Текст книги "Костры партизанские. Книга 1"

Автор книги: Олег Селянкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава шестая
ОКТЯБРЬ

1

Сообщение Виктора о том, что немцы дошли до самой Москвы и вот-вот начнут ее решительный штурм, Василий Иванович встретил внешне спокойно. И спросил, как показалось Виктору, о мелочи, недостойной внимания сейчас:

– Говоришь, Авдотьин приемыш поддержал деда Евдокима?

– Ага… Дескать, господин староста лучше знает, какой скот ему брать.

– Гад он ползучий – вот и вся его характеристика! – моментально вынес Григорий окончательный приговор.

– Заарканить веревкой и сюда! – поддержал его Юрка.

– А на хрена нам он здесь сдался? – спросил Каргин. Он, по обыкновению, сидел рядом с Василием Ивановичем. – Считаю, убьем одного гада – Москве легче не станет.

– Курочка по зернышку клюет, да сыта бывает, – не сдавался Григорий и с надеждой посмотрел на приятеля. И тотчас же, как бывало уже не раз, Юрка поспешил на помощь, закивал взлохмаченной головой:

– Мы одного кокнем, другие – второго, а во всесоюзном масштабе какая картина проявится?.. А ты, Орднунг, чего молчишь? От спора с начальством прячешься?

Федор Сазонов сидел немного на отшибе и старательно протирал тряпицей блестящий затыльник автомата. Казалось, никого и ничего не существовало для него, кроме автомата, но ответил сразу и категорично:

– Убил даже одного врага – уже польза.

– Между прочим, здесь есть комиссар и командир, так что чего митинговать? – будто нехотя опять вступил в разговор Каргин.

Виктор заметил, как недовольно переглянулись Григорий с Юркой, как обиженно насупился Федор; этот даже вроде бы выругался, беззвучно шевеля губами.

– А я, командир, считаю, что пока, – Василий Иванович особо выделил слово «пока», – что пока все имеют право высказывать свое мнение. Даже спорить. Ведь, как говорится, в споре рождается истина. А вот потом, когда найденное решение примет форму приказа, вот тогда все споры оборвутся сами собой.

Каргин уставился на свои руки, безвольно лежавшие на коленях, и ответил тихо и с таким спокойствием, что все поняли – это его окончательное мнение:

– Споры на военной службе – что окурок на сеновале. В армии, как в семье, один командовать должон. Что сказал он – исполняй, не рассусоливай.

– А демократия где? – вкрадчиво спросил Григорий и сразу же взвился до крика: – Помню, еще мальчонкой бегал, партийная чистка была. Вот там одному типу – демократии зажимщику – дали за это самое, так дали! Не чихай и не кашляй!

– Тому тогда дали, а ежели тебе я сейчас отпущу? Полной Мерой? – казалось, неожиданно, каралось, не из-за чего обиделся Каргин и даже сжал пальцы в кулак, даже подался к Григорию.

– Или не отвечу? – окрысился тот, но все же подтянул ноги под себя, чтобы удобнее было вскочить.

Василий Иванович уже уловил, что с Каргиным нужно будет поговорить отдельно, может, не раз и не два: упрям Иван, даже поймет, но не сразу сознается. Потому и сказал, будто признавая свою ошибку:

– В общем-то, товарищи, командир прав. На то мы ему и дали власть, чтобы беспрекословно подчиняться… А что Григорий в спор полез… Думаю, он просто не понял, что не всем, а командиру докладывает Виктор.

И вовсе сгладил все обиды вопрос Фёдора:

– Слышь, комиссар, а устоит Москва? Только ты честно, как на исповеди.

– Как на исповеди – не могу, – развел руками Василий Иванович. – Исповедь – сплошной обман…

– Не цепляйся к слову, комиссар, ведь мысль-то мою понял?

