Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

Автор книги: Оксана Ветловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Штернберг пятится к стене на месте двери.

В полумраке повсюду блестят женские глаза. Тусклый бессмысленный блеск. Ланге с бульканьем присасывается к бутылке, двигая щетинистым кадыком, и, допив, поясняет: «Вылущивание суставов. Наша арийская медицина творит чудеса…» Полутьма начинает густо шевелиться: прятавшиеся до сих пор существа, помогая друг другу, выползают из углов. «Не надо…» – беззвучно умоляет Штернберг. Существа тупо глядят на него подведёнными глазами, пялятся чёрными сосками огромных грудей. У кого-то из существ нет рук, совсем, вместо них округло отливают желтизной изгибы плеч, плавно переходящих в туловище. У кого-то нет ног, вовсе – ничего нет ниже тёмного лохматого треугольника, и они кое-как переваливаются на руках. Некоторые вообще лишены всякого намёка на конечности, и это страшнее всего, они просто лежат, как туго набитые мешки, и, приподняв голову, смотрят. Ланге остервенело ввинчивает штопор в пробку длинногорлой бутылки. «Кстати, ваша сумка, оберштурмбанфюрер». – «Что?..» – «Ваша сумка…» Штернберг почти против воли открывает сумку. Пальцы нащупывают внутри тонкое запястье с выпирающей косточкой. Он извлекает из сумки то, что там лежит. Отрубленную по локоть детскую – нет, женскую – девичью руку с вытатуированным номером у запястья. Совсем тёплую, чуть влажную руку. Эта рука вдруг осторожно берётся за его большой палец, и он отшвыривает её прочь с брезгливым ужасом. А калеки сползаются со всех сторон, лезут под ноги, тянутся конечностями. «Пустите… Отстаньте!.. Уйдите! Выпустите меня отсюда!!!» – дико выкрикивает Штернберг, отбиваясь. И тут дюжина жёлтых женских рук вцепляется в портупею, в ремень, в галифе, и Штернберг вопит, падая, барахтаясь в тошной студенистой мерзости изуродованных голых тел, отбивается и вопит, нечеловечески вопит, и надрывный его крик вдребезги раскалывает кошмар, вонзившись в чёрные небеса сновидения, прокатившись скрежещущим эхом и рассыпавшись кровавыми перьями в полуобморок пробуждения.

Адлериггайн
24 октября 1944 года (ночь)

Крик заглох в ватной темноте уснувшей комнаты. Штернберг отнял ладони от мокрого лица, прислушиваясь к чьему-то слабому постаныванию, и не сразу сообразил, что этот хриплый скулёж вырывается из его собственного пересохшего горла. Он в изнеможении забросил руки за голову, глубоко, с наслаждением дыша. Что за мерзость, Господи… Как же надоело.

Дверь деликатно приотворилась, по полу через всю комнату протянулась тропа тусклого света.

– Шеф, – вполголоса позвал Франц, – с вами всё в порядке?

– Иди, – Штернберг вяло махнул рукой. – Иди спи.

– Может быть, надо чего? Коньяку принести?

– Уйди, бога ради.

– Точно ничего не надо? – терпеливо допытывался Франц. – Может, приказать чаю подать? Или книгу какую найти? У них тут роскошная библиотека, я видел.

– Да нет же, ступай… – Штернберг прикрыл рукой саднившие глаза.

Франц помялся на пороге.

– Только вы, шеф, снотворного много не пейте, а то ведь вас утром не добудишься.

Полоса света на полу сузилась и исчезла.

– Нет, погоди. – Штернберг приподнялся на локтях. Голова слегка кружилась. – У Кёрнера там свет горит, нет – ты не видел?

Франц снова сунулся в комнату.

– Горит, а как же. По-моему, он вообще не спит как нормальные люди. Только вы к нему лучше не ходите. Опять ведь с ним ругаться начнёте и перебудите весь дом.

– Я постараюсь не ругаться.

Франц тихо притворил дверь. Так кричат те, кого убивают, думал он, идя по коридору. Или сумасшедшие. До поступления на службу к Штернбергу Франц и вообразить себе не мог, что существуют на свете такие люди, для которых отхождение ко сну – не что иное, как тяжёлая обязанность, ежесуточная пытка. Штернберг принадлежал именно к такой несчастной породе. У него вечно заканчивалось снотворное. Накануне каких-нибудь ответственных дел часто ему не помогали даже таблетки. И уже больше полугода прошло, как ко всему этому прибавились постоянные ночные кошмары. Собственный неизменно здоровый сон без сновидений порой казался Францу святотатством.

