Текст книги "Знак Зверя"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

9

Колонна шла на восток.

Было сухо, морозно, ясно. Степь была запружена гигантскими и небольшими, и совсем крошечными белыми неподвижными черепахами, ярко сиявшими на солнце. Впрочем, возможно, длинная вереница танков, артиллерийских тягачей, бронетранспортеров, грузовиков, гусеничных машин разведроты никуда не шла, стояла на месте, а в степи свершалось великое переселение белых черепах. К полудню солнце задышало теплее, и стада ледяных черепах вспотели и потекли. В два часа командир полка остановил колонну. Обед. Вокруг были песчаные холмы, среди которых виднелись мощи разрушившейся горной гряды. Южные склоны песчаных холмов были сухи, бесснежны, некоторые солдаты уселись на них обедать. Черные плиты и валуны тускло, драгоценно лоснились среди снега и песка. Солнце и небо слепили. Вдалеке лежали сахарные горы.

– К тем горам? – спросил будущий командир разведроты.

Осадчий взглянул на своего заменщика, темноволосого смуглого старшего лейтенанта, который несколько дней назад прилетел из Союза. Старший лейтенант был прост, спокоен, понятлив, с ним легко было молчать. Осадчий пока был им доволен и думал, что, кажется, ему можно будет передать ребят. Впрочем, еще надо посмотреть, каков он в деле. Хотя... это все меня уже мало интересует. Что же меня интересует? Предстоящее возвращение в Союз? Нет, предстоящее возвращение в город, где осталась эта женщина.

– Что? Из-за мин. Всегда лучше рядом с дорогой ехать, где это возможно.

...Надо собраться, что это я. Надо доиграть до конца. Последняя партия... да, самая трудная. Не думать о постороннем, думать о деле. Ямшанов остался в городе. Ну и что. Думать о деле. Но Ямшанов?.. Я знал, что он ядовит, я всегда об этом помнил. Но не подозревал, что так ядовит. Может, он был пьян?

По машинам!

Колонна пересекла темный древний рубец среди снежно-ледяных нерастаявших панцирей и песчаных холмов и направилась дальше на восток, к белым горам.

Ночь была морозная, всю ночь в машинах не выключались печки, на часовых, ходивших взад-вперед возле настывших машин, ощетинившихся стволами пулеметов и пушек среди черно-белых гор, были валенки, ватные штаны и поверх бушлатов надеты шинели; рано утром стало еще холодней, из ближнего распадка задул ветер, но нужно было вставать, завтракать и отправляться дальше – именно в ветреный распадок; и они вставали, бежали с котелками на кухню, завтракали в машинах при свете плафонов; рисовая каша, огненный кофе, мерзлый хлеб, каменное масло, сахар. После завтрака никто не успел почистить снегом котелки, – машины двинулись к распадку; они вошли в распадок и по визжавшей и кряхтевшей грунтовой дороге выехали на рассвете в долину.

По долине протекала неширокая, но полноводная река. Долина была довольно густо заселена, от кишлака до кишлака было рукой подать, и артбатарея, пехотная рота и разведрота должны были пройти сквозь эти кишлаки, чтобы к вечеру оказаться на севере долины, у горловины ущелья, – и ждать: в семь утра начнется операция, и наверняка противник попытается уйти в долину. Эту небольшую колонну, отделившуюся от основной на исходе ночи, вел командир разведроты капитан Осадчий.

Восток был пышен, жирен, жарок, как тропический рай. Но белые вершины не вскипали, наоборот, на пышном фоне они казались еще белей и холодней. Каменистая дорога жалась к горам, шла по краю долины над глубокой быстрой рекой. Вода в реке на рассвете была дымно-голубой. Камни возле воды были облиты белой мутной глазурью, на скалах висели сосульки. Ехать по узкой дороге над бурлившей студеной водой было неприятно. Из-под колес грузовиков со снарядами и бронетранспортеров, из-под гусениц БМП и тягачей в реку сыпались камни, комья мерзлой земли. Машины задевали левым бортом скалы, и визгливый скрежет резал слух. Водители ругались.

Как обычно, почти все экипажи сидели на верху машин, коченея на ветру. Ветер, слабо дувший на исходе ночи из распадка, здесь, в долине, был круче, резче, и солдаты с красными лицами сидели к нему спиной, сидели, сгорбившись, втянув головы в ушанках с накрепко завязанными шнурками на подбородках, пряча одну руку в трехпалой суконно-брезентовой рукавице в кармане ватного бушлата или в голенище валенка, а другой держась за скобу или заиндевелый ствол пулемета или пушки, чтобы не сверзнуться со скользкой настывшей брони в мутно-голубую стремительно несущуюся воду.

Взошедшее солнце осветило серые скалы и затем колонну, которая ползла вдоль них над рекой. Плод, рожденный феерической зарей, оказался тщедушным, холодным, бледным, неспелым. За рекой уже тянулись мерзлые мертвые поля, разделенные канавами и земляными валами, дальше стояли стены и башни кишлака с голыми садами, с голыми, устремленными к небу тополями. Кое-где над плоскими крышами вились жидкие дымки. Река посветлела, слегка позеленела по краям. Впереди уже был виден мост над рекой, за мостом дорога отворачивала от скал и уходила в долину. Но колонна остановилась. Дорога была слишком стара, и в этом месте деревянные крепежи, поддерживавшие груды камней, лопнули, и дорога осыпалась. Здесь еще могла протиснуться легковая машина, но не грузовик и не тягач. Капитан Осадчий соскочил на землю, прошел вперед, осмотрел узкое место.

Нет, не проехать. А долина вот, рядом, за рекой.

– Что будем делать? – спросил командир пехотной роты.

Осадчий ответил, что придется наращивать дорогу. Пехотинец ушел за людьми. К голове колонны потянулись пехотинцы и артиллеристы с кувалдами и ломами. Будущий командир разведроты с несколькими разведчиками прошли вперед, к мосту, перешли на другой берег и стали рубить тополя. Солдаты таскали снизу камни.

– Сергей Николаевич, – сказал, краснея и глядя в сторону, лейтенант, – надо бы наверх кого-нибудь... я пойду?

Черт, конечно, сделать это надо было в первую очередь.

– Хорошо, Смирнов, – откликнулся Осадчий, не глядя на своего подчиненного.

Лейтенант повел взвод вверх по склонам, и солдаты вскоре заняли высоты над дорогой.

– А локоть близок, – сказал сивобровый кряжистый командир гаубичной батареи.

– Да, немного не дотянули.

– Давай! давай! ребята! -закричал сивобровый комбат.

Проснувшись в своей маленькой гусеничной бронированной машине, хирург позвал: эй! Ни водитель, ни санитар не откликнулись. Хирург протер глаза, скинул одеяла, напялил бушлат, валенки с резиновой подошвой, натянул рукавицы, открыл люк. Наверху курил буролицый водитель.

– Что это? – спросил хирург, озираясь.

Водитель заулыбался.

– Не понял юмора, – пробормотал хирург, – мы уже в долине?

– Ага, товарищ капитан.

– Не понял... Почему не разбудили? Ты что?..

– Будили, а вы никак.

– Надо было хорошенько.

– Да мы хорошенько, а вы посылали нас.

Полночи не спал, забылся только под утро, и вот. Черт возьми. Мина могла превратить меня в лепешку.

– Где мы?

– В долине.

– А что стоим?

– Дорогу ростят.

– Чего?

– Ну, узко очень, обвалилось, не проехать, и насыпают.

– А где Иван?

– На скалу полез. Да вон он.

– Зачем? Зови его.

Водитель снял рукавицу, сунул грязные пальцы в рот и свистнул.

– Ванька! Слазь!

Солдат на скале мотнул головой.

– Отрицает, – сказал водитель.

– Я ему поотрицаю.

– Ванька! Тэщ капитан тебе даст!

Солдат начал спускаться со скалы.

– Но я и завтрак проспал?..

Водитель кивнул.

– Ну что там у нас есть, Шереметьев?

