Текст книги "Поцелуй Арлекина"
Автор книги: Олег Постнов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– А ты помнишь Раю? Игореву сестру?
Я невольно вздрогнул: это было то самое имя, что не давалось мне давеча наверху. Я, впрочем, давно заметил, что «месмерические» совпадения этого рода совсем не редкость.
– Помню; а что ж? – спросил я. – Ведь я был влюблен в нее.
– Она померла прошлым летом, – сказала бабушка. – Вот так поела грибов, да, верно, плохо закрытых. И за час померла, не успели даже свести в Бородянку (ближайший больничный пункт). – Тут бабушка приняла грибы со стола и вздохнула. – А какая невеста была! Всем бы на радость.
Она ушла на кухню, и кстати: я думаю, мой вид изумил бы ее. Я и сам себе изумился. Дедусь между тем тоже вздохнул и принялся за чай.
– А вот тоже была – Ганна, – сказал он. – Давно, еще я мальчишкой был. Только у той была чахотка, и она перед смертью совсем исхудала. И вот говорит матери: «А пригласи мне попа из Любара». Наш-то был старый и пьяница, да, а тот молодой: ксендз, католик. И вот, поехали за ним, запрягли даже большой возок, чтоб не перекинулся…
Но я плохо слушал. Мне все виделось дивное давнее утро, солнце, голоногая девочка в сарафане, и я будто чувствовал вновь щемящее чувство под сердцем и словно бы сладость и тяжесть во рту и в груди от ожидания, от твердого, точного знания, что вот сейчас – прямо сейчас, через миг – сарафан спадет, и под ним уж ничего не будет. Что ж до истории Ганны и ксендза, который повесился у ее могилы, то я знал ее наизусть давно, с детства.
Находка
Старинный том на полке деда
Цветок увядший сохранил.
Раз, после сытного обеда,
Зевая, я его раскрыл
И стал гадать, кто здесь устроил
Гербарий ветхий меж страниц.
Мечтою странной беспокоил
Всех дам от бабок до сестриц.
Но летний бог (он друг Морфею)
Чуть шевельнул гардин полог —
И я уснул, нагнувши шею,
Как этот высохший цветок.
Солнечный удар
Село все состояло из нескольких улиц. Однако эти улицы тянулись, петляя, на целые версты и в конце сливались с улицами другого села, почти не делая перерыва. Мне довелось как-то видеть монтаж некоего Семенова (кажется), фотографа прошлого века, который снял, ничего не пропустив, побережье Волги во всем ее течении. Там тоже черно-серым пунктиром, огибая холмы и овраги, бежит нескончаемая русская деревня, «мегадеревня», как назвал ее Фернан Бродель, французский историк, заметив, что сто лет назад доля горожан в нашей Империи составляла от силы три процента.
В отличие от русских малоросские дворы все же радуют глаз разнообразием цветовых пятен. Белые, оштукатуренные стены домов, сменивших прежние мазанки, украшаются синим, зеленым или, реже, темно-красным цветом оконных рам; тот же цвет опоясывает дом снизу, вдоль фундамента, а порой захватывает и его бока, если они вставлены, словно в рамки, в деревянные углы. Крыши часто железные или серые черепичные, но на сараях можно еще увидать особый вид кровли, сложенной из шитых проволокой пучков плоских щеп; они живописны на свой лад, хотя от времени быстро чернеют. Их там и сям покрывает толь, а порой и вовсе вытесняет вон благодаря своей прочности и дешевизне. От него в жару сильно пахнет смолой, а сам он лоснится и отблескивает под солнцем. Глухих беленых или даже вовсе некрашеных заборов, как на Руси, почти нет; зато повсюду тянутся разноцветные изгороди из ровных, с равными просветами, досок; ворота всюду тройные, с калиткой, а их торчащие вверх столбы украшены наподобие древних идолов. Порой можно встретить и весь металлический прибор, с протянутыми от петель узорными стрелками, концы которых закручены на манер залихватских усов или карточных пик. Они наводят на мысль о дерзком в любви и картах гусаре. Побрякушка-затворница на калитке тоже продета в окованную скважину, а ее круглая лапка опять-таки вырезана под вид червей или пик. Верхи столбов в таком случае изображают скворечни, больше похожие, впрочем, на часы: так и ждешь, что на жердочку выскочит жестяная кукушка. Тут тоже все пестрит разнообразием. Если ворота темные, то металлические части обязательно крашены в светлый, салатный или голубой цвет, а то и в серебряный, и в золотой с искрой. Если, наоборот, доски светлы, то петли и стрелки черны как деготь. А весь двор, видный с улицы, непременно засажен цветами и фруктовыми деревьями, тогда как всякие простыепосадки, как-то: картошка, лук, редис, салат или подсолнечник с кукурузой, отодвинуты в глубь хозяйства и с улицы не видны. Зато отлично видны летние кухни, и уж тут конца выдумкам и изощреньям нет. Словно каждый хозяин, а вернее хозяйка, хочет покрасоваться перед соседями своим кухарским добром, так что даже если самый дом почему-нибудь стар и облупился или попросту нехорош и ждет ремонта, то летняя кухня все равно блестит свежайшей чистотой, побелкой и яркой краской, а дымок из ее трубы несет в воздух самые аппетитные ароматы. Колодезных журавлей совсем почти нет, только в старых дворах, новые же колодцы вырыты так, чтобы хватило двум, а то и трем хозяйствам. В них устроены блоки с гремучей цепью и ведром, обвешенным грузом, но все это прячется под островерхой крышей, где каждый скат прорезан откидной дверцей – отдельной для каждого двора. Кой-где видны и ульи. Впрочем, пчелы, осы и шмели с утра осаждают все цветочные угодья, сколько их есть вокруг, а ласточки чертят в воздухе стремительные свои пути, и под редким карнизом не встретишь их гнезд, иногда даже тронутых последней побелкой. Днем на улице из-за жары никого нет, разве где-нибудь идет от двора к двору почтальон, зато к вечеру все население от мала до велика высыпает на улицу, и тут трудно пройти мимо, не удостоившись шуток и замечаний не слишком церемонных. Чужак, верно, не раз обольется потом, если случится ему пройти из конца в конец все село, что, впрочем, редко бывает из-за длины улиц. Куда проще юркнуть в пустой проулок и добраться поскорей до своей цели, а чей-либо гость – уже не чужак, по меньшей мере вблизи родного двора. Тут его приветят соседи и зазовут в дом или угостят вишнями и подсолнухом или тыквенным семенем, а не то так вынесут прямо на двор угол запеченного на углях пирога и кружку компота. Весела, хороша Украина!
Был как раз полдневный зной, когда я вышел из дому. Это был еще первый из жарких дней, и зелень казалась свежей, а тени, хоть и короткие, обещали убежище. Направо улица, изгибаясь, вела к станции и магазинам: культурному центру деревни. Тут, возле лужи с гусями, располагался летний кинотеатр, за ним школа, аптека, а там и шлагбаум и переезд. Здесь приходилось бывать часто, и потому я, не имея другой цели кроме прогулки, повернул влево, на небольшой пригорок, за которым начиналась мостовая из необтесанных, колотых камней. Ходить и ездить по ним равно неудобно, потому я держался ближе к обочине, минуя двор за двором, покамест еще знакомые мне. Но уже очень скоро начались места, куда я в детстве не захаживал, а теперь оглядывал их с любопытством, находя удовольствие в постоянной смене похожих друг на дружку вещей, менявшихся от двора к двору на манер стекол калейдоскопа. Идти было легко, несмотря на зной, и вскоре я добрался до совсем уже чужих и глухих мест. Воображение мое разыгралось. Кругом не было ни души, даже собаки попрятались в тень, и я, заглядывая чрез низкие ограды в чужие владения, старался раскрасить в уме жизнь их обитателей. Как мне казалось, выходило забавно. Я придумывал судьбы никогда не бывшие, но похожие на те места, что являлись перед глазами, и хотя в обрывках, но представлял себе скрытую жизнь села, какую мог бы, верно, описать какой-нибудь русский Диккенс. Впрочем, солнце припекало все горячей, а это сильно вредит мечтательству. Судя по номерам домов, я подходил уж к дальним окраинам. А между тем мостовая не думала кончаться, дворы вокруг не беднели, а, напротив, становились все затейливей, невесть как и откуда взявшийся ручеек был перекрыт горбатым мостиком, зелень в садах сгустилась, и крыши выглядывали из нее чуть только не таинственно. Я сам не заметил, как ускорил почему-то шаг. Мысль, что пора возвращаться, была самой здравой, но я все не мог повернуть. Уже который раз давал себе зарок дойти не дальше вон той лавки, или калитки, или кучи щебня, или сложенных вдоль забора дров, на которых спала кошка, однако ноги несли меня упрямо вперед, я вдруг почувствовал, что происходит что-то неладное. Все окинулось странным красным светом, словно я смотрел сквозь темные очки, потом шатнулось, я увидел – так же, через очки – перед глазами песок и собственные руки, в него вцепившиеся, ощутил приступ удушливой тошноты, а после того откуда-то издали и словно бы сквозь годы, может быть, даже столетья, стал нехотя думать о бывшей бог знает когда прогулке и был крайне удивлен не тем, что лежу в незнакомой комнате с теплой тряпкой на лбу, из которой за шиворот ползут капли, а тем, что прогулка эта, судя по всему, случилась совсем не так давно, как мне чудилось, и, собственно говоря, только что.
