Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Олег Сенцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

Олег Геннадьевич Сенцов – украинский кинорежиссер, сценарист и писатель. В профессиональной киносреде получил известность в 2012 году после выхода дебютного фильма «Гамер», с которым участвовал в нескольких международных фестивалях.

Сборник рассказов, вошедших в книгу, по словам писателя Андрея Куркова, – «автобиографическая проза счастливого человека». Алексей Курилко охарактеризовал эти воспоминания о детстве как «взгляд на свои детские поступки сквозь призму морали взрослого человека».

Весной 2014 года задержан российскими правоохранительным органами в Крыму по подозрению в террористической деятельности. В августе 2015 года осужден на 20 лет.

Олег Сенцов

Автобиография

Собака

Детство

Больничка

Школа

Завещание

Бабушка

Макары

Информация издателя

Примечания верстальщика

Олег Сенцов

Рассказы

Автобиография

(в литературной форме)

Родился в понедельник, 13 числа. Наверное, оттого и жизнь проходит весело.

Детство было как детство – светлая пора. Вырос в деревне, в полуинтеллигентной семье: мать – воспитатель, отец – шофер. Жили небогато, но плохого вспомнить нечего.

В школе учился хорошо, в классе был первым. Много читал. Уроки делал, но не зубрил – выезжал на хорошей памяти и тяге к знаниям. В классе был отщепенцем. Худым. Били.

В 12 лет сильно простудился. Простуда дала осложнение на ноги – полиартрит. Отнялись. Пол года лечения – снова начал ходить.

В старших классах спорил с учителями – иногда по теме, иногда просто дерзил – раздражают люди, которые считают себя умнее других, но таковыми не являются. Влился в тусовку школы, начал дружить с хулиганами – жизнь повернулась новыми гранями. Занялся спортом, хотя врачи запрещали. Медицина от меня отказалась, а я от нее. Раскачался, закалился.

После школы приехал в город С. поступать в институт, в престижный, на государственное отделение. Не хотели принимать документы:

– Мальчик ты откуда?

– С деревни С…

– Золотая медаль есть?

– Нет.

– Серебряная?

– Нет.

– Так что же ты хочешь?

– Учиться!

Занимался самостоятельно. Прошел с минимальным баллом. Самый счастливый день в моей жизни. Через полгода пришло разочарование: студенты делают вид, что учатся, преподаватели делают вид, что учат. Забил на пары. Учился – тройка-зачет. Гулял. Водился с рокерами и музыкантами. Было весело. Бедно, но весело. Так больше никогда не будет.

Закончил ВУЗ. На работу по специальности (маркетинг) не пошел. С 9-00 до 18–00 – это не для меня, к вечеру поубивал бы всех сослуживцев.

В 20 лет умер отец (только спустя десять лет могу про это говорить). Веселая жизнь кончилась. Подрабатывал лет с 13 постоянно, теперь пришлось зарабатывать. Работал на рынке. Гербалайф, год разводил людей на деньги. Занялся бизнесом с другом. Одолжил много денег – влетел, друг пропал. Я выжил – 96-й год.

Работал администратором в компьютерных клубах, затем менеджером в них же. Увлекся кибер-спортом. Четыре года профессионально играл в сетевые компьютерные игры. Выступал на чемпионатах, чемпион Украины. Поездил. Создал свою кибер-команду, сайт, собрал вокруг себя единомышленников, являюсь лидером кибер-движения Крыма.

Последние полтора года посвятил себя открытию крупнейшего Интернет-центра в Симферополе. Открыл. Прибыльно.

В 20 лет очень хотелось много денег – их не было и никак не получалось их заработать. К 30-ти мировоззрение поменялось полностью, и деньги занимают теперь далеко не первое место в моей системе ценностей, а они пришли… Наверное, так и должно быть. Не знаю.

О личном немного: более 10 лет живу с одной и той же женщиной, женат на ней же. Двое маленьких детей от нее же. Люблю всех.

