355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Гарандин » Галерея абсурда Мемуары старой тетради (СИ) » Текст книги (страница 2)
Галерея абсурда Мемуары старой тетради (СИ)
  • Текст добавлен: 15 сентября 2017, 04:00

Текст книги "Галерея абсурда Мемуары старой тетради (СИ)"


Автор книги: Олег Гарандин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Много разговоров об этом слышат, много статей пишут, а, спрашивается, – зачем? Как бы ни было "прямо" и "мудро", все равно и обязательно появится где-нибудь такая дичь, которая ружья не боится. Потому не следует нам углубляться от дружеского разговора вглубь четвертого с конца дня пусть даже, если день этот похож на "праздничный" и много под собой подразумевает свежих форм и причудливых повторений, и целиком утопать в поисках еще больших затруднений, чтобы "этое самое "праздничное" отыскать. Прудон пускай разбирается во всем этом – папирус все стерпит...

И не будем здесь говорить так же о том, что, мол, бывают другие, не менее обескураживающие "пустые трюмы", бывают другие не менее обескураживающие обстоятельства, связанные с примеркой новых сапог, и бывает все это и в самом пюпитре симфоний, и в самой выпечке высказываний, и в самой "лжи переименований"! (При одинаковости общих данных и разности впечатлений сия "вата" только намокнет).

6


– И далее, после всего этого, представьте себе...

– Да ну!

– ... "гости приехали", – пишется в газете Перпетимуса, как ни в чем не бывало, но не уточняется – "кто именно?". Те, которые были в дирижабле, ощутившие на себе все прелести чрезмерных аэродинамических нагрузок, когда прыгали через хобот – или те, которые "на санях"?

– Теперь постойте. Здесь есть один не маловажный вопрос, который следует разъяснить. Слышали ли чего о тех – давешних гостях? Не заявлялись ли больше?

– Им последнего раза хватило достаточно. Их теперь долго не будет видать. Где-нибудь после 2-го ноября заявятся, в очередной пустой день, ближе к открытию межрегиональной выставки. Им такие "хухры -мухры", как правило, больно нравятся. И, далее, оставляя, как всегда, без внимания, в сущности, вещи одиозные и могущие при случае много объяснить загадочного в последующей проблематике настоящих концепций, – почему-то говорится в статье не о том, "о каких гостях речь", а именно о том, что вот, мол, "посмотрели гости по сторонам и вдруг заметили, как Чуткин Махнат опять бежит на Спиридон башне, со всеми его тоже "перламутровыми пуговицами" – и говорится об этом прямо-таки с учетом всех Чуткина Махната шагов и вплоть до погодных условий.

– Ну, правильно. И о нем самом надо было рассказать. В чем тут – насмехательство? Вы говорите так, будто здесь было что-то такое необычное. Не перебарщивайте сами уж очень с пуговицами. Подробности конечно важны и уже давно все без исключения и поголовно ими не только привыкли обедать, но и ужинать. Вот вы же – подробности выводите и не видите ничего в этом плохого, и награды получаете за это – так зачем другим нельзя?

– Но я говорю о том, что собственными глазами видел и не один мозоль при этом натер, и преследовал я всегда общие цели, а не свои собственные. А тут явно видно – диалектика не та, симптомы больше Булдыжному подходят, который завтра на дерево обязательно полезет или все получится так, когда Монтарана Хохдимана в зеркало смотрится.

– Здесь вы правы. Подробности тоже бывают разные – синие и красные и желтые

– Да, можно сказать без сомнений, – шел дождь, и было такое – бежал Чуткин Мохнат на Спиридон-башне. Но он и всегда бежит даже тогда, когда никто не смотрит на него. Ну и что с того, что "бежал" и какая нам, читателям, в том может случиться особая привлекательность и особая заинтересованность? Он и теперь, если подойти к башне и посмотреть на нее, бежит себе по ступеням, куда ему хочется – не всегда ведь оно и можно – бежать! Затем, если дальше пробежать глазами газету, и очутиться на месте самой Спиридон-башни, то станет видно, что "бегущий" опять "хочет ударить в колокол и закричать "ура"", но уже не по поводу прибытия гостей, а по поводу их отбытия. Но и здесь получилась у него вместо торжественного звона (поскользнулся) – полька. Затем, видно услыхав польку, и совершенно потеряв всякий рассудок, пришла Машмотита и станцевала. Все, вроде, безусловно, понятно происходит и так оно всегда бывает – если где-нибудь слышно играет музыка, приходит обязательно Машмотита и танцует. Она для того и нужна, как Шаровману – шторм. Но, все-таки, каждому любопытному взгляду, глядя на то обстоятельство, обязательно узнать захочется – в какое именно время пришла Машмотита, и какой на самом деле непосредственно танец она станцевала и зачем? Вот вам и те самые – "разные подробности". Все тут – разное и ничегошеньки одинакового. Но, если вокруг все разное и нет в этом ничего одинакового, и никто не находит никаких взаимосвязей нигде, тогда неминуемо когда-нибудь получиться может так, что связующие звенья одной цепи начнут на разные шестеренки наматываться, и все потому, что не хочется повторений.

Но, ведь, "не посредственно", как знаем, можно наговорить, например, очень много еще более "не посредственного", да еще забыть упомянуть о том, что смотря "сверху" на какой-нибудь парк, или цветущий похожий оазис, не всегда ведь увидеть можно, что находится внизу. Не надо об этом забывать! Или как сказал давеча Лемон Варанюк в пику морским волнам: "Вы как на берег ни накатывайте, как в утесы ни бейте, все же не забывайте о том, что происходит в глубинах". И приводит очевидный пример: "Ха!" – говорит он, глядя на Лифопа Камушкина: "Лифоп Камушкин – говорит Лемон Варанюк – давно указывает падчерице Сервинта Попрана Машмотите, как вперед ходить, отчего она, как известно, назад ходить позабыла" – и показывает после этого Лифопу язык. Но теперь речь не о Лифопе, вовсе. А о том речь – в какое, спрашивается, именно время этот танец произошел, кто стоял рядом и учил танцевать? Была ли обозначена вблизи печка, как пункт отправления танца? Был ли обозначен на печке дед (тоже немалый любитель нюхательного табаку)? Где обо всем этом в газете написано – хочу спросить? Нету. А гамак оборвется, а весна не придет, и получится опять так, что у Вотуна Кирмадога – теща уехала? Об этом, так же никто не удосужился рассказать в газете и в точности уяснить в подробностях – с какой целью этот танец станцевался и главное – где? Ничего, как видим, абсолютно об этом в газете Перпетимуса не сказано! Но мы проясним по возможности и этот таинственный эпизод, оставшийся в тени.

– Газета, значит, похожа была на увесистый том, а места, значит, не хватило?

– Вот именно! И здесь еще неминуемо хочется добавить, что самое печальное кажется здесь исключительно то обстоятельство, что, как бы, про кашу, которая в печке стоит и про которую, начав танцевать, забыли, не сказано ровным счетом никакими словами. Почему – нечего не сказано? Не потому ли, что Роту в этот момент направил ложку в другую сторону? Очень может быть, и – направил! Очень может быть! Потому и нельзя найти здесь привычных связей между общностью обозрения и сосредоточенностью взгляда и полностью тому довериться.


7

– Но вот если затем пройти, например, Ща площадь и завернуть к загородному полю, а там передумать и «никуда не пойти», идет статья о том, что газета, которую теперь читает Перпетимус, вовсе не справа налево перелистывается и не снизу вверх, а перелистывается она совершенно в другую сторону. Вот такая, на самом деле, газета! В этом можно убедиться без сомнений, когда посмотреть внимательно. Почему? Потому, что лист совершенно «один», хотя похож на энциклопедию. Говорите после о каких то «качественных преобразованиях» чисел и цифр, в том числе! Но у Перпетимуса – всегда так. Постольку все, что там написано еще не только не подразумевает под собой никаких подробностей – но даже на «общее» претендует мало.

– Позвольте спросить...

– Спрашивайте.

– Газета от какого числа?

– Не в этом дело. Ее могут, быть может, через год только напечатать, но ведь "год" этот может уже завтра на голову свалиться. Не в этом смысл.

Затем в газете, ни с того ни с сего, вдруг упоминается о Таке Преступничем, который никогда и не мечтал в газеты попасть, и о котором говорится что "вылетел, мол, Так Преступничий, как угорелый сломя голову из трамвая потому, что, увидал там штиблеты папуаса и все четыре штиблета разом и сказал: "От одного вида – угорел". Когда два ведра это еще, кое-как – понятно. Но когда четыре ноги – данное новшество совершенно выходит за рамки благоразумия – не правда ли? Здесь и с двумя ногами не всегда сладишь и не всегда знаешь – какая и куда захочет пойти. А здесь сразу – четыре! Сам же Так Преступничий, после того, как ему сказали, что о нем написано, отбрехивался от данного утверждения: "Не был я нигде – утверждал он категорически – и ни в каких трамваях отродясь не ездил!" Что на это можно сказать? Врет. Явно видно, что – врет. Ездил. Но тогда зачем, если даже "врет", казалось бы, здесь нужен этот эпизод с папуасом и его четырьмя ногами и штиблетами на них? Зачем нужен? А вот именно для того он стал нужен, и для того стал необходим рамбулярно потому, как в следующей статье в газете Перпетимуса сказано о том же сером дне декабря, как он, этот серый день, не стал светлым. В аннотации к этой статье мелким шрифтом черным по белому дается общая орфография и пунктуация связей, и с одной стороны мы, вроде, читаем и узнаем о том – "насколько часто встречаются в природе самого подиума катаклизмы, равные Кизкину провалу и кого надо будет ожидать после такого сумасшествия в гости"; с другой стороны, задается вопрос уже по существу и более приближенный к реальному уже непосредственно: "Почему Тутка Волыкина повесила сушиться мужнины портки в таком месте, что их стало видно не только со 2-й Фарватерной, но из Африки?"