Я хотел сесть, но сил не было, хоть звон в ушах и тошнота прошли, и в теле стало пусто и легко. Я уже понял, что именно со мной случилось, и вместе с пониманием этого факта воскресло и любопытство. Не шевелясь, я быстро огляделся. Высокий, красного дерева комод, устланный желтым кружевом и уставленный вазами; такой же сервант с дорогой посудой; черный лик угодника в остекленном футляре и с золотым окладом в виде палой листвы; книжный шкап в три дверцы, столь же внушительный, как комод и сервант; траурное пианино с подсвечниками; наконец, диван, на котором я лежал, с высокой резной спинкой, овальным зеркальцем и полочками по сторонам, на которых смутно виделись снизу фаянсовые фигурки. И в довершение всего тяжкие драпри по сторонам дверей и двух узких окон, каждое из которых казалось рисованным солнечным пейзажем, не дававшим, однако, света. Дверь отворилась, я привстал на локте и не был бы изумлен, если бы, войдя, хозяйка заговорила, к примеру, по-английски. Она вместо этого заговорила по-русски: те, кто бывал в малоросских деревнях, знают, насколько там невозможен чистый русский язык. Меж тем стоявшая передо мной пожилая дама говорила без тени акцента, и это я понял раньше, чем смысл ее слов.
– Вы не ушиблись? – повторила она, слегка нахмурясь. – Вы упали на мостовой.
Старуха в деревне явление не только обычное, но необходимое: сельский мир держится ею. Но, конечно, глядя на чопорную сухощавую фигуру в темном платье, на тонкие пальцы и чуть не такое же темное, как на иконе, лицо, я и в мыслях не смог бы употребить это слово в отношении к ней. С трудом овладев речью, я принялся отвечать. Я полагал, что виной всему только лишь зной. К тому же я хорошо помнил, что прежде упал на руки, значит, особых бед быть не могло.
Но кому я обязан своим спасением, могу ли я теперь узнать? – спросил я.
– Моя фамилия – Ганская, она вряд ли вам что-нибудь скажет, – последовал ответ. – Зовут меня Ольга Павловна. А вот я вас знаю. Вы, верно, внук Сомовых, так?
Я поклонился – в той мере, в какой позволила моя поза. Ольга Павловна между тем прошла в комнату и присела на стул подле моего дивана. Лицо ее никак не менялось, когда она говорила, словно на нем застыла спокойная недвижность, которая была видна и в глазах.
– Это с вами часто бывает? – спросила она.
– Первый раз в жизни, клянусь вам. Хотя если бы мне был гарантирован такой исход, – тут я галантно повел рукой кругом, – то я бы охотно и вдругорядь рискнул затылком.
На этот раз она все-таки улыбнулась.
– Вы очень милый молодой человек, – сказала она. – Я, кстати, имела случай свести знакомство с вашим отцом, не только с дедом. Вы в самом деле похожи на него.
Это новое известие повергло меня в расчеты, которые я, однако, из всех сил постарался скрыть. По виду все-таки она годилась отцу разве что в няни, никак не больше. Это отчасти успокоило меня.
– Но что же я лежу? – сказал я. – Мне, собственно, пора встать и проститься: ведь я уже в силах дойти домой. И хотя я вам крайне признателен за заботу, тем не менее не хочу ею злоупотребить.
Она подняла ладонь.
– Уж не думаете ли вы, что я тащила вас сюда с улицы только затем, чтобы вам растянутся опять на обратном пути и уже с неизвестным «исходом»? – спросила она комически. – Нет, милый мой, на солнце вам сейчас нельзя. И потому, нравится ли вам моя компания, или нет, вам все же придется смириться с нею на ближайшие два-три часа. По вечерам быстро холодает. А до тех пор лежите смирно и отдыхайте; после мы с вами выпьем чаю и вообще перекусим. Кофе, я думаю, тут не к месту. Ну и кроме того, мне все-таки любопытно знать, чего ради вы забрались в такую даль от своего дома. Не каждый день подбираешь юных странствователей у своих ворот.
При последних словах она опять улыбнулась.
– Вы удивительная женщина, – искренне сказал я. – Не могу понять, как случилось, что я и в самом деле до сих пор не слыхал о вас.
Мне показалось, на сей раз в лице ее промелькнула грусть.
– Это вот как случилось, – сказала она, однако же, прежним тоном. – До войны мы дружили семьями. Но с фронта мой муж не пришел… То есть я хочу сказать, он не пришел ко мне. У него завелась другая семья. Потом случилось несчастье с моей дочерью. Ей в клинике иглой задели позвоночный нерв. Ее парализовало. Она мучилась несколько лет, потом умерла. Все это было еще в Коростене: ваша семья тоже жила там. Потом ваш дед переехал сюда, отец отправился в Москву учиться, что ж до меня, то я перебралась к своей сестре, в этот дом. Но с вашей родней мы теперь видимся редко.
Она вздохнула.
Я начал кое-что вспоминать. Я краем уха слыхал, почему мой отец занялся биологией. Но все же не мог свести концы с концами. Осторожно я спросил об этом.
– Да, пожалуй: он мог заняться ею из-за нее, из-за дочери, хотя вряд ли: он человек малосентиментальный, – произнесла равнодушно Ольга Павловна и вдруг снова усмехнулась. – Хорошо хоть, мне удалось спасти его сына от жары, если уж он не мог уберечь мою дочь от дождя: тогда-то она и заболела.
Мне стало неловко.
– Так виноват был он? – спросил я все же с опаской.
– Нет, конечно. – Она махнула рукой. – Так, сорвалось с языка… Да потолкуем о чем-нибудь лучшем. Вы знаете, к примеру, что это село принадлежало раньше князьям Волконским? Их главное имение, правда, было не здесь, а ближе к Киеву. В революцию они уехали, а моему отцу досталось по одному случаю кое-что из их вещей: вот этот шкап и комод. И десятка два книжек. Если вам будет интересно, можете полистать их, когда подыметесь. Не подумайте только, что он мародерствовал в те годы: причина была другой.
Мне действительно было интересно. В последних словах к тому же – как, впрочем, во всей ее фигуре и манере говорить, – тайна тоже была. Но убедить Ольгу Павловну в том, что я уже безопасен, стоило мне труда. Наконец все-таки мне разрешено было подняться. На веранде был сервирован чай, а также поставлена – специально для меня – полная кружка земляники. Мы поговорили о Волконских (я знал о судьбе их рода), потом был допущен и к книгам. Тут нашлось несколько изданий и в особенности альбомов, от которых, верно, у меня разгорелись глаза и зачесались руки. Ольга Павловна позволила мне кое-что взять с собой с тем, что я на неделе верну и тогда уж получу следующую порцию.
С свертком под мышкой, на закате, я покинул дом Ганских и снова очутился на улице. Один миг я мешкал, соображая, в какую сторону мне идти, но сориентировался по колоде дров, возле которой давеча упал. Минуя ее теперь, я вдруг заметил на песке красно-черные теневые очки: именно сквозь них, казалось мне, я видел мир, прежде чем лишиться чувств. Невольно я нагнулся. Но, как в дурном сне, они прыгнули у меня из-под руки, и тотчас я услыхал за ближним забором молодой девичий смех. Сильно покраснев, я выпрямился и поспешил прочь, прижимая к себе драгоценный сверток. Дома меня давно заждались.