Киношником никогда стать не мечтал. Но с детства люблю кино. Причем хорошее. Чем старше становился, тем сильнее развивал свой художественно-кинематографический вкус, причем, как всегда, самообразованием. Чем больше я рос над собой, тем сильнее сужался круг людей, с которыми я мог говорить о кино. На сегодняшний день это два-три знакомых мне человека.

Книги читал всегда. Причем много. В школе писал сочинения. Причем всегда на отлично. После вливания в кибер-спорт начал писать о нем публицистические статьи – мысли переполняли, удержаться не смог. И как говорил многоуважаемый лично мною Михал Михалыч, «писáть, как и пúсать, надо лишь тогда, когда больше нет сил терпеть». Сил терпеть у меня не было, а силы писать были. Вначале все получалось довольно криво, но весело. После десятка статей отточил технику и выработал свою манеру. Написал пару рассказов или эссе – сам даже точно не знаю. Сейчас пишу книжку.

Хочу снимать кино. Снова переполняет, а бумага не так выразительна, как кинопленка. Пытаюсь поступить на режиссерские курсы. Эти вроде хорошие. Не поступлю – буду пробиваться так, сам, без подготовки – не впервой.

Не люблю Гребенщикова, но он однажды сказал хорошие слова в ответ на вопрос о его музыкальном образовании: «30 лет слушанья музыки и 20 лет ее исполнения». Я уже 30 лет смотрю кино – пора двигаться дальше.

Собака

В детстве я хотел иметь собаку. Овчарку. Непременно немецкую. Я видел их довольно много в кино, парочка имелась и в нашей Деревне. Я хотел иметь свою. Ходить с ней гулять, дрессировать. Чтобы я шел с ней по улице, а на меня все смотрели. Чтобы она слушалась меня и мы друг друга любили.

До этого у меня уже была собака. Точнее, не у меня, а у нас, у семьи. Звали ее совершенно не геройски – Тузик. Это была черная дворняга, средних размеров, прибившаяся к нашему двору. Предыдущая часть жизни Туза (я так называл нашего пса, пытаясь придать ему значимость, в первую очередь в своих собственных глазах) была не шибко сладкой – судя по всему, его крепко бивали и часто обижали. Первую неделю жизни у нас он сидел в своей будке и не выходил даже поесть. Он был так рад, что его никто не трогает, и поэтому еду мог запросто менять на покой.

Потом Тузик привык к нам и мы все привязались к нему, мне было лет девять-десять тогда. Я ходил с ним гулять – в лес и в поле. Я водил его на веревке. Дома он сидел на цепи, а на ночь его отпускали, и он бегал во дворе или даже на улице, никого не трогая. Туз был очень умным, послушным и добрым. Но пережитое в прошлом почему-то навсегда отразилось на его морде. Говорят, что пережитая жизнь отражается на лице человека. Да, это так. Но собачья жизнь тоже отражается в собачьих глазах. Глаза этой черной дворняги были грустны уже навсегда.

Прошло несколько лет, и вот в одно обычное утро мама разбудила меня, села на край моей кровати и сказала, что Тузика убили. Ездили, отстреливали бродячих собак и нашего застрелили – рано утром, на улице, прямо возле ворот его дома. Мама предложила поплакать, чтобы стало легче, но я не смог. Мне не верилось. Нет, я понимал, что его застрелили, но я не верил, я не понимал.

Так всегда бывает. Между тем, когда тебе скажут, что кого-то близкого тебе уже нет, и тем, когда ты это поймешь и ощутишь потерю, всегда проходит какое-то время. Так было не раз. Когда мне исполнилось двадцать, и приехал человек и сказал, что мой отец умер, то первое что заполнило весь разум: «Этого не может быть». И даже когда через час я увидел его, как будто спящего, не было ощущения потери.

И когда на следующий день его в гробу выносили из дома, где-то кольнуло, но не выжгло. Второй раз кольнуло, когда человек на кладбище после команды родным проститься с покойным дал команду закрывать гроб и крышку с уже торчащими в ней гвоздями начали глухо, очень глухо заколачивать на место. И глубокая могила, с валяющейся в ней пустой, распитой и забытой копальщиками бутылкой.