– А как же, понял, – ответил Василий Иванович и замолчал. Виктору показалось, на очень долгое время замолчал. Он украдкой вздохнул с облегчением, когда Василий Иванович вновь заговорил: – Если даже падет Москва—чему не бывать, – разве склоним голову под фашистский сапог?.. Что касается моего мнения, то не бывать фрицам в Москве. И докажу это с математической точностью, – заспешил Василий Иванович, даже голос повысил, словно здесь был кто-то, не согласный с ним. – Во-первых, сами, небось, заметили, что все больше и больше раненых немцев на запад везут. А наших-то пленных тю-тю? О чем это говорит?.. Во-вторых, хотят немцы этого или нет, но, даже проигрывая какой-то бой, мы неизменно выигрывали время. А это такой трофей, что хоть кого заставит считаться с собой.

Дальше комиссар говорил еще о единстве наших фронта и тыла, о том, что сейчас, бесспорно, на Урале, во Владивостоке, В Хабаровске и даже па Сахалине работают на победу под Москвой, но Виктора это уже мало интересовало, он считал, что схватил и цепко держит главное: с нашей стороны война будет продолжаться до полной победы над фашизмом.

Все это было тогда, а сегодня – 1 октября, – едва ночь распласталась над землей, Виктор с Афоней вышли к кривой березе и ждут Каргина, Василия Ивановича и всех остальных товарищей: Каргин сказал, что в эту ночь на задание выйдут все, кто истинно за Советскую власть. Так дословно и сказал:

– Сейчас такое время настало, что все, кто истинно за Советскую власть, делом должны доказать это.

Виктору очень понравилось это выражение; может, потому, что раньше его не слышал.

Потом немного поспорили, брать ли с собой деда Евдокима и Клаву с Груней.

– Лично я утверждаю, что они настоящие советские! – горячо сказал Виктор.

– Без баб и стариков обойдемся, – словно обиделся Григорий.

– Они, может, еще понадежнее тебя будут, – возразил Виктор, хотел добавить, что ручается за них, как за самого себя, но Каргин поставил точку:

– Всяк сверчок на своем шестке хозяйничает.

Понимай: у них свое задание, у отряда – свое. Поэтому ночью из Слепышей вышли только они с Афоней, хотя, будь его воля, Виктор привел бы на место встречи почти отделение.

Афоня заметно волнуется, хотя и старается скрыть это; часто покашливает, словно петь готовится. А Виктору сегодня просто холодно: с раннего утра, словно под большим давлением и только в узкую щель его выпустили, вырвался на простор северный ветер-листобой и злым сквозняком пронизывает вмиг оголившийся лес. И звезд ни одной. Холодно, неуютно.

Юрка, как обычно, появился неожиданно и бесшумно. Будто давно, затаившись, стоял за березой, а теперь настало время, ну и вышел. Не поздоровался, ни о чем не спросил. Просто бросил мимоходом:

– А ну, тронулись.

Ведет цепочку Каргин. За ним, рядом и как старые знакомые, идут Василий Иванович с Афоней. А сзади Виктора – только Григорий, который сегодня не ворчит, не порывается поравняться с Каргиным, а точно держит свое место. И стоило Виктору чуть задержаться, чтобы перемотать сбившуюся портянку, Григорий сразу оказался рядом и терпеливо ждал, пока он не пошел дальше.

– Вот отсюда и атакуем, – прошептал Каргин, когда отряд вышел к мосточку на тракте за Степанковым. – Юрка с Гришкой занимают позицию на том бугре, – рука властно указала на еле приметный холмик, огибая который, тракт устремлялся прямо к мосточку. – До взрыва – не дышать… Ты, Василий Иванович, бери Витьку с его дружком и залягте так, чтобы сам мост под огнем держать. А мы с Павлом и Федором мостик заминируем и вперед по дороге подадимся… Только, чур, на ту сторону тракта не бегать. Чтобы свои же пули не посекли.

Еще несколько минут – и все улеглись на леденящей земле. Моментально ветер-листобой, озверевший к ночи, нашел в одежде прорехи и тысячами отточенных иголок прикасается к телу, холодит его до дрожи. Она, мелкая и противная, бьет Виктора уже часа два или три, бьет с той секунды, как он залег под кустом. И передохнуть не дает.