Альбом
Уездной барышни альбом
Мне как-то раз попался в руки.
От любопытства ли, от скуки
Я стал искать забавы в нем.
Вначале начертал пролог
Седой дьячок, пиит суровый,
Уставом. И, Державин новый,
Он рифмовал «чертог» и «Бог».
Затем бездарный мадригал
К Дню Ангела «моей Наташе»…
Рукою трепетной мамаши
В нем заштрихован был финал.
За ним последовал сонет
Слегка язвительной соседки.
Мне в нем понравились виньетки
И «3», написанный как «Z».
И вдруг, перевернув листок,
Я вздрогнул, затаив дыханье:
Столь откровенного признанья
Вообразить я здесь не мог.
Вот точный список тех теней
И слов, полуслепых, но милых,
В своем бесстыдстве торопливых,
Как вздох «о нем» или «о ней»:
(К сожалению, автору пришлось отказаться от мысли привести дословно обнаруженные стихи, а также приложенные к ним рисунки по причине их полной непристойности. Отметим все же, что, наряду с прочим, в них фигурировал черный хвостатый бес с большими рогами.)
Бесовский облик не смутил
Ни сердца, ни души мятежной,
Однако ж взялся я прилежно
Решать, кто был сей Азраил.
Чертям заказаны пути
В наш трезвый век к девичьей келье.
Но наших бабушек веселье
Способно было в грех ввести.
Альбому с лишком сотня лет
Исполнилась – я видел ясно.
Но от потехи той опасной,
Конечно, мог остаться след.
И я недолго изучал
Хозяйки дома смуглый профиль:
Был виноват не Мефистофель,
А местный Мавр – иль Ганнибал!..
Лесная глушь
Мне изрядно прискучили мертвые барышни, но живых было что-то не видно. То ли сменился их нрав, то ли лето было раннее, но только на кладках никого, кроме мальчишек, усмотреть мне не удалось. Мицкевич, начатый с азартом, тоже продвигался кое-как, и, словом, я был даже рад просьбе деда съездить с ним в лес по дрова.
Я люблю украинский лес. Он тих, пуст и величав, словно древний храм. Дедусь с давних пор работал в местном лесничестве, знал свое хозяйство как никто, а теперь, будучи на пенсии, имел право на несколько кубометров вырубки (обычно весенней), хватавших ему с лихвой на полгода. «А дальше углем топи!» – говорил он, разводя руки. Уголь покупал на свой счет, из тех жалких крох, что составляли его пенсионный оклад за пятьдесят лет беспорочной службы. «Вот так в год по рублю и заработал», – шутил он грустно. Все же «бесплатным» дровам бывал рад.
С самого раннего утра, когда невольно пожимаешься, встав из-под одеяла, к нашей ограде уже прибыл грузовик, управляемый молодым парнем, которого звали, точно нарочно, Гнат – как и нашего соседа. Бабушка, покормив и его, и нас, дала в дорогу бутерброды и фляжку прошлогоднего яблочного сока. С этим мы и поехали. Пока кузов был пуст, я поместился в нем и на первых порах был захвачен двумя заботами: тщетной попыткой приспособить под сиденье идеально голый и гладкий пень, а также более успешными увертками от набегавших справа и слева яблонь и груш, порой царапавших даже борт грузовика. Но вместе с деревней исчезли и они, зато пень принялся кататься от борта к борту, словно сорванная с цепей корабельная пушка в «Девяносто третьем году»: теперь я увертывался от него. Как раз к тому времени, когда мне захотелось казнить виновного, мы прибыли на место. Дедусь вылез из кабины и двинулся прочь от просеки по усыпанному хвоей подлеску. Я поспешил за ним, а знавший свое дело Гнат аккуратно развернул машину, съехал в кювет и стал осторожно пробираться меж симметричных стволов двадцатилетней (на взгляд) сосновой посадки. Таким образом вскоре мы все трое приблизились к первой заготовке, сложенной из распиленных на три части деревьев, лишенных ветвей; их поддерживали с боков врытые в землю колки, называемые тычками. Такое бревно в одиночку было бы трудно даже сдвинуть с поленницы. Но, хватая его с двух сторон, мы с Гнатом довольно бодро перекидали