Текст книги "Дом боли"

Автор книги: Олег Хафизов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

– Да, да, да, знаете ли. – Голубев опять порозовел, улыбнулся и пожал плечами. Хоть об стенку бей этого скромного человека.

Покой между тем пустел. Облачившись в невесть откуда взятую рабочую одежду и вооружившись невесть кем выданным инвентарем, пациенты распределялись по видам работы так же уверенно и угрюмо, как вчера распределялись по видам процедур: женщины к женщинам, сумасшедшие к сумасшедшим, слепые к слепым и так далее. Одни залезали в грузовые машины с надписью "люди" на борту, плотно стискивали друг друга, устраивались друг у друга на коленях и тут же тряско уносились со двора, испуская визги и крики радости на ямах и подскоках. Другие, с лопатками и садовыми вилками, ведрами и корзинами, небольшими командами в основном из пенсионных людей подавались в ближний лес. Третьи скрывались в подвалах и мастерских самой клиники. Очень скоро с Алешей остался один человек-полугора, который по-прежнему сидел на полу, упершись лбом в койку и сипло дыша, да еще несколько человек, которые, несмотря на весь переполох подъема, смогли остаться под одеялом, как неживые. "Придется обсудить некоторые вопросы половой дисциплины", – подумал Алеша.

Покой оцепенел. Алеша зачарованно переходил от одного места к другому, изучая те отдаленные углы, к которым не смел приблизиться из-за их беспокойных (или спокойных) обитателей, чтобы не вторгнуться в их спокойствие (или беспокойство). Временами, чтобы не потеряться, он оглядывался на свой собственный, как бы отплывающий уголок – колонну и парус самодельной ширмы. Все отсюда выглядело иначе.

Прежде всего размеры палаты оказались несопоставимыми с размерами спортивного зала или даже футбольного поля, как показалось Алеше на первый взгляд. Скорее, вся ее площадь не уступала небольшому аэродрому. Во всяком случае, опытный летчик, влетевший в клинику сквозь купол, вне всякого сомнения смог бы посадить здесь небольшой спортивный самолет.

Алеше, медленно бредущему по мозаичному, местами проросшему травой, местами растрескавшемуся полу, казалось, что он уменьшился до размеров муравья и проник в человеческий дворец, чтобы исследовать его, насколько позволяет масштаб восприятия. Внутри этого великанского храма-дворца образовался как бы собственный климат и возникла как бы собственная природа. Мимо то пробегала, стуча когтями, вольная собака, то мелькала мгновенной тенью одичавшая кошка, то проносилась с пушистым перьевым фырканьем стая ветреных писклявых воробышков. То там, то сям виднелось чахлое деревце, возросшее среди плит, как сорная трава, среди руин кусты, когда-то посаженные с декоративной целью, образовывали целые непроходимые заросли, и Алеше показалось, что среди зарослей даже мелькнул извилистый шланг змеиного хвоста. То, что он теперь открывал, напоминало бы остров вымершей цивилизации, которые, говорят, можно встретить среди тропических джунглей, если бы не аккуратно застеленные койки, расставленные прямо среди одичавшей природы и одряхлевшей архитектуры.

Вдруг Алеше захотелось вернуться ко всем людям, туда, где он был бы соразмернее. Его охватила детская паника. "Куда меня опять занесло?" – сердито бормотал он. Белый парус самодельной ширмы совсем потерялся из вида, он попытался и не смог вспомнить направление первоначального пути, мысленно махнул рукой и отчаянно зашагал неким интуитивным курсом. Мимо проплыл шероховатый желтоватый каменный лев с улыбающимися губами и шаром под правой рукой, статуя архаичного, статичного воина без головы и женщины с нависшими грудями и животом, вероятно, копии с чего-то еще более древнего, чем весь остальной антураж. Затем он обогнул кирпичное, вполне современное и недостроенное хозяйственное строение и едва не наскочил на цель своего интуитивного поиска Юлию Голодову, скучающую у входа в свое отделение с неизменной сигаретой между пальцами.

– Я жду вас двенадцать минут, – сказала Юлия без улыбки.

Утром рассудок Юлии, как и следовало ожидать, одержал победу над вчерашним безрассудством. Зачем ей понадобился этот юнец? Отчасти она объяснила его вызов мстительной реакцией на собственную вину перед униженной подругой (где она, кстати, провела вечер?), отчасти же – химической выработкой, притоком и накоплением в организме токсинов, оказывающих на левое полушарие мозга опьяняющее торможение, типичное для вечера. Разумеется, ей ничего не стоило профессионально обосновать вчерашний вызов Теплина, формально она даже обязана была начать его нормализацию с подобного вызова, но ей самой незачем было обманываться: она поступила безрассудно, если не сказать, распутно.

"Не хватало мне еще взять его за руку и затащить в свой кабинет на ночь, благо там есть диван и внутренняя щеколда", – думала она, нервно посмеиваясь и без конца отщелкивая с кончика сигареты не успевший нагореть пепел. Этот мальчик в висящей одежде, попеременно представляющийся ей неряшливым и элегантным, наивным и хитрым, уязвлял ее абсурдным беспокойством. Она жалела о вчерашней слабости и надеялась, что Теплин не явится на вызов – о, какую процедуру вкатила бы она ему за это! и в то же время не могла заставить себя не ждать его и заняться чем-нибудь необходимым.

Юлии было двадцать семь лет – возраст, недостаточный для ее высокой должности, так что иногда впору было его преувеличить, но чрезмерный для статуса девицы, в котором она безнадежно пребывала. О нет, она не страдала стеснительностью! Ей было нетрудно наладить контакт с человеком любого пола, положения и возраста, если она видела в том необходимость. Не стеснялась она и своего физического состояния: ног, живота, зубов, груди, скорее представляющих предмет ее неотъемлемой, хотя и второстепенной гордости. И тем не менее все эти достоинства, включая редкую эрудицию и безукоризненные, несколько консервативные манеры, не вызывающие сомнения взятые отдельно, в сочетании производили неожиданный эффект. Юлию не любили.

Мужчины замечали ее в условиях самой безнадежной конкуренции: ого, а это кто? Но те из них, кто после этого пробовал пойти на сближение, как-то быстро скучнели, унывали и начинали поглядывать по сторонам. В конце концов, они уводили вульгарную грубиянку с толстыми ногами, или выцветшую нимфоманку, закосневшую между последней молодостью и первой старостью, или предпочитали скрыться.

Приемы ее более удачливых соперниц были не новы и не сложны, их ничего не стоило скопировать и повторить и в более эффектной форме.

Но они внушали Юлии такую скуку, что выглядели в ее исполнении по меньшей мере пародией. Когда один гуманитарный студент, ее знакомый по приморскому отдыху, после месячных прогулок и жгучих взглядов решился-таки повалить ее на гальку, что выглядело как попытка ограбления под предлогом изнасилования, и чуть не плача от неловкости (на поцелуй он так и не решился), отчаялся запустить вспотевшую руку за низкий вырез ее кофточки, она, заметьте, без всякого сопротивления, брезгливо сказала: "Перед тем как делать массаж, надо было освежить ладони и постричь ногти". Студент вскочил и убежал в прошлое так резво, как если бы его пнули.

В другой раз, с более зрелым, если не сказать перезрелым партнером, известным и, увы, женатым либеральным историком, любовное приключение благополучно дошло до того рубежа, с которого оно, собственно, и начинается. Без девственного стеснения, наличием которого она, повторяю, не страдала, Юлия аккуратно сняла и сложила одежду и легла на постель, подложив руки под голову и уставившись в круглый оранжевый отсвет торшера на потолке. Юлий – так по закономерному совпадению звали ученого – путался в брюках и старомодном белье и торопливо обнажал свое отталкивающее тело, усохшее в конечностях и раздавшееся в животе. Все предвещало скуку.

Юлия прикрыла глаза, готовясь терпеть и мысленно протоколировать предстоящее счастье для его сравнения с известными письменными и устными изображениями, коль скоро оно все равно сейчас произойдет. В голове висело слюноотделяющее слово "сладострастие".

– Я вас люблю. Да к черту "вас", я люблю тебя, Юлия, – произнес историк тоном конферансье, заявляющего номер, после чего, естественно, предполагалось какое-то действие.

Юлия кивнула.

– Я очень давно и сильно люблю тебя и больше никого, поверь, – дополнительно сообщил историк, но не навалился на зажмурившуюся девушку, не стиснул ее в объятиях, не поцеловал, не ущипнул, не укусил – одним словом, не подкрепил свою декларацию ничем дельным, а отчего-то притих.

Когда Юлия открыла глаза, перед нею никого не было. Историк, уже в брюках, хотя и без пиджака, обнаружился в ванной. Наклонившись, он что-то выискивал в расстегнутом гульфике, представлявшем собой (Юлия была без очков) как бы сплошное взъерошенное мочало. "Занято!" – взвизгнул он, развязно засмеялся и развел руками. Остаток вечера прошел в многословных и непонятных, в стиле исторических сочинений

Юлия, объяснениях произошедшего, вернее, того, что не произошло.

Суетливый уход историка доставил облегчение обоим.

К двадцати семи годам накопились десятки подобных случаев.

Постепенно Юлия наладилась предотвращать сближения с мужчинами, какими бы волнующими они ни представлялись. Ее шахматный ум с печальной иронией разыгрывал предстоящую партию с априорным нравственным проигрышем этих докучливых созданий, добивающихся того, чем они не в состоянии воспользоваться. Она все более приобретала сходство с прекрасным тропическим плодом, изготовленным из воска, который привлекает вожделение зрителя, но наказывает пресной досадой, за всякую попытку себя отведать. К тому же это становилось небезопасно.

Вслед за Юлией Алеша зашел в отделение "О", обычный медицинский кабинет с застекленным шкафом, стопой голубоватых журналов, колбочками, трубочками, палочками и запахом страха. За решеткой окна бродил теплый воздушный хаос и просто свистела какая-то птица.

Кто-то громыхал ведром.

Юлия села на табуретку возле накрытого плексигласом стола и возложила ногу на ногу: бледные будничные чулки, кожаные тапочки с опушкой, оптимальные в гигиеническом смысле. Полы халата расскользнулись, разумеется, сами собой, открыв скругленный квадрат колена, также оптимально приспособленный под ладонь. Девушка мгновенно запахнулась и отпарировала невольный взгляд Алеши, как будто он был виновником этого крошечного происшествия. Алеша занял место на краешке топчана, застеленного оранжевой клеенкой для защиты от истечений.

Неожиданно и неуместно ему представилось, как по утрам Юлия натягивает перед чьим-нибудь зеркалом чулки, лягаясь то в одну, то в другую сторону, и ему отчего-то захотелось ее подбодрить. В конце концов, она была не намного старше и счастливее его жен.

– В кабинете прохладно, а на улице жарко, – сказал он.

Юлия поджала губы и надела красивые очки на цепной привязи, преобразившие ее в совершенно другого человека, как тонкая прослойка аквариумного стекла преобразует рыбу из живого, съедобного существа в красивый, бесполезный экспонат.

– Для чего вы вчера покинули здание? – конкретно спросила она.

– Я – здание? – Вопрос затруднил Алешу, за наблюдениями и сравнениями совсем запамятовавшего, о каком здании, покинутом им, идет речь. Юлия приняла его ответ за типичную хитрость.

– Как вам известно (или неизвестно), – сказала она, – выход из клиники возможен, собственно, всего в двух случаях: "а" – по распоряжению воспитателя и "б" – по завершении курса нормализации.

Когда вы станете нормальным, я имею в виду – нормализованным человеком, тогда, пожалуйста, покидайте нас на все четыре стороны.

Вы станете абсолютно свободны, как любит говорить Евсей Давидович.

– Это "ц", – заметил Алеша в качестве небольшой скромной шутки.

– Что вы имеете в виду? – растерялась Юлия.

– Три случая: "а", "б", "ц" – пояснил Алеша и тщетно улыбнулся.

– У нас существуют прогулки, – продолжила свое Юлия, – лесные походы по грибы, прятки, догонялки, салки и много-много здоровой работы на свежем воздухе, чтобы удовлетворить любые двигательные, дыхательные и эмоциональные потребности с избытком. Поэтому в следующий раз вы будете наказаны раз и навсегда.

Теплин в своей обвисшей одежде сидел против нее, зажав узкие руки худыми коленями, и смотрел с уважительным недоверием, как ребенок, открывающий для себя что-то новое в рассказе взрослого. С испугом она почувствовала, как некая привычная и незаметная окаменелость плавится и растекается у нее в груди. Ей захотелось подойти к этому недотепе, уколоть его, укусить, ущипнуть за ухо, одним словом, причинить боль, а затем пожалеть и обласкать, и, что самое страшное, сдержать себя казалось труднее, чем поддаться соблазну. Язык понес ее, как колеса несут неуправляемый автомобиль по обледеневшей дороге: в сторону, вокруг оси и под откос, или в столб, или во встречную машину, что бросается на одуревшего шофера. Она почувствовала, как ее лицо, также вопреки ее воле, искажается какой-то чужой гримасой, и не удивилась бы, увидев сейчас в зеркало себя с похотливой, зазывной улыбкой.

– Почему вы опоздали явиться на мой ЗОВ? – сказала она. -

Эффективность нашего курса зависит в первую очередь от точного соблюдения всех предписаний, и вы обязаны выполнять ВСЕ требования, какими бы непонятными и, скажем так, странными они вам ни показались.

Алеша кивнул.

– Вот если бы я приказала вам… поцеловать себе руку?

– Сидите! – вскрикнула она, хотя Алеша и не попробовал покинуть топчан.

– Ничего не может быть проще, – бодро отшутился Теплин. Теперь, когда все начинало складываться как нельзя более благоприятно, ему сильно захотелось покинуть отделение "О". Так бывает, когда вас прихватывает на улице ополоумевший от вина ваш знакомый, которого вы знаете в трезвости как неплохого человека, и привязывается к вам с бесконечным пьяным полубредом, прервать который можно только побегом.

– Я так и думала, шалопай, но сначала я вас подробно осмотрю, – несло Юлию. – Я хочу просто осмотреть ваше телосложение; нет-нет, не снимайте брюк!

Пока Алеша снимал свитер и рубаху, она отвернулась к окну из скромности, скуки или, скорее всего, чтобы скрыть выражение своего лица. По неведомой причине смолк свист птицы за окном и приостановились другие звуки. Безмолвие зашипело.

– Я разделся, – сообщил Алеша.

– Я заметила это, – Юлия исказила лицо тем, что показалось ей иронической улыбкой и выглядело как гримаса мучения. – Вы худоваты, хотя и сложены достаточно правильно, – заметила она. – Как жаль, что у вас слабо развита мускулатура.

– Кому жаль? – Алеша пожал плечами. – Последнее время жены очень мало обращали на это внимание. Возможно, им хотелось чего-то большего.

– Хорошо. Садитесь на табурет.

Юлия обошла Алешу сзади и положила на его плечи прохладные ладошки.

– Сиди! Я буду тебя массировать в разных частях тела, а ты будешь мне говорить все, абсолютно все, что при этом чувствуешь. Молчи!

Она легко провела пальцами по его горлу и подбородку, надавила на шею.

– Холодно и немного щекотно, – прокомментировал, как просили, Алеша.

Юлия обошла табурет и, встав перед Алешей, принялась массировать его щеки, плечи и грудь потеплевшими ладонями. Несколько раз она натолкнулась на колено Алеши жесткими мышцами своей ноги; в раскрыв халата виднелся плавный отсвечивающий конус ее груди. "Без лифчика",

– мысленно констатировал Алеша.

– А теперь я буду как бы сгонять волны энергии из живота в паховую область, а ты будешь как бы говорить пахом: мысли, ругательства, молитвы, – мне важно все. Расстегни пуговицу брюк, нет-нет, не надо приспускать. Она присела перед ним на корточки и принялась оглаживать его бока и живот с усиливающимся нажимом и проникновением, иногда проводя пальцем над поясом брюк. Алеша почувствовал пробуждение и непроизвольное пошевеливание в укромном месте и мысленно присвистнул. Этого еще не хватало.

– Что ты все отмалчиваешься! Что ты все отмалчиваешься! – закричала Юлия. – Я все говорю, и делаю, и устраиваю за него, а он молчит. Ну хочешь, ударь меня! У меня сильный эрогенный центр в области уха.

Она залезла на его колени задом наперед, как дочь залезает на отдыхающего в кресле отца, чтобы сыграть в лошадки, и заерзала.

– Ну же, у меня прямые ноги, упругая грудь и правильный нос.

Неужели я сама должна рассказывать себе об этом!

– И вы… умная, – дополнил Алеша и положил руки на ее бока.

Несмотря на возбуждение, ему было так же трудно перевести руки на ее соблазнительные места, как если бы на его коленях сидел мужчина.

Тактично он чмокнул ее халат на плече, и в этот самый момент в кабинет вошла Зинаида Тихоновна Облавина, увиденная им, но не Юлией.

Уже в присутствии старшей сестры, Юлия сделала несколько притираний бедрами, а затем почувствовала что-то неладное и вскочила, едва не налетев на свою руководительницу. Затем, уже спокойнее, она отсела на топчан и принялась застегивать самостоятельно расстегнувшиеся пуговицы халата. Стыд сделал ее еще краше.

– Добрый день, – зловеще произнесла Облавина.

– Добрый день, добрый день, – пробормотали Юлия и Алексей.

И вдруг грозная Зинаида исказила лицо и бурно, жарко, трогательно зарыдала.

Когда пациенты вернулись в покой после лечебной смены, обнаружилась смерть 1/2 человека-горы, в миру Ивана Прокоповича

Полбина. Сразу, как водится, началось коллективное прояснение обстоятельств, и понемногу вспомнили, что утром медицинский бригадир

Вениамин (из вольнонаемных) отсоединил Ивана Прокоповича от его сиамского товарища и обратного тезки Прокопа Ивановича Нащокина, чтобы тот (и этот) принял туалет, завтрак, какую-нибудь укрепительную процедуру и вообще, по выражению Вениамина, "немного протрясся". Эта профилактическая мера, как соизволил объяснить

Вениамин, была предпринята с устного намека Спазмана, для того чтобы сменить постель больных, прочистить и смазать кровогонный аппарат и внести некоторое разнообразие в бесконечно затянувшийся процесс нормализации. В сутолоке указаний Евсей Давидович не смог припомнить своего якобы отданного устного повеления, но и не отрицал его слишком решительно, чтобы не сконфузить и без того припугнутого

Веню, своего младшего сообщника по профессии.

Как бы то ни было, дело было сделано, Иван Прокопович, последние лет десять страдавший теоретически неизлечимой болезнью крови, был избавлен от нее радикально, раз и навсегда. Простой и по-суворовски решительный замысел Евсея Давидовича состоял в том, чтобы постепенно, каплю за каплей перекачать всю кровь из ракового больного Полбина в сердечного больного Нащокина на том простом основании, что раковые больные никогда не умирают от инфаркта и наоборот. Если, как верно предполагал Спазман, нам удастся соединить в одном человеке два этих взаимоисключающих недуга, мы сможем их взаимно исключить. А это как минимум "нобелевка".

Оба сиамца, которым традиционные прогнозы предвещали не более нескольких месяцев мучительной оттяжки, после начала эксперимента, как назло, продолжали жить, жить и жить, то есть пошевеливаться, покряхтывать и немного кушать из пипетки. Евсей Давидович тайно ликовал, что проявлялось в лукавом блеске прищуренных глаз и все обошлось бы очередным триумфом, если бы… имело завершение. Теперь все участники и наблюдатели эксперимента, интерес и сочувствие которых успели притупиться от многолетнего ожидания, испытали и облегчение, и грусть, и разочарование. Так бывает по окончании долгого пути к вожделенной, но, как выясняется, фиктивной цели, например, к линии горизонта. Ничто не прибавилось и не убавилось относительно путника, ничто не улучшилось, а только переместилось.

– Вот и еще одним стало меньше, – выдохнул Евсей Давидович.

Он лично сидел на койке Теплина и курил, держа и стряхивая сигарету театральным жестом малокурящего человека. Его визит на место лежания бывшего пациента, к его, так сказать, близким выглядел трогательно и немного сентиментально, а то, что он, строжайший противник любых привычек, вопреки собственной строгости курил в святая медицинских святых, просто потрясало. Гуляющие вокруг ненормалы приостанавливали свой дремучий ход, наблюдали сенсационное зрелище, мысленно присвистывали и уносили сформированную новость:

Спазман сидит на койке и курит как ненормальный.

– Хотите взглянуть? – Спазман качнул головой в сторону драпированной человеческой горы, в которой угадывался Полбин, подложенный, как до смерти, к своему сиамскому одноложцу, капризно пошевеливающемуся и покряхтывающему от дискомфорта.

Пациенты переглянулись; Голубев пощупал свой металлический шипастый ошейник, так называемый "строгач", тактично напоминая об ограниченных возможностях своего хождения. Остальные смутились.

– Нечего здесь смущаться. – Спазман подошел к полумертвому человеку-горе и жестом скульптора сдернул с него покрывало. Полбин, такой сухонький и славный, лежал на боку, эмбрионально поджав ноги, а Нащокин лежал к нему спиною, как рассерженный супруг.

– Помните вы сиреневые припухлости вокруг его глаз, которые придавали его лицу такое угрюмоватое, неприятное выражение? Их нет.

Температура, давление, вес – все стабилизировалось. Ни стонов, ни жалоб, ни этих изнурительных покашливаний… Если бы он сейчас смог, он бы сейчас улыбнулся.

– Но он же мертвый, – осторожно напомнил Арий. – Вот и не кашляет.

– Ошибочное мнение. – Спазман задернул свое произведение и вернулся на койку. – Он жив как все, если не больше, но его жизнь перешла в другой, более длительный и стабильный фазис.

Пациенты молчали и хмурились, как ученики, внимающие неоспоримой нотации учителя.

– Что нахмурились? – усмехнулся Спазман. – Вы докажите мне, что он мертв, а я соглашусь с вами, что не прав.

– Ну… – начал что-то Арий и перешел в длительный ступор молчания. Остальные участники диспута внутренне напряглись или, напротив, безвольно расслабились. Противоречить не поспешил никто.

– Хорошо. – Евсей Давидович немного расслабил собеседников упрощением задачи. – Назовите-ка мне самый характерный признак смерти.

– Ну, этот вопрос может иметь… – начал постепенный Голубев, но внезапный Арий уже вторгся счастливой догадкой:

– Неподвижность! Если человек неподвижный, значит, он мертвый. То есть наоборот.

– А вы, уважаемый Арий, как человек предположительно живой, можете проявить неподвижность? – Спазман опустил глаза, чтобы скрыть острый блеск подвоха.

– Иной раз могу проявить неподвижность… – медленно начал Арий, подыскивая ловкий контрдовод во время произнесения слов, но его нашел Голубев, тоже неглупый человек:

– Живой, в отличие от мертвого, может двигаться или оставаться неподвижным в зависимости от… относительно системы… в то время как покойный потому и называется ПОКОЙНЫЙ, что то относительно той же системы…

– Покоится! – добавил с подачи Голубева Арий.

Спазман поднял голову и хищно улыбнулся.

– Ах, покоится?

Он подскочил к койке одноложцев, схватил одного из них, Полбина, за ногу, раскачал, подтянул к себе и в мгновенье ока сбросил на пол, вызвав беспокойство более живого Нащокина.

– Полбин пришел в движение, следовательно, он жив! – Он отряхнул ладони потиранием, как после пыльной работы, подобрал полы халата и с птичьей легкостью присел, почти не стронув койку своей ничтожной массой. – Еще доводы?

– Доводы будут такие, – туговато вступил Анастасий Степанович. -

Следовательно, они практически не умеют размножаться. После-то смерти.

– Браво, любезный, – иронично похвалил Спазман. – Скоро я буду вынужден перевести вас в следующую группу по умственной подготовке.

Но сначала скажите: а вы-то размножаться можете?

Лицо Анастасия Степановича налилось малиновым. Он смолчал.

– Как видите, это не слишком убедительно, – безжалостно подчеркнул Евсей Давидович.

– Все дело в дыхании, – вспомнил, что мог, Арий. – Мертвые бездыханны.

– В таком случае любой насос превосходит человека жизнеспособностью. А рыбы вообще не относятся к живой природе и плавают уже мертвые с самого рождения. Согласны? – небрежно отпарировал главврач.

– Какова же ваша точка зрения? – не утерпел Алеша.

– Моя-то? – ласково улыбнулся Спазман. – Жизнь в целом, как и любой из приведенных вами ее частных параметров, имеет значение лишь относительно выбранной системы координат. (Голубев был прав.) Одно существо, или точнее – биотело, может быть более или менее живым относительно других, и если мы предположим невозможное – теоретическое существование абсолютно мертвого тела, – то это тело будет абсолютно живым с противоположной стороны отсчета в данной системе координат. Ваш Христос считается абсолютно живым у одних потому, что он, так сказать, абсолютно мертв у других. Это не слишком сложно?

– Нет, – сказал Алеша.

– А если серьезно, – сказал Спазман совершенно серьезно, – то все это не имеет никакого прикладного значения. Прокоп Иванович жив относительно Ивана Прокоповича или Иван Прокопович относительно

Эраста Полидоровича? Это вопрос расположения и продвижения данного объекта по оси времени "Т", чисто теоретический вопрос. Меня, как практического гуманиста, интересует другое: самочувствие объекта.

Вот вы, Арий, как вы себя чувствуете? А Голубев, а Трушкин, а вы?

Всем неважно? А теперь спросите у него. Я сбросил его на каменный пол, а ему хоть бы что. Даже не вздрогнул. Вот самочувствие!

Алеша не смел взглянуть на мертвеца, расположившегося у самых его ног, как стыдливый человек не смеет открыто взглянуть на чужую наготу, но косвенные взгляды оставляли у него загадочное впечатление полуулыбки на затверделом лице покойного. Иван Прокопович (или

Прокоп Иванович) словно принимал участие в их диалоге на правах более осведомленного и потому безмолвного собеседника. От перенапряжения Алеше казалось, что тело наплывает и отплывает своим любопытным лицом к самому его лицу по мере приливов и отливов тошноты. Наконец, дурнота достигла такого градуса, что он не мог определить, по какую сторону сознания уже или еще находится.

– Сомлели? – откуда-то сверху спросил его Спазман.

Вероятно, некоторое время Алеша находился вне сознания.

Вызывая в воображении предел счастья, так называемый рай, Алеша представлял себе не роскошный тропический берег или волшебный дворец, не блистательный автомобиль или шикарный апартамент, не стопы банкнот, а девичьи ноги. Эти воображаемые ножки, тонковатые в сужениях, но достаточно массивные при обозрении анфас и в 3/4, в сидячем и подобранном положении, спорные в острых коленях и младенчески-нежном верхнем зазоре, гладкие и мраморно-белые до свечения (возможен не менее желательный бронзовый вариант), вели собственную вольную жизнь, то закидывались одна на другую, то слегка разъезжались, прихватывая между собой ручки хозяйки, как правило, не менее хорошенькие, то обвивались и потирались друг о друга, как две влюбленные змеи. Собственно, эти видения ничем не отличались от обычных вуайеристических грез, и можно себе легко представить, чем они кончались во время одинокого сна.

Но это не все. Мир только начинался с видения ножек, а затем продолжался (с одной стороны) напряженными крутыми холмиками, по одному на каждую ладонь, руслом позвоночника, переходящим в эластичное плато спинных мышц, разделенное коротким хребтом вышедших на поверхность позвонков, хорошо развитые плечи и пушистую шейку, я имею в виду шею, а с другой стороны… но и это еще не все. Ведь есть еще волосы, которые, как известно, могут быть трех видов: черные, желтые и рыжие плюс стилистические варианты, мордочки: лобики, глазки, носики, губки, заслуживающие колоссального внимания зубы и, друзья мои, голоса.

Голос может быть мелодичный, как воркование ребенка, и хрипловатый, порочный и низкий, как у ведьмы, но это неважно, то есть это крайне важно для грезы, из которой мы постепенно удалились, но практически неважно для реальности, в которую мы, к сожалению, перенеслись. Поскольку своими голосами женщины любят говорить разные свои вещи.

Форма ног (губ, носа, плеч, запястий) никоим образом не связана с силой ума и глубиной души. От многочисленных скотоподобных родителей могут появляться редкие ангелоподобные существа при неизменном

(низменном) умственном и/или душевном содержании. Это кошмарное открытие Алеша сделал и несколько раз повторил на нескольких своих добрачных любовных связях. Хитренькая аферистка, полупрофессиональная шлюшка, жестокая сентиментальная истеричка и, ужаснее всех, хладнокровная мещаночка с цепкими коготками. Как он мечтал с каждой из них, чтобы эротическое помешательство кончалось возвратом по мысленному вызову или, хотя бы, чтобы этот предмет был немым.

В результате Алеша создал себе не слишком оригинальную теорию о том, что внешность находится в обратно пропорциональной зависимости от ума, который, в свою очередь, находится в отношении геометрической прогрессии к душевным качествам. То есть, если ваша возлюбленная хороша, как Афродита, то она, скорее всего, тупа, как курица, и уж, вне всякого сомнения, бесчувственна, как стадо свиней, при всевозможных вариантах: чуть менее глупости при большей грубости или чуть больше самоотверженности за счет толщины бедер и т. д.

Иными словами, если вам повезло найти девушку, у коленей которой (и между которыми) вы бы согласились провести всю свою жизнь, то она глуповата, а если она вопреки этому еще и умна – тем хуже для вас, мой бедный друг. Это значит, что она хитра и безжалостна, как сорок тысяч голодных крыс. Отсюда вел всего один шаг к утешительной, но лживой теории, согласно которой более достойны любви и выбора некрасивые, но умненькие и душевно развитые девушки.

Пребывая в такой уверенности, он женился на Елене 1-й, такой красивой и юной девушке, какую только хватало сил вообразить, и вслед за этим, почти с такой же силой влюбился и одновременно женился на ее менее юной, но, пожалуй, еще более красивой подруге,

Елене 2-й.

Не имеет смысла подробно описывать обеих Елен. Они располагались на полюсах эротических чаяний Алеши: темно-каштановая Елена 1-я, медленно млеющая в ваших объятиях, и лукавая, непредсказуемая, солнечная Елена 2-я, бьющаяся в ваших объятиях как пойманная русалка. Как только у него возникала необходимость неподвижного полета, тягучего таяния и сладкого застывания, он проводил ночь на половине Елены 1-й – имеется в виду левая половина их трехместного ложа, напоминающего плющевую (плюшевую) райскую поляну. Когда же возникала фантазия побарахтаться в бездне ручек, ножек, конвульсий и вскриков, чтобы всплыть исчерпанным и полумертвым от счастья, он предпочитал "свою правую половину". Порой случались совместные вечера (утра, дни), и этот непрерывный легальный адюльтер с крайностями собственной фантазии был все, что он мог одновременно вообразить и поиметь. Ему и в голову не приходило заподозрить в своем браке что-то ненормальное.