Текст книги "Смех Again"
Автор книги: Олег Гладов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
(Ниже – рисунок мотоцикла, сделанный шариковой ручкой)
Свадьбы & Похороны & Ж/Д
Тётя Радио есть почти в каждом плацкартном. Она вваливается в вагон с десятком сумочек-коробочек и с ходу просит уступить ей нижнее место. Даже если международный конгресс железнодорожников вынесет постановление, раз и навсегда демонтировать в поездах верхние полки, у Тёти Радио ВСЕГДА будет билет на боковое верхнее. И, конечно же, она попросит уступить ей место внизу. И, конечно же, скажет Большое Спасибо. Ну и, собственно, пол вагона попало. Потому что «Большое Спасибо» – это позывные, с которых Тётя Радио начинает своё вещание. Сейчас все узнают, что её зовут Тася (Люся, Валя), а она – как зовут тебя и всех остальных попутчиков. Сейчас никто – в том числе и проводник – не сможет скрыться от её пирожков и вареников. Тётя Радио не умолкает ни на минуту. Она говорит и говорит. О погоде. О родственниках. О ценах на картошку. О политике и рецептах.
Вряд ли такая Тётя сама это осознаёт, но она владеет пусть примитивными, но реально работающими приёмами эмоционального шантажа. Это позволяет ей втянуть в беседу всех, кто попадается на глаза. Способы защиты:
а) включить внутренние фильтры и уйти в медитацию;
б) включить музыку на полную громкость и скрыться за наушниками: Truth! Tell me the Truth! The Truth MOTHERFUCKER!!!
Не важен процент Правды в потоке информации, которую Тетя Радио выдаёт в эфир. Это никого не интересует. В поездах люди могут говорить всё что угодно. Кому придёт в голову проверять друг друга на детекторе лжи? Она может рассказывать о себе полный unreal, а все будут понимающе кивать головой. Она может рассказывать. Он может. Ты можешь. Почему не могу я? Могу. Ещё как могу.
Я в отпуске. Я проплатил аренду салона на два месяца вперёд. Я съехал со своей квартиры и перетащил все вещи на новую: в другой конец города. Мобильник мой звонит с периодичностью в десять минут. Я не поднимаю трубку.
Я прошёлся бритвой по лицу и убрал свой кибер-панк на башке под ноль. Я пошёл в банк и снял сейф на своё имя, в который положил всё своё оборудование и небольшой пакет из плотной бумаги.
Молодой клерк, чьё фото красовалось на стенде «лучший работник месяца», заполнил необходимые бумаги, заверил в надёжности охраны, конфиденциальности и объяснил, как пользоваться моим собственным сейфом.
– Вам всё понятно, Александр Борисович? – спросил он меня.
– Конечно, Пётр. Спасибо, – ответил я, пожимая его наманикюренную руку.
Как могла сложиться моя жизнь, назови меня родители Сашей? Не знаю. Спустя двадцать девять лет я сделал это сам. Я Александр Борисович Мишин. Я Сашка. Шурдос. Шурмапед. В моём личном сейфе, рядом с машинкой Micky Sharpz, иглами и краской, в плотном бумажном пакете – паспорт, военный билет и свидетельство о рождении другого меня. Того, который мучился в школе, представляя, как его дети станут носить отчество Артёмович.
Спокойно, Ракета Артёмовна. Я спасу тебя.
Как это? Сменить имя? Стать другим человеком?
Не навсегда, конечно. Просто попробовать. Не долго. Месяц? Два?
Такой по-своему экстремальный вид спорта. Которым я займусь в этом отпуске.
– Ну чё, Саня? – говорю я себе, выйдя из банка. – Поехали на вокзал?
В поезде мобильник вибрирует, издавая сигналы SOS. Новое текстовое сообщение.
Nu papulya! Nu chego tbI morozishsya : (
Voz'mi trubku. Nu pozhaluista, Pa : (
– читаю я на экране, отключаю питание телефона и прячу трубу на самое дно рюкзака. Всё. Папа занят. Ему некогда. Он умер.
В симферопольском плацкарте Тётя Радио по имени Валя говорит, что едет на свадьбу племянницы. Она всовывает всем в зубы пирожки с картошкой и, пока попутчики жуют, овладевает вниманием слушателей. Она только входит во вкус, тестируя новые уши на приём, и тут вступаю я. В отместку за то, что согнала меня с нижней полки, я рассказываю, что еду со свадьбы своего брата.
Тётя Радио говорит, невесту приедут забирать на двух лимузинах: в чёрном жених поедет в ЗАГС, а в белом её племянница-невеста. Праздновать будут в самом дорогом ресторане, а цветов одних только на две тыщи накупили…
Я говорю: а мой брат Дима за своей невестой Маринкой на самолёте прилетел. Нанял «кукурузник» на ближайшем аэродроме, залез туда со своими друзьями и прыгнул с парашютом. Прямо во двор к ней приземлился с букетом. А в ЗАГС они поехали на золочёной карете, запряжённой шестёркой белых лошадей. А с самолёта по сигналу сбросили лепестки пяти тысяч белых роз.
Тётю Радио никто не слушает. Все, открыв рот, слушают меня. И мне это нравится.
В Симферополе я сразу же покупаю билет до Воронежа. И уже через пару часов уступаю своё место Тёте Радио, которую зовут Светлана. Она раздаёт всем пирожки с рисом, говорит, что едет на похороны сестры, и тут вступаю я.
Я рассказываю, что ехал на свадьбу, а возвращаюсь с похорон. С двойных похорон. Мой брат Димка решил удивить всех и приземлиться прямо во двор невесты на парашюте. Он нанял «кукурузник» на ближайшем аэродроме и прыгнул над посёлком, где в доме родителей ждала, одетая в подвенечное платье, его красавица невеста Марина. Но парашют Димкин не раскрылся. Он упал через две хаты от запланированного места посадки.
Я говорю, что от него мало что осталось.
Я чувствую комок в горле и рассказываю о том, что Марина повесилась в тот же вечер. Чуть не рыдая, я говорю, что их обоих похоронили в свадебных одеждах, на холме за деревней, и сквозь слёзы вижу потрясённые лица попутчиков. Тётя Радио, прикрыв рот рукой, плачет на моей нижней полке. Проводник отказывается взять с меня деньги за постельное бельё и до Воронежа носит мне чай бесплатно.
И мне это нравится.
Свадьбы и похороны. Похороны и свадьбы.
Я меняю поезд за поездом. И меняю истории. Меняются слушающие меня люди. И я меняю маски.
Из Воронежа я ехал вдумчивым интеллектуалом. Молодым профессором философии, увлекающимся современной английской литературой. Нацепив на нос очки, я говорил: аутодидактический арт-терроризм. Я говорил: постмодернизм. Я говорил: макабрический пир духа, и две симпатичные студентки, будущие педагоги, слушали меня, широко раскрыв глаза и уши. Они называли меня Александр Борисович и жарко прижимались в душном тамбуре, куда я выходил покурить.
Профессор Александр Борисович. Такой же фальшивый, как и его стильные очки: вместо линз вставлено обычное стекло. Но студентки не могли этого знать и разрешали трогать их за попы.
И мне это нравилось.
В ночном вагоне, пока за окнами проносятся редкие фонари, а большинство пассажиров спят, бритый, как и я, под ноль, крендель с железными зубами рассказывает мне, что только что откинулся. То есть вышел из зоны. И я говорю ему, что моего братана Димку замели за гоп-стоп, суки, менты и отмудохали так, что он ссыт кровью.
Он рассматривает мои тату, и я говорю, что их сделал мой брат. «Ништяк мастюхи» – узнаю я – такой кольщик, как мой братан, на зоне не пропадёт. Он верит мне. И как бы там ни было, мне это нравится.
Поезда мчатся с Севера на Юг. С Запада на Восток. И обратно.
Гудят локомотивы. Стучат колёса. Плачут дети. Пассажиры говорят друг с другом, ругаются с проводником и распространяют вокруг запахи пота и еды. Каталы ищут лохов в плацкартах и купе. Перекупщики везут чёрную икру подальше от Каспия, и с каждым километром она становится дороже.
И я. Перемещаю себя из пункта А в пункт Б. Из пункта Б в пункт В. И так далее.
Я меняю поезда – и меняю истории.
Я меняю слушателей – и меняю маски.
Главное, не столкнуться с кем-то из предыдущего вагона. Иначе придётся повторять историю сначала. А я иногда такого наговорю про своего мифического брата Димку, что всего в башке не удержишь. Мне даже немного его жалко, этого Димку. Я, как жрец Вуду, заставляю его слепнуть, жениться, терять ноги под трамваем и разбиваться на мотоцикле. Он, то становится офицером, погибшим в Афгане, то тонет в Чёрном море, оставив детей сиротами.
Я похитил его душу и вселил в куклу, которую колю иглами и жгу на ритуальном костре. Я разбрасываю его пепел, а потом сшиваю из кусков плоти обратно. Он зомби, этот Димка. Он мой невидимый сообщник.
Я выхожу на конечной станции и сразу беру билет на следующий поезд. Новый проводник. Новые соседи по полкам. Я выбираю маршруты, следовать по которым нужно не более суток. Я почти две недели в пути. Стоя в очереди в кассу, я уже придумываю новую историю. Перебираю в голове проверенные временем и ушами хиты.
Я был рубахой-парнем, непрерывно рассказывающим древние анекдоты, и занудным очкариком, отказывающимся пить самогон. Я курил ганжубас в тамбуре с хиппанами и грубил попутчикам-азиатам, строя из себя злобного скинхэда. Я заткнул четырёх Радио-Тёток. У меня, оказывается, очень хорошо получается врать. Я даже не подозревал, что обладаю таким талантом.
Раз в сутки я покупаю три яблока, три пакета китайской лапши быстрого приготовления и бутылку минералки. Мою подмышки и пах в туалете качающегося на ходу вагона. Скребу подбородок станком с тремя лезвиями. Покупаю, как сейчас, очередной билет из пункта А в пункт Б. Или из Д в Е? Не помню уже.
Я замечательно провожу отпуск. Я чувствую вдохновение. Прямо сейчас.
Моя очередь к окошку почти подошла. За спиной женский голос сообщает кому-то, что отправляется на свадьбу дочери. Чуйка подсказывает мне, что это очередная Тётя Радио. И что нам по пути. И что сейчас я куплю билет на последнее нижнее место в вагоне.
«Ну, что Димка? – говорю я своему брату-зомби. – Сегодня опять будешь с парашютом прыгать во двор к невесте?»
Димка молчит.
Рубаха парень? Зануда-очкарик? Гопник-скинхэд? Кто у нас сегодня на очереди? – размышляю я, ковыляя вдоль состава.
Может, сирота, думаю я, протягивая свой билет проводнику. Круглый сирота? С братом-близнецом? Нормуль? Вроде, да. Тебе как, Димон?
Димон молчит, с отвращением глядя на меня.
Я захожу в почти заполнившийся пассажирами вагон. До отправления пятнадцать минут. Мои соседи на ближайшие сутки: молодая мама с маленьким сыном и раскаченный угрюмый брюнет. На боковых полках – семья румяных толстяков, дохнущих от жары.
Малышу всё не сидится на месте, и он всё норовит залезть на верхнюю полку. Мама – младше меня лет на десять – терпеливо пытается его угомонить. Наконец, ей это удаётся. Пацан получает бутылку колы, шоколадку и, болтая ногами, принимается всё это уплетать.
– Мама…– говорит он вдруг —…ты таблетку выпила?
– Какую таблетку? – спрашивает мама.
Малый что-то мычит сквозь только что откушенный кусок шоколадного батончика. Потом проглатывает нугу-орехи-карамель и громко поясняет:
– Таблетку от детей!
Мама краснеет. И я понимаю, что речь идёт о противозачаточных пилюлях. Кажется, не только я понимаю. На всех полках заулыбались. От чего мама краснеет ещё больше.
За перегородкой я слышу шуршание, вздохи и просьбы поменяться местами. Тётя Радио выходит в эфир. Я внимательно прислушиваюсь к происходящему за спиной. Похоже, никто меняться не собирается.
Так. Сейчас она начнёт искать жертву в соседней плацкарте. Три, два, один…
– Молодой человек!
Делаю вид, что не слышу. Уставился в газету.
– Молодой человек!
Теперь делаю вид, что слышу:
– Да?
Раскрасневшаяся тётушка, втиснувшая объёмное тело в цветастое платье, тяжело дышит и умоляюще смотрит сверху вниз:
– Вы бы не могли поменяться со мной? У меня верхнее боковое… Вот тут…
Она показывает рукой за спину.
– Пожалуйста, молодой человек…
– Без проблем, – говорю я и, подняв сидение, достаю свой рюкзак: сегодня я буду есть замечательные домашние пирожки. Или вареники.
– Ой, спасибо… а то в кассе…
Знаю. Билетов не осталось. Я захожу в соседнее отделение вагона и здороваюсь с новой порцией попутчиков: солидный дядька, разгадывающий кроссворд, и два субъекта с мыльными глазами и синими от татуировок пальцами. Они молча играют в карты, не смотря по сторонам. На двух параллельных верхних полках лежат ещё два тела. Судя по пяткам – мужчина и женщина. Вроде как спят.
Солнце смещается ближе к линии горизонта, и под потолком загораются тусклые лампы.
– Провожающие! – кричит проводник. – Выходим!
Провожающие поспешно чмокают отъезжающих и покидают вагон. Состав судорожно дёргается.
– К дочке, на свадьбу еду… – слышу я, и раздача пирожков начинается.
Конечно, я тоже получаю свою долю как хорошо воспитанный молодой человек. Сегодня это пирожок с картошкой. Вернее, три пирожка с картошкой. Я жую их, запивая минералкой из бутылки, и слушаю вступление Тёти Радио №5. Её зовут Валентина. Жду, когда речь пойдёт о лимузинах и количестве денег, потраченных на ресторан.
Та-а-ак… Вот и лимузины…
Лимузины пошли! Один чёрный – другой белый!
Свет! Камера! Дима проверяем парашют! Все готовы?
ЭКШН!!!
– Вы на свадьбу едете? – начинаю я. – А я вот со свадьбы. Так там жених, чтоб всех удивить, арендовал в ближайшем авиаотряде «кукурузник». И знаете зачем? Прыгнул с парашютом и приземлился прямо во двор к невесте. А жених этот…
Мужчина и женщина на верхних полках повернулись.
И мой брат-зомби начал издевательски хохотать, тыча в меня пальцем и бегая по абстрактному двору невесты с волочащимся за спиной парашютом. Абстрактная Марина в подвенечном платье и с лиловым шрамом на шее печально смотрела на меня с абстрактного крыльца.
0 дней 0 километров до (…)
Нюра?
Никак не привыкнуть к Этому.
Всё так быстро… Всего так много…
Быстро сменяются картинки за окном. Как в телевизоре, только интереснее. Столбы-столбы-столбы… Быстро-быстро, даже в глазах рябит.
И провода. Словно кто-то взял карандаш и рисует море.
Непрерывная волнистая линия: вверх, вниз, вверх, вниз.
И колёса стучат быстро-быстро. Мешают заснуть ночью. Да и не спится: огоньки вдалеке плывут. Как звёздочки, только крупнее…
А сколько людей вокруг… Много-много… Все говорят о чём-то… Но самой говорить нельзя… Он сказал, что лучше не стоит.
Он.
Сказал: собирайся. Возьми паспорт. Возьми все деньги.
Четыре дня стучат колёса. За окном мелькают столбы и огоньки. Четыре дня нельзя разговаривать ни с кем.
– Почему?
– Так надо.
– Куда мы едем? В какое место?
– Никуда. Нам нельзя сейчас быть в каком-нибудь Месте. Нам нельзя стоять ногами на земле и ходить по ней. Нам нужно двигаться над ней. Нам нужно быть среди людей. Затеряться.
– Я не понимаю…
– И не нужно. Молчи.
Молчу. Слушаю, что говорят вокруг. Интересно.
Едем-едем-едем…
День и ночь. Потом нужно подойти к мужчине или женщине в синей одежде и попроситься в вагон. Эти в синем – главные в вагоне. Они дают простыни и горячий чай. И едешь-едешь-едешь…
Потом опять выходишь. Идёшь к другому синему человеку и просишь:
– Возьмёшь двоих?
И даёшь ему деньги. А он показывает, где спать, даёт простыни и горячий чай. И едешь-едешь-едешь…
День и ночь. И всё заново.
Ночь и день.
Когда-то Очень-Очень-Давно-Придавно Нюра ездила в поезде. Она была совсем маленькой, а мама ещё не болела. Воспоминания об этом событии – беззвучные размытые картинки. Словно сквозь запотевшее стекло. И не ясно: было это? не было?
Нюра помнила, что на столике в купе стояла коробка с конфетами, и дотянуться до неё можно было, только привстав на цыпочки. А верхние полки уходили так далеко ввысь, что смотреть на них нужно было, запрокинув голову. Было это? Не было?..
– Нам долго ехать?
– Нет.
– Ты сердишься?
– Нет. Я думаю. Молчи. Молчать нужно уметь. Как и слушать.
Молчу. Слушаю. Хочу уметь.
Как там тётя Зоя? Что делает? Интересно… Интересно? Нет. Неинтересно. Интересно вокруг.
Люди. Разные. Рассказывают о себе. О ком-то. Иногда смеются. Редко – плачут. Говорят понятные слова. Иногда непонятные. Читают. Едят. Спорят. Спят. Потом прощаются. И нужно выходить со всеми из вагона. И идти к другому поезду. Который едет в другую сторону. И спрашивать человека в синем:
– Возьмёшь двоих?
И едешь-едешь-едешь…
И слушаешь-слушаешь-слушаешь…
Нужно уметь молчать.
Нужно уметь слушать.
Четвёртый день после третьей ночи.
Вечер уже. Вот полки. Верхние. Скоро опять застучат колёса и замелькают столбы. А потом появятся огоньки вдали. Как звёздочки, только крупнее.
– Сме+? – шёпотом.
– Да, – тоже шёпотом.
– Ты видел того, который сейчас зашёл?
– Нет. А что?
Молчание. Потом робкое:
–…ты только не думай, что я глупая…
– Я не думаю, что ты глупая.
Молчание. Недолгое.
–…мы вот едем-едем, а он едет вместе с нами.
В смысле?
–…нас тётенька пирожками угощала, а он рассказывал, что у него брат с неба прыгал к невесте, помнишь? И розы с неба сыпались…
– Помню.
–…а потом мы опять ехали, и он рассказывал, что у него брат прыгнул и ударился об землю… в другом вагоне…
Молчание.
–…и ещё мы ехали там, где подушек не было, помнишь?.. Он там говорил, что его брат с невестой с моста упали… в машине…
– Помню.
–…а сейчас он опять с нами едет… тут… за стенкой…
Молчание.
–…А бывает, что всех братьев зовут Дима?..
– Умница.
Робкая улыбка:
– Я?
– Да, ты.
– Почему?
– Ты умеешь слушать.
– Умею?
– Да. А теперь учись молчать.
Смутилась.
– Я глупая, да?
– Не глупая.
– Не глупая?
– Нет.
– Просто учись молчать. У тебя хорошо получается.
А говорить, если надо, буду я.
– С ним?
Молчание. Молчание, которое говорит: молчи.
Молчу.
– (…) +
Представь: спишь себе в тёплой постели.
Пригрелся. Сон хороший видишь. До звонка будильника – два часа и полрассвета. И тут подходит кто-то, откидывает одеяло и выливает на тебя ведро холодной воды из колодца. Нет… Не так… ЛЕДЯНОЙ воды из колодца, да?.. Нет… Всё равно не так…
Представь: приехал ты в летний трудовой лагерь. И познакомился с самой красивой девочкой. Нет… Не так… С САМОЙ красивой девочкой в лагере. А мест не было, и тебе временно выделили койку в пустующем изоляторе медпункта. И ты договорился с САМОЙ красивой девочкой, что глубокой ночью она придёт к тебе. Вот ты ждёшь её, ждёшь… и задремал. И проснулся. А изолятор – он такой дли-и-и-инный барак с множеством окон. И только две койки. И ты на одной лежишь. И ждёшь её. И видишь, как в крайнем окне мелькают её собранные в хвост волосы. Потом – в следующем. И ближе. Идёт. Слышно, как тихо-тихо переступают её босые ноги по бетону…
И вдруг… Что это? Твоя рука ощупывает постель, а она мокрая! Мокрая?! Ты обоссался во сне, чувак! ТЫ ОБОССАЛСЯ!!!
А вон уже скрипнула дверь изолятора… Что??? Делать???
ЧТО??? ДЕЛАТЬ???
Или представь: заходишь ты домой. Есть хочешь. А у тебя привычка такая – обедать и читать газету. Где газета? Наверное, у родителей в комнате. Толкаешь дверь спальни. А родители там. На кровати. Голые. Занимаются сексом. ТРАХАЮТСЯ, чувак.
Если ты не грёбаный киборг, ты что-то чувствуешь в такие моменты, да?
– Вы на свадьбу едете? – говорю я. – А я вот со свадьбы. Так там жених, чтобы всех удивить арендовал в ближайшем авиаотряде «кукурузник». И знаете зачем? Прыгнул с парашютом и приземлился прямо во двор к невесте. А жених этот…
Мужчина и женщина на верхних полках повернулись. Я увидел их лица, и слова застряли в горле.
Меня облили ледяной водой. Я обоссался. Я застал родителей трахающимися.
И всё это одновременно.
Я вижу заинтересованные лица вокруг. Они ждут продолжения. Я вижу два лица на верхних полках. Они ничего не ждут. Они слышали как минимум три версии этой истории. Только теперь я понимаю, что уже встречал их два поезда тому назад. А эта тётка со странными глазами пару раз мелькала во вчерашнем вагоне. И этот, с чёрными гляделками. Смотрит сверху вниз. Мне не кажется, он точно ехал со мной на скором трое суток назад.
Иногда судьба берёт бейсбольную биту и лупит тебя по башке. Или подкидывает по печени. Или с носаря по яйцам.
Все молчат. Мне кажется, ВСЁ молчит. Кровь с такой силой шумит в моей голове, что я не слышу даже стука колёс. Я краснею. Мне стыдно? Да. Мне нереально стыдно.
Кажется, пошла вечность. Две вечности. Но как только я слышу:
– Прямо во двор?! Во даёт! И не забоялся? – понимаю, что минуло от силы три-четыре секунды.
Меня спрашивают. Меня просят продолжать. Но я не могу. Не могу. Моё лицо горит. И я опускаю глаза в пол. Всё. Сейчас мне на лбу вырежут Позорную Звезду. Сейчас я узнаю, что такое Падение.
– Прямо во двор… – говорит голос с верхней полки, и я опускаю голову ещё ниже.
– Ну-у!!! И не забоялся?
Я вижу только затоптанный пол под своими подошвами, но по голосу узнаю Тётю Радио. Высунулась из-за перегородки. Как и молодая мама. Как и румяные толстяки. Я чувствую, что даже картёжники прекратили свою игру. Сейчас…
– А чего ему бояться? Димка много раз до этого с парашютом прыгал. Только не говорил никому. Сюрприз хотел сделать… – слышу я тот же голос сверху. —…Приземлился прямо перед крыльцом с букетом…
Я смотрю в пол.
– Оригинально, – слышу я мужской голос. Это тот дядька с кроссвордами.
– Оригинально…– согласился голос с верхней полки. – Но ещё оригинальней было дальше.
Я смотрю в пол.
– Взял он невесту за руку и повёл за ворота. А там друзья Димкины уже две кареты золочёных подогнали. Одна белыми лошадьми запряжена для Марины, это его невесту так зовут, а вторая – чёрными, для жениха…
Чё он мелет? Чё ему надо?
– Как красиво… – слышу я женский голос.
Это молоденькая мама… Иди, пей свои пилюли, дура.
– Красиво… – соглашается голос с верхней полки, —…но ещё красивее было дальше.
Чё ему, млядь, надо?
– Как только жених с невестой сели в кареты и поехали в ЗАГС, друзья по рации подали сигнал и с самолёта лепестки белых роз посыпались… Сколько там роз было… Пять тысяч, кажется… Да, Саша?
Это он мне?
Я поднимаю глаза. Тот с верхней полки уставился на меня. Все уставились на меня.
– Пять тысяч, да? – переспрашивает он.
– Да… – выдавливаю я из себя.
– Как красиво… – повторяет молодая мама.
– Красиво… – говорит, а сам всё смотрит на меня, —…они сыпались с неба, как снег… Всю деревню засыпали… да, Саша?
ЧЁ ЕМУ, ГОНДОНУ, НАДО???
– Да, – зло говорю я, – очень красиво было.
Картёжники снова уставились в свои карты.
– Ну у нас, конечно, поскромнее будет… – говорит Тётя Радио, —…но зато всё как полагается…
Она досадливо машет рукой:
– Там ещё зятёк такой… хоть бы ножи заточить смог… куда ему с парашютом сигать…
Тот с верхней полки смотрит мне в глаза.
– А платье, какое? На заказ шили? – это мамаша с сыном.
Эпицентр разговора смещается вправо. Уже и толстяки всунули свои три копейки в тему. И дядька, не выпускающий из руки кроссворд, рассказывает, что-то о недавней свадьбе его дочери.
А этот всё смотрит.
Я чувствую, что кровь отлила от лица и сердце выровняло свой бит. А ещё я чувствую, что меня начинает бесить его взгляд.
– Чего? – спрашиваю я, глядя на него.
Он, не отводя взгляда, пожимает плечами: типа, ничего. Потом что-то тихо говорит тётке на соседней полке и неожиданно спрыгивает вниз. Вдевает ноги в кроссовки. Садится рядом со мной на боковое нижнее. Молчит. И я не знаю, что ему сказать. И курить хочется.
– Ты куришь? – наконец спрашиваю я.
– Нет, – вот такой вот ответ.
– А я курю…– говорю я, доставая пачку и поднимаясь с места.
Он внимательно смотрит, как я кладу сигарету за ухо, и тоже поднимается. Одного роста со мной. И возраста приблизительно того же. Подстрижен как-то небрежно: видно, была совсем короткая стрижка, а потом волосы отросли как попало. Одет невразумительно, как и большинство людей в этой стране: серая рубашка с коротким рукавом, почти костюмного покроя брюки и кроссовки.
Я поворачиваюсь и иду в тамбур. Спиной чувствую, что идёт за мной. В тамбуре не так жарко, как в вагоне, зато накурено и шумно: несколько мужиков, размахивая сигаретами, спорят о последнем футбольном чемпионате. Я прислоняюсь к противоположной от них двери. Этот становится рядом. Закуриваю. Молчим. Темнеет.
За окном проносятся редкие деревья. За ними поле. То, чем засеяно поле: овёс, пшеница, рожь или что там – пожелтело. Видны оросительные машины на гигантских колёсах и чахлые фонтанчики воды, бьющие из них.
За полем – небо.
Мужики, продолжая спорить, выходят из тамбура. Успеваю выкурить полсигареты, прежде чем:
– Путешествуешь? – спрашивает он.
Я выдыхаю дым:
– А чё нельзя?
Он хмыкает. Потом:
– Куда едешь?
Отвечаю:
– Никуда.
– Значит, по пути.
Я выдыхаю дым:
– That why? – в смысле «Это почему же?»
– Becouse, – отвечает. В смысле «Потому».
Мля… Чё ему надо?
– Чё тебе надо? – спрашиваю наконец я.
Он словно прислушивается к моим словам. Потом лицо его проясняется, и он вдруг говорит:
– Ты художник, да?..
Он поднимает руку, сжатую так, будто держит в ней невидимый карандаш и чертит линии в воздухе. Словно рисуя невидимый узор:
– Ты рисуешь… Рисуешь на…
Он задумался и, помолчав пару секунд, произнёс:
– На коже… Ты татуировщик.
Грохот. Стробоскопные вспышки света. За окном проносится встречный пассажирский. В тамбуре, как в камнедробилке. Говорить всё равно не получится. Тайм-аут. Я достаю ещё одну сигарету.
За окном смазанная пульсирующая стена и…
Всё. Встречный прошёл.
– Чё тебе надо? – повторяю я.
Он не меняет позы и выражения лица:
– Ты уже давно в дороге?
– А ты? – спрашиваю я.
– Ты ведь не тот, за кого себя выдаёшь?
– Ты тоже, да? – говорю я и думаю, что более дурацкого разговора не припомню.
– Чуйка? – спрашивает он.
– Чего?
– Чуйка подсказывает?
Мля!.. Да что такое?!
– Ладно… – говорю я, —…удивил. Получилось.
Молчит.
– Слышь… – говорю я, —…ты не нервируй меня. А то когда я злюсь, я нехороший…
– А ты злишься? – безмятежно спрашивает он.
– Скоро начну, – говорю я и на всякий случай меняю опорную ногу для прямого в челюсть.
– Ты не злой, – говорит он.
– Ещё какой злой, – заверяю я его, а сам думаю: может, доказать? И пока примериваюсь (в челюсть и по яйцам? или в пузо и коленом?), дверь в тамбур открывается. Я ожидаю, что вернулись громкоголосые фанаты футбола, но ошибаюсь. Это та самая тётка, с которой трипует этот хрен.
– Можно, я тут постою? – спрашивает она, не глядя на меня.
Я слышу её голос впервые, и мне он кажется странным. Вернее, не голос, а интонации. Она сама какая-то странная. Никак не пойму, сколько ей лет. Походка, глаза и выражение лица не соответствуют друг другу. Чёрные волосы заплетены в косу. Чистое лицо. Длинные ресницы. Ноль косметики. Одежда вне времени: тёмная юбка по колено, серая блузка, застёгнутая на все пуговицы. Так одевались и в тридцатые, и в шестидесятые… Моя ровесница?
– Можно? – переспрашивает она. – А то мне там не нравится… Мне те двое не нравятся… Они нехорошие…
– Не бойся… – говорит он, —…они ночью сойдут.
– Я не боюсь… Просто мне там не хочется… Мне тут хочется… Можно?
Блин… Странно она разговаривает… Как… Как, кто?
– Можно… – говорит он. Потом делает движение головой в мою сторону, —…познакомься, Анна, это Александр.
– Здравствуйте, – она наконец переводит взгляд на меня.
Светлые глаза. Не поймёшь: голубые? или серые? Смотрит, не мигая, как… Как маленькая девочка, – понимаю я наконец и чуть наклоняю голову:
– Здравствуйте, Анна.
Она и руки не знает куда деть, как маленькая девочка. Но в целом – чуть тяжеловатые бёдра и довольно объёмная грудь – на первоклассницу не тянет. Хотя толстой её не назовёшь.
– Вот и познакомились, – говорит… э-э-э… как его там?
– Тебя-то как зовут? – спрашиваю я.
– Ну если ты Александр, я тогда Николай… – он протягивает мне руку. Обмениваемся рукопожатием.
– Можно, я буду называть тебя Сашей? – спрашивает Анна.
– Сколько угодно… – говорю я, —…а Николая я буду звать Коляном, да?
– Может, лучше Колей? Или как? – он и мягко проводит рукой по её волосам. Она улыбается. Хорошая улыбка. Я тоже улыбаюсь ей в ответ. Его улыбка – в глазах.
– Придумал… – говорю я, —…буду звать тебя Николя.
– Хорошо, – кивает Николя.
– Знаешь, Саша… – она смотрит мне в глаза, —…у меня сегодня день рождения.
– Да?! – я улыбаюсь ещё шире. – И сколько стукнуло?
– Мне сорок лет.
Держите меня крепче!!! Сколько??? Вслух:
– Ну, блин… Выглядишь гораздо моложе!
– Правда?
– Конечно, правда! – говорю я.
И это, действительно, правда. Впервые за последние десять дней.
– Юбилей… – я тушу тлеющий фильтр забытой сигареты в большой жестяной пепельнице на полу тамбура, —…нужно отметить. У меня в рюкзаке фляжка с коньяком… Пошли, а, Николя?..
Наши соседи уже укладываются спать, и мы, взобравшись на свои верхние полки, беззвучно чокаемся пластиковыми стаканчиками.
– С днём рождения… – понизив голос до минимума, говорю я.
– И за знакомство… – шепчет Николя.
– Ой! – громко говорит Анна и потом, смутившись, еле слышно:
– Оно горькое…
Я передаю ей конфету.
– Спасибо, – благодарно улыбается она.
Устраиваюсь поудобнее на подушке и, собираясь спать, слышу, как она тихо зовёт меня:
– Саша?
– Да, – я поворачиваю голову и вижу её лицо совсем рядом.
– А с твоим братом всё хорошо?
– С каким?
– С Димой.
Я некоторое время смотрю в её глаза.
– Да, Анна… с ним всё хорошо… Спокойной ночи…
– Спокойной ночи… – улыбается она, и я почти сразу засыпаю.
Во сне я вижу Кукурузник, собирающий кукурузу на
бескрайнем поле. Он бережно носит жёлтые початки
на своих крыльях и поёт им колыбельную. И мой брат
Дима – один из этих початков
Кто-то тормошит меня за плечо. Я открываю глаза и щурюсь от яркого света: все лампы под потолком вагона включены на полную мощность. Я слышу встревоженные голоса.
– Просыпайтесь! – говорит разбудивший меня. – Приготовьте документы…
На его плечах милицейские погоны.
Сейчас даже бабушки знают, что квартиры надёжнее продавать через агентства недвижимости. Даже бабушки знают, что деньги безопаснее хранить и перевозить с помощью пластиковой карты. Бабушки много чего знают, кроме рецептов варенья и того, что волосы после мытья нужно споласкивать уксусным раствором.
Мать Андрея Ищенко уже лет двадцать не обижалась, когда в трамвае к ней обращались «бабуля». Она бы с радостью посоветовала своему сыну Андрюше, как без особых проблем перевезти крупную сумму денег, но не могла этого сделать. Потому что две недели назад тихо отошла в мир иной в своём доме. Сын её, уже давно живший в другом городе, похоронил мать, продал дом по первому попавшемуся объявлению в газете, а деньги повёз к жене. Сам дом стоил немного, но земли вокруг него было целых шестьдесят соток. Поэтому денег получилось – небольшая спортивная сумка. Он взял эту сумку и поехал с ней в поезде.
А ночью, когда состав уже трогался с безымянного полустанка, где пропускал встречный товарняк, кто-то выдернул у Андрея сумку из-под головы, хорошенько дал в челюсть и, открыв дверь в тамбуре, выпрыгнул на ходу.
Сейчас Андрей Ищенко, держась за голову, рыдает в купе проводников. А сотрудники ЛОВД свердловской ж/д лениво опрашивают пассажиров вагона номер «8». Я тоже среди них.
Кроме сумки с деньгами в нашем вагоне отсутствуют те двое картёжников. Это выяснилось почти сразу. Сейчас проводник получает втык от начальника поезда за то, что взял безбилетников, а менты собирают наши паспорта.