И тогда присутствие здесь действий Така Преступничего относительно папуаса и его штиблет становится хорошо понятно и объяснимо.

Далее идет какой-то недописанный абзац, после него идет по Обхоженной – другой, за ним – третий, а следом говорится о том, что после того, как гости сгинули, Мумкин Осикин придумал некий смешной куплетец, и ходил после, орал по всей Обхоженной целых два дня, и думал, что этот спич ему с рук сойдет: "Дровосек колит дрова, гомосек любит халва, продавец любит рублики, молодец бублики". Но после такой самодеятельности, как знаем, Роту пришел к нему самому "в гости", сел нога на ногу (черный ботинок блестел зловеще) и, хмыкнув, поглядел иронически. "Это кто там поет? – спросил он протяжно. В Сатунчак – можно петь. А теперь – нет. Ходи насовсем – приказал он тогда Мумкину". А "ходи насовсем" значит у нас не много не мало, что ходить Мумкину теперь пока не износится и остановится нельзя.

Далее, формула: 17 + GRW – ; + Манчик Сипкин = 10

И уже в самом конце листа следует фотографический снимок: чей-то смотрящий глаз, глядящий на нас с ассигнации проткнутый чьим-то острым пальцем. И если поинтересоваться и попробовать посмотреть с лицевой стороны газеты – чьим именно пальцем проткнута газета – то заглянув со стороны Перпетимуса, можно с уверенностью сказать, что газета проткнута пальцем его – Перпетимуса.

И эта последняя статья в газете – статья огромная, слезоточивая (слышно, как сам Перпетимус выдувает рулады в носовой платок – а носовой платок у него, сами понимаете – какой), и завершается она тем самым возвращением в исходную точку путешественников, и вылетают сначала сани, а за ними уже и сами они.

8

– И вот именно тогда, именно в это время, (это очень важно заметить, чтобы не случилось потом путаницы), будто заранее предвидя этот эпизод, Повар Поварский снял фартук и увидел, как Лифоп Камушкин появился с Машмотитой под руку по 36 Старой устрице идя или тащил ее. Опять, как видите, Машмотита упиралась и ни за что не хотела идти. Значит, опять где-то рядом находился башмак Тутин, опять видно манил и подзывал. Но здесь хочется спросить у автора: «Где был в это время и что делал Сервинт Попран у себя в коробке, чем чистился, во что верил, если нигде рядом-таки не присутствовал?» И если уж «подробно» разбирать данные эпизоды и со всеми формальностями и особенностями, то давайте разбирать их «действительно» «без возражений», «подробно». И потом – зачем это общая динамика действий зависит от таких вот «носовых платков» – такой возникает вопрос? Ведь, по существу тех же сатунчаковских, предположим, привычек, все это должно обязательно, как правило, и по существу, противуречить личному предрасположению каждого и... и идущего идти, каждого и ... и шагающего шагать, и каждого и....и двигающегося «мус» двигаться к состоянию «покоя». Не иначе! Чувствуете ли лучшую музыкальную тональность и ритмический диссонанс – с приступами и отступами и заступами?! И потом, когда «одно» яблоко видно вблизи, а другое яблоко вблизи «не видно», все это говорит о том, что выяснить «общее» и сделать после всего этого приличный вывод о земном притяжении, минуя того, кто на дереве сидит – не имеет под собой основания «утверждать», поскольку «объективность», в этом случае, полностью основана на «невнимательности».

– Да... Здесь что-то такое определенно чувствуется. Некий фаршированный постулат, замаскированный под соусом.

– Так, где был в это самое время Сервинт Попран?

– Где?

