Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

Автор книги: Оксана Ветловская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Хайнц вздохнул.

– И каковы ваши впечатления? – продолжал пытать Хайнца косоглазый инквизитор. Да что же такое, снова испугался Хайнц, ну в самом-то деле, чего он, издевается?

– Э-э… Разрешите, оберштурмбанфюрер… я не буду отвечать на этот вопрос… видите ли, я… вообще не люблю кино. Как вид искусства. Я его не понимаю.

Штернберг хмыкнул.

– Ладно, как вам угодно. Похоже, я вас уже замучил. Как, кстати, ваша голова, уже не болит? Я так и думал. Отлично, отлично, – промурлыкал он, – что ж…

Штернберг отложил Хайнцову анкету на край стола, ко всем прочим. Рядом со стопкой анкет лежал какой-то чистый лист. Он и раньше там лежал, но Штернберг, по-видимому, только сейчас обратил на него внимание. Офицер поднёс лист к глазам, перевернул – на обратной стороне было что-то написано, Хайнц успел разглядеть заваливающиеся книзу строчки. Штернберг озадаченно приподнял густую золотистую бровь. У него это очень хорошо вышло, так изящно, по-аристократически, только косоглазие всё портило. Пока Хайнц, морща лоб, безуспешно пытался проделать со своими бровями тот же фокус, Штернберг прочёл:

– Заявление.

Поглядел куда-то поверх Хайнца:

– Франц, что это такое?

К столу приблизился Послушник (оказывается, он давно уже стоял в комнате у дверей).

– Что – а, это? Так это один солдат написал, тот самый, который чуть в обморок не свалился. Он, когда анкету заполнял, сказал, что ему непременно нужно написать заявление на ваше имя. Ну, я ему и дал листок, даже не читал ещё, что там такое…

Штернберг нахмурился, разбирая корявый мальчишечий почерк. И вдруг громко-громко расхохотался. Он оглушительно хохотал, запрокинув лохматую голову, сверкая ярко-белыми зубами. Хайнц сердито глядел на него. В жизни он ещё не видел такого сумасшедшего эсэсовца. Сначала задавал дичайшие какие-то вопросы, теперь вот ржёт как ненормальный…

Штернберг, не переставая хохотать, попытался прочесть написанное вслух:

– Оберштурмбанфюреру… лично в руки… заявление. Уважаемый господин фон Штернберг! Я с большим пониманием отношусь к вашему стремлению возродить древнюю религию великих германцев. Но я не могу во всём этом участвовать. Ха-ха… Как христианин, я… ха-ха-ха!.. отказываюсь принимать участие в… в… ха-ха… жертвоприношениях германским языческим богам, которых всё равно не существует… Считаю своим долгом предупредить вас, что человеческое жертвоприношение – большой грех, и вы можете погубить вашу бессмертную душу… О Санкта Мария… ха-ха-ха!.. Согласно учению Господа нашего Иисуса Христа… так… Должен сообщить, что буду вынужден оказать сопротивление, если вы попытаетесь меня принудить… Хайль Гитлер. О, боже!.. Ха-ха-ха-ха!!!

Штернберг склонился над столом и дрожащей рукой протянул заявление своему помощнику, тоже гогочущему во всё горло. Хайнц мрачно переводил взгляд с одного на другого. Ну и дела, форменный сумасшедший дом. Хайнц, конечно, сразу понял, кто является автором «заявления». Олух царя небесного Вилли Фрай, до полусмерти напуганный болтовнёй Пфайфера.

Смех прекратился так резко, словно оборвалась киноплёнка.

– Драгоценный мой легионер, что ваш славный декурион вам про меня наплёл? Что я главный жрец какого-нибудь Монтесумы и только и жду того, чтобы выдрать сердце из чьей-нибудь груди?.. А? Что ж вы так убито молчите?

Хайнц не знал, что и ответить. Не повторять же перед офицером Пфайферову бредятину – впрочем, тот и сам обо всём догадался.

– Ладно, ближе к делу. – Штернберг поднялся со своего готического трона. Хайнц дёрнулся, порываясь встать тоже, но был остановлен плавным дирижёрским жестом.

– Нет, вы-то как раз сидите. Только не скукоживайтесь так, вас никто тут не собирается резать.

Штернберг с неподражаемой, одному ему свойственной журавлиной грацией – а ведь обычно долговязые кажутся такими неуклюжими – прошествовал мимо Хайнца куда-то за спинку кресла и там остановился.

– Смотрите в окно. Постарайтесь ни о чём не думать.

Хайнц покосился на отражение в стёклах ближайшего шкафа: офицер встал прямо за креслом и теперь водил раскрытой ладонью сантиметрах в двадцати от его, Хайнца, макушки.

– Я же сказал – смотрите в окно.

Хайнц покорно уставился в жемчужное марево за частым переплётом. По темени словно прошло лёгкое тёплое дуновение, что-то очень слабое, щекотное – не то мерещится с перепугу, не то этот косоглазый касается рукой его волос на макушке. Хайнц повёл лопатками и немного отстранился.

– А теперь встаньте вон там, перед чёрным экраном.

Хайнц отошёл к стене, к висевшему на ней отрезку чёрного бархата.

Офицер небрежно присел в освободившееся кресло.

– Стойте спокойно, не тряситесь.

Штернберг, чуть откинувшись – точь-в-точь ценитель живописи перед новым полотном, – слегка прищурился и с минуту смотрел будто сквозь Хайнца, насколько вообще можно было судить по его ненормальным глазам – и, кстати, Хайнц против воли стал понемногу привыкать к этому уродству.

Насмотревшись же, офицер приказал:

– Подойдите сюда. Встаньте-ка вот здесь, передо мной.

Хайнц медленно подошёл.

– Руки протяните… нет-нет, ладонями вверх. Вот так.

Хайнц протянул руки.

– Глаза закройте, пожалуйста. Да закройте же, что вы за пугливое создание, не собираюсь я вам живот вспарывать.

Опустилась глухая тьма. Поначалу ничего не происходило. А затем руки залило приятное тепло, проходившее по ладоням, словно луч прожектора по плацу. В самых кончиках пальцев нарастал зуд, тело становилось будто невесомым, настолько невесомым, что, казалось, уже паришь, не касаясь пола, – Хайнц, не выдержав, открыл глаза и увидел протянутые руки Штернберга на некотором расстоянии от своих, странно сосредоточенное лицо офицера – и тут взбесившийся пол с силой ударил по ногам, Хайнц повалился назад, с треском ударился затылком о край стола, а затем локтями, копчиком, спиной – об пол. Сдавленно взвыв, Хайнц схватился за голову.

– Эх, вы, преторианец…

Офицер подобрал пилотку Хайнца, валявшуюся рядом с креслом (Хайнц даже не помнил, когда успел её снять). Встал, выпрямившись во весь свой величественный рост. Хайнц, морщась, тоже кое-как поднялся. Штернберг одним махом напялил на него пилотку, сдвинув набекрень и одновременно дотронулся горячими пальцами до его лба – Хайнц вздрогнуть не успел, как вся боль от удара мгновенно исчезла.

– Всё, вы свободны. Благодарю за то, что нашли в себе мужество говорить со мной откровенно.

Хайнц в растерянности поглядел на офицера. Штернберг отошёл к окну: там, за спинкой готического трона, на подоконнике стояла целая тарелка с яблоками. Он взял одно.

– Ловите!

Хайнц дёрнулся вперёд, поймал в пригоршню.

– Думается, вы мне подходите. Окончательный список я зачитаю завтра. Идите.

Хайнц вопросительно оглянулся на замершего у дверей Послушника.

– Да, и ещё – вы хотите жить долго? – внезапно спросил от окна Штернберг.

– Да, конечно, – недоуменно ответил Хайнц.

– Тогда немедленно бросайте курить.

– Да я… я же так, иногда только… – пролепетал Хайнц, заикаясь. Уже не было сил удивляться.

– Всё равно бросайте, – сурово оборвал его Штернберг. – У вас лёгкие слабоваты. Но это вам нисколько не повредит, если будете вести здоровый образ жизни.

Послушник вывел Хайнца из кабинета, слегка подтолкнув его, непрестанно оборачивавшегося, в спину. В приёмной Хайнц наткнулся на панический взгляд Хорста Зайглера, сидевшего за столом над анкетой. Хайнц через силу улыбнулся товарищу – как ему самому показалось, ободряюще – на самом же деле дрожащей улыбкой полупомешанного.

Послушник быстро повёл Хайнца в третью дверь, затем по короткому коридору и по винтовой лестнице, скупо освещённой узкими окнами. Хайнц почти ничего не замечал вокруг. Всей душой он был ещё там, в кабинете, стоял, задрав голову, и ошалело глядел на ухмыляющегося офицера. Хайнц запоздало разозлился на себя за тупость: и чего торчал там, как пень, хоть бы раз улыбнулся в ответ, и нечего было трястись и заикаться – ведь ясно же, что никакие земные законы в покоях Штернберга не действуют, и можно было б говорить с ним сколь угодно откровенно, он бы всё понял, он же людей насквозь видит…

Холодный уличный воздух, плеснувший в лицо, несколько отрезвил Хайнца. Он взглянул под ноги – как раз вовремя, чтобы не оступиться на неровных сколотых ступенях крыльца.

– До казармы, думаю, сами дойдёте, – улыбнулся Послушник.

Хайнц обернулся – тяжёлая дубовая дверь уже закрылась. Он остался один. Посмотрел на серую скалу дворца, уходящую в бледное стремительно плывущее на запад небо, и вдруг почувствовал, что держит в руках некий предмет: большое глянцевое яблоко.

Адлерштайн
20 октября 1944 года

Швырнув суконку в угол, Хайнц плюхнулся на ближайшую койку. Оказалось – на койку Гутмана. Тот подскочил, залопотал что-то. Назло ему Хайнц вытянул ноги в ботинках прямо поверх одеяла и буркнул:

– Цыц, гнида. Уши поотрываю и псам скормлю. Дристун вонючий.

Накануне Гутман с Хафнером отличились. Ближе к вечеру, сговорившись, побежали стучать самому коменданту, и на кого – на оберштурмбанфюрера Штернберга! Неизвестным осталось, чего именно офицер наговорил этим шептунам, но повод капнуть был, по их мнению, важности поистине вселенской. Комендант спокойно выслушал доносчиков, после чего лично заявился в ту отгороженную часть казармы, где обособленно обитало отделение Фрибеля, и сделал солдатам строжайшее внушение. Суть внушения заключалась в том, что господин Штернберг, особоуполномоченный рейхсфюрера, является птицей столь заоблачного полёта, что сам прекрасно знает, о чём ему можно говорить и о чём нет, а вот некоторые самонадеянные рядовые, пыль под штернберговскими сапогами, как раз запросто смогут загреметь за колючку, если будут раскрывать свои слюнявые рты для огульной критики уполномоченного. В продолжение суровой тирады коменданта Гутман с Хафнером последовательно краснели, бледнели, зеленели, тряслись как припадочные, а под конец стали переминаться с ноги на ногу, будто проверяли, не мокро ли у них в штанах. За этими метаморфозами Хайнц наблюдал с нескрываемым злорадством.

Вообще же, вечером все были на удивление молчаливы. Никто ни о чём даже и не пытался спрашивать. Казалось, будто отделение вернулось с исповеди: все избегали смотреть друг другу в глаза.

Разговорились лишь на следующий день, утром. Фрибель, с вечера надравшийся как сапожник, решил до обеда устроить своим солдатам второй раунд уборки, но по причине явственной неспособности держать себя в вертикальном положении, а уж тем более надзирать за чёртовой дюжиной халявщиков, махнул на всё рукой и противоуставно пошёл досыпать, ориентируясь на указания взводного относительно того, что отделение понадобится оберштурмбанфюреру не раньше полудня. Солдаты лениво побродили с тряпками в руках, а затем расселись по койкам и табуретам.

Первым заговорил Эрвин – возжелал блеснуть эрудицией:

– Вы обратили внимание на его жезл? Эта штука сверху, золотой круг с крыльями, – вообще-то совсем не германская. Похожа на древнеегипетский символ Солнца. А в зороастризме это – символ бессмертной души человека.

– В зоро – чего? – не понял Радемахер.

– В зороастризме, говорю.

– Вот ещё дерьмо какое-то. А этот косой просто двинутый, вот и всё.

– Неправда, – улыбнулся Эрвин. – Умнейший, между прочим, человек. Беседа с ним доставила мне огромное удовольствие.

– Беседа? – поперхнулся Радемахер.

– Да, именно, – Эрвин сиял от гордости. – Я не удержался, задал несколько вопросов, и господин Штернберг любезно на них ответил.

Все так и уставились на храбреца. Эрвин сделал попытку изобразить на лице эдакую прохладненькую небрежность – мол, ничего особенного, со дня призыва только и делаю, что рассуждаю с офицерами о высших материях, – но получалось у него плохо. Он прямо-таки светился ликