Текст книги "Альтернатива (СИ)"

Автор книги: Олег Дивов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Нас заставляли вызубрить имена, события и даты. Такой-то герой в том-то году сделал то-то. И никогда не говорили самого важного: почему. Какая цепь событий привела героя в эту точку пространства-времени? Какие объективные исторические процессы определили, что он поступит так, а не иначе? А ведь эти процессы решают все.

Не герои делают историю – история выбирает себе героев.

Глава 1

Альтернатива

Глава 1

Здесь все было настоящее. И колючее одеяло, которым Климов укутался по уши, и дощатая лавка, полированная до блеска, и жестяной таз, где отогревались ноги, и сама вода в тазу: мягкая, живая. И воздух, полный особенных избяных запахов. И даже оттенок пьяной кислятины в этом воздухе. Тут плохо кончат, если не бросят квасить. Но сейчас здесь хорошо.

Под потолком стоял коромыслом махорочный дым. Поддатые механизаторы горестно тянули «На поле танки грохотали». С механизаторами Климову подфартило. Когда заполночь посреди зимы к ним в окошко полез голый сумасшедший, в крови и соплях... Не сказать, что простые советские люди вовсе не удивились – нет, удивились-то они вполне непечатно. Зато действовали четко и слаженно. Выручили.

А чего ты хочешь, они видали и не такое. Не боятся ни бога, ни черта, ни белой горячки русские танкисты, выжившие в мировой войне.

Уберечь родину от этой войны Климов не смог, шансов не было. Очень старался, чтобы обошлось полегче. Неизвестно, получилось или нет.

Ладно, доберусь до Спецотдела – разберусь.

Если доберусь. И если он еще есть, тот Спецотдел...

Стол застелили газетой «Сельская жизнь», и вот на тебе – дата, из-под жирного пятна от селедки: тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год.

Ты опять провалился в СССР через двадцать лет после того, как побывал здесь впервые. Готовься к тому, что от Спецотдела не осталось ни следа. В идеале – без единого расстрела. Ты сам доказывал это Бокию: нам не страшна утечка данных; если кто-то и проболтается, в такую фантастику не поверит ни одна вражья разведка. И наоборот, любая казнь функционера НКВД вызывает подозрение: какие тайны хотели убить вместе с человеком? Куда умнее – попросить тех, кто знает слишком много, забыть все лишнее. Не расходуйте людей попусту, ведь сказал Хозяин: кадры решают все.

Но Хозяин высоко, а буквально этажом ниже сидело дохрена сволочей, уверенных, что тишина бывает только мертвой. И сами они знали много лишнего, что очень этих сволочей беспокоило. И конечно их бесили те, кто понимал, что вон та и вон та сволочь – знает. А глава Спецотдела НКВД Глеб Бокий раздражал сволочную братию персонально.

Они же все были старые революционеры, то есть, ничего по-настоящему не умели делать кроме как составлять заговоры против власти и искать заговоры среди своих. И к стенке, поскорее к стенке тех, кто знает, что ты знаешь...

Ладно, даже если всех наших поубивали, система должна была остаться. Мониторинг провалившихся никуда не денется, он просто необходим. И работает он по твоей методике. Слово-то какое – мониторинг. Ты их сам ему научил...

Спокойно. Без паники. Глаза протри. Заставь себя поверить, что это не серийный кошмар, а по правде. Ты снова в Советском Союзе. Хочешь жить – начинай шевелить мозгами. Внедряйся. Смотри, какое тут все настоящее. Потрогай его, убедись.

Климов украдкой выпростал руку из-под одеяла и погладил лавку. Ай, хороша. И стол хорош. Все кругом надежное, крепкое, сделано с запасом прочности. И миски-кружки, и трофейная гармошка, и сами мужики. Ничего похожего на изолгавшийся пластмассовый двадцать первый век. Климов вдруг понял, до чего соскучился по настоящим вещам и настоящим людям, глубоко вздохнул, плечи расправил, почувствовал себя почти счастливым – и наконец-то слегка испугался. Запоздало. И не того, чего следовало.

Глупо бояться правды. Да, тебе было хорошо здесь. Хотя бы на контрасте. Там, в две тысячи двадцатом, твоя жизнь – дерьмо. И сам – ноль без палочки. А здесь хотя бы пытался что-то сделать для страны и для людей. Может, и сделал. Если не сгинешь в дурдоме или не пристрелят – авось узнаешь.

Но ведь не поэтому ты опять провалился сюда. Не потому что в будущем ты ничтожество, а здесь тебе самое место.

А если поэтому?

По второму разу еще никто не провалился, у нас же статистика.

А если Лосев угадал, и тогда, в начале тысяча девятьсот тридцатых, была первая волна, а теперь вторая?

Лосев говорил, вторая волна неминуема. Он связывал массовые провалы во времени с периодами солнечной активности. И жалел, что унылая аппаратная база тридцатых годов не позволяет глубоко изучить работу мозга, чтобы найти закономерность: почему одни проваливаются, а другие нет.

Но, допустим, Лосев ошибся, и ты единственный в своем роде?

А к добру ли – что ты такой особенный?

Ах, Лосев, Лосев, сволочь ты, сволочь. Из-за Лосева меня расстреляли в тридцать седьмом, вспомнил Климов. Неужели это было на самом деле?

Ага. И как отвратительно это было. Как унизительно.

Если Лосев жив, скотина, расстреляют еще раз, к гадалке не ходи.

Засосало под ложечкой, Климов мелко затрясся и тихонько взвыл. Чисто нервная реакция, он ведь не склонен к истерикам. Но когда провалишься, эмоциональная сфера – ни к черту. Ведешь себя так, что впору ставить маниакально-депрессивный психоз. А на самом деле ты просто в ужасе от тупика, куда тебя занесло, и мучительно ищешь выход, которого нет.

Это только у писателей-фантастов тихий интеллигентный алкоголик пятидесяти лет от роду, неудачник и раздолбай, попав в безнадежную ситуацию, вдруг оттопырится и сыграет вам супергероя. Ну действительно, когда терять нечего, самое время совершать подвиги, да-да. Увы, у писателей-реалистов герой быстро понимает: кишка его тонка для приставки «супер».

Реального героя Климова Сергея Сергеевича, 1970 г.р., в/о, в/п, трясло, будто с лютого бодунища.

По счастью, здесь была не дурка, а деревня, таких слов, как «поражение эмоциональной сферы» тут не слыхали отродясь, и не услышат никогда, поэтому Климову просто сунули в руку стакан.

Чем опасны народные средства, и чем они же сильны: либо вовсе отбросишь копыта, либо станет легче.

Через минуту, отдышавшись, он подумал: везучий я сукин сын.

Полегчало.

***

А сколько их погибло, тех, кто провалился зимой, думал Климов, глядя за окно, где по сельской улице мела поземка. Тысячи. Кто в чистом поле, кто в лесу глухом, а самые невезучие – в двух шагах от спасения, посреди ночного города, – они падали наземь и замерзали, ничего не понимая. Думая, что это кошмарный сон, если думая вообще. Провал сильно бьет по голове. Такое помутнение сознания – просто себя не помнишь. Тихо-мирно заснул дома и вдруг очутился непонятно, где, непонятно, зачем, и, главное, непонятно, кто! Чтобы осознать хотя бы свое имя, нужен час-два, а у тебя жизни осталось пять минут. Потому что ты голый и полностью дезориентирован. А вокруг тьма тьмущая и минус тридцать. А хотя бы и минус три. Все равно конец.

Климов провалился в зиму дважды, и оба раза ему чертовски, нереально повезло. Даже сейчас, когда уже вроде ученый и знал, что делать. Очнулся в сугробе, вскочил, увидел далеко впереди огонек, заорал благим матом (буквально) – и стремглав понесся на свет. Ноги попортил, конечно, не столько даже обморозил, сколько изорвал о снежный наст, да было бы о чем горевать. Зато добежал до крайней избы. И достучался.

А они тут квасили под гармошку, прикатили с машинно-тракторной станции к Верке-самогонщице развеять тоску. Это тоже помогло: Верка точно забилась бы под лавку, увидав в окошке такого ночного гостя, черта конкретного. А трактористы – метнулись на выручку. И настало Климову ни с чем не сравнимое счастье: выдуть с мороза стакан зеленой отравы и запить горячим чаем.