всю заготовку в кузов, не забыв и про тычки:дедусь особо за этим следил и даже собрал отставшие куски коры, те, что побольше, после чего мы отправились к следующей заготовке. Она отстояла от первой, верно, на полверсты, но подобраться к ней пешком было куда проще, чем на машине, наполовину к тому же груженой: она собрана была посреди буревала. Гнат, однако, проявил необходимые чудеса находчивости и водительского искусства, и вторая порция дров последовала за первой наискорейшим образом. К тому времени, правда, когда она улеглась в кузов, с нас градом лил пот, время перевалило за полдень, мы уже всерьез подумывали о бутербродах, однако дедусь, указывая на оставшуюся незанятой корму, категорически требовал заняться третьей складкой. Наши слабые возражения он слушать вовсе не стал, благо, третья поленница виднелась неподалеку. Гнат тихонько ворчал себе под нос, запуская мотор, и словечко «скаред» (странновато звучавшее в его устах) было, должно быть, самым безобидным из тех, что пришли ему на ум. Не могу с стыдом не сознаться, что тогда я почти соглашался с ним. Но делать было нечего: третью «связку» (как называл их дед ввиду действительно пропущенной кое-где железной проволоки) мы кое-как распихали по краям и сверху, так что образовалась такая груда бревен, что, опять-таки по присказке деда, оставалось только сесть сверху. Я и думал буквально последовать этой идее тотчас после того, как бутерброды были наконец съедены, но дедусь строго запретил, велел садиться в кабину, сам вскарабкался следом и, захлопнув дверь, совсем притиснул меня к Гнату.
Шатко-валко тронулись. Дедова кора посыпалась тотчас на все стороны, как шелуха, цепляясь к окнам, так что пока мы выбрались на дорогу, Гнат, думаю, имел не один случай выругать в душе «старого скрягу», но ровный гравий шоссе подействовал на него благотворно – а может быть, и бутерброды оказали свою услугу. Он разговорился. Так как дедусь больше молчал, то его собеседником стал я. Речь, как водится, скоро зашла о разнстве жития в деревне и городе. Признаюсь, я не любитель таких бесед. Но коль скоро уж доводится принять в них участие, то и молоть ерунду не в моих правилах.
– А что, Гнат, – сказал я, – можно, очень даже можно зажить и в деревне. Да только, как мог я доселе заметить, девчонки у вас строги, не подступишься.
Гнат усмехнулся в усы.
– Это уж как взяться, – объявил он.
– А как ни берись; чужаков не любят.
– Ну, тут дело не в чужаках, – заговорил Гнат степенно. – Тут нужно себя поставить.
– Как же именно? Чего им надо?
Гнат от удовольствия беседы даже затеребил одной рукой ус, другой, впрочем, исправно держа баранку.
– У нас тут по-всякому бывает, – сказал он словно бы уклончиво, но уже с явной готовностью «проболтаться». – Была тут одна… Мариной звали. И вот, как назло: всем на, а мне – ни в какую. Уже как только по ней ни сох. И цветами, и подарками старался, все одно. Хоть помри. Веришь, есть перестал. Тут приятели надоумили: сходи, дескать, к старухе Кручинихе, она тебе капли даст. Я взял да пошел. Она и слушать меня не стала. Вижу, говорит, по ком сохнешь. И выносит пузырек. Я ей сунул красненькую, а она объясняет, мол, сам не пей, а тойподлей во что-нибудь, хоть в чай. Я так и сделал, изловчился.
– И что же? – Тут уж я увлекся неподдельно.
– Вот и «что?». Потом от этой самой Марины отделаться не мог. Везде за мной бегала, как собачка, ей-богу. Получил, в общем, сверх упования.
– А дальше?..
– Дальше… Ну, дальше ничего не было. Побегала так с месяцок да и отстала. Я уж и сам не рад был. Оно и понятно: от капель любви где взяться? Она сперва было по рукам пошла, но потом все же честь по чести выдали за Гришку-пожарника. Он из-за нее с парнями все дрался… Так до сих пор и живут.
– И все дерется?
– Не, поостыл малость.
Гнат замолчал. Мы уже подъезжали к дому. Дед вышел открыть ворота, я поспешил ему помочь. Гнат тем временем развернул грузовик, дал задний ход, проехал вплоть до птичьего двора, там вылез и отстегнул борта. Бревна с грохотом покатились вниз, перепуганные куры запрыгали на забор, а на крыльцо вышла бабушка и с досадой осмотрела учиненный бедлам. Пыль, впрочем, вскоре улеглась, по двору запахло лесом, Гнат ушел мыть руки перед обедом, дед же сказал мне:
– Ты про Кручиниху не слушай. То все дурныця(все глупости).
У меня, однако, на это был свой взгляд. Марину я знал прежде. Это случилось вот как. Лет за десять, еще студентом, я гостил у своих старичков. Лето было скучное, серое. Лишь порой собиралась гроза, а после закатный луч на миг просверкивал между тучами, окрашивая все кругом в резкие, буйные цвета. С реки несло холодом и дымом: кое-где жгли печи. В одну из таких изб был зван я со своим приятелем-соседом Петром. Теперь уже не вспомню, чего ради мы туда пошли, верно, от скуки. Узкая и тесная комната в два окна заменяла веранду. Тут и топилась печь. В глубь дома вела дверь, завешанная на старый лад рогожей. За столом у окна расположилась компания из двух-трех парней, все знакомых. Среди них был лишь один «новичок», тот самый Грыцко, как его все тут звали. Он и впрямь был пожарник и перевелся к нам в депо откуда-то из Ирпеня – или, напротив, с Коростеня, не помню. Все угощенье за столом состояло из чистой воды и семечек, скорлупа от которых лежала кучками перед каждым. Разговор шел общий, какой-то особенно развеселый, полный подмигиваний и намеков, мне непонятных. Вскоре, однако, все выяснилось. Из-за рогожи вышел и подсел к нам вихрастый парнишка, сын местного лекаря, и ввязался в разговор, тогда как Грыцко, подмигнув еще раз всем, юркнул за рогожу.
– Ну как Марина? – спросил вихрастого кто-то.
– А ничего, – был ответ. – Все по своем Гнате тоскует. Вон пусть Грыцко ее развеет…
Грыцко появился не вскоре, зато вошел и сел на скамью с самым довольным видом. Сказал, что «девка – огонь» или что-то вроде. Все наперерыв стали советовать ему «взяться покрепче», раз уж он пожарник. Он все посмеивался, слушая с удовольствием, потом стал рассматривать почему-то свои руки, огромные, как и весь он, и в заключение заметил, что жилы у него – как трубки (что было чистой правдой) и что он сам не знает, почему это так, но что не родилась-де еще та баба, которая его к себе пристегнет. Я все поглядывал на рогожу, за которую пока никто не шел, и чуть было не попался за это всем на язык, как скоро мои взгляды заметили. Но тут, к счастью, сама Марина явилась в комнату. Она не была особенно хороша, я даже как-то пожалел об этом. Но на лице ее в тот вечер было странное выражение, еще усилившееся, когда она глянула на Гришку. Она подсела к нам, потом опять ушла, кто-то увязался следом, Петро стал рекомендовать мне «попробовать» в свой черед, однако я сильно уже хотел домой и поспешил проститься с честной компанией. Теперь мне казалось, что я кое-что понял.
– А что Марина, – спросил я Гната, когда все сели за стол, – сама-то она к Кручинихе не ходила?
– Может, и ходила, – усмехнулся тот. – Да меня-то такие штуки не берут. А про Кручиниху все знали. У нее вечно и парни, и девки отоваривались. Только проку от этого было мало.
Я хотел еще спросить, но по взгляду бабушки понял, что лучше не надо.
– Нет, в городе веселей, – сказал между тем Гнат. – Там все, что ни хочешь есть. А у нас что? Лесная глушь, да и только.
Гроза ночью
От тех небесных наковален,
Где пламя пополам со льдом,
На крыши полусонных спален
Упал, распавшись, первый гром.
Миг оживления сирени
На страже справа у крыльца —
И дочь раздвинула колени
В объятьях жадного вдовца.
«Ведь мама умерла…» Улыбка,
От молнии блеснувший взгляд.
За окнами все стало зыбко,
Тонуло в ливне, гнулось гибко,
И пышный разбросав наряд,
Как нежный кнут, как злая скрипка,
Бурлил во тьме маркиз де сад.
Чужие люди
Гроза собралась под вечер. Но после первых перунов, порывов и брызг зарядил серенький негустой дождик, не обещавший скоро кончиться. Под такую погоду стакан вина с хлебом и упорный труд – лучшее развлечение. Я получил то и другое и засел за Мицкевича; но, как водится, то, что дается с ходу, держит прочную оборону, стоит выказать свой интерес. Поэты похожи на женщин, а стихи на их дары. Одним словом, чего-нибудь благородней таких, для примера, перлов (навеянных, как я сам понимал, граммофонной пластинкой с чердака, сомнительной вообще музой, хоть там был и Вертинский), с моего пера не слетало:
Лишь только Мальбрук соберется в поход,
Как тотчас на улице дождик идет.
Господь не пускает Мальбрука на сечь:
Доспехи ржавеют, их нужно беречь —
и проч., и проч. в том же роде. Я начинал злиться, искусывать перо, а это дурной знак. Дедусь смотрел на меня с сожалением. Чтоб отмстить ему за это сожаление (поэты – опять же, как и женщины, – принимают его с ненавистью), я выудил откуда-то старую дедову тетрадь с водевилем по-малоросски, сочиненным им чуть не в первые годы века, и вскоре уж потчевал его, тайно ликуя, таким вот диалогом:
Петро
(забирая уздцы)
А пани – прелесть. Но для лада
Был ли вельможный пан востер?
Пан Гуан
Ученость – чепуха, бравада!
Улыбка, два веселых взгляда —
Вот сила; ну да разговор
Там закипел, и вышел спор.
А мне-то что! Удар, награда —
О них ни слова. Впрочем, вздор:
Вот слушай…
(Шепчет.)
Петро
Боже! Под надзор?!
Опять изгнание, быть может?
Пан Гуан
О том ли речь, когда уложит
Тебя красавица с собой?
Она – иль шпага, милый мой!
Петро
Вы жизнью, пан, не дорожите!
И чем живете-то, скажите!
Пан Гуан
Тем, что сейчас я жив-здоров.
Ну, хватит споров, философ!
Ступай-ка да готовь перину,
Не то как раз подставишь спину:
Тебе обычай мой знаком.
Петро
Ах, что за жизнь под кулаком!
(Уходит.)
К удивлению моему и веселой досаде, дедусь нисколько не смутился, услыхав вирши, а даже сам рассмеялся и вместе задумался.
– Да-а… – протянул он, что в его случае означало пролог к новому воспоминанию. Я навострил уши. – Знаешь тот дом, что против фуникулера, на Подоле? – спросил он. – Там теперь какой-то пассаж и, кажется, кино. А раньше был паноптикум.
Я знал.
– Ага, – кивнул он. – Там была устроена панорама Бородина: во всю ширь, с нарисованным горизонтом, редутом вблизи, с куклами солдат и с галереей для зрителей. Вот я туда ходил.
– На Бородино смотреть? – изумился я.
– Что ж на него смотреть! – Он хитро улыбнулся. – Нет. А была у хозяина дочка: там точно было на что подывытысь.
– И ты ходил?
– Где ж там я – весь Киев ходил. Он на ней больше денег заработал, чем на своем редуте; а за вход брал пятнадцать копеек. В ту пору это были хорошие деньги. Вон ты Мицкевича переводишь, а он стоил двадцать – виноват, двадцать пять копеек, и был не дешевой книгой.
Я невольно глянул в конец: так и есть: «двадцать пять копекь» было подчеркнуто двумя линиями, а снизу синела не то выцветшая печать магазина, не то герб прежнего хозяина да две-три строки уже выцветшими чернилами по-польски, вовсе неразборчивые. Я с восхищением воззрился на деда. Он между тем продолжал, как ни в чем не бывало:
