Текст книги "Белорусцы (СИ)"

Автор книги: Олег Ждан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Олег Ждан
БЕЛОРУСЦЫ
_{Повесть в трех сюжетах}

СКАНДАЛ В ВЕЛИКОМ ПОСОЛЬСТВЕ

В попонах с позолотой, в зеленых бархатных колпаках. Под шкурами леопардов, на белом медведе.

Хорошо, славно начиналось наше посольство. После православного Рождества повалил снег и отяжелевшие леса замерли, словно боясь, что осыплется, рухнет с ветвей эта чистейшая красота. Правда, лошадям было нелегко идти по такому снегу, но это куда лучше, чем тащить груженые сани по заледеневшей земле. Да и мужицкие кони уже пробили дорогу от деревни к деревне. Иной всадник вдруг пускался вскачь, и тогда снежная пыль долго серебрилась следом.

Морозец был знатный, мужики время от времени выскакивали из саней и с криком валяли друг друга в сугробах, чтобы погреться. Да и не только мужики – также и молодые шляхтичи, а порой и пан Песочинский с Сапегой. Они тоже подталкивали друг друга, покрикивали, словно освободились на время от своей родовитости и высоких званий. Приятно глядеть на больших панов, когда они веселятся.

Мы с Модаленским, мстиславским войским, и Цехановецким, подстольничим, тоже не сидели сиднем, а самым непосредственным образом участвовали в этих дорожных забавах. Больше всего попадало Цехановецкому – рослому, но неуклюжему: если падал, то всегда носом в снег. Впрочем, был необидчив, сам же и начинал всякий раз.

Сперва, из Вильни до Смоленска, мы ехали своей дорогой, своим обозом. Образовался обоз немалый: впереди построились пять лошадей его милости пана Сапеги, богато убранные, в попонах с позолотой, в зеленых бархатных колпаках. Эти лошади назначались как подарки московскому государю и его близким, я тоже приобрел трех хороших коней для той же цели, – слышно было, царь обожает коней, но была и еще причина, о ней я скажу позже. Затем – двадцать шесть молодых шляхтичей тоже на хороших конях, более полусотни венгерских драгун, и наконец десяток возов с провиантом. Ненадолго останавливались в Толочине и Черее, где у пана Сапеги были дворцы и земли, затем взяли направление на Смоленск.

В Москву мы направлялись для подписания вечного мира после Смоленской войны, и предстояло быть мне писарем, секретарем, а если потребуется, то и толмачем. Впрочем, почти все неплохо говорили по-русски, и толмач мог потребоваться только при составлении документов. Возглавлял посольство от Польской Короны пан Александр Песочинский, от Великого Княжества Литовского – пан Казимир Сапега. Шел 1635 год.

Красиво двигался наш обоз! В Смоленске добавился обоз пана Песочинского, то есть еще сто пятьдесят верховых коней, причем многие шли под шкурами леопардов, а те, которые в хомутах, были украшены лисьими хвостами. Стражники шли с длинными красивыми ружьями, а за ними ехал сам Александр Песочинский в санях в виде огромного белого медведя. Посол сидел в красной бархатной шубе, подшитой соболями, два бравых холопа в овчинных кожушках-сибирках стояли сзади на приступке. Затем опять сани с мужиками, пара запасных турецких коней под зелеными попонами для посла, десятки саней с продовольствием для людей и кормом для лошадей, хотя придорожное население обязано кормить посольство.

Не без волнения подъезжали мы к речке Поляновке, где полгода назад было заключено перемирие. Волнение было оттого, что, во-первых, не так давно закончилась тяжелая война, и кто знает, что думает вчерашний неприятель; каждый народ хорош и плох по-своему. Поляки, к примеру, не сильно похожи на нас, белорусцев, а мы на тех, кто живет ближе к Москве. Во-вторых, работа послов вообще опасная. Не раз слышали мы, что часто зазря попадают они в узилище. Двадцать лет назад пропали в Москве послы Священной Римской империи Григорий Торн и Иосиф Грегорович – ни слуху ни духу. Грешна и Корона: не так уж давно польские люди замучили до смерти казацкого посла в Киеве.

Могут и просто как бы ненароком обидеть, а то и оскорбить послов ни за что ни про что.

Вот и первый случай убедиться в этом: за речкой по уговору должны были нас встретить московские послы со своей свитой, – предполагалось знакомство и взаимное приветствие, – но ни одного человека не виделось впереди, только снега, снега да леса слева и справа. Разве можно вообразить, что это к нам, в Великое Княжество, едут московские послы, а мы и в ус не дуем?

Волновались мы оттого, что не сильно выгодно было Поляновское перемирие для Москвы, а значит, неприятен и договор, который везли: границы останутся прежними, как семнадцать лет назад, по Деулинскому перемирию, да и двадцать тысяч, что должна выплатить царская казна – не радость, а стыд немалый. Недаром московиты просили не говорить вслух про эти тысячи… Не все и наш слух ласкало: должны убрать войско с русских земель, король Владислав окончательно отказывается от русского трона, город Серпейск уходит к Руси, католики не получат права строить костелы, не разрешено покупать русские вотчины…

Паны Александр Песочинский и Казимир Сапега остановились на другом берегу Поляновки для размышления о том, что делать, а следом, конечно, остановился и весь обоз. Я, писарь посольства, по прозванью Петр, по роду Вежевич, стольник и подкоморий мстиславский, ехал следом за ними, всегда готовый выпрыгнуть из саней и бежать к ним слушать, а затем и записать важное слово. Но никто не позвал меня. Вместе со мной в карете ехали мои земляки, Модаленский и Цехановецкий. Конечно, у каждого была своя карета, но втроем, что ни говори, веселее да и теплее – уж больно морозная стояла зима. По этой же причине в одной карете ехали Песочинский и Сапега. Впрочем, объединились они только сегодня, – а прежде ехали даже по разным дорогам со своими обозами – иначе не прокормиться: после войны деревни Смоленщины обезлюдели и обнищали, вотчины побиты, а люди наги и босаты разбрелись безвестно, как объясняли оставшиеся мужики и бабы. «Насилства и великие обиды чинили нам литовские люди. Много помирает голодной смертью безконны и беззапасы». «Гулящих людей развелось, не хотят пахать хлеб, валяются по кабакам. Я бы и сам, кабы не дети, давно сволокся на Дон», – говорил высокий, по виду вконец отощавший небожка, у которого мы спросили дорогу.

Пан Казимир Сапега свой обоз и вовсе разделил на две части, так что до Поляновки шли аж тремя колоннами.

Наверно, час простояли на берегу в ожидании послов Москвы. Наконец увидели двух всадников. Они, однако, приближаться не стали, развернулись и поскакали обратно. Ну а великие послы решили двигаться в Вязьму. Скоро с московской стороны опять появились верховые – казаки, числом не менее сорока. Эти прискакали, повертелись у посольской кареты и тоже помчались обратно.

У города остановились и снова вернулись, но не одни, а с царскими посланниками, приставами Малютой, Филоном и сотней стрельцов. Малюта вышел из кареты и стал ждать, когда выйдут для переговоров пан Сапега и Песочинский. Но вышел к нему лишь Модаленский.

– Почему не встретили нас на границе? – спросил он. – Вы понизили нашу честь! Послы не выйдут к вам из карет!

Один из приставов – маленький, злой с виду, позже мы узнали, что зовут его Филон, тотчас ответил:

– Тогда мы ни о чем говорить не станем!

– Станете! – повысил голос Модаленский. – Снимайте шапки и подойдите к карете послов!

– Нет, – тотчас заявил Филон, – это не подходит для царского величества Федора Михайловича! Мы так некрасиво не поступим!

И сразу отправились к своим каретам. Мы ждали молча, а Филон с Малютой о чем-то говорили и спорили. Наконец что-то решили: Филон и еще два посланника все же сняли шапки и приблизились к карете Песочинского и Сапеги. Тогда, не торопясь, покряхтывая, как бы нехотя, выбрались к ним и послы.

– От великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича, всея Руси самодержца и многих государств владетеля, – бормотал он малую царскую титлу, – посланы встречать вас, великих послов наияснейшего Владислава Четвертого, Божией милостью короля польского, великого князя литовского и иных, и корм вам дать от его царского величества.

Голос у Филона оказался тихий и неразборчивый. А пан Песочинский ответил ему внятно и внушительно:

– Мы, послы наияснейшего Владислава Четвертого, Божией милостью короля польского, великого князя литовского… – заговорил он, не глядя на посланников, – …к великому князю Михаилу Федоровичу, всея Руси самодержцу и многих господарств обладателю, – о великих делах… – тут он запнулся, изменился в лице и уперся взглядом в Филона. – Вы нас обесчестили, не встретили нас! Но мы, невзирая на вашу глупость и гордыню, приехали!

Сказать, что Филон и Малюта приняли такие слова равнодушно, нельзя. Все ж таки послы. А если так, то и принимать надо, хочешь не хочешь, как следует. Короче, ночлег нам был приготовлен, хотя и в черных избах, а также и ужин, и корм для лошадей.

Панов Песочинского и Сапегу поместили в разных домах, но похолки бегали туда-сюда и скоро донесли, что провианта у Песочинского маловато. Весть эта будто даже обрадовала пана Казимира, он тотчас кликнул своего стольника и приказал послать пану Песочинскому такой ужин, какого хватило бы и на всю его челядь. Песочинский ужин принял, но, кажется, немного рассердился от такой щедрости, однако промолчал. А вот стольник его, не позаботившийся как следует о пропитании, наверно, получил то, что заслужил.

Утром пан Песочинский сердито заявил Малюте и Филону:

– Обойдусь без вашего корма! Скажите только, где и что можно купить!

Но приставы промолчали. Позже мы уразумели, почему: во время войны придорожные деревни так оскудели, что и денег им не надо – нечего продать. Сами они даже за свои, за царские деньги, ничего не могут купить.

Перед Вязьмой местные люди встретили с попом на дороге, пали на колени, запели: «Умилися на наши слезы…» Пан Песочинский нахмурился, отвернулся, а пан Сапега сыпнул мне горсть талеров, чтобы раздал. Я их отдал попу-печальнику, пускай делит на всех.

– Удивляюсь! – поддержал Песочинского пан Казимир Сапега. – Как вы обращаетесь с нами? В прежние времена великих послов встречали у вас с честью и уважением! Мой отец, Лев Сапега, тоже посещал вашего государя как посол. И встречали его как должно!

И правда, Великое посольство Льва Сапеги встречали приставы с конвоем в несколько тысяч, а за полмили до Смоленска навстречу выехал воевода с тремя тысячами и первый приветствовал послов.

Тут опять Филон и Малюта клятвенно заверили, что как только посольство окажется в Москве, будет всего вдоволь.

Несмотря на такие заверения, пан Песочинский сильно сердился. А вот Казимир Сапега был почти спокоен, даже приказал принести вина. Налил полный кубок и предложил Филону. Очень заинтересовался Филон. «Что это за вино?» – спросил. «Венгерское», – ответил пан Казимир. Филон попробовал и как бы задумался: вкусно или нет? Еще попробовал. А потом отпил половину и протянул кубок Малюте. Малюта тоже пробовал осторожно, будто опасаясь – не отравлено ли?

– Чего вы боитесь? – спросил пан Казимир.

– У нас только хлебную горелку пьют до дна, а у вас сильно крепкое питье.

– Вы думаете, наше вино крепче вашей горелки?

– Само собой. В горле сидит. Пошли-ка, Малюта, домой, а то скоро петухами закукарекаем. Я знаю, у них – что у ляхов, что у литвы – вино страшней нашей горелки. Розум у человека отнимает.

Пан Казимир рассмеялся, и даже Песочинский заулыбался, но все равно Малюта и Филон торопливо ушли.

День прошел в пререканиях по поводу малого довольствия и корма для лошадей. А поскольку на всех не хватало, пан Сапега приказал сено купить. Сено деревенские мужики все же заготовили впрок. Опять наши стольники ссорились с Филоном, но вечером он явился снова.

– Можно мне выпить вашего вина за тебя, великого посла? – спросил Филон.

Пан Казимир Сапега немного удивился такой просьбе, но тут же приказал принести вина и наполнить кубки.

– Можно, – отвечал он. – Заранее благодарю тебя и принимаю твои слова.

Филон низко поклонился и с явным удовольствием, даже наслаждением выпил, пожелав пану Казимиру успехов в деле служения Речи Посполитой и Великому Княжеству Литовскому, доброго здоровья, счастливого возвращения в свое Отечество и заслуженной награды короля.

На этот раз выпил до дна, до последней капли и даже подержал кубок опрокинутым в рот. Наслаждение его было столь явным, что пан Казимир приказал налить ему еще раз. Слуга тотчас подошел с большим кувшином, но кубок Филона наполнил лишь наполовину. Это Филона обидело.

– Криво делаешь! – сказал он.

Однако слуга отошел и недоброжелательно глядел на него.

– Государь, вели наполнить как положено!

Но и пан Сапега молчал. Вот тебе за споры о довольствии, – так я понимал его. Тогда Филон, совсем уж обидевшись и огорчившись, загадочно произнес:

– Алтын на копейку не меняют, государь Казимир Львович.

Наказав душевно Филона и Малюту, пан Казимир кивнул слугам:

– Несите!

Вот теперь появилось вдосталь и вина, и всякого иного угощения, – видно, так пан Казимир это задумал. Повеселели все, обрадовались, заговорили громко и охотно, вспоминали – надо или не надо – отца пана Казимира гетмана литовского Льва Сапегу, успешно примирявшего обе державы, но, к несчастью, два года тому ушедшего в мир иной.

Когда прощались, пан Сапега встал, а Филон и Малюта благодарили и низко кланялись.

Между прочим, угощение пошло впрок. Список довольствия, представленного на следующий день, выглядел по-другому.

Каждому великому послу:

по два калача, ценой один грош,

по шесть чарок крепкой горелки,

по десять кружек паточного меда,

по одному ведру сладкого питного меда,

по одному ведру крепкого меда,

по три ведра хорошего пива.

Прямо скажу: хотя собственных припасов у нас до Москвы хватило бы, великие послы были довольны.

Посольских людей тоже не сильно обидели: по четыре чарки горелки, по две кружки меда, по кружке пива.

Конечно, мед и горелка – хорошо, весело, но все же главное – хлеб насущный.

Для свиты тоже прислали:

яловиц – шесть,

баранов – пятьдесят пять,

кабанчиков откормленных – десять.

Кроме того, по полтора десятка гусей, зайцев, тетеревов, кур… Не забыли и о приправах, прислали четверть пуда лука, чеснока, два пуда масла. А уксуса привезли бочку аж на шесть ведер. Что ж, наверно, в Москве так пьют и едят.

Но и это не все. На каждого посла обещали выдавать по десяти щук замороженных, по одной щуке запеченной, по одной – с хреном, одну – с ухой и одну соленую; добавить также обещали леща для поджарки и леща на засолку. И пуд черной икры.

Вечером того дня я все это тщательно записал. Возможно, и королю, и сейму будет интересно, как мы ехали, что пили-ели. Пишу я чаще всего гусиным пером, хотя пробовал и вороньим, и лебединым, и павлиньим. Гусиное, однако, более ухватистое, а если хорошенько выварить его, то и очинка получается лучшей, не надо за двумя-тремя словами клевать чернильницу. Перья беру из левого крыла – по изгибу они лучше подходят к руке, если – правша. И приготовил их целую связку. Есть у меня и очинка, и скребочек на случай помарки. Бумаги у меня тоже достаточно: две дести итальянской, и одна десть французской.

Панночка Анна

Не знаю да и знать мне не положено, почему пан Казимир Лев Сапега приезжал в Мстиславль. Может, по дороге в Смоленск у него охромела любимая лошадь, и он решил провести у нас несколько дней, пока выправится, тем более, что Мстиславль для него не чужой город: в свое время воеводой здесь служил пан Андрей Сапега, двоюродный брат отца. А может, решил поглядеть, как живут-мирятся православные, католики и униаты: десять лет прошло со времени гибели униатского епископа Кунцевича, а круги все еще шли по воде. Еще меньше знаю о том, почему на третий день пребывания его милости в городе меня вызвали пред очи его, и пан Казимир, с интересом оглядев меня, спросил, хочу ли я служить ему.

Как не хотеть! Я закончил полоцкий коллегиум, знал польский, греческий, латынь и, конечно, русский, у меня были хорошие отметки по риторике да и по другим наукам, я уже стал мстиславским подкоморием и стольником, но в молодости всем кажется, что способен на большее: хочется послужить Отечеству, но – как, чем? Короче, в душе вопрос о будущем стоял остро.

И все же, почему пан Казимир выбрал меня? Прослышал о моих успехах в науках? Или в память моего отца, погибшего в Дорогобуже в войске короля Владислава? А еще пан Казимир выбрал Модаленского, мстиславского войского, и Цехановецкого, подстольничего, и тоже непонятно почему. С другой стороны – как иначе? Побывал в городе и ничего не изменилось ни в чьей судьбе?

В общем, в скорочасье мы оказались в Вильне. Я служил писарем в канцелярии виленского воеводича (и усердием своим, некоторыми способностями, кажется, не разочаровал пана Казимира Сапегу). Конечно, первые месяцы часто вспоминал Мстиславль, мать, сестер и братьев, а еще по десяти раз на день вспоминал Кристинку.

Я впервые ее увидел, когда… Нет, не так, я видел ее сто раз, но это ничего не значило, как вдруг вечером заметил, что она моет в нашей сажалке ноги, она тоже меня заметила и торопливо сбросила на ноги подол сарафана. Глядела, словно ожидала, что скажу. Может, напомню, чья это сажалка и она не должна совать в нашу воду свои белые ноги. Я улыбнулся в ответ, а она нет. Ополоснула ступни и пошла по траве к своему дому. Назавтра я опять укараулил ее, и опять ничего не дрогнуло в лице Кристинки. А может, не в белых ногах дело, а в том, что в последнее время в доме нередко произносились женские имена, как возможных невест для меня, и ее имя в том числе. Но и о том говорилось, что хороша шляхтяночка и родители достойные люди, но беден ее отец, как Лазарь, яко наг, яко благ.

Так это и продолжалось. Каждый вечер она приходила мыть ноги, я следил из-за куста малины, а потом возникал на дороге. Равнодушие давно исчезло с ее лица, но в том-то и дело, что уже приехал в Мстиславль пан Казимир и судьба моя была решена.

Пришел и день отъезда. Мы паковали наши вещи, ходили из дворца к карете, Кристинка тоже вертелась неподалеку, и я раз за разом поглядывал на нее, а она – на меня. Наконец, собрались, уложились. В путь? Братья, сестры стояли у кареты, мама утирала слезы, но и Кристинку я боковым зрением не упускал из виду. В путь! Один поворот, другой – вот и позади вся прошлая жизнь. Никогда больше ее не увижу. Но что это? Метнулась тень на выезде из города. Нет, этого не могло быть, далеко эта улочка от ее дома. Но – видел. Как это могло быть? Не знаю. Но ведь было…

Почти год прослужили мы с Модаленским и Цехановецким в канцелярии виленского воеводича, и вдруг узнали, что готовится великое посольство в Москву и нам предстоит ехать.

Определился и срок: 1-го февраля по нашему календарю. Но до этого дня и этой – кому радости, а кому печали – в моей жизни случилось нечто такое, что назвать я не умел и не смел. Как далеко улетела в одночасье бедная белоногая Кристинка!..

Конечно, ничего бы не случилось, если бы его милость пан Казимир не пригласил меня с Модаленским и Цехановецким на банкет, который устраивал по случаю отъезда посольства в Москву, и там я увидел панночку Анну, его младшенькую, любимую дочь.

Нет, я и приблизиться к ней не посмел. Я только глядел, как она танцует, и ненавидел Модаленского, который шел с ней в торжественной Ягеллонской алеманде. Кроме врожденной робости была и иная причина моей нерешительности: в иезуитском коллегиуме нас не учили танцевать. Модаленский был счастливее: он закончил Виленский университет. Там, конечно, танцевать тоже не учили, но студиозусы осваивали это искусство самостоятельно.

И все же глазами мы встретились. И это уже была беда.

– А что, хороша панночка? – произнес Модаленский после банкета, а мы с Цехановецким промолчали, потому что уж очень была она далека от нас, не бедных, но и отнюдь не богатых шляхтичей.

Но в том-то и беда, что мне показалось – вот она, рядом, стоит лишь встретиться взглядами.

На следующий день я побежал в костел Святой Анны, куда ходила семья пана Сапеги, чтобы увидеть панночку. В костелах я, хотя и учился у полоцких иезуитов, чувствовал себя как в театре: интересно, красиво – а не дома. Иезуиты не раз пытались склонить меня покреститься в римскую веру, однако я так и остался православным. Но сейчас не об этом речь, а о том, что я сходил на мессу в костел Святой Анны и не раз пожалел об этом. Я и сегодня жалею. Жизнь почти вся прошла, а жалею. Если бы она, панночка, – конечно, опять нечаянно, случайно, – не посмотрела на меня, возможно, пролетела бы та встреча мимо, как улетело вспоминание о Кристинке.

Накануне отъезда пан Казимир пригласил нас с Модаленским и Цехановецким на прощальный обед. Нет, за стол с нами панночка не села, лишь пробежала, правильнее, проскакала мимо, с любопытством взглянув на нас. А мне и этого хватило, как оказалось – на всю жизнь.

Несколько дней спустя мы тронулись в путь. Ненадолго заехали в Толочин и Черею, где у его милости были дворцы и земли, затем взяли направление на Смоленск. В Смоленске мы должны были встретиться с паном Песочинским, первым послом, и уже вместе двигаться в Москву.

Панночка Анна тоже выпросилась у отца ехать, но не в Москву – там ей делать нечего, – а в Черею, которую она любила, где проводила летние месяцы, а теперь появилась возможность побывать там и зимой. На остановках, когда пан Казимир устраивал обеды и приглашал нас, мы оказывались почти рядом в тесной для всех карете, и хотя страшно было мне глядеть на нее – потому, что боялся увидеть в ее глазах догадку и недоумение (кто я? как смею?), я ловил ее взгляды, – другой возможности сообщить о моем счастье-несчастье не было. И она, наверно, догадалась, приняла мое сообщение – улыбнулась. Нет, я прекрасно понимал, что улыбка адресовалась не мне, это была улыбка женщины, получившей еще одно подтверждение своей красоты, но наверно, сущность женщины такова, что желает получать все новые и новые подтверждения, и мало ей дела до того, что душа моя мучается и рвется, а все равно жаждет таких мучений. К концу нашего путешествия она уже не только улыбалась, но и гримаски строила, и голосок ее звенел, как у поющего ангела.

«Ты заметил, как она улыбалась мне?» – спросил однажды Модаленский. «Тебе?» – чуть не вскрикнул я, но сдержался. Да, замечал, но ведь улыбка улыбке рознь. Ему она улыбалась, как кавалеру, с которым танцевала алеманду, мне – как человеку, который… Ну, не знаю. Главное в том, что между нами образовалась тайна.

Но вот и Черея. Пять дней мы провели здесь, поскольку его милость занимался делами. Здесь же полностью собрались в дальний путь. Я уже не надеялся проститься с ней. Но, бегая из дворца к карете отца и обратно, она вдруг замерла в двух шагах от меня, положила ладонь на грудь и заглянула в мои глаза – нет, конечно, не в глаза, а в самую душу. И поскакала дальше.

Так вот и рушится жизнь.

После завтрака и молебна двинулись. Что ж, дней двадцать займет дорога в Москву, столько же – обратно, примерно, неделю – заключение вечного мира… В общем, через полтора-два месяца – дольше и права не имеем задерживаться в Москве – будем опять в Черее, но как дожить до этого дня?

И все же, что это было? Куда мчалась, почему остановилась передо мной? Почему положила свою маленькую ладошку на грудь? Может быть, случайно? Вспоминала, все ли взяла в поездку? Или… Нет, не уходило из головы.

Считается, что я счастливчик. Как же, еще молод, а уже писарь Великого посольства. И что благодарен я должен быть пану Казимиру Сапеге, который явно благодетельствовал мне. Это правда. Но почему? Да, была семейная легенда о том, что пан Казимир и мой отец были дружны в молодости и милая мать моя нравилась обоим. Как-то я и поинтересовался у нее: так ли это?

Нет, неправда, ответила. Но как хорошо краснела моя милая мать!..

Через год после поездки в Москву, уже вознагражденный за труды и его милостью королем, и паном Сапегой, но ничуть не более счастливый, чем прежде, я стоял в костеле Святой Анны, где происходило венчание панночки, и думал о Мстиславле, о милой матери, сестрах и братьях, о Кристинке – о том, что, может быть, там я был бы более счастлив или по крайней мере, не был бы так несчастен…

Оказии в Мстиславль случаются редко, и гость оттуда или хотя бы письмо – всегда большая неожиданность и радость. Но минувшей зимой вдруг прилетела веселая санная тройка, и я увидел сестру свою милую, братьев Федора и Степана, а потом и мать. Она так долго выбиралась из зимней кареты…

Они прожили в моем теперь уже небедном, но пустом доме, почти месяц, а когда уезжали обратно, я вдруг понял, что вижу мать в последний раз, и так захотелось сесть с ней рядом и уехать в Мстиславль. Там все станут моложе, здоровее, там все будет хорошо.

Еще через год я получил весть, что мамы нет. От материзны, то есть ее наследства, я отказался, братья и сестры поделили его между собой. Больше они не приезжали, бывала у меня только сестранка Алена, дочка сестры Катерины, и сыновец Антон – племянник, сын Федора. Я для них почти чужой человек, а приезжали они, чтобы увидеть Вильню.

Сабли наших предков

Между прочим, когда раскинули обещанный провиант – всех тех яловиц, баранов да кабанчиков – на два обоза, оказалось, что не так уж много этого провианта нам выделили. Напротив, мало. И пан Сапега, посчитав и подумав, решил отправить обратно десять карет и сорок человек. Деревни, по которым мы проезжали, обязаны давать и кров, и пропитание, но так оскудела эта земля, что рассчитывать было не на что. Однако пан Песочинский упросил его не отправлять, поскольку надо поддержать авторитет посольства, а будет небольшим обоз – высмеют московиты, дескать, что это за королевство, что за король?

Казалось бы, частично вопрос решился, можно отправляться в Москву. Но нет, Филон и Малюта ехать не собирались, ссылаясь на неготовность своих подвод и начинающуюся метель. Между прочим, говорил он по-нашему: завируха. Опять стали ссориться.

– Мы больше не можем стоять здесь! – кричал пан Песочинский, он вообще часто сердился, кричал и тогда быстро ходил взад-вперед. – Мы сейчас сядем на коней, оставим здесь весь обоз и поедем в Москву. Мы расскажем царю, как вы обходитесь с нами, великими послами.

Пан Сапега тоже вступил в разговор:

– Мы приехали не для того, чтобы впустую тратить время. Мы должны исполнить волю нашего короля. Если не желаете сопровождать нас, мы поедем без вас. Сабли наших предков проложили хорошую дорогу в Москву. – Угроза была явной, но голос пана Казимира звучал спокойно.

В результате на следующий день Филон доложил, что они готовы сопровождать нас. Завируха за ночь утихла, и мы скоро выехали. Надо сказать, что дорога и в самом деле была тяжела: еще глубже, чем у нас, в Великом Княжестве, оказался снег, кони с трудом пробивались вперед. Особенно тяжело приходилось передним, через каждую версту их меняли местами. До брюха доходил снег.

На Мстиславщине такие снежные зимы не редкость. На Рождество отец приказывал запрячь «гусем» две лучшие лошади, усаживал, а правильнее – бросал нас в сани, сам, без кучера, брал в руки вожжи, и мы мчались за тридцать верст, в Рославль, где у отца была сестра, оттуда – уже на Крещение – в Починки, где жил какой-то его друг или родственник. Мчались – это сказано для красы, на самом деле – пробивались через цельные поля снега по едва намечавшимся дорогам. Именно по брюхо лошадям лежали снега.

Отец любил зиму. Когда становился лед на Святом озере, он с мужиками расчищал большую площадку, пробивал долбнями лед до воды, клал колесо, вставлял шест и давал вмерзнуть. Потом мужики привязывали большие сани – кучей налезали в них дети, – раскручивали шестами эту зимнюю карусель – счастливый визг несся над озером.

Если бы не та война, думаю, отец и теперь жил бы в Мстиславле и, может быть, мне не пришлось бы уезжать.

В Колочинском монастыре, где мы остановились на ночлег несколько дней спустя, опять произошла ссора. Вдруг Филон и Малюта явились к нам раным-рано и будто бы от имени думных бояр, приславших грамоту, заявили, что мы ведем с собой больше людей, чем было условлено. Особенно – пан Сапега. К тому же у нас много гайдуков, будто мы идем не на добрый разговор, а на бой. И будто думные бояре требуют отправить часть людей обратно. Значит, не зря они вчера и позавчера ездили взад-вперед, видно, хорошо посчитали, сколько у нас саней, лошадей и людей.

– Удивляемся нашим братьям, думным боярам! – воскликнул пан Сапега. – Что за отношение к посольству! Что за разговоры! Хотите командовать нами? Не выйдет! Сообщите думным боярам, что мы отправились в путь не по их приглашению, а по воле нашего короля. Король знал, как и с чем нас отправлять. У нас нет лишних людей. Что касается продовольствия, пусть думные бояре не переживают. Половину корма мы покупаем сами.

Оттого, с каким удовольствием переглянулись Филон и Малюта, получив отповедь, стало ясно, что передадут слово в слово и еще от себя добавят, чтоб не думали бояре, будто они тут лынды-мулынды бьют. Оба еле сдерживали улыбки.

Великие послы поначалу сильно рассердились, однако, увидев, как приставы переглядываются и улыбаются, успокоились, а пан Сапега даже пригласил Филона и Малюту на завтрак. За завтраком опять пили венгерское вино, причем Малюта глотал из кубка торопливо, шумно, словно опасался, что вырвут из рук кубок, а Филон чмокал, шмыгал простуженным носом, и все произносили красивые слова за здоровье короля и московского царя.

Пан Песочинский говорил о необходимости вечного мира – он вообще любил сказать что-то важное, державное, такое, чтобы слушали со вниманием и почтением, чтобы понимали, кто перед ними.

– Если дружба рухнет – лес быстро засохнет! – так закончил он. Лес – это, надо понимать, люди наших государей, мы с вами. Произнес он по-польски, и когда я перевел, все закивали головами.

А Малюта стал рассказывать о бескрайних землях царского величества, где всякое зверье есть и даже белые медведи. Люди там живут с узким глазом, а ездят на собаках и оленях-малых коровках с ветвистыми, как у деревьев сучья, рогами. А ночь в той земле длится всю зиму.

Короче, разошлись с хорошим настроением. Великое дело – вино. А у меня душа радовалась от того, как согласно думали и говорили пан Песочинский и пан Сапега. Проводив приставов, они еще полчаса мирно беседовали между собой.

Вы нас поморозили!

Тогда на Руси из-за голода было запрещено варить пиво и гнать горелку. Шинки, или по-российски – кабаки, тоже были закрыты. А наши купцы везли с собой целые бочки крепкого хлебного вина, полугара. И мужики, казалось, готовы были отдать за него все. Пили безбожно, мы такого пьянства никогда не видели. А потом началась дикая драка. Дрались кнутами, палками, оглоблями, дугами… Увидев такое бесчинство, Малюта приказал стрельцам схватить драчунов и тут же приговорил к битью кнутами.