Казалось, что все происходит как в ватном сне. Как не с тобой. И поминки в рабочей столовой, и водка, от которой не пьянеешь, и все эти люди, случайные или сочувствующие наблюдатели, какие-то родственники.

А потом, уже поздно вечером, когда все улеглось, когда в нашем доме остались одни близкие, заканчивалась уборка и начинали готовиться ко сну после тяжелого дня, в тихом месте у крыльца, в темноте, за пределом очерченного дворовым фонарем круга, я сел на маленькую переносную скамеечку. Я очень устал и сидел молча, глядя перед собой в темноту. И тут я понял, что сижу в том самом месте, на котором любил сидеть отец, что я сижу на его любимой скамеечке, которую он сам смастерил. И я отчетливо и ясно понял, что его больше нет. Физически ощутил это – место есть, скамеечка есть, я есть, а его нет и никогда больше не будет. Страшно чувствовать пустоту и черноту. И я начал плакать, тихо, медленно и молча. Мой восьмилетний племянник стоял рядом и увидел, что я плачу. Он пожалел меня, как умеют жалеть дети – начал гладить меня по голове. Тоже молча. Так я сидел на скамеечке, опустив голову, и молча плакал, а он стоял рядом и молча гладил.

После гибели Тузика прошел почти год. Я выпросил у родителей новую собаку. Овчарку! На мое двенадцатилетние мы поехали с отцом в город и на птичьем рынке купили щенка, помесь немецкой и кавказской овчарок. Щеночек был малюсенький, чуть больше недели от роду, он плохо ползал, еще хуже ел, умещался у меня на детской ладони, был без родословной, но зато стоил всего пятнадцать рублей. Ночью он пищал и ползал по полу моей комнаты, пока маме не надоело и она не положила его мне в кровать, там он пригрелся и заснул. Кормил я щенка, сначала макая свой палец в молоко, а потом суя ему в рот – лакать он еще не умел. Назвали парня Дик.

Пес рос быстро, был очень крепок, лохмат и неуклюж и так же, как и все щенки, отличался игривым нравом. Когда Дик подрос, меня ждало небольшое разочарование – полукровка, он и есть полукровка, и хотя немцев с кавказцами специально смешивают, чтобы взять лучшее от обеих пород, моя собака не походила ни на одну из картинок в тонкой книжечке по кинологии, данную ненадолго почитать одним дяденькой. Меня это одно время угнетало, но потом чувство любви к собаке перевесило ощущение ее неполноценности.

Мой пес вырос здоровенным, по рыже-черному окрасу он больше походил на немца, но только шире в кости – это уже от кавказца, впрочем, как и свислые на концах уши и слегка подкрученный хвост. Дик был очень ко мне привязан, а я к нему. Мы много гуляли, я его дрессировал – он кое-что умел делать, что положено служебной собаке. Правда, и характер у собаки был своенравный. Охотничий инстинкт при виде кур, уток и прочей живности просыпался стабильно, поэтому количество конфликтов с хозяевами попорченной домашней дичи, в том числе и с собственными родителями, не поддавалось исчислению.

Ходили гулять мы с Диком в основном в лес, который рос совсем рядом, неподалеку от нашей Деревни, за полем, немного на горе. Гуляли в основном сами или с моими друзьями – они тоже брали своих собак, но никто из них по красоте и стати не мог сравниться с моим Диком. Гурьбой было весело, но все равно больше мне нравилось гулять самому в лесу, только со своей собакой. Это были незабываемые моменты. Когда она ищет тебя, специально слегка отставшего и спрятавшегося в стороне, в кустах. Ищет и находит. И как вы оба радуетесь этой быстрой встрече. Собака довольна, что нашла хозяина, хозяин доволен, что у него такая умная собака, и оба – тому, что вы любите друг друга, и тому, что вы снова вместе. Или хорошо наткнуться на зайца, который сидит тихо до последнего момента, а потом вылетает у тебя из-под ног, и ты смотришь, как твой довольно грузный пес вытянулся в стрелу, прижал уши и, слегка повизгивая, усиленно стелет за зверем, постепенно отставая.