Когда часы в соседней комнате пробили три часа, стало окончательно ясно, что сознание, изнасилованное кошмаром, объявило сну бессрочную забастовку. Штернберг нашарил на тумбочке очки и включил свет. Вся мебель в комнате боязливо поджалась. За чёрным окном влажно шелестело. Где-то чуть слышно поскрипывали половицы. Озноб бессонницы дыбом приподнимал прозрачный волос на запястьях. Штернберг со вздохом оглядел комнату, потом посмотрел на свои босые алебастрово-бледные ноги. Узкие ступни, а пальцы зачем-то такие же музыкальные, как и на руках. «Где-то я читал, что архитектура свода человеческой ступни совершеннее всех когда-либо построенных арок и куполов. А сколько этих уникальных, кем-то идеально просчитанных творений я как-то видел сложенными поленницей в грузовике – поленница из человеческих ног, из мёртвых тел – ну вот, опять. Опять всё вот это. Пошло оно к чёрту».

Те цифры из сна, номер, вытатуированный на тонком девичьем запястье. Этот номер Штернберг вспомнил бы и на смертном одре. Одиннадцать. Ноль восемь. Семьдесят семь. Цифры уродливые, кривые, последняя семёрка заваливается набок. Ножом делаются надрезы на коже, и вводится краска: это очень больно, и рука потом опухает. Так она рассказывала – а ему было больно слушать.

Доброму коменданту. Доброму коменданту доктору Штернбергу. Ведь, если вдуматься, чем стала для него эта «экспериментальная школа «Цет»»? Не столько базой для подготовки экстрасенсов, завербованных среди заключённых, не столько фабрикой кадров – сколько личным маленьким концлагерем. Его «идеальным» концлагерем с «гуманными» законами, где люди не мрут от голода и непосильной работы, а учатся полезному делу. А ещё, как и во всяком концлагере, там проводились эксперименты. В данном случае, эксперименты над сознанием. Образец первый: русская девушка Дана Заленская, в начале курса обучения бросилась с ножом на эсэсовца, в конце курса – едва не отдалась тому же самому эсэсовцу.

И ведь ничто поначалу не предвещало столь удачный исход его первого опыта ментальной корректировки. Преподаватели считали эту курсантку безнадёжной. Дана была в шаге от того, чтобы вернуться за колючую проволоку. Бывшие лагерники очень дорожили своими местами в школе «Цет», где уставом запрещались издевательства и побои, – все, кроме этого угрюмого существа. Она не прикладывала ни малейших усилий к тому, чтобы её заметили и выделили. Казалось, наоборот, она хотела исчезнуть, стать невидимой: всегда в самой гуще толпы, словно зверь в чаще (негласное правило концлагеря – никогда не держаться с краю), всегда на предпоследних рядах в комнате для занятий (не на самых последних, чтобы избежать внимания рыскающего взглядом по курсантским головам преподавателя или инструктора). Любые обращённые к ней слова тонули в злом, напряжённом, опасливом молчании. Её узкие, почти ребячьи плечи непроизвольно сжимались, едва к ней подходил человек в эсэсовском мундире. Голова опущена, порою – глухой, непроницаемый взгляд из-под розоватых век; в глазах застыла холодная ненависть. Какие ещё чувства и мысли таились в недоступной для телепатии глубине её сознания, Штернберг не сумел прочесть даже тогда, когда попытался взломать этот тайник. Тем удивительнее, что опыт в конце концов удался. Но до чего же долго Дана сопротивлялась внесённым установкам – быть может, то, что в конце концов случилось холодным мартовским вечером, было последним отчаянным рывком на свободу из тех тенёт, что с каждым днём всё больше опутывали её сознание? И не потому ли она решилась на побег из школы, почти неосуществимый и совершенно безнадёжный?

Штернберг не слышал её намерения и не заметил ножа – черенок был зажат в маленьком кулаке, лезвие спрятано за складкой свободного курсантского пальтеца. Если б он привык со всем вниманием всматриваться в лица людей, а не вслушиваться в их мысли, то, наверное, заметил бы в её глазах дико пляшущие огоньки светлой ярости – взгляд загнанного хищного зверька. Теперь Штернберг словно наяву видел этот зелёный взгляд, жадная память оказалась куда зорче, чем сам он тогдашний, слепо уверенный в своей власти над строптивой девчонкой – до тех пор, пока неумелый, но меткий удар ножом под рёбра не застлал всё вокруг нестерпимой болью. Если бы такой удар нанесла мужская рука, то лезвие дошло бы до сердца.

Позже Дана, пойманная охраной, две недели отсидевшая в камере в подвалах школы, уже окончательно сломленная, просила прощения, и влага искреннего раскаяния дрожала в её покорных глазах. Штернберг собирался избавиться от проклятой курсантки – но с изумлением понял, что одержал полную победу. Скорее всего, именно в тот день ментальные установки, которые он двумя месяцам раньше вогнал в сознание девушки, окончательно взяли над ней верх. И с тех пор всё было по-другому. Совсем по-другому.

Успешный эксперимент, не более того.

* * *

Как и следовало ожидать, свет у Кёрнера горел до сих пор. Зажжённая ночью лампа в его комнате обыкновенно означала, что он вышел на задание и его нельзя беспокоить, но в последнее время задания ему давал только Штернберг – а на эту ночь Штернберг поручил ему лишь одно: отдыхать. Значит, Кёрнер предавался одному из двух возможных для него видов деятельности: либо болтался по астралу по собственному почину, либо сидел за столом и ваял свой эпохальный труд на тему ни много ни мало принципов устройства Вселенной. В этом весьма нелёгком деле у Кёрнера имелся ориентир – «Тайная Доктрина» Елены Блаватской – очень увесистая библия эзотериков двадцатого столетия. Изначально Кёрнер вменил себе в задачу переработать это маловразумительное писание с расчётом на то, чтобы его мог читать средний эсэсовец, а также для пущей доходчивости снабдить повествование примерами из собственного мистического опыта – но к поставленной цели за два с половиной года не приблизился ни на шаг, поскольку его собственные бессвязные рассуждения напрочь оттеснили все идеи фрау Блаватски, а фундаментальный труд, почти ежедневно (или еженощно) пополняемый, разросся до объёма в несколько тысяч листов (причём половина по ходу дела растерялась Бог знает где). В довершение всего Кёрнер пришёл к твёрдому убеждению, что его сочинение не будет опубликовано в мало-мальски обозримом будущем, что, однако, не мешало ему продолжать переводить чернила и бумагу со сладостным осознанием безнадёжности всей затеи.

Таков был Кёрнер. В СС он очутился лишь потому, что «Аненэрбе» готово было платить ему за врождённое умение путешествовать по Тонкому миру. Вполне вероятно, он согласился бы работать и бесплатно, если б поступило такое предложение, – единственно важным для него было то, что должность старшего астролётчика при отделе оккультных наук давала ему уважительную причину для бесконечных скитаний по туманным сновидческим мирам духов, пока его одеревеневшее тело лежало на продавленной тахте. Он был способен странствовать лишь по нижним астральным мирам (унылым обиталищам элементалей, мелких демонов и заблудших душ) и ещё по инфраастралу – астральной плоскости материального мира, – однако это давало ему повод с гордостью считать, что он знает всю подноготную мироздания как свои пять пальцев. Кроме того, в Тонком мире, лишённом условностей обязательного добывания пищи и необходимости искать кров, он был одинок и свободен. За это избавление от земных забот он готов был платить добыванием информации любого рода – зачем и кому нужна эта информация, его нисколько не беспокоило. По сути, он служил в «Аненэрбе» шпионом (что, впрочем, не всегда было просто – астральная плоскость могла исказить реальность грубоматериального мира). Других обязанностей в «Аненэрбе» у него не имелось, да и вряд ли он был годен на что-либо ещё. Про него было известно, что почти всё своё немалое жалованье он тратит на оплату уроков некоего гуру из тибетцев, составлявших астральную охрану фюрера. Гуру преподавал мастерство многосуточного пребывания в астрале без возвращения к бренному телу (и весьма неплохо на этом зарабатывал – видимо, о собственном теле тибетцу всё-таки не лень было заботиться).

Штернберг тихо постучал в дверь. Затем ещё раз – гораздо громче. Открыли ему лишь через две минуты. Любое вторжение в своё уединение Кёрнер воспринимал с брюзгливой досадой и всячески старался продемонстрировать раздражение, в том числе перед начальниками. За это его наверняка давным-давно выкинули бы из СС, если бы не патронат Штернберга, взявшего на себя труд немного понаблюдать за Кёрнером и сделавшего верный вывод, что тот хоть и не выказывает энтузиазма при получении заданий, но зато выполняет их куда лучше общительных коллег и к тому же своей мрачной деловитостью задаёт тон подчинённым.

Кёрнер приоткрыл дверь, воззрился на начальство тухлым взглядом и буркнул «Хайль Гитлер» с такой интонацией, что не требовалось умения читать мысли, чтобы расслышать в его приветствии подразумеваемое: «Ну и какого чёрта тебя сюда принесло?» Кёрнер совершенно не отдавал себе отчёта в том, что до сих пор продолжает получать эсэсовское жалованье лишь постольку, поскольку этого хочет Штернберг, и не скрывал недовольства молодостью и неопытностью начальника. Последнее уже не раз служило поводом для конфликтов.

Позади Кёрнера рыжим светом горела настольная лампа в абажуре, расписанном какими-то ядовитыми красками. Кёрнер был, как всегда, небрит и нечёсан, белки глаз отливали красным, а на рубашке не хватало пуговиц.

– Раз вы не спите, полагаю, вас не затруднит уделить мне несколько минут, – сказал Штернберг. – Мне нужно с вами поговорить.

Кёрнер отступил на середину комнаты и сбросил с ближайшего кресла что-то скомканное, звякнувшее пуговицами. Кёрнер обладал своего рода талантом: располагая минимальным количеством вещей, он умудрялся менее чем за час непролазно захламить любое помещение, отданное ему в пользование. Штернберг же терпеть не мог бардака.

– Как у вас обстоят дела с Эдельманом, Рудольф?

– Да как… – Кёрнер почесал взъерошенную голову. – Сплошная потеря времени…

– Я вас не про ваше время спрашиваю.

– Виноват, оберштурмбанфюрер, – буркнул Кёрнер. – Доложить всё по порядку?

– Разумеется.

Кёрнер заговорил монотонным канцелярским голосом:

– В десять часов вечера я вышел в инфраастрал с целью пассивного наблюдения за штурмбанфюрером Эдельманом. Объект не обладает сверхчувственным восприятием, но постоянно контактирует с ясновидящим, из-за чего осведомлён о возможности слежки. Общее время астрального сеанса – два часа. Час двадцать – перемещение по инфраастралу с целью непосредственного наблюдения, сорок минут – пребывание на втором уровне астрала с целью перехвата мыслеобразов. Порядок физических действий объекта: разговаривал с ясновидящим Габровски об истории Адлерштайна…

– Поляк вас не заметил?

– Вроде нет.

– Дальше.

– Сначала они разговаривали о местной церкви. О том, что она была построена какими-то еретиками, и что в конце пятнадцатого века инквизиция спалила на кострах почти всех жителей Адлерштайна, и потому город пришёл в упадок. Оберштурмбанфюрер, у меня сложилось впечатление, что этот поляк имеет свободный доступ к Хроникам Акаши. Он выдавал такие подробности…

– А может, у него просто хорошо развито воображение. Хотя умение читать информацию с Акаши очень даже неплохо объясняет его исключительные знания о назначении Зонненштайна. О чём ещё они говорили?

– Потом, – Кёрнер прочистил горло, – потом они обсуждали вас, оберштурмбанфюрер. Доложить подробно?

– Не надо. Ничего нового, думаю, им сказать не удалось. Что дальше?

– Затем поляк ушёл, а объект читал Библию. Всё внешнее сознание сосредоточил на чтении. Это я понял, когда на десять минут погрузился во второй уровень астрала для перехвата мыслеобразов. «Первое послание к коринфянам», начиная с первой главы и далее. Объект размышлял только над содержанием текста. А до того думал только о предмете разговора.

– Очень интересно…

– Затем объект пил ромашковый настой. Затем пошёл в ванную… Доложить подробно?

– Увольте, Рудольф. Собственно, меня не интересуют его действия. Разве что только и впрямь заслуживающие внимания. Мне нужно содержание его мыслеобразов.

– Я трижды выходил на второй уровень. Объект постоянно размышлял над содержанием «Послания к коринфянам». Это всё. Больше ничего перехватить не удалось.

– В высшей степени любопытно. Ему явно есть что скрывать. Что-нибудь ещё?

– Затем он улёгся спать. Перед этим выпил снотворное.

– Значит, на сновидения, вероятнее всего, рассчитывать не приходилось.

– Так точно, оберштурмбанфюрер. Всё мёртво. С половины двенадцатого я наблюдал за поляком. Его мыслеобразы имеют сильный энергетический заряд и высокий уровень обособленности и потому не подлежат прочтению. Ровно в полночь я вышел из инфраастрала путём возвращения в физическое тело…

– Вы приставили наблюдателей к этим двум господам?

– Так точно. Фенглер, как самый опытный, в данный момент находится на посту возле этого Эдельмана. Цуфаль следит за поляком, и поляк, вероятно, знает, что за ним следят…

– Наплевать.

– Фогель следит за группенфюрером. Вильке и Редлих совершают общее патрулирование территории… Оберштурмбанфюрер, у меня не хватает людей для контроля всех подозрительных лиц, не говоря уж об охране территории. Кроме того, уровень подготовки моей нынешней группы никуда не годен. Позвольте вам напомнить, я просил выделить мне группу оберастральфлигера Ройтера, а не этих желторотых, или хотя бы увеличить мою группу до десяти человек…

– Да сколько вам можно твердить одно и то же, Рудольф? Вы что, хотите обескровить мне весь отдел? С вашими непомерными запросами… И не забывайте о нашей договорённости с СД. Что вы им-то прикажете делать – гадать на рыбьей требухе да кофейной гуще? Или обращаться ко всяким звездочётам вроде Вульфа? – чтобы в итоге у них всё с треском провалилось, как в случае этих позорных поисков Муссолини. Подобного рода фиаско бросают тень и на наш отдел, Рудольф. А группа Ройтера сейчас работает именно с СД.

– Мне не хватает специалистов, – упрямо повторил Кёрнер. – Я не могу следить за всеми людьми группенфюрера.

– А вам за всеми следить и не требуется. Кто там ещё остался? Шушера. Набитый дурак Верниц и это ничтожество… как его там…

– Фляйг, – подсказал Кёрнер.

– Просто посматривайте время от времени, чем занимаются эти олухи. Эти двое прозрачнее стекла. Не они меня беспокоят.

– Слушаюсь, оберштурмбанфюрер, – мрачно сказал Кёрнер. Помолчал немного, со скрежетом почесал щетинистый подбородок и добавил: – Я передал своим людям ваше распоряжение раздобыть что-нибудь из личных вещей Эдельмана. Пока ничего информационно ценного достать не удалось, Эдельман предельно внимателен. Правда, вечером Редлих стащил из бара бокал, которым Эдельман неосмотрительно воспользовался, – Кёрнер позволил себе хмуро усмехнуться. – Не мог не воспользоваться, хе, ведь Редлих провозгласил тост за здоровье фюрера…

– И ведь самое поразительное, что этот дремучий трюк всё ещё работает, – прокомментировал Штернберг.

– Но ментальный след оказался слишком слаб, никто из моих так и не сумел ничего прочесть. Быть может, вы сумеете?..

Штернберг подался вперёд.

– Рудольф, так чего ради вы, скажите мне на милость, тянете? Ради того, чтобы след окончательно размылся? Редлиха надо было сразу ко мне посылать.

– Так он к вам и пошёл. – Кёрнер свёл плешивые брови, собирая на переносице глубокие складки. – А там хауптшарфюрер Вайсдорф. Он передал Редлиху ваш приказ. Ни в коем случае вас не беспокоить. Так и сказал: «Хоть Армагеддон, хоть Рагнарёк, хоть и то и другое вместе взятое». Мол, ваши слова буквально. Вот и всё…

– Тьфу ты, Франц, что за вредитель, – пробормотал Штернберг. – Ладно, давайте сюда этот бокал.

Кёрнер поплёлся к столу и принялся задирать наваленные поверх чего-то бумаги. Штернберг смотрел ему в спину сквозь привычную дымку лёгкой брезгливости, которую всё старался изжить из своего отношения к этому подчинённому – что у него до сих пор так и не получалось.

Из приоткрытого окна веяло дождевым холодом. В дальнем углу горели пять толстых длинных свечей – по числу вышедших в Тонкий мир патрульных (возвращаясь из дозора, каждый должен был загасить свечу, чтобы уведомить Кёрнера о благополучном возвращении). Покуда Кёрнер рылся в своём барахле, Штернберг нервно разглаживал на коленях полы халата и вспоминал последний телефонный разговор с Гиммлером. Давно Гиммлер не разговаривал с ним так жёстко и так сухо. Это был скверный знак. Вдвойне скверно было то, что глава СС всячески открещивался от своего недавнего обещания не ставить в известность никого лишнего – а в особенности фюрера – о сроках реализации проекта «Зонненштайн» и тем самым просто не мешать Штернбергу. Теперь Гиммлер не уставал твердить, что «фюрер должен знать всё». Это было очень скверно. Вообще, после двадцатого июля многое в Гиммлере изменилось к худшему. Гиммлер, ещё недавно обдумывавший возможность устранения Гитлера ради заключения мира и спасения Германии от полного разрушения, на следующий день после покушения с диким кличем «Провидение сохранило нам фюрера!» запустил на полную мощь гигантскую мясорубку гестапо, перемоловшую почти всех заговорщиков и бесчисленных случайно подвернувшихся людей – хотя за несколько месяцев до того Гиммлер отдал секретное распоряжение подотделу оккультной прогностики просчитать все возможные варианты развития будущего Германии после убийства фюрера, – а через два дня после покушения он же, угрожая расстрелом, приказал уничтожить все материалы крамольного исследования.