Сначала, когда на мосточке копошились Каргин, Павел и Федор, было еще хоть чуточку интересно наблюдать за ними, а потом они убежали в ночь. И вот уже несколько часов – никого и ничего. Только провода, что провисли меж столбов, стонут нудно и глухо. Да месяц то нырнет за тучку, то пялится во все глаза.

Наконец, когда по расчетам Виктора до рассвета оставалось совсем немного, в гул проводов вплелся новый звук – завывание мотора машины. Неторопливо и тяжело шла машина. Дрожь сразу унялась сама собой, стало даже жарко, и Виктор расстегнул верхнюю пуговицу ворота рубашки. Сейчас он думал об одном: «Скорей бы! Пусть эта машина взлетит на воздух вместе с мосточком или проскочит, но скорей бы!»

Пожалуй, еще больше, чем Виктор, волновался Василий Иванович. Ведь это была первая боевая операция всего отряда. Правда, переход совершили, можно сказать, образцово. И позииию Каргин выбрал правильно. А вот сработает ли то хитрое устройство, что заложили на мосту?..

Должно сработать! Должно!..

У Василия Ивановича закостенело все тело, когда тяжелый грузовик, рыгнув выхлопом, вразвалку поднялся на мосточек и пополз по нему, выпучив, словно от натуги, глазища-фары.

«Где-то здесь», – успел подумать Василий Иванович, и справа от грузовика прямо из досок мосточка вырвалось яркое пламя, а долей секунды позже прозвучал глухой взрыв. Почти одновременно с ним распахнулась дверца кабины грузовика и высунулся немец. Еще Василий Иванович заметил, что этот немец почему-то смотрел только на настил мосточка. Тут и затарахтели автоматы Виктора и Афони. Это было так неожиданно, что и Василий Иванович машинально дал короткую очередь неизвестно куда. Видел, что голова и плечи немца безжизненно висели над черной водой речушки, а очередь все же дал!

2

Ефрейтор Пауль Лишке – связист-линейщик – заступил на дежурство в ночь и покорно сидел у молчаливого коммутатора. Сидел в тепле, а думал: «Неужели начинается пресловутая русская зима?.. Говорят, у русских зимой такие морозы, что иная птица летит, летит и вдруг грохнется на землю ледышкой».

Хотя, пожалуй, к самым зверским морозам война все же кончится: пока неизменно сбывалось все, что обещал фюрер. К примеру, разве многие сразу поверили, что он возродит военную промышленность Германии?

А он не только возродил ее, но и усилил в несколько, раз. И еще он создал вермахт, равного которому нет в мире.

Доказательства?

А Данцигский коридор? Австрия? Чехословакия? Польша? Франция? Все их государственные флаги сейчас значат не больше, чем обыкновенная тряпка: прикажет фюрер – и любой немецкий солдат вытрет о них свои походные сапоги.

Наконец, Россия – огромная и таинственная страна. Разве мало было полковников и даже генералов, которые панически боялись России? Но фюрер заявил им: «Ничего не бойтесь, я поведу вас! Россия – колосс на глиняных ногах».

Указал фюрер очередную ближайшую цель, и вот вермахт марширует по дорогам России. Правда, пропаганда убеждает, будто это русские вероломно нарушили дружеский договор с Германией, будто пообещали пропустить ее войска через свою территорию для удара по Индии, а сами открыли огонь, едва немецкие солдаты в указанных русскими местах перешли границу. Но это сказка для малышей и простаков; он, Пауль Лишке, и сам кое-что понимает, да и служба – дежурный по связи при комендатуре района – дает многое для самостоятельных выводов. Вот, например, мало кто знает, что в ближайшие дни падет Москва, а ему это доподлинно известно: как начальство ни маскирует тему разговора, главное всегда понять можно.

Разумеется, Пауль Лишке не мог знать, что план наступления на Москву детально разработан и скрыт под кодовым названием «Тайфун». Не мог он и думать, что для удара по русской столице командование вермахта сосредоточило 78 лучших дивизий (в том числе 14 танковых и 8 моторизованных), 1700 танков и 1000 самолетов, но зато ему было точно известно: все готово к удару такой мощи, какая неведома миру. И поэтому, скучая на ночном дежурстве, он мог предполагать, что дни Москвы сочтены.

Вот и выходит, думал Пауль Лишке, что на дорогах всей Европы победно отпечатался след сапога немецкого солдата. Во всю ступню и с глубокими вмятинами от шипов!

Швеция и Швейцария? Они пока нужны Германии как нейтральные страны. Нужны до поры до времени. Поэтому и существуют. А захочет фюрер – уже завтра над ними тоже гордо взовьется победоносное знамя новой Германии. Как недавно над Киевом взвилось.

Стоп, стоп, как там дословно сказано?

Пауль Лишке уставился в темный угол комнаты, откуда на него скорбно смотрели русские святые, и с удовольствием продекламировал, проверяя свою память и гордясь ею:

– Верховное командование немецких вооруженных сил сообщает: наряду с операциями по окружению советских армий на востоке было начато наступление на столицу Украины – Киев. После отважного прорыва сильных укреплений на западном берегу Днепра наши войска вошли в город. Над цитаделью Киева с сегодняшнего утра развевается немецкое военное знамя. 21 сентября 1941 года.

Только продекламировал сводку, еще не успел полностью восхититься ее содержанием и своей памятью, а на столе уже ожил один из телефонов, рассыпая звонкую и требовательную трель.

– Ефрейтор Лишке слушает, – отрапортовал он в телефонную трубку голосом, который свидетельствовал о том, что он, Пауль Лишке, бодрствует.

– Примите телефонограмму на имя коменданта района гауптмана фон Зигеля.

– Готов, записываю.

– Все имеющиеся у штатского населения валяные сапоги, включая и детские валенки, подлежат немедленной реквизиции, – монотонно и медленно диктует кто-то.

– Можно и быстрее, я стенографирую, – говорит Пауль Лишке.

Но невидимый собеседник продолжает в прежнем темпе:

– Пользование валяными сапогами населению запрещается и должно караться так же, как и недозволенное пользование оружием… Все, подпись: гебитскомендант… Кто принял?

– Принял ефрейтор Пауль Лишке.

– Передал Карл Борн… Слушай, как у вас там погода? У нас – ветрище прямо с Северного полюса.

Этот несчастный простой солдат явно забыл свое место, разговаривает с ефрейтором как с ровней!

– Молчать! – приглушенно бросает Пауль Лишке и поясняет, как ему кажется, с леденящим спокойствием: – Линия только для служебных разговоров.

– Яволь!

И снова в ушах лишь завывание ветра в печной трубе да голые ветви березы скребутся о стекло окна. Словно умоляют дать частицу тепла.

Неужели зимовать все же придется здесь, в России?..

Теперь Пауль Лишке невольно начинает думать о том, что хотя он в России уже три месяца, но не понял ни ее, ни народ, живущий здесь.

Когда вермахт еще только перешел границу России, Пауль Лишке сразу почувствовал, что здесь все иначе, чем в других странах Европы, где ему довелось побывать. И дело не в том, что тут многие хорошие луга заболочены, леса захламлены хворостом, сухостоем и откровенно гниющими деревьями; и не в соломенных, деревянных или железных крышах, хотя каждому культурному немцу известно, что черепица надежнее и экономичнее.

Во всем этом, разумеется, когда Россия будет окончательно покорена, фюрер быстро наведет порядок. Не сам, конечно, а руками верных сынов Германии. Таких, как он, ефрейтор Пауль Лишке. Тогда здесь все дома будут стоять строго по плану, все под одинаковыми красными черепичными крышами. Как в родном Пиллау.

Пиллау… Только вспомнил о нем, только на секунду прикоснулся памятью к родному городу, а перед глазами уже встают его зеленые улочки…

В Пиллау сейчас еще не пожелтел ни один лист на каштанах. А здесь…

Конечно, Москва падет. Конечно, это событие скоро станет фактом истории. Но как скоро это произойдет?

Сейчас немецкая армия в ста пятидесяти четырех километрах от большевистской столицы. Это два или от силы – три дневных перехода для моторизованных дивизий и танков. Ничтожно мало в любом государстве, но не здесь, где каждый советский человек – неразрешимая задача.

Взять хотя бы тех двух русских солдат, что у самой границы засели в недостроенном доте. Они только двое уцелели от всего гарнизона, были полностью блокированы и все же на предложение о почетной сдаче (не лагерь военнопленных, а вольное поселение в любой части Германии) ответили выстрелами.

Они, конечно, были уничтожены. Но какой ценой?..

Или – деревня Курочкино. До нее оставался один километр, когда в атаку разом пошли полк пехоты и два батальона танков.

Было точно известно, что у русских нет артиллерии. Даже винтовки, как выяснилось позднее, были не у всех. И никаких укреплений не обнаружили перед деревней.

Только одну тысячу метров нужно было пройти до деревни Курочкино. Этот километр одолели за два дня. И как трофеи, захватили иссеченные пулями и осколками печные трубы и сорок два мертвых красноармейца.

Вот что такое километр на этой земле. А до Москвы их еще сто пятьдесят четыре. Это много. Очень много…

Таков был ход мыслей Пауля Лишке в ночь с первого на второе октября. Ефрейтор Пауль Лишке еще верил в победу вермахта, но в душе его уже зарождалась необъяснимая тревога. Однако он тогда и сам не знал, чего боялся. Но уже боялся.

Опять зазвонил телефон. Теперь тот, что был соединен прямо с квартирой коменданта. Только звякнул этот телефон, а думающего человека уже не стало, его место занял служака ефрейтор, который бодро отлаял в трубку:

– Дежурный по связи ефрейтор Пауль Лишке!

– Что там горит? – Голос у коменданта не сонный, злой.

– Никаких докладов не поступало, господин комендант.

Комендант бросил трубку.

«Сердится! – с непонятной радостью подумал Пауль Лишке. – Пора бы и привыкнуть, что редкая ночь без происшествий проползает».

3

До кривой березы, что стояла у тропки, сворачивающей на Слепыши, как показалось Виктору, дошли быстро. Он подумал, что вот здесь они и расстанутся молча; самое большее – Каргин прикажет явиться туда-то и тогда-то. Но Каргин присел на пенек, подождал, пока остальные не сгруппировались вокруг него, и сказал:

– Сейчас разберем операцию… Как положено, слово младшему. Давай, Григорий.

– И чего ты, Иван, за меня все время цепляешься? Всегда Гришкой первым любую дырку затыкаешь?

– Для первого раза, за пререкания, лишаю слова… Начинай, Юрка.

Тот как-то сразу взбодрился, посуровел и довольно бодро выпалил:

– Так вот, значит…

Выпалил и запнулся, потом вовсе неожиданно спросил:

– О чем говорить-то надо?

– Разъясняю: разбор операции – учеба общая. Чтобы знать, что ладно, а где промашку допустили. Понятно?

– С этого и начинал бы! – оживился Григорий.

– Тебе я слова не давал, – осадил Каргин.

– Лично я считаю, – все нормально, как положено, – затараторил Юрка. – Одно плохо: вот видим мы, что машина идет. Может, она немцев полная? Предупредить бы своих, а как, ежели сигналов не обговорили? Факт это или не факт? Факт, честное слово, факт!

Это было только начало критики, а дальше Юрка, Павел и Федор такого наговорили, будто не победу сегодня одержали, а лишь чудом от верной смерти ускользнули: и о сигналах не условились; и патронов всего лишь на двух гитлеровцев израсходовали столько, что отделению на день боя хватило бы; и взрывчатку профукали, хотя одну машину запросто и без этого уничтожить могли.

А то, что бензин из машины и масло из бочек на мосточек вылили, – хорошо: не только машину и груз, но и мосточек уничтожили. А если мост сгорел до самого низа свай, как немцы докопаются до причины случившегося? Стрельбу автоматную слышали? Так ведь то ихние, немецкие автоматы строчили! Может, шофер против внезапного пожара подмогу вызывал?

– Мы с комиссаром выводы сделаем, – заверил Каргин, помолчал немного, словно думал, говорить еще о чем-то или не надо. Наконец вздохнул, решившись, и продолжал строже, официальнее, чем начал: – Как боец Федор Сазонов себя в инциденте вел – претензий не имею. Расчетливо, по-солдатски он действовал… А потом, когда к машине подбежали, зачем шофера убил? Он ведь руки поднял?

– Фашист он, – ответил Федор.

– Он же руки поднял, сдавался, – повторил Каргин.

– А я, может, не видел его рук?

– Врешь, – по-прежнему спокойно сказал Каргин. – А какова одна из основных заповедей красноармейца? Какова? «Ежели враг не сдается, мы его уничтожаем». А ежели сдается, мы к нему относимся, как… Как та самая конференция постановила.

– Не для фашистов те законы!

В голосе Федора боль и злость. Безграничные, бездонные.

Василий Иванович ловит себя на том, что согласен с ним. Как человек, узнавший фашистов, согласен. И вот готовы «ножницы»: как человек он полностью согласен с обвиняемым, а как коммунист и комиссар, по долгу своего служебного положения, обязан поддержать Каргина. И не потому, что нужно оберегать авторитет командира. Это само собой. Главное в том, чтобы всем было ясно, как подобает вести себя советскому человеку по отношению к поверженному врагу. Не палачом же быть!

– Кто с мечом к нам пришел, тот от меча и погиб, – будто для себя сказал Павел. Он вообще редко вступал в споры, и теперь все поняли, что он на стороне Федора.

Виктор обрадовался этому и торопливо подсказал, хотя нужды в этом не было:

– Александр Невский так сказал.

– Значит, товарищ Каргин, как я тебя понял, Федор должен был того в плен брать? – спрашивает Григорий, и в голосе его нет обычного шутовства. – А где пленного содержать? Еще одну землянку откапывать? И караул около нее нести?

Не вопросы, а глыбы на пути. Одну своротить сил нету, а тут вон их сколько. И Каргин молчит.

– Лично я считаю, что Федор поступил…

Ну, товарищ Мурашов, выкладывай свое мнение, смелее выкладывай! Ведь сейчас в первую очередь ты отвечаешь перед своей совестью за воспитание и Федора, и других, что глядят тебе в рот.

И он сказал честно:

– Не знаю, как бы поступил, окажись на его месте. Не знаю… А что обстановка, условия у нас другие, нежели в армии, – спорить нечего.

– Василий Иванович, а может, он, Федор, и не понял, почему тот руки вздернул?

Григорий явно указывает лазейку, но Федор режет правду:

– Не, он по-настоящему сдавался.

– Значит, командир, считаем, что вопросы исчерпаны? Виктору с Афоней домой пора: светает.

Действительно, просыпался день. Укутанный в низкие серые тучи, прошитые северным ветром, он обещал быть по-вчерашнему пасмурным и холодным. Но он просыпался, этот день, и в его сумеречном свете были уже отчетливо видны и оголенные, дрожащие словно от озноба, деревья, и все восемь человек, сгрудившиеся под ними. Они, бодрствуя, встречали этот день.

Примерно в это же время восточнее, под Москвой, загрохотали пушки, взвыли моторы сотен танков и самолетов: «Тайфун» начал свое движение точно 2 октября, как и предусматривалось планом.

4

Фон Зигель из окна своего кабинета увидел, как два полицейских провели по улице человека. Картина нормальная, если бы из-за спины одного из полицейских не торчали две винтовки. Почему две? Одна отобрана у задержанного?

Невысокого мнения был господин комендант о своей полиции, поэтому приказал задержанного немедленно доставить к себе.

Через несколько минут к нему в кабинет, осторожно постучавшись, вошел начальник полиции Свитальский. Фон Зигель поморщился: зачем приходить, если приказание отдано иное?

Свитальский уловил недовольство господина коменданта и торопливо пояснил, стараясь говорить как можно тише и почтительнее:

– Докладываю: задержан с оружием. Самоуверен, я бы сказал – нагл до чрезвычайности.

– Где он?

Свитальский хотел было сказать еще что-то, но обронил лишь одно слово:

– Слушаюсь.

В кабинет фон Зигеля втолкнули задержанного. Ему можно дать пятьдесят и даже все шестьдесят лет. Лицо – осунувшееся, бледное; голова почти вся седая. Под глазом наливалась синью припухлость, из разбитых губ сочилась кровь.

«Уже успели», – удовлетворенно отметил фон Зигель, но ничего не сказал. Он теперь внимательно осматривал и замызганный ватник, и латаные-перелатаные штаны, и невероятные опорки на ногах задержанного.

Рассматривал одежду, а краешком глаза следил за его лицом. Нет, оно было спокойно: ни робости, ни растерянности; словно заранее знал, что его здесь ожидает.

– Кто есть вы? – спросил фон Зигель.

– Осмелюсь напомнить, задержан с оружием в руках, – подавшись корпусом вперед, сказал Свитальский.

От фон Зигеля не укрылось, с какой ненавистью начальник полиции глянул на задержанного. Невольно подумалось, что не лучше ли сначала на часок дать волю Свитальскому? Он заглушил это желание и сухо спросил:

– Правда?

– Как бог свят, правда, – ответил неизвестный, сделав шаг вперед. – С маленькой поправочкой, вернее, с уточнением: враг – он крадется в темноте, а я белым днем в село вошел. И серединой дороги, не таясь.

Быстрый взгляд на начальника полиции. Тот на мгновение прикрыл веки.

– А величают меня – Опанас Шапочник. Слыхали?

Это имя ничего не говорило фон Зигелю, он опять глянул на Свитальского. Тот недоуменно повел плечами.

– Плохо, ваше благородие, что начальником полиции являетесь, а имени моего не знаете. Знали бы – не такой встреча вышла бы.

В голосе Шапочника звучали обида и осуждение.

– Почти пятнадцать годочков на советской каторге ишачил, чего не перетерпел и все же выжил большевикам назло. Через сто смертей прошел, а до родных краев добрался. Думал, новая власть с лапочками сцапает, а она – по зубам!

Только теперь рукавом ватника вытер кровь на подбородке и замолчал, без подобострастия и страха глядя прямо в глаза фон Зигелю.

– Садитесь, – сказал тот, показав глазами на стул в отдалении от стола.

Шапочник поклонился, подошел к стулу, пощупал его, словно проверяя прочность, и сел.

– Почему же ты, собачий сын, с винтовкой пер? – сдерживая злость, спросил Свитальский. Он ненавидел Шапочника уже только за то, что на него обратил свое внимание комендант района.

– У моего отца – царствие ему небесное! – сам пан Петлюра за столом сиживал! – отрезал Шапочник, по-прежнему глядя только на коменданта. Это понравилось фон Зигелю, про себя он с удовольствием отметил, что если после проверки Шапочник окажется тем, за кого себя выдает, то другом Свитальского никогда не станет, не забудет ему «собачьего сына». А это очень хорошо, когда тебе непримиримые враги служат: они друг другу малейшей промашки не простят.

Когда в землянке во всех деталях обсуждали появление Василия Ивановича в Степанкове, единогласно решили, что он должен держаться человеком, которому сам черт не страшен. И теперь, хотя временами зябко становилось в груди, он шел намеченной линией, поэтому и продолжил без видимой робости:

– А что с винтовкой был… Еще с тех лет здесь кое за кем должок числится.

– Чем знаменит этот… Как вы назвались? – спросил фон Зигель.

– Опанас Шапочник, – ответил Василий Иванович и встал, вытянулся, подчеркивая, что к властям он относится с должным уважением. – Когда всякие их благородия за границы разные поутекали, я здесь остался, сколотил отрядик и пускал кровь советчикам.

– Кто это подтвердит?

– А бумаги-то архивные? – И, словно спохватившись, что они могли погибнуть за месяцы войны, торопливо добавил: – Да и старики, поди, помнят меня. Из Слепышей я родом. Близехонько отсюда.

В кабинете повисла тишина. Настороженная, неустойчивая. Чувствовалось, в любой момент она могла прорваться злобным криком и даже выстрелом. Василий Иванович знал, что сейчас решается его судьба, что сейчас достаточно малейшей промашки с его стороны, чтоб загрохотать в бездну мучений, и напрягся, но по-прежнему говорил только для господина коменданта, только его взгляд и ловил; он уже понял, что ему не преодолеть неприязни начальника полиции, что тот навсегда останется его врагом, значит, надо заиметь могущественного покровителя. Вот и старался.

Действительно, Свитальский возненавидел Опанаса Шапочника и – будь его воля – немедленно исполосовал бы шомполами. И за обидный, даже оскорбительный намек в адрес офицеров, которые в свое время по заграницам разбежались, и за теперешнее пренебрежение. Особенно же за свою ошибку: сначала опросить бы этого чертова Опанаса, уточнить все, а потом и заявиться к господину коменданту. Дескать, я подходящую кадру выявил.

А фон Зигелю нравился этот советский каторжанин. Тем, что нет у него робости в глазах, что знает себе цену. И все же он подкинул каверзный вопрос:

– Как вы относитесь к тому, что мы сегодня здесь?

Люди слабые обычно без промедления и фальшиво-восторженно клялись в верности Великой Германии. Этот же ответил:

– Извините, не знаю, как вас величать положено, но наш род веками прямотой славился… Лучше бы нам самим Советы турнуть, да силешки нет… Так из чего тут выбирать?

Фон Зигель чуть слышно звякнул колокольчиком, что стоял у него на столе. В кабинет немедленно вошел дежурный и замер у порога.

Комендант указал глазами на Василия Ивановича и поднял два пальца. Дежурный прищелкнул каблуками.

Едва Василий Иванович вышел из кабинета коменданта, как к нему пристроились два автоматчика. Они и отвели его в подвал, втолкнули в каморку, на двери которой белела цифра «2».

5

Для одного человека сутки быстротечны, как удар молнии, для другого – дорога в степи, опустошенной лютым пожаром: нет ни конца ни края ей, и глаз ничто не радует. Именно такими, бесконечно длинными и безрадостными, были для Клавы все последние дни сентября и эти первые октябрьские.

Клава любила Виктора, как ей казалось, с того самого часа, когда он, измотавшийся дальше некуда, еле перешагнул порог ее дома. Ей все было мило и дорого в нем. И черные усики, еще не знавшие бритвы, и серые глаза, то строгие, спрашивающие, то вдруг такие ласковые, что глянешь в них – и напилась счастьем, захлебнулась в нем: что хочешь, проси, приказывай, любимый.

О той ночи она вспоминала теперь без страха и внутреннего содрогания, как это было сначала. Теперь, уже не стесняясь себя, она мечтала, что вот сегодня ночью Виктор наконец-то слезет с печки и, чуть слышно шлепая босыми ногами по вымытому полу, войдет в ее горницу, присядет на краешек кровати…

Не потому ли и пол мыла почти каждый день?

А он не шел. Редко пошутит, того реже обнимет за плечи, заглянет в глаза и сразу же отшатнется, посуровеет. Чаще же сидит у окна, смотрит на безлюдную улицу и покусывает ногти. Окликнет она, спросит о чем – он будто из другого мира вернется (так странно посмотрит на нее), но ответит подробно и без скрытого недовольства. Даже словно обрадуется, что она с ним заговорила.

Не знала Клава, она и заподозрить не могла, что с каждым днем у Виктора все больше и больше росло беспокойство: вот-вот вызовет комендант и спросит, как он, пан Капустинский, намерен служить Великой Германии?

И тогда он ответит, как посоветовал Василий Иванович:

– Полностью вверяю вам свою судьбу, господин комендант. Куда направите, там и буду стараться.

Интересно, что предложит фон Зигель? Что?

Василии Иванович велел соглашаться на любое предложение коменданта: дескать, потом обмозгуем, как лучше использовать твое служебное положение с выгодой для нас. Кроме поездки в Германию, на все соглашаться. А если такое предложат, Василий Иванович велел смиренно склонить голову, наобещать с три короба, а самому вернуться в Слепыши, забрать Клаву и вместе с ней уйти в лес.

До вызова ни в коем случае самому не лезть на глаза коменданту: навязчивость может вызвать подозрения.

Вот и сидит Виктор дома, ожидая вызова коменданта, вот и ломает голову над тем, что уготовила ему судьба. До девичьих ли глаз тут?