Водитель открыл крышку над двигателем, достал жестяную банку, поставил ее на заиндевелую броню, банка зашипела, под ней стало быстро расплываться влажное пятно; он вынул из ножен штык и стал вскрывать банку. Запахло горячей гречневой кашей. Хирург посмотрел вниз на синевато-зеленую реку. Пойти умыться? – спросил он себя и передернул плечами. Взяв банку, он спустился в салон, прикрыл люк, включил свет, нарезал мерзлого хлеба, достал ложку. Каша была замечательная.

– Товарищ капитан, Ванька явился!

– Иван, – глухо позвал хирург. Он прожевал и громко сказал: – Тебе наряд вне очереди за самовольную отлучку: завари чаю.

Покончив с кашей, хирург посидел, подождал, выглянул наружу.

– Ну что?

– Да ветер, – ответил синеглазый и такой же буролицый, как и Шереметьев, солдат.

– Ты побольше солярки плесни.

– Да я плещу.

Хирург закрыл люк, вынул сигарету, зажигалку, но передумал, решил потерпеть до чая.

Да, это действительно опасно: когда ты сидишь наверху, под тобою два слоя брони, – осколки не достанут, а когда ты внутри – все осколки твои, и можно получить контузию, оглохнуть, размазаться по стенкам... Но обошлось.

Люк открылся, опустилась рука с дымящимся черным котелком. Подожди. Хирург налил чаю в кружку. Остальное вам. Хирург пил чай вприкуску с твердым мелкозернистым сахаром. Чай был приторно горек, солдат перестарался. Сейчас у меня расширятся зрачки, участится пульс, поднимется давление. Хирург допил, морщась, чай, перевел дух. Но все-таки это чай. Что может быть лучше, чем чай поутру? чай в ледяном бронированном гробу среди дующей, обдирающей, обжигающей азиатской зимы.

Дорога была восстановлена, и колонна двинулась, проехала по черному деревянному скрипучему мосту над студеной рекой, прошла мимо замороженных белесых полей и вступила в первый кишлак. Глиняная деревня была нема, безлюдна; пусты были тесные улочки, пусты и черны голые сады, пусты окна домов с плоскими крышами, бойницы круглых и прямоугольных башен. Но утром над этими домами голубели дымы. Или это был мираж? Колонна минула кишлак с голыми садами и по хорошей накатанной дороге поехала дальше. Дорога вела к следующему кишлаку. Этот кишлак был так же нем, сер, гол; но над одной из крыш поднимался сизый дымок. Колонна прошла и этот зачарованный кишлак. Траки гремели по крепкой дороге, черно дули выхлопные трубы, качались антенны. Хилый небесный плод над белыми вершинами медленно тускнел. Ветер, дувший с севера, теперь тянул с востока. Перед третьим кишлаком колонна вновь пересекла синюю реку, здесь она уже была не столь бурна, но быстра и глубока. Старый мост кряхтел под артиллерийскими тягачами с зачехленными гаубицами на прицепе, под грузовиками и бронетранспортерами. В узком оконце крайней башни Осадчий заметил человека, – машина ехала дальше, и башня уже была позади, и человек уже смотрел ему в спину. Осадчий обернулся. Узкое незастекленное оконце было темным и пустым.

Колонна шла по долине мимо кишлаков с убогими домами-норами, корявыми танцующими садами за глиняными оградами, мимо серых тополей по скрипучим мостам, под блекнущим небом.

Река петляет по всей долине – вновь она на пути. Колонна приостанавливается. С машин соскакивают солдаты, идут к мосту, осматривают его, прослушивают миноискателями. Взмах руки. Вперед. Первая машина проходит по мосту. Мост повизгивает. Вокруг деревянных свай пенится, шумит вода. Вторая машина проходит над рекой. Третья, четвертая. Тягач с гаубицей – на его корме перевязанные крепкими веревками ящики со снарядами. Снаряды и в грузовиках. Последний тягач артбатареи проезжает по черному, тонкому, зыбкому мосту над текущей, шумящей вокруг обледенелых свай водой; следом идут многоколесные многотонные бронетранспортеры, усеянные пехотинцами, и у моста вот-вот лопнут деревянные ноги, и машина рухнет в бегущую воду – но бронетранспортеры идут и идут по мосту.

Осадчий отворачивается, смотрит вперед. Далекие бледные вершины, серые глиняные щепотки кишлаков, костлявые тополя, башни и дома ближних кишлаков, гудящая дорога, черный дым, запах солярки. На голове массивный мягкий, изнутри покрытый белым бараньим мехом шлемофон; на груди автомат, на боку подсумок; ногам в черных валенках тепло; на теле зимнее белье, сверху хлопчатобумажные штаны и куртка, ватные штаны и ватный бушлат с меховым воротником; и ветер уже не северный – тепло.

Пустынные тоскливые деревни с грозящими окнами. И всюду горные вершины. Кажется, что в распадке, впустившем нас сюда, сошлись горы. Вход закрыт. И только где-то впереди, за петлями синей реки, за кишлаками и окаменевшими полями, есть выход. Считается, что есть. Но может быть, и нет. На карте есть. Но карты могут врать.

Скорее бы выбраться из этой долины.

И вернуться в полковой городок...

В наушниках хриплый голос пехотного командира. Не пора ли обедать? Да, обедать. Да, пора. Головная машина тормозит. Осадчий запретил разводить костерки, и, вычистив банки, солдаты и офицеры довольствуются холодной водой. Не успевают курильщики зажечь послеобеденные сигареты, – колонна трогается. Небо уже серое, солнца нет. Восточный ветер сменился на южный. Южный ветер порывист, сыр, раздувает угольки на конце сигарет, шумит в тополях. Белые вершины уже не столь белы, и остры, и тверды, вершины посизовели, помягчели, притупились.

Выбраться и вернуться.

Но всему свое время, не надо торопить время, тем более что это совершенно бесполезно. Торопливый всегда проигрывает. Сколько торопливых уплыло в Союз в цинковых корытах. Торопиться нельзя. Но и медлить опасно. Не торопиться и не медлить.

Уже два года ему это удается: не торопиться и не медлить, и оказываться в нужном месте в нужное время: он выходит из палатки, и минуту спустя в ней взрывается граната, он приближается к скале, и камнепад стучит перед ним, в лицо летят крошки, он не вводит роту в кишлак, дожидаясь пехоты и вертолетов, – в пустом и немом кишлаке крупный и до зубов вооруженный отряд, он ведет роту по ущелью и вдруг поворачивает, связывается с вертолетчиками, они проверяют – действительно, впереди засада. Впрочем, два раза он все-таки поторопился: в Карьяхамаде и на последней операции, когда не смог отыскать сбитых вертолетчиков.

...Что там говорил Ямшанов о Карьяхамаде? Он просто идиот. Крабов был не классная дама – полковник, а я... помню все, помню всех.

Итак, не спешить и не медлить, чтобы всегда оказываться в нужной точке. Это не так просто. Тем более что ты не один, с тобою люди, машины. Необходим трезвый взгляд, холодный ум, опыт. Но этого мало. Еще нужно чутье, интуиция – талант.

Итак, спокойно. И – думать о деле и только о деле, говорил себе красноликий капитан; под ним вздрагивала, лязгала и гудела бронированная машина, он старался думать о деле, но сквозь гудение, и лязг, и мысли о деле вдруг прорывались ошеломляющие видения и звуки: рыжий сок, текущий по завораживающей, властно-нежной руке, и странно знакомый, слышанный когда-то давно, в детстве, голос; проникающий в кровь, в кости, в мозг и вибрирующий в крови, в костях, в мозгу голос, мешающий думать о деле голос...

Что-то мне все это не нравится, подумал капитан, глядя на мутное, тяжелеющее на глазах небо и ощущая на лице влажность южного ветра. Он взглянул на часы. Час дня. Большая часть пути пройдена. Еще три-четыре часа, и колонна будет у цели. Осадчий вынул бинокль из кармана. Машина качалась на ухабах, и горы, дальние кишлаки прыгали перед глазами. Капитан спрятал бинокль. Гора Тандгар была и так видна, белая, конусообразная, она выступала вперед из стены гор. Возле Тандгара они и должны устроить засаду.

Колонна въехала в кишлак, И здесь все то же: пустые дворики, голые сады... Но промычала корова. Послышалось? Метнулась черная курица за угол. Померещилось? Нет, конечно, эти деревни обитаемы, просто все попрятались. Наверное, у них есть часовые, и с самой высокой башни они видят, что по дороге движется колонна, и оповещают об этом жителей, и те разбегаются со своей живностью, как тараканы, клопы, замирают в щелях, трясутся. В сущности, любой из них – враг. Любой из них готов ударить тебя по темечку заступом – только повернись спиной. Злобные мальчишки готовы на любую пакость – прилепить, например, к бензобаку магнитную мину, украсть автомат, угостить отравленным арбузом... То же делал бы и я на их месте, неожиданно подумал капитан.

Но я на своем месте и делаю то, что должен делать.

Хотя...

Ну, ладно, хватит. Сейчас я точно знаю одно: я должен быть вечером у этой горы Тандгар. Сегодня у меня одна цель: Тандгар. Интересно, что это означает, надо будет спросить у таджика. Тандгар. Неприятное название. Тандгар. Но тем не менее это моя цель, смысл сегодняшнего дня – Тандгар. И я буду думать о Тандгаре. Только о Тандгаре. Но в следующую минуту он вдруг подумал не о Тандгаре, а о Сестре, вспомнил ее поцелуй... очнулся и увидел еще одну снежинку, она упала на колено и растаяла. Южный ветер нес редкие снежины. Осадчий оглянулся. Южные вершины тонули в сером небе, но на севере хребты были отчетливо видны, и хорошо была видна конусообразная гора Тандгар. Редкие снежины налипали на броню и таяли. Осадчий взглянул на часы. Половина третьего. Через два часа стемнеет. Но если колонна будет двигаться с прежней скоростью, они успеют до наступления темноты достичь Тандгара. Осадчий вновь обернулся назад. По южным горам в долину спускался белесый сумрак. Ветер приносил оттуда все больше снега. Осадчий посмотрел на часы. Сорок минут третьего. Дорога идет в нужном направлении, Тандгар отлично виден.

Но уже в три часа белесый сумрак догнал и захлестнул колонну. Снег был тяжел, мокр, густ. Поля и дорога быстро белели. Белели люди на машинах, машины, зачехленные гаубицы, пулеметы. Колонна шла сквозь метель с прежней скоростью; но некоторое время спустя метель стала гуще, зажглись фары, машины сбавили скорость; Осадчий приказал своему водителю обогнать тральщика – ловца мин, и теперь гусеничная машина Осадчего была впереди. Осадчий напряженно смотрел вперед, боясь потерять дорогу. Но дорога еще была различима. Колонна шла сквозь метель, глухо рыча; уже пора было появиться очередному кишлаку, но впереди ничего не было – снежная толчея, и все. Колонна двигалась сквозь уплотнившееся мерцающее пространство все медленней... вдруг впереди встали желтоватые валы, распухшие мягкие сады, залепленные снегом башни. Кишлак. Кишлак проплыл мимо. Колонна вновь оказалась в зыбком пространстве, где все было неопределенно, обманчиво, опасно.

– Мы идем по дороге? – по внутренней связи спросил Осадчий.

– Н-не знаю, – ответил водитель.

– Останови.

Машина затормозила, замерла, Осадчий соскользнул вниз, в мягкую белизну, обошел машину, раскидал снег ногой.

– Что? – крикнул водитель.

– Это не дорога.

Пришли лейтенант Смирнов и заменщик.

– Надо искать дорогу, – сказал Осадчий.

– Может, переждать? – спросил лейтенант. Осадчий взглянул на него.

– Переждать? Нет. Неизвестно, когда это кончится. И только дорогу еще сильнее заметет.

Дорога была найдена, и колонна двинулась вперед.

– Ты уверен, что мы на дороге? – спросил Осадчий через некоторое время.

– Нет, – откликнулся водитель. – Стой.

Осадчий ходил в снегу, стараясь ногами нащупать дорогу, надеясь набрести на какую-нибудь дорожную примету, но земля под снегом всюду была тверда, бугриста, и все приметы тонули в снежном море, затопившем долину. Осадчий посмотрел на часы. Половина четвертого. В пять уже начнет темнеть. Хотя и так не светло. В двух шагах ничего не видно. Осадчий обернулся. В седой мгле тускло желтели пятна фар. Он вернулся к машине. Надо двигаться на север. Больше ничего не остается. Дорогу мы уже не сможем отыскать. Идти на север и надеяться, что к ночи метель прекратится и при луне колонна выйдет к Тандгару.

– Езжай, – приказал Осадчий.

– Куда?

– Прямо.

Колонна медленно, слепо шла сквозь метель на север. Время от времени Осадчий пускал ракеты. Уже было четыре часа, а метель все бушевала. Машины везли на себе белые гробы сугробов, все экипажи теперь сидели внутри, лишь на нескольких машинах одиноко маячили за пулеметами белые фигурки. Грузовики со снарядами часто буксовали, и тягачи их выдергивали из снега и ям.

Впереди разверзлась черная пропасть, водитель налег ногой на педаль, машина резко остановилась, Осадчий ударился грудью о крышку люка. Потирая грудь, он смотрел вперед. Путь колонне преграждала река. Осадчий спустился в кабину, зажег свет, достал карту. Река петляет по всей долине. И по всей долине разбросаны кишлаки. Узнав название кишлака, я бы смог определить, далеко ли до Тандгара и верно ли мы идем. Послать машины влево по реке и вправо.

Колонна осталась на месте, а две машины разведчиков отправились вдоль реки.

10

– Ну вот, заблудились, – сказал, поудобнее устраиваясь в машине, хирург. – Шереметьев, выключи печку, дышать нечем.

Шереметьев выключил.

– Да, заблудились, – повторил хирург. Он вынул пачку, размял сигарету. – Сигареты отсырели уже.

В полумраке бронированной машины вспыхнул огонек.

– Угостите, товарищ капитан, – попросил Иван.

– На. И Шереметьеву.

– Спасибо! – крикнул из кабины Шереметьев.

– Травись на здоровье. Каждая сигарета – минус пять минут.

– Ну, товарищ капитан, еще минуты здесь считать, – откликнулся Иван.

– Наоборот, здесь-то их и надо считать, – возразил хирург. – Каждая минута – это дар.

– Девочек нет, выпивки нет, – какой же это дар? Да еще если не курить, – сказал Шереметьев.

– Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, – сказал Иван.

– Того здоровеньким духи пришьют, – поправил его Шереметьев.

– Вот именно, – отозвался Иван.

– Да вы-то сами курите, – заметил Шереметьев.

– Я курю без всякой философии, Шереметьев. Тяжелая привычка. Организм требует интоксикации. Но я понимаю, что это не добро.

– И мы знаем, что вредно. Кто ж спорит. Но – приятный вред.

– Лучше прожить маленькую, но приятную жизнь, – сказал Иван.

– Жить надо, знаете как, товарищ капитан? сказать? – спросил Шереметьев.

– Скажи, – откликнулся из сумрака хирург.

– Чтобы, оглянувшись назад... чтобы оглянуться, в общем, назад и увидеть там вереницу обесчещенных баб и горы пустых бутылок. И тогда не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Хирург чиркнул зажигалкой, раскурил погасшую сигарету.

И они хотят, чтобы после них хоть что-то осталось, женщины, бутылки. Неужели в самом деле все так безнадежно? Наука, здравый смысл говорят: да. Но кто-то шепчет: нет. Что-то шепчет: нет. Понять эту точку в конце значит все понять. Что же она такое?..

Если я отсюда выберусь, то напишу трактат о ней. Засяду в библиотеки, выужу все, что о н е йдумали и говорили, начну собирать по клиникам неординарные истории о ней, – и это будет мой памятник е й.Плата за жизнь. Если она выпустит меня. Выпустит из этой долины, из этой страны.

Ну вот, я уже заключаю договоры. С кем? Хирург протянул руку, раздался щелчок и загорелся плафон. Хирург взглянул на часы. Без двадцати пять.

– Шереметьев, включи печку, уже прохладно.

Печка звучно развеивала по машине тепло. Шереметьев молчал. Иван тоже. Печка дула: фууфуу.

За бронированными стенками выла метель. Хирург погасил свет.

В тягаче сумрачно. Черепаха лежит на крышке от ящика из-под снарядов, под головой скомканная шинель. Мухобой сидит в жестком вертящемся креслице перед приборами, в его руке то загорается, то притухает сигарета. Он включает одну из радиостанций. Слышен шум, хрип, морзянка. Музыка.

– Громче! – кричит из кабины водитель.

Но музыка стихает. Московское время восемнадцать часов... Люк над кабиной визгливо открывается, на сиденье плюхается заснеженный комбат. Заводи. Водитель заводит двигатель. Через некоторое время тягач трогается. Черепаха привстает, чтобы подключить шлемофон к радиостанции, снова ложится. В наушниках треск, шорох. На щите сильно трясет. Но Черепаха продолжает лежать. Вызывает «Чайку». «Чайка», «Чайка»... Тягач ударяется днищем о горбыль, и Черепаху подбрасывает вместе с щитом. Вот так же ударит мина. «Чайка», «Чайка», Черепаха встает, садится, упирается лбом в резиновый обод триплекса, смотрит сквозь толстое стекло: темно, мерцают снежинки. Куда мы едем? Болтаемся в белом море. «Чайка», «Чайка»...

Тягач останавливается. Стоит, рыча. Трогается. Вновь тормозит. Комбат открывает люк и с кем-то говорит.

– Ребята, – раздается его голос в наушниках, – где там наш топор? Вылезайте, мост наращивать будем.

Мухобой тихо ругается, поднимает крышку люка, – в салон летит снег. Черепаха отсоединяет шлемофон от радиостанции, включает свет, находит топор, гасит свет, вылезает наверх следом за Мухобоем. Метель как будто поутихла, но снег валит густо. Башня с пулеметом бела, причудлива. Позади фары и смутные очертания тягача. Вверху шипит и загорается ракета. Летящий снег вокруг нее наполняется светом. Мухобой и Черепаха соскакивают в снег. Снег – по колено. Пошли, машет рукой комбат. Они идут в снегу за комбатом, за ними тянутся остальные артиллеристы. Показывается чернейшая между пухлых берегов река, мост, на противоположном берегу несколько машин, люди, прожектор светит в воду рядом с мостом.

– Что? – спрашивает комбат у офицера.

– П....ц, – откликается тот.

– Весь экипаж?

– Весь. Вон, ребята! вон слева! вон деревья! – кричит комбат.

Артиллеристы бредут в рыхлом сыром снегу к восковым деревьям на берегу чернейшей гуталинной реки. Снег сыплется за шиворот, набивается в валенки. Надо было надеть сапоги, промокнут валенки, где их потом высушишь? В рыхлой вышине вспыхивает ком белого света. Они начинают рубить крепкие высокие деревья. Глухо стучат топоры. Становится жарко. Снег тает на горячем лице. Черепаха расстегивает верхнюю пуговицу. В снежной рыхлой вышине загорается ракета. Рокочут моторы. Дерево с треском валится в снег. Черепаха засовывает мокрый топор за ремень, находит в снегу комель, обхватывает его. Ему помогает Мухобой и еще кто-то. Втроем они волокут дерево к мосту. В свете фар Черепаха срубает ветви. Пехотинцы забирают бревно, тащат его на мост.

Черепаха смотрит, как они пристраивают бревно над водой, слышит выкрики офицеров, гул моторов, кашель, мат и видит себя стоящим на берегу какой-то реки, освещенной прожектором, он обут в тяжелые черные валенки, на нем много одежд, за ремнем топор, летит снег, течет черная река, – только что в ней утонула одна из машин колонны, заблудившейся в долине. Я в долине. Мне еще предстоит выбраться отсюда и участвовать в операции, и потом мне предстоит возвращаться в полк и жить на краю полка, охраняя его каждую ночь, выбегать по утрам на зарядку, питаться скверной пищей, маршировать с песнями, засыпать на политзанятиях, мыть полы, ходить в наряды на кухню и на контрольно-пропускной пункт, и будут еще операции, весна, второе лето, вторая осень, вторая зима, и еще весна... Лишь бы не снилась равнина за полосатым шлагбаумом...

Колонна переправилась на другой берег и медленно двинулась вперед; прожектор на машине Осадчего рыскал по сторонам, луч проваливался, тонул в снегу, не находя вокруг ничего твердого, прочного. Небо и земля – все было зыбким, беспредельным. Эта долина напичкана кишлаками. Но вот они едут, и луч бороздит снегопад, и нигде не видно стен и башен. Сначала прятались люди, теперь спрятались и кишлаки... Проклятый снегопад, проклятая долина. Последняя операция – и вот... Нельзя было останавливаться на обед. Надо было спешить. Ветер переменился, небо заволакивало – это же явные вестники ненастья. Но я не обратил на это внимания. Потому что думал не о деле, а черт знает о чем. И вот – попался.

И утопил ребят.

Снег идет и идет, – разве угадаешь, где Тандгар? Когда он перестанет? Выглянет ли луна?.. Что это? померещилось, что земля вздыбилась. Ничего не разберешь.

Но машина вдруг действительно полезла вверх. Стой!

Это был горный склон. Посвети-ка вверх. Солдат поднял прожектор. Ничего не видно. Осадчий запустил ракету. Расплывчатые контуры скал. Запустил вторую ракету. Может быть, это Тандгар? Нужно искать жилье, людей. Оставить здесь колонну и пошарить вокруг, не отъезжая слишком далеко. Колонна будет обозначать себя ракетами. Осадчий вызвал на связь командиров пехотной роты и батареи и сообщил им о своем решении. Комбат предложил не рисковать и оставаться всем здесь до утра. Но Осадчий отклонил его предложение. Колонна должна быть утром у Тандгара.

Машины разведроты повернули влево. Они шли вдоль горной стены. Позади над колонной время от времени вспыхивали ракеты. Когда свет ракет стал едва различим, Осадчий приказал повернуть вправо. Четыре машины шли прочь от горной стены, держа огни ракет сбоку. Залепленный снегом солдат, то и дело смахивая снег с прожектора, посылал желтые лучи во все стороны. Всюду летел снег, снег, снег. Машины шли, зажатые зыбкими мерцающими стенами снегопада. Снег, снег, всюду летящий снег.

– Товарищ капитан! – вдруг заорал солдат.

Осадчий обернулся.

– Вон!

Слева стояла белая башня за белой стеной. Тандгар, подумал Осадчий, хотя это была белая башня за белой стеной.

– Поворачивай.

Машина приблизилась вплотную к стене, Осадчий повесил на шею автомат, спрыгнул в снег. Подъехали остальные машины. К капитану подходили солдаты.

– Пошли.

Они двинулись вдоль заметенного дувала, дошли до ворот. Ворота были заперты, но небольшая дверь в левой половине оказалась открытой. Вошли во двор. Осадчий огляделся. Сад. Приземистое строение, источающее густой навозный дух.

Меж сплетений ветвей темнело нижнее оконце башни.

Все это я уже видел, подумал Осадчий.

Но я впервые в этой долине. Просто все деревни и дома здесь похожи.

Осадчий стащил с правой руки рукавицу, сунул ее в карман, взялся голой рукой за рукоять автомата, а рукой в рукавице – за цевье. Хватит ошибок. Осторожность, предусмотрительность.

Они прошли через заснеженный сад, остановились перед дверью. Дверь была заперта. Двое солдат налегли на дверь, она была крепка, запоры прочны. За дверью было тихо. Осадчий подошел к оконцу, ощущая холодный пот на лице и спине, чувствуя, что он опять ошибается: подходить к этому темному квадрату... – стекло лопнуло с треском и звоном, Осадчий откинул назад голову, хватаясь за брызжущее, рвущееся сквозь пальцы, распадающееся лицо.