Конечно, его тормошили: кто ты, что ты, неужто тебя ограбили, когда, где, куда бежать, кого метелить. Потом один возьми да ляпни: а вдруг он сам беглый какой? Мужики было насупились, но логика взяла верх: откуда тут бежать, и из какого «черного ворона», разве что летающего, могло выпасть такое недоразумение. Видно же: неприятности у человека. Надумали уже идти будить председателя, чтобы звонил в район, но Климов более-менее собрался с мыслями и сказал: ребята, спокойно. Не задавайте мне вопросов, дело государственное. Телефон в сельсовете есть – вот и славно. Утром все порешаем. Что спасли терпящего бедствие – вам зачтется, а лишних разговоров лучше не надо. Мной будут заниматься... органы, если вы понимаете, о чем я.

Трактористы подумали – и что-то там себе поняли. Верка начала было материться, но Климов глянул на нее и буркнул: не кипеши, отмажу. Подействовало.

Главное – уверенность. Пусть люди думают, что ты в своем праве, тогда они сами захотят помочь. Ты должен мягко, но непреклонно руководить операцией по спасению себя, любимого. Не сможешь держаться естественно, как будто все так и надо – сгинешь.

Забросило его, как оказалось, удачно: под Торжок. Почти цивилизация, рукой подать до столицы. Жаль, дозвониться на московский номер отсюда никто не позволит. Как ни дави на председателя, у него должен быть здоровый инстинкт самосохранения. На ментовку из «района» тоже мало надежды. Значит, чтобы не скитаться неведомо сколько по инстанциям, с непременным заходом в психушку, надо выпрашивать беседу с местным уполномоченным МГБ...

Стоп. А что плохого в психушке? Кроме того, что сама по себе она ни разу не курорт. Если система работает, именно из дурки тебя выдернут через пару месяцев, ну, через полгода максимум. А если ничего не работает?.. А я тем временем успею наболтать себе историю болезни на полноценную шизофрению? М-да. Не вариант.

Второго доктора Розинского точно для тебя не найдется. И пятьдесят четвертый это не тридцать четвертый. Тут при любом политическом раскладе закрутили гайки. Кончены понизовая вольница и разнузданный творческий поиск, характерные для тридцатых. Сам же ты старался, чтобы привели в норму весь этот бардак. И поди еще угадай, как сказалось твое влияние, и на что теперь похож тысяча девятьсот пятьдесят четвертый...

И тут Климов услышал, на что похож этот год.

Пока он копался в себе, у мужиков веселье пошло на новый виток, ночного гостя слегка подзабыли, расслабились, и под конец очередной порции матерных частушек спели:

Как товарищ Берия

Вышел из доверия,

А товарищ Маленков

Надавал ему пинков!

Вот те раз. И вот те, если не понял, еще много-много раз.

Не сказалось твое влияние в общем и целом. И готов поспорить, неумолимость хода истории тут ни при чем. Человеческий фактор сыграл против тебя. Все, кому положено – знали, как все будет. И те, кому выгодно, чтобы история шла своим чередом, обыграли тех, кому невыгодно. Задавили альтернативу.

Наверняка они оправдывали свои действия заботой о стране. Они сделали как лучше, чтобы случайно не стало хуже.

И кто знает – вдруг они угадали?..

А трактористы заржали. И снова дружно выпили. А Климов поймал настороженный взгляд самогонщицы. Наверное он здорово переменился в лице, иначе с чего бы Верке глядеть так пристально, явно пытаясь угадать, что за внутренняя работа идет у этого загадочного типа, и какие последствия она может иметь для пожилой сельской люмпенши с мутным прошлым.

Климов поманил Верку, и, стараясь держаться, хотя на душе скребли кошки, пробормотал:

– Не бойся. Положи меня где-нибудь, подремлю до утра, а потом уйду с мужиками, и все. И ничего тебе не будет.

– Во-во, – Верка дохнула в лицо сивухой. – Мой тоже так ушел с мужиками... И ничего больше не было. Спасибо, аппарат остался. А много мне с него радости? Думаешь, я так хотела жить?

– Куда ушел? – тупо спросил Климов.

– На войну, – сказала Верка.

Мы не могли остановить это, ну мы же никак не могли остановить это, мы точно не могли остановить это, твердил себе Климов. Не было ни единого шанса. Лавину мировой войны нельзя отвернуть в сторону волей одного государства. И даже если бы мы сумели убить всех гитлеров, муссолини, чемберленов, даладье, петэнов, всю польскую сволоту до единой, всех банкиров и промышленников, кто толкал политиков к бойне, – ведь был такой проект, взять да поубивать нафиг, – их место занимали другие, с очень похожим результатом. Потому что никто не идет во власть в одиночку. И одиноких диктаторов не бывает... Но почему тогда мне так совестно?..

Наверное я все еще надеюсь, что шанс на самом деле был. Его просто не использовали, опасаясь, как бы не стало хуже.

Климов посмотрел Верке в ее злющие и несчастные пьяные глаза, отвернулся и шмыгнул носом.

***

Утро было страшным: проснувшись на сундуке в углу, Климов наконец до конца, до самых печенок осознал, что вокруг не алкогольный бред, а зима тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Захотелось свернуться в позу эмбриона, что Климов и сделал. Вцепился зубами в край одеяла и замер. Итак, он снова провалился, и ему теперь жить с этим. Выживать. А надо ли?

За столом похмелялись механизаторы. Время от времени то один, то другой косился на Климова мутным глазом, наверняка прикидывая, не сделал ли вчера глупость. Ну правда, что им стоило внушить себе, будто странная фигура за окном – пьяное наваждение, да и плюнуть на нее. Механизаторы были с бодуна уже совсем не такие отчаянные и подумывали, а вдруг придется ответить за свою пьяную удаль. Если трезво рассудить – черт знает что такое достали из сугроба. Оно конечно похоже на русского человека, но вдруг на поверку британский шпион. Или американский диверсант. В лучшем случае простой советский враг народа, которого они бдительно задержали. Но вот вопрос: разрешается ли нынче ловить врагов кому попало, сейчас ведь не тридцать седьмой, порядок должен быть.

Стоило бы сказать механизаторам нечто убедительное и успокоительное, но Климов не мог. Ему хотелось плакать. А еще больше – прямо на месте сдохнуть.

Он твердил себе, что это типичный отходняк после провала во времени, понятный и простительный, зафиксированный во множестве отчетов. Но на то и отходняк, что никак ты себя не уболтаешь, тебе просто очень и очень плохо.

Зато Верка расщедрилась, нашла Климову валенки, штаны, выцветшую добела гимнастерку и драный ватник. Сказала, чтоб вернул, да ты же не вернешь, знаю я вас таких. При свете дня Климов разглядел самогонщицу и пожалел: оказалась Верка безбожно потасканной, но вовсе не пожилой, было ей тридцать пять от силы. Значит, этот-то, что «ушел с мужиками», оставил ее вдовой совсем молодой. А чего она устроила у себя колхозный притон, так чья бы корова мычала, а твоя молчала, нашелся тоже моралист. Будто не знаешь, что творилось по деревням после войны, когда надо пахать и пахать, а мужиков вернулось – на три хаты полторы штуки, поскольку один безногий.

Тут ввалился председатель, натурально без ноги, на костыле, прибыл за утренним стаканом, и все завертелось.

***

Метель утихла, слава богу, морозец стоял легонький, на улице было солнечно и даже наверное красиво, если бы не деревня. Выглядел колхоз, мягко говоря, непрезентабельно. Все кривое-косое, подпертое кольями. А вон там вообще горелое, причем, давно и безнадежно. Могли бы хоть на дрова раскатать, чтобы пейзаж не портило. Непорядок.

Не видно крепкой хозяйской руки, совсем не видно.

– Вас тут, что, бомбили? – спросил Климов, оглядывая улицу из конца в конец.

Он очень старался держаться хозяином положения, а этому должен соответствовать брюзгливо-высокомерный тон.

В ответ его так приложили по затылку костылем, что из глаз сыпанули искры, а сам Климов навернулся в сугроб носом.

– Про Калининский фронт – слыхал? – донеслось сверху.

– Вопросов больше не имею, – пробормотал Климов, вставая на четвереньки.

– Теперь прикинь, что в колхозе семьдесят процентов личного состава – бабы. А мужики... Вроде меня в основном. Как тебе такое, а, пропавший без вести товарищ?

– Да понял я, понял...

– Если ты, конечно, товарищ...

– Товарищ-товарищ... – заверил Климов, потирая затылок.

– А откуда тебе знать? Ты же не помнишь ничего.

Климов поглядел на председателя с уважением.

– Нутром чую, – ляпнул он.

– Ах, нутром... Закрой варежку, ей-богу. Если что, я контуженный, – объяснил председатель. – Разозлишь меня опять – приношу извинения заранее... Давай, вали направо, вон сельсовет, тебя участковый ждет.

Климов пригляделся: там, куда указал костыль, перед скособоченным двухэтажным домом стоял «козлик».

– Когда успели-то...

– Работа такая, – сказал председатель. – Знать, что происходит на территории колхоза, и своевременно докладывать.

– Если бы вы двадцать лет назад так четко работали... – начал было Климов, но осекся и безнадежно махнул рукой.

Наверное поэтому ему снова прилетело не по шее, а только пониже спины.

***

Сельсовет недавно протопили: участковый уполномоченный сидел в расстегнутой шинели и сняв шапку. Оказался он старшим лейтенантом, а по годам на вид едва ли не ровесник Климову, что означало лет наверное сорок. Тут все смотрелись старше, чем они есть.

Участковый был здоровенный, поперек себя шире, и с кулаками, как у некоторых голова. Судя по выражению лица, он не отказался бы сразу дать подозрительному типу в хрюсло, а потом немного потоптать его сапогами – для зачина беседы, – но сдерживался.

– Ну и кто же ты таков, мил человек? – спросил участковый ласково.

– Понятия не имею, – Климов развел руками.

Желание командовать и нагибать пропало при одном взгляде на этого дядю милиционера. Климов постарался выглядеть безобидным и несчастным, благо, это получалось само собой, едва он чуть-чуть ослаблял контроль. Через пять минут его уже вполне правдоподобно трясло. Да так, что участковый по собственной инициативе дал ему воды. И сказал:

– Как вы мне надоели, граждане алкоголики. Допустим, я тоже люблю это дело. Но ведь не до потери памяти!

Тем не менее, показания с Климова он снимал почти час, так и сяк выворачивая одни и те же вопросы, делая вид, что неправильно расслышал, подсовывая логические ловушки, рассчитанные на то, что подозреваемый машинально ответит «да». Климов участкового оценил и зауважал, у такого не забалуешь. Ему искренне захотелось подружиться с этим богатырем и склонить к сотрудничеству, но безопаснее было держаться шаблонной легенды: ничего не знаю, ничего не помню. Так или иначе, Климова должны отвезти «в район», там еще как следует помучить – и направить на психиатрическую экспертизу. Где-то в процессе можно будет раскрыться. Или наоборот, станет ясно, что лучше позволить событиям идти своим чередом.

Чего он видел-то пока в Советской России – одну деревенскую улицу. Этого мало, чтобы делать выводы и принимать решения. Ну и людей хороших успел оценить, да вот уж совсем не показатель. Люди у нас всегда такие были, суровые, но справедливые, и чем глубже на север, тем лучше.

– Ну ладно, – сказал уполномоченный и подвинул к нему протокол. – Ознакомься. Если нет возражений, напиши – с моих слов записано верно. И подпись.

Климов быстро пробежал глазами бумагу, гласившую, что он ничего не знает, ничего не понимает и ничего не соображает, взял химический карандаш, накорябал что следует, едва-едва машинально не расписался – и замер. Лицо участкового не выражало ни малейшего интереса, только скуку. Ах ты, хитрюга деревенский.

– А как подписать-то?

– Как можешь.

– Не знаю... Крест поставлю?

Участковый вздохнул, как показалось Климову – разочарованно.

– Погоди. Раз все так плохо, сейчас найдем понятых, они твой крест засвидетельствуют.

– А дальше?

– Что дальше-то, пьянь ты несчастная? Отвезу тебя... Куда положено. И пускай там с тобой разбираются хоть до посинения. Кто же знает... – участковый посмотрел куда-то в сторону и бросил: – Когда спящий проснется.

– О, Господи! – вырвалось у Климова.

Не может быть. Простой участковый знает пароль? Это не его уровень! Кто даст ему допуск к государственной тайне?! Или он не тот, за кого себя выдает?

Участковый все еще как бы смотрел в угол, а на самом деле косился на Климова.

– Д-документы покажите, – выдавил Климов.

– Да ты не охренел ли часом, гражданин алкоголик? – возмутился участковый, но все-таки сунул ему под нос милицейское удостоверение.

А мог бы и в торец прислать запросто, подумал Климов. Но ведь нет. Значит, что-то понимает, значит, инструктировали его на такой случай.

– Тут охренеешь, – только и сказал он.

Участковый пожал плечами и спрятал красную книжечку за пазуху.

Климов закрыл глаза, собираясь с духом.

– Хорошо. Телефон в Москве А-13-13, назвать имя Климов Сергей Сергеевич и число тысяча девятьсот семьдесят.

Что-то зашуршало, Климов разжмурился. Это участковый забрал протокол и теперь с сожалением его разглядывал. Ну да, столько писанины впустую.

– И чего ты дурочку валял... Гражданин Климов?

– А вы чего сразу пароль не сказали?

– А я знал?..

– А я – знал?

– М-да... – Участковый поднялся и запахнул шинель. – Ну, поехали. У меня там попона есть, замотаем тебя, авось не околеешь.

– Согреть бы ее хоть немного, – попросил Климов, оглядываясь на печку.

– А смысл?.. – непонятно буркнул участковый. – Ты давай, шагай.

– Вы, кажется, не вполне понимаете, с кем имеете дело, – произнес Климов, стараясь, чтобы это прозвучало и учтиво, и значительно.

– А мне и не положено, – отрезал участковый и легонько подтолкнул Климова к выходу. – Моя задача – установить и доставить.

– В целости и сохранности, не правда ли?

– А это посмотрим на твое поведение, шпионская рожа.

– Чего-о?.. Да что вы себе позволяете! – рявкнул Климов.

Скорее от неожиданности, чем желая произвести впечатление.

Хрен ты его впечатлишь, этого мастодонта.

Зато старший лейтенант впечатлил гражданина Климова.

Буквально двумя пальцами участковый заломил ему руку за спину, а потом другую, и поразительно ловко застегнул на запястьях наручники, которые прятал в безразмерной ладони.

– Вот теперь ты будешь в целости и сохранности... – сказал участковый. – Не правда ли?

***

В машине Климов сначала брыкался и ругался, а потом упал духом и начал болтать. Просто чтобы не сорваться в истерику от страха: на него опять накатило.

Мотор ревел, «козла» трясло, как припадочного. А ведь только что с завода, подумал Климов. Говорили им: нельзя кузов жестко крепить на раму, сделайте проставки. Но куда там. Народному хозяйству не нужны комфортные автомобили, ему нужны дешевые автомобили.

– Ты не понимаешь! – крикнул он. – Это все я придумал! Ты – часть системы, которую построил я, человек из будущего! В твоем мире я еще не родился. Но так получилось, что я провалился сюда, в тридцать четвертый год. И работал в Спецотделе НКВД, у Глеба Бокия – слыхал такое имя? Эй! Ты меня слышишь?

– Не слышу, – отозвался участковый. Он сосредоточенно рулил. «Козлика» мотало по заснеженной дороге. – Мне твои шпионские байки даром не нужны.

– И какой я шпион?! Английский?! Американский?!

– Да мне похер.

– И мне похер! – заявил Климов. – Я сейчас разболтаю, как все было, с самого начала! Это государственная тайна с грифом «особой важности». И когда ты сдашь меня гэбухе... Ты ведь меня везешь в МГБ, куда еще-то? Я им скажу, что всю дорогу трепался. А ты слушал! И тогда посмотрим, как ты запляшешь. Ага?

– Не-а, – участковый помотал головой. – Не посмотрим.

И почти не глядя, едва обернувшись, заехал Климову кулачищем в лоб.

***

Очнулся Климов довольно быстро, но чувствовал себя настолько плохо, что почти ничего не соображал. Он страшно замерз, его подташнивало, не столько от удара по голове, сколько от голода, и было как-то все равно. Совсем все равно. Из машины Климова пришлось вынимать, и дальнейшее его передвижение с места на место происходило больше волоком, под нецензурную брань конвоя.

На прощанье Климов плюнул в участкового, но промазал.

Если не считать пробежку голышом по морозу – действие более инстинктивное, чем рассудочное, – этот плевок был первым его геройским поступком в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году.

И последним.

***

В одиночной камере он окоченел вконец, и покормить его забыли, вернее, не совсем забыли, а не положено: еще не оформили. Лежать в дневное время запрещалось, но Климов, сидя на жестком топчане впал в некое промежуточное состояние между сном и обмороком – и не то чтобы отдохнул, а хотя бы не устал до смерти.

За стеной горланил какой-то буян, иногда ему давали по шее, это не очень помогало, тогда давали как следует, и тот замолкал хотя бы на полчасика.

Вечером наконец принесли кусок хлеба, тарелку каши и кружку чего-то жидкого, зато горячего. Климов тупо проглотил все это, осоловел и начал падать с топчана, чем здорово вызверил дежурного. Бить его не били, а так, попинали чуток, пока валялся на полу. Он не помнил, как дождался ночи, блаженного времени, когда можно лечь под одеяло.

И ночью – ну разумеется – его повели на допрос.

Он уже понял, что сидит в обыкновенном следственном изоляторе. Торжок не тот город, где у гэбухи будет своя тюрьма, да и самой гэбухи тут плюнуть да растереть. Но ждали его офицеры МГБ. Сразу попросили: давайте по-хорошему, рассказывайте все. Вот прямо все с самого начала, последовательно и подробно.

– Что – все?

– Сами знаете.

– Ребята, – сказал Климов. – Это не ваш уровень. Это гостайна особой важности, вы себе только хуже сделаете, если ее услышите. Ничего я вам не скажу, для вашего же блага, и вообще ничего не скажу, пока меня не отвезут в Москву.

Ребята переглянулись, застегнули Климова наручниками, поставили раком и сунули в задницу паяльник.

И сказали: давай рожай, эта штука быстро нагревается, нам тебя калечить никакого интереса, но сам видишь, разговор серьезный.

Паяльник убедил Климова. Так убедил, что впервые за последние безумные сутки он засмеялся.

– С ума сойти. Это же я придумал! В ваше время так не умели! Не догадались просто! Это я в тридцать пятом году рассказал Глебу про паяльник! За каким хреном, уже не помню...

И начал рожать показания с дивной скоростью, потому что эта штука действительно быстро нагревалась.

***

Когда он провалился в первый раз, ему чертовски повезло, что был именно декабрь тридцать четвертого: в те дни на дурдоме меняли вывеску. А то бы Климов прямо в шаге от спасения тупо сдох.

Сами посудите: вы приходите в себя – голый, по колено в снегу, кругом ночь кромешная, перед вами решетчатые ворота, за ними здание таинственного вида, слегка окошки светятся, а на воротах табличка «1-я Московская загородная психиатрическая больница Мосгорздравотдела».

Разумеется, вы понимаете, что у вас алкогольный психоз, и все это бред. И либо бросаетесь от ворот подальше, либо стоите в задумчивости, теряя драгоценное время, с каждой секундой коченея и впадая в смертельную дремоту.

Но вывески еще не было. Климов дернул ворота, не чувствуя, как оставляет на металле кусочки кожи, и пошел к зданию.

Оно оказалось битком набито «некурабельными хрониками», направленными на принудительное лечение, алкоголиками и правонарушителями. Ну и чтобы совсем не скучать – детьми, по большей части глубоко слабоумными и беспокойными.

А на ночном дежурстве сидел доктор Розинский, корпел над кандидатской по алкогольной амнезии, которая ему страсть как надоела – и амнезия, и диссертация, – и вдруг такой шикарный пациент сам приперся. Стопроцентный алкаш, не помнит ни-че-го. Розинский, хоть и психиатр, то есть, человек, убежденный, что Бога придумали люди, а не наоборот, решил, что это явление однозначно сигнал ему свыше, и тему диссертации он, значит, выбрал правильно.

Если бы Розинский не взялся Климова персонально опекать, черт знает, как бы тот выжил в палате с хрониками. Там и в две тысячи двадцатом небось не сладко, а в тридцать четвертом, когда не было еще нейролептиков, в палате творился форменный, простите за каламбур, дурдом.

На свое счастье Климов очнулся заторможенным и не стал биться головой о стену, требуя, чтобы немедленно отпустили, потому что он не псих. Напротив, радовал санитаров, показав себя покладистым и понятливым, а те говорили врачам: какой толковый этот сумасшедший, вот бы нам таких побольше. Ужас осознания того, где он, а главное – когда – накатывал на Климова постепенно. Это его наверняка спасло от перевода к буйным.

А вот доктора Розинского он чуть не упустил.

На то, чтобы понять, куда его угораздило, Климову понадобилось около недели. Конечно, он не вполне себе поверил. И если не рассудочно, то уж на уровне неосознаваемого воспринял реальность как дурной сон, который можно усилием воли развеять, если что-то пойдет не так. Розинский выглядел умницей, и Климов завел с ним беседу о путешествиях во времени. Доктор сразу загрустил. Бредовые концепции – не его профиль. А амнезия у пациента неожиданно быстро прошла. Другой разговор, что личность пациента заместилась воображаемой личностью человека из будущего, но это, опять-таки, не тема Розинского. По-хорошему, он должен был Климова отдать другому специалисту, и только лютая нехватка персонала не позволяла это сделать.

Доктор не прогонял Климова, но слушал невнимательно.

А тот заливался соловьем.

Климов знал, куда ему надо: в Спецотдел НКВД, к легендарному Глебу Бокию. Основной задачей Спецотдела была криптография, но попутно под крылом Бокия велись исследования, которые только в тридцатых годах и могли разрешить – от воздействия радиоволн на мозг до такого ядреного оккультизма, что хоть святых выноси.

Команда Бокия должна была заинтересоваться Климовым. И поверить ему хотя бы частично. Но как пролезть в самый засекреченный отдел народного комиссариата внутренних дел, если ему до тебя нет дела? К тебе даже элементарный милиционер еще не приходил, хотя обязан.

– Ну что вам стоит, доктор, напишите на меня донос! – упрашивал Климов. – А там разберутся.

– Вы же взрослый человек, – говорил Розинский. – Мы вас оформили, послали запрос в милицию, с вас снимут показания, будут устанавливать...

– У нас война на носу, нельзя терять ни дня! – горячился Климов.

– Да хоть конец света, а нарушать установленный порядок мы не имеем права, – отмахивался Розинский. – Вы же взрослый человек! Пожилой!

Розинскому было под тридцать, здесь тридцатилетние считались в расцвете сил, а полтинник – ты уже почти старик. Обидно даже.

Наконец Климова осенило: он выпросил тетрадку и сказал, что все изложит письменно. Зачем Розинскому терять время, слушая его. А он напишет, и доктор сможет просмотреть это хоть по диагонали в свободные часы.

Но чтобы доктор убедился, насколько все серьезно, пусть сейчас занесет в историю болезни одну важную дату. Да-да, в историю болезни, это ведь документ. У нас декабрь тридцать четвертого? Седьмого ноября в Москве должны были пустить метрополитен. Но не успели. Запишите: первый испытательный поезд от Сокольников до Парка пойдет четвертого февраля. Шестого на нем прокатят делегатов Съезда Советов. А открытие метрополитена для граждан – пятнадцатого мая. Никто еще этого не знает, даже в руководстве метро. Когда даты сойдутся... Ну хотя бы донос на меня напишете! Что я – подозрительный!