Как здорово гулять сырым осенним днем, в долгих и светлых сумерках, когда кругом никого, и пахнет гнилью, и кругом дымка.

Хорошо гуляется зимой, когда выпадает столь редкий в наших местах снег, когда видишь следы, свои и чужие, когда звонко и далеко звучит твой голос, когда ты кричишь изо всей мочи: «Дик, ко мне!» и слышишь сначала удары лап, потом дыхание, а потом видишь, как, обсыпая на себя снег с нижних веток, мчится к тебе твой пес. Хорошо возвращаться летним вечером с прогулки, когда воздух звенит и уже пахнет ливнем, но его еще нет, и, выйдя из леса, ты вдруг начинаешь слышать слишком сильный шум листьев и понимаешь, что это дождь, что он уже начался, и он идет через лес вслед за тобой. И бежать во всю мочь по полю вниз, а твоя собака бежит рядом, повернув к тебе голову, и на середине пути вас застигает ливень. А потом вы идете домой вдвоем, и ты ведешь его за поводок, и все собаки по улице разрываются, и твой тоже отвечает громогласным лаем, и ты еле удерживаешь его, и вы идете оба уставшие и довольные. Потом ты поишь его водой, подливая ее из ковшика в его миску, а потом выносишь ему ужин. Вы засыпаете оба счастливые, а утром ты идешь в школу, и собака, гремя цепью, провожает тебя у ворот, и вы оба знаете, что вечером снова будет прогулка, и вы снова будете вместе, и вы снова будете счастливы.

Детство – счастливая пора. Слава богу, у меня было счастливое детство, и самым теплым и любимым местом остались в нем моя собака и прогулки с ней.

Но детство постепенно заканчивалось, прогулки с собакой превратились в постылую обязанность, в прикрытие, чтобы покурить и поиграть в карты с мальчишками в лесу. В летнее время я посвящал больше вечеров друзьям и футболу, чем выгулу собаки. И всегда, видя меня, идущего к воротам, Дик выскакивал из своей будки с надеждой в глазах, что мы пойдем с ним гулять, но почти всякий раз его ждало разочарование. Сначала я всякий раз останавливался, гладил его, извинялся за то, что сегодня мы не идем гулять, он облизывал мне лицо и мы прощались. Затем я только трепал его перед уходом, а потом уже просто проходил мимо. Чем в более старшие классы я переходил, тем реже мы гуляли, тем меньше я уделял времени своей собаке, вскоре прогулки прекратились вовсе. Появились новые интересы, друзья, а собака отошла на второй план, как жена, с которой продолжаешь жить, но перестаешь замечать.

Потом, окончив школу, я поехал учиться в Город и Дика видел уже раз в неделю. Я его гладил при встрече, иногда при расставании. Любил ли я еще его? Конечно, любил, но любовь эта уже походила на привычку, на любовь к старикам. Дику уже к тому времени исполнилось десять лет и он начал стареть. Любил ли он меня по-прежнему? Думаю, да. Хотя последние годы им занималась уже мама – кормила, отпускала на ночь гулять, во двор или на улицу, но собака выбирает себе одного хозяина и остается преданной ему до конца. Дик начал болеть. Потом припадать на задние лапы, редко вставать, начался ревматизм. С болячкой, которую я сам перенес на себе, в нашей семье умели бороться: мы стали колоть ему нужное лекарство. Дик ожил, приободрился, его хватило еще на полтора года.

Он долго и мучительно умирал. Пока решали, усыплять его или нет, все закончилось. Я приехал из Города и повез его хоронить на тележке, в большом ящике. Дик к старости усох почти вдвое, но все еще был достаточно тяжел.

Хоронил я его сам, на пустыре, постепенно превращающемся в свалку, рядом с дорогой в лес, по которой мы любили гулять. Вырыл яму, положил в нее пса и начал закапывать. Мне нечем было закрыть Дика, и после первой лопаты, кинутой на собачью морду, я остановился. Было тяжело. Рука не поднималась. После второй лопаты у меня на глазах выступили слезы. Когда земля прикрыла собаку, кидать стало легче. Никогда бы не подумал, что хоронить собаку будет тяжелее, чем отца.

Говорят, что плохих людей не бывает, бывают только плохие поступки. Это правда. Хоть немного хорошего есть в каждом человеке. Это хорошее и есть доброта. И чем добрее человек, тем он лучше. Вся доброта закладывается в детстве. Это ласки матери, это руки отца, это друзья, это сказки, это книжки. Это наши мультфильмы. В мамонтенке, плывущем к маме на льдине, больше доброты, чем во всех благотворительных фондах, вместе взятых! Но доброта – это еще и любовь. И не только к родителям, братьям и зятьям, но и любовь к животным. Желательно к домашним и желательно к своим.

И лучше всего любить собаку и поступать так, чтобы она любила тебя. Кошки и тем более попугайчики не умеют любить. Жить они умеют, а вот любить – нет. Любовь к собаке ближе всего к любви к женщине. Мама может любить тебя, но еще ей нужно любить папу, твоих братьев и сестер, своих маму и папу, а, может, и соседа дядю Петю, но это уже нас не касается… А собака будет любить только тебя и будет преданна только тебе. И ничего не потребует взамен. Кроме твоей любви.

Боже, как я хочу еще хоть раз посмотреть в эти глаза.

Детство

Все называют детство самой счастливой порой. Согласен. Только я бы добавил: еще и самой светлой. В основном. Почти у всех. Мне искренне жаль всех тех, у кого не было детства, или у кого оно рано закончилось, или было недостаточно светлым.

У меня было все – и детство, и достаточное количество света в нем. И свет не исчисляется двумя килограммами мандаринов на Новый год или мультиками по черно-белому телевизору. И количеством подарков ко дню рождения он тоже не исчисляется.

Когда тебе восемь, то набор пластмассовых венгерских солдатиков – это предел мечтаний. Машинка на радиоуправлении – это сладкий сон, который ты готов видеть хоть среди бела дня. Но были ли у тебя тогда солдатики, купили ли тебе машинку – потом, спустя много лет, это уже не имеет значения. И став взрослым, ты понимаешь, что теперь этот пылящийся на чердаке хлам вовсе не важен, но еще ты понимаешь, что там, в детстве, для тебя – ребенка, это тоже было не самым главным.

Главным, что было и что должно быть главным – это мама, это семья, это друзья, это любимые животные, все то живое, что тебя окружает, кто дает этот свет, который будет светить тебе изнутри всегда, что бы ни было после. После. После детства.

Я себя помню очень рано. Иногда мне даже кажется, что я помню лица, наклонившиеся надо мной, когда я лежал в детской коляске (хотя сейчас я склонен считать, что это мне запомнился кадр из какого-то фильма).

Личностью я себя тоже ощутил очень рано, лет в пять. Тогда мне попала заноза в палец и я не смог ее вытащить. Какой-то друг, в упор не могу припомнить эту сволочь, сказал мне, что это все – конец, заноза из пальца дойдет до сердца, и я умру.

Самое первое яркое впечатление из детства – мне пять лет, я иду из детского сада домой, в сандалиях и шортах, по пригорку, недалеко от своей Деревни (дети почему-то не любят дорог, они вечно срезают где попало, а если дорога идет прямо, то ползут по кустам). Так вот, я иду, высоко, передо мной – вся деревня внизу, детсад сзади, далеко слева – школа, в которой я еще не успел побывать, и я мысленно прощаюсь со всем этим, готовясь умирать. Обстановка спокойная, в меру трагичная, ветрено. Но я не плачу, так – значит так.

Не знаю, что было дальше, раннее детство я помню кусками, но раз я до сих пор жив, значит, заноза прошла мимо.

Мне шесть. Улица, скоро вечер, мы играем в войнушки. Я с автоматом и со своим другом залег за камнем недалеко от моего дома. Вдруг кто-то сзади выхватывает припасенный за поясом пластмассовый пистолет и тычет им в спину. Оборачиваюсь – отец. «Папа, не мешай!» Сильные мозолистые руки шофера, черные с кровавыми подтеками – ремонт. Идет с работы. Трезвый. Счастье.

Удивительно, какие именно куски память сохраняет из детства. Мне семь. Мама лупит меня по голым ногам в шортах резиновым шлангом – соседские девочки сказали, что я кидал камни и разбил у них окно. Кидал не я, я только стоял рядом и смотрел, как их дразнили другие пацаны камнями, да и в тот день у многих повылетали окна – на соседнем карьере снова переборщили с динамитом. Но шлангом получил я. Очень больно. И еще сильнее обидно. Ни за что… Меня редко били, всего несколько раз, и все время за проступки других.

Кстати, про карьер! Разве рядом с вашим домом не добывают камень в открытом карьере? Странно. Рядом с моим добывали. Очень близко. И взрывали его периодически, каждый день, в обед. Всегда неожиданно выла сирена – два гудка, длинный и короткий. Потом, после паузы – взрыв. Если успеть выбежать во двор и угадать куда смотреть, то можно увидеть на горе небольшое облачко пыли.

Восемь лет. Друзья, как всегда, пришли с утра в гости, мы насобирали в огороде полную банку колорадских жуков и построили для них из песка и хлама концлагерь…

Вечером – мой день рождения. Куча гостей – друзья родителей. Дарят подарки, в основном деньги – такие красивые, важные бумажки, красненькие или синенькие с профилями Ленина. Вроде бы приятно, радостно – как взрослому. Потом, утром, ты их отдаешь маме. У тебя их даже не просят, ты их сам отдаешь – так надо. Потом тебе на них что-нибудь покупают или они идут на семейные нужды, на поправку бюджета после праздничных трат – теть и дядей надо было хорошо кормить и поить. А у тебя остается чувство пустоты, обмана. И я перестал любить бумажки с профилем Ленина в свои дни рождения.

Если сейчас кто-то придет на праздник моего ребенка с деньгами вместо подарка, то я ему не завидую – я бываю иногда сам себе страшен.

Деньги для ребенка ничего не значат. В первом классе я нашел в школе, на спортплощадке, полтора рубля! Я не знал, что с ними делать. Состояние такое, как если бы я сейчас нашел миллион долларов одной бумажкой с пометкой для ультрафиолетовых ламп «Помечено УБЭП» – немеряно денег, и деть некуда. Тогда мне давали десять копеек в день на обед, хватало на простую булочку. А тут полтора рубля. Не зная куда деть и не признаваясь родителям, я их где-то припрятал, затем потерял и успокоился – чемодан без ручки, баба с возу, ну и так далее…

Девять. У нас появилась машина. Старый «Москвич». Мы стали иногда ездить на море – не на убойно душном и медленном автобусе, не на бортовом колхозном «Газике» с деревянными скамейками, а на своей машине! Я не считал, что это круто, тогда не было такого понятия, – просто удобно и быстро. Самое интересное в поездке на море – это когда начинаешь подъезжать и еще издалека пытаешься увидеть его полоску, немного отличающуюся по тону от синего неба. Когда машина поднимается на последнюю горку и ты наконец его видишь – тоненькую черту под краем неба – море! Скоро. А счастье уже сейчас.

Десять. Улица, возле моего дома, вечер, сумерки. Мы играем в прятки. Пацаны и девчонки. Уже почти темно. Еще чуть-чуть – и вообще ничего не будет видно. Но еще можно играть, еще чуть-чуть. И главное, очень хочется как можно дольше. Все в сборе, все разыгрались, всем весело. Пробегая мимо своей калитки, чую запах жареной картошки из летней кухни – скоро позовут кушать, а из комнаты, где стоит телевизор, через открытое окно доносится музыка заставки «ТАСС уполномочен заявить» – сразу после ужина можно успеть еще досмотреть серию.

Самая запавшая мне в память картинка из детства – закрываю глаза и все еще вижу: улица, сумерки, игра, запах картошки и звук заставки – хочется замереть и прожить в этом месте вечность, хотя, наверное, этот миг и есть уже для меня вечность.

Если вы никогда в детстве не провели хотя бы одно лето в деревне, если вы никогда не играли с друзьями в прятки в сумерках – значит, у вас не было детства, которого заслуживают все дети.

Одиннадцать. Наша улица – я, Макар, Саня и Таксик окончательно объединились с компанией с соседней улицы – Лелей, Барсуком, Олегом и Беланом.

Лето. Вместе играем в чижа на асфальте: надо кидать по очереди палки и сбивать две стоящие друг на друге консервные банки, палки потом надо толпой подбирать, а тот, кто водит, охраняет чиж и салит тебя своей битой. Можно подобрать свою биту и попытаться сбить чижа. Получить палкой по пальцам – ощущение детства.

Леля – заводила, лидер, он лет на пять старше меня, почти взрослый, вечно ходит в трико и майке, шутит и издевается – ему можно.

Макар – толстый и здоровый, мой сосед, из тех друзей, момент знакомства с которыми в песочнице детская память обычно не хранит, на четыре года меня старше. Макар – мой близкий друг, поэтому меня никто особо не трогает.

Саня и Таксик – одноклассники, на год меня старше, живут через три дома от меня, но только по разные стороны.

Барсук – единственный, кто младше меня, но он сосед Лели, поэтому его тоже никто сильно не обижает, кроме самого Лели, но тот обижает всех.

Олег – недоразвитый дебил-переросток, тоже намного старше меня, адаптированный и не всегда буйный.

Белан, как и Саня, – из хорошей семьи, местной интеллигенции – деревенских руководителей.

У нас была веселая компания, или, как сейчас говорят, но раньше не говорили – тусовка. В школе мы друг с другом почти не общались, так как учились все в разных классах, но почти все свободное время проводили вместе.

В двенадцать мне купили велосипед, как почти всем в нашей компании, и тут началось: наезды на клубничные поля и яблочные сады, гонки со сторожами, кроссы по трассам и пересеченной местности, включая водные преграды, регулярные заезды на ставки и прочее, и прочее… Падения, ссадины на локтях и коленях, до этих пор не успевавшие полностью заживать, перестали заживать вовсе… И зачем мы с Саней решили поспорить, кто дальше проедет на велике без рук и без тормозов с той, вроде бы не шибко крутой, горы? Саня проиграл, тормознув перед стаей гусей, я выиграл шрам на левой щеке, не сходивший несколько лет, гусь получил вывих крыла, моя мама – легкий инфаркт, когда меня дотащили домой, короче, довольных было мало… Но без этого было нельзя жить.

Тринадцать лет – апогей футбола. Мы играли в него уже несколько лет – и весной, и осенью, немного зимой, но с летом ничто не могло сравниться и особенно с этим! Построено два стадиона на пустырях. Матчи с другими улицами. Победы и поражения. Драки после игры – один на один, все смотрят, никто не мешает.

Почти каждый день, когда спадает жара и оказана посильная помощь по хозяйству ближайшим родственникам, слушаешь, ждешь только одного звука: не начали ли бить по мячу на соседней улице (это значит, что будем играть дома) или: не раздается ли мерный стук мяча об асфальт – это Леля вышел из дома и стучит мячом изо всех сил, идя по дороге со своей улицы на нашу – значит, сегодня идем играть куда-то большой толпой! Быстро переодеваться! Носки, летом! Сажусь на крыльцо и шнурую кеды. Шнурую быстро, но тщательно – чтобы потом не перетягивать. Время идет медленно. Очень медленно. Минута на шнуровку кажется часом. Напряжение достигает предела. Последний узел – готово! Пулей выстреливаю с места и проношусь десять метров до калитки, на выходе не всегда успевая потрепать не всегда успевающего выбегать из будки пса, выскакиваю на улицу. Там – наши! Там – футбол! Игра начнется еще не скоро, но мучительный обряд шнурования позади. Жаркий летний день, за который не произошло ничего стоящего, позади. Сейчас будет футбол. И я тоже буду играть. Вместе со всеми. До вечера. До темна. До потных футболок и гудящих ног. До ссадин и мозолей – играть. Боже, как это здорово! Спасибо тебе, что все это было!

Четырнадцать лет. Детство начало заканчиваться. Медленно, но уверенно и бесповоротно. Кто-то пошел в армию, кто-то поехал в Город учиться, у кого-то появились другие интересы – компания распалась.

Когда я был маленький, то размер мира я считал таким, каким я его вижу – то есть мой мир ограничивался линией горизонта. Мы жили в предгорье, поэтому линия эта была не сильно далеко и вокруг почти везде была возвышенность, поэтому мир образовывал вокруг меня как бы большую чашу, ограниченную соседними горами, пригорками и полями. Мир для меня ограничивался, но не был ограничен. Он был полон, полная чаша детского счастья. Когда я был маленьким, то думал, что вечером солнце, заходящее за гору, прячется за ней в большую сетку, прикрепленную, наподобие сеток в плацкартных вагонах, к задней стенке горы. А за горой нет ничего – я ведь ничего не вижу, значит там ничего нет. И это солнце жило ночью в этой сетке, и у него было несколько маленьких солнышек – такая солнышкина семья, и им не было там скучно или тесно. Не помню, в какой момент своей жизни я понял, что этой сетки нет и что есть мир и дальше за этой горой. Не помню я и то, когда чаша этого детского мира перестала существовать. Перестала, и все. Остался только свет, свет из детства.

Прошло пятнадцать лет. Я давно уже живу в Городе, в Деревне бываю редко.

Макар поблукал, погулял много лет и тоже вернулся, пополнил компанию деревенских спивающихся полубомжей.

Саня уехал в другой город и тоже бывает очень редко.

Таксик, как и вся четверка с нашей улицы, потерял отца, только его отца доконала не какая-нибудь болячка от пьянки – он повесился сам, от все той же пьянки. Брата его застрелили еще раньше, поэтому не мудрено, что Таксик со своей мамой теперь ярые сектанты.

Леля вернулся домой, женился, обрюзг, но по-прежнему шутит.

Олег, как и Макар, давно уже спустил на себя зеленого змия – тот не разбирает, умный ты или дурак – ест всех подряд.

Барсук чуть не сел, но пока еще ходит, как-то занимал рубль.

Белан ездит на КАМАЗе.

Детство кончилось, оно больше не живет в этих местах. Места остались те же, и люди вроде те же, но все по-другому.

В детстве мы все делаем бегом, все нам некогда – мы спешим, нам везде интересно, везде надо успеть, энергии хватает, времени нет. Все кажется нам слишком медленным, тянется слишком долго. Школа никогда не кончится. Не то что десять лет этот звонок с урока, кажется, вообще никогда не зазвенит!

Мальчику, скачущему на одной ноге и догоняющему дедушку-велосипедиста, абсолютно все равно, как он выглядит со стороны – он спешит, бегом, его переполняет. Я не хочу быть медленным, я не хочу никуда не спешить. Я никогда не хочу думать, как я выгляжу со стороны. Хочу, чтобы меня переполняло. Пусть детство прошло, но я буду скакать на одной ноге.

Больничка

Всем тем, кому повезло родиться в CCCР, впрочем, как и всем тем, кому не повезло родиться в этой стране, но они все равно родились, приходилось хоть раз в жизни, а может, и не раз и не два, лежать в тамошних больничках. Я лежал только в детских, во взрослых не доводилось, но не думаю, что там что-то особо по-другому. В раннем детстве, до своей болячки, лежал не часто, только один раз, после нее – уже постоянно.

Шестилетний мальчик ударился подмышкой о спинку стула при прыжке со стола (зачем он это сделал, непонятно, но тогда, наверное, для него это было очень важно), и у него подмышкой выросла шишка, довольно большая. Болеть она не болела, но мешала руке, пугала мальчика и его маму своим грецко-ореховым размером. Когда традиционные средства современной медицины в виде бабок-повивалок, примочек и заговоров не помогли и в течение месячного срока, пришлось прибегнуть к крайней мере в виде хирургического отделения и одноименного вмешательства.