– Вот именно потому я и начал говорить об этом, чтобы выяснить! А вы говорите – Лемон Варанюк!!! Ведь если тот, кто писал статью, претендует на то, чтобы ее читали, он обязан был донести через Перпетимуса данные соображения до общего понимания и всеобщего освещения данных событий априори.

– Безусловно, должен был!

– Но не тут-то было! И даже путешественники, как было видно, этих соображений в голове Перпетимуса не нашли, и кроме макарон и шале ничего особенного из увиденного не запомнили. Отчего – так?

– На мой взгляд здесь нет ничего удивительного. Если для "одного глядящего на верх" свалившийся на голову плод подразумевает "эврику" и сказать может о многом, то, например, для Шестикоса Валундра, превосходно, как мы увидели, умеющего летать, такой плод и его притяжение будет выглядеть иначе. Конечно, здесь не надо забывать, что во-первых, Шестикосу не всегда хочется, чтобы притянули его на цугундер за такие прокламации, из чего следует, во-вторых – что если опять пятку натрет, то, как всегда, сделается так, что не выведут из этого никакой объективности еще больше. Вы многое усложняется сами. Хотя с подробностями всегда так.

– Ничего подобного – не усложняю. Наоборот, хочу обойтись здесь без циркулей и линеек. Здесь то и кроется самая сердцевина догадок. Уясните для себя следующий момент: если, к примеру, Сервинта Попрана в настоящее время никто не видел подле скамейки, на которой сидел Перпетимус, то ведь это убеждение вовсе не будет являться "правдой", поскольку данное убеждение полностью основано на утверждениях тех, кого удалось спросить. Не так ли? Следовательно, следователь следующий по следу преступника, и того преступника, который переступает что-то "не так", или – ходит иначе, чем остальные – не прав в таких случаях перпендикулярно, если намеревается найти виновного по ботинкам. Да мало ли кто их надевал и надевал ли вообще? Способность мысли к мгновенным перемещениям в пространстве делает подобные обвинения субъективными? Для одного – "эврика". Для "другого – "обычный, в сущности, полет, обычное, в сущности, притяжение". И можно ли тогда, после, утверждать, что Сервинт Попран находился в тот момент в полном одиночестве, находился вблизи известных ему предметов, и находился вблизи своего убеждения, что именно там находится? Тоже – нельзя. Кто спрашивал о том "сами предметы" – "был – не был?" Никто не спрашивал. И кто после всего этого способен утверждать, что "скорее всего – был"? И важно ли, что находясь в другом месте, Сервинт Попран мог вполне повлиять впоследствии на общее настроение, и имел право претендовать после на свой голос в общем голосовании, когда решали "что делать с путешественниками" и на какой гвоздь их после такого путешествия вешать? Важно.

– Но еще важней, на мой взгляд, то обстоятельство, которое говорит нам, что Роту к данным происшествиям, если таковые происшествия вообще имели место быть, не отнесся никак с присущим ему вниманием. Ведь мало кто эту газету читал.

– Ха! Видите, вы сами теперь на все и ответили! В том то и дело – если ничего путешественники не нашли в голове Перпетимуса, где бы они ни были, значит сам факт существование событий, описанных в газете, можно поставить под сомнение и заподозрить тогда самого Перпетимуса в подпольном производстве подобных газет и статей потому, как ведь именно отсюда, собственно говоря, и берутся – Африка и Тутка Волыкина, его золовка. Я сразу обратил на это внимание.

– Ну и ну! Значит сам напечатал и сам, значит, – сидит и читает!

– Каково! А для чего он это делал – как думаете? А для того сидел Перпетимус и читал свою же собственную газету, чтобы и вы, подглядывая в эту газету, тоже ее прочли бы и поняли его, Перпетимуса, желание "заявить о себе". "Вот, мол, я сижу и читаю газету и только посмотрите – какая это газета!" Да и в Африку ему давно хотелось – все об этом знают!

– За яблоками...

– И надо сказать здесь так же безапелляционно и со всею сосредоточенностью взгляда и со всею ответственностью, что никого уже очень давно "слоны и пингвины" не удивляют ("орлы и водопады" – тоже). Один смотрит на мир квадратами, другой смотрит на мир философски, ну а Перпетимус смотрит в газету. В зоопарке клетки марки. Что же тут можно найти странного? А странного здесь можно найти именно то самое перпетимусово обстоятельство, что самое перпетимусово тайное стяжательство и эгоизм принадлежат только ему – Пертпетимусу и никому более! В другом каком месте, кроме головы Перпетимуса – не было бы ничего странного. А здесь, на парковой скамейке – хоть зиму заказывай.

"Я так и сделал" – сказал Цуцинаки.



    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю