это странное совпадение Юре явно не нравилось.

– Неужели это я породил тебя? – вздохнул Юра, когда сказка кончилась. – Я тоже считался вундеркиндом, но ведь не до такой же степени! И вообще, все твои сказки – это развесистая клюква! – поддразнил он дочку.

– Ага! – легко согласилась она. – Есть такая, и настолько развесистая, что под ее ветвями свободно помещается небольшой город с тремя заводиками и фабрикой по производству лапши.

И тут Оленев увидел Титова. Тот сидел на скамейке, развалясь и выпятив живот, а к его руке были привязаны поводки. Сдерживаемые ошейниками с медными бляхами и медалями, на газоне паслись кролики. Вокруг толпились дети, они дотрагивались до пушистых спинок зверьков, с опаской оглядываясь на Титова, но тот не обращал внимания на их возню, лишь щурил глаза от яркого солнца и неторопливо промокал пот со лба.

– Во! – обрадовалась Лера. – Смотри. Это знаменитый дрессировщик. У него кролики по струночке ходят, тапочки приносят, за пивом бегают, спичку зажигают и даже немного разговаривают.

– По какой струночке?

– А которая на гитаре. Кролики по струнам бегают, а дрессировщик поет.

Титов открыл зажмуренные глаза, вернее – один глаз и, приподняв кустистую бровь, посмотрел на Юру.

– А, это вы… коллега, – сказал он безразличным тоном. – Денек-то сегодня, а?

– Как поживают ваши кролики? – вежливо спросил Юра.

– Неплохо. А как вы?

– Намного получше. Меня не держат на поводке.

– Это вам только кажется, – равнодушно сказал Титов и снова прикрыл глаза. – Вы на поводке у дочери, у жены, у работы…

И он поманил пальцем одного из зверьков. Толстая белая крольчиха приподняла голову от газона и уставилась темными глазами на Титова. При этом она продолжала шевелить губами, пережевывая траву.

– Ну иди, иди, – ласково сказал Титов, – не стесняйся, тут все свои.

Крольчиха нехотя засеменила к скамейке и уткнулась мордой в ботинок Титова.

– Скажи, детка, как тебя зовут?

Крольчиха напряглась, быстро засучила передними лапками и внятно сказала:

– Манечка.

При этом раздвоенная верхняя губа сомкнулась с нижней при звуке «эм» ровно на столько, сколько и надо было.

Дети тут же столпились вокруг и, разинув рты, смотрели на говорящего зверька.

– А меня зовут Юрий Петрович, – сказал Юра. – Как вам нравится погода?

– Чудесная погода, – ответила Манечка. – Вы не находите?

– Он находит, – перебил Титов. – Но на светские разговоры способны и лягушки. Скажи-ка, детка, ты разумная?

– Конечно! – воскликнула крольчиха. – Я мыслю – следовательно, существую, как говаривал о себе Декарт. Если бы я не мыслила, то не существовала бы.

– Это логическая, ошибка, – возразил Оленев. – Камень не мыслит, но существует вполне реально.

– Это вам только кажется, – назидательным тоном сказала Манечка. – Он тоже не лишен, э-э, своеобразного мышления…

Постепенно вокруг скамейки собралась небольшая плотная толпа. В основном это были родители детей, подходили и прохожие, если не слишком спешили.

– Этого не может быть, – уверенно сказал высокий мужчина в очках. – Не морочьте детям голову.

– Может, может! – заспорили дети. – По телевизору может!

– По телевизору показывают сказки, а это обман. Они шарлатаны. У него магнитофон в кармане, – и мужчина вытянул палец по направлению к Оленеву.

Юра хотел сказать, что никакого отношения ко всему этому не имеет, но рассудил, что невольно окажется предателем, и молча вывернул карманы.

– Все равно, это возмутительно, – сказала толстая женщина. – Для фокусов есть цирк.

– Они себе на бутылку зарабатывают, – добавил еще кто-то. – И газон потравили.

– Пойдем отсюда, деточка, – решительно сказал высокий, беря сына за руку. – Сейчас мультики будут показывать.

– Не хочу мультиков! – завопил ребенок. – Здесь интереснее!

Детей по одному выхватывали из круга. Бульвар оглашался ревом и плачем. Детские причитания затихающими кругами расходились от пустеющей скамейки.

Манечка выжидательно помолчала, переводя раскосый глаз с Оленева на Титова, вздохнула и посеменила к другим кроликам.

Титов, лениво пошарив по карманам, достал очки с толстыми стеклами, водрузил их на нос, и тут же переносица испарилась.

– Все ясно, – вздохнул Оленев. – Так вы и есть тот самый Философский Камень, Панацея Жизни, Красный Лев?.. Давненько не виделись. Признаться, не ожидал.

– Ван Чхидра Асим, – поправил Титов. – Хинди еще не забыл, Юрик?

– Я ничего не забыл. Но почему вы в таком виде?

– Так надо, – коротко сказал Титов, спрятав очки и вернув на место переносицу. – Я уже наверняка знаю, где надо искать.

– Но по-прежнему не знаете, что именно?

– Приблизительно. Это где-то в области человеческих исканий вечной истины и еще – близко к медицине. Это все, что я знаю. Пока знаю.

– А как наш Договор? Он еще в силе?

– Несомненно. Если я не найду через пять лет, то будешь искать ты.

– Значит, еще целых пять лет…

– Не еще, а всего-навсего. Я лишь приблизился к находке, но зато убедился наверняка, что именно ты способен найти ее. Ты или кто-то из твоих близких. От тебя исходит волнующий запах открытия.

– Договор нельзя расторгнуть? – осторожно спросил Юра.

– Он подписан твоей кровью, – отрезал Титов.

– Тогда я был мальчишкой и мог не задумываться о будущем. Мне немного не по себе, когда представлю себя и свою дочь в роли искателей того, чего нет на свете.

– Это не страшно, просто немного странно. Поначалу. Потом вы все привыкнете. Никто из вас не будет мучиться и страдать от своих поисков. Разве что ты сам… Но за любой поиск истины надо платить.

– Да, но чужой истины. Мне она не нужна.

– Чужой не бывает. Истина одна. Едина и неделима. К тому же ты получил неплохой аванс, Юрик.

– Для чего вам кролики?

– Они тоже ищут. Вернее, искали. Это очередной тупиковый путь, а сколько их было у меня за столетия! Я искал месторождение разума, полагая, что там скрывается моя потеря. Нейрохирургия, генная инженерия, годы работы – все впустую. Я образумил кроликов, но это не моя истина и вообще – ничья. Она никому не нужна. Кролики скоро умрут. И я. Через месяц.

– Отчего же?

– Я больше не нужен в форме хирурга, хирург больше не нуждается в своей работе. Очень просто. Будем считать, что мы виделись в последний раз. На работе, как на работе, а личных встреч в такой форме больше не будет. Сегодня я специально вычислил твое появление на бульваре, чтобы напомнить о Договоре. До свиданья, Юрик.

– Прощайте, – тихо сказал Оленев. – Значит, ничего нельзя изменить?

– Ничего. Титов умрет от рака легких. В следующий раз я появлюсь перед началом вступления Договора в силу. Ты сам придешь ко мне. Через пять лет. Жди.

При этих словах Титов встал, натянул поводки, и кролики, дружно приподняв головы, построились цугом и засеменили вдоль по газону. Вслед за ними шел Титов, и легкая тень колыхалась в такт его шагам.

Через день Оленев увидел Титова в коридоре клиники, Титов сидел на скамье рядом с профессором, и лицо его, краснее обычного, было настолько растерянно, что Юра сразу догадался – это и есть обещанный финиш. Ему сказали, что у Титова нашли опухоль легких. Тот, мол, узнал об этом и, напуганный, выбитый из колеи, никак не мог найти для себя те спокойные, чуть насмешливые слова утешения, которые сотни раз говорил безнадежным больным. По-видимому, сейчас эти слова говорил ему профессор, и Титов, зная, что это ложь, все же пытался поверить им, обмануться несуществующей надеждой, чтобы не очутиться в полном одиночестве приговоренного к смерти.

Больше Титова никто не видел. Оперироваться в своей больнице он отказался, уехал в другой город, и через месяц пришла весть о его смерти. Опухоль оказалась запущенной, и после операции он протянул недолго.

На планерке профессор тихим голосом известил об этом хирургов, все встали, промолчали, никто в этот день не вспоминал причуды Титова, но жалели его не старые еще годы, диссертацию, защищенную незадолго перед этим, и лишь Юра в душе усмехался и пожелал искренне, чтобы Ванюшка успел найти свою тайну в оставшиеся пять лет без его помощи.

Первые дни работы в клинике так и связались у него неразрывно с коротким визгом косы, срезающей сочную траву, широким размахом загорелых рук, с толстогубой и косоватой усмешкой, с каплями пота на некрасивом лице. С тех пор, слыша запах гибнущей, высыхающей травы, Юра неизменно вспоминал Философский Камень, Ванюшку, Титова, возникшего в те годы перед ним в облике чудаковатого хирурга.

Постепенно о Титове забывали, только иногда, в разгар сенокоса, когда разнотравье заполоняло больничный парк, кто-нибудь и говорил: «Эх, Титова нет! Трава пропадает!» Но никто не смеялся, разве что улыбался виноватой улыбкой и заводил разговор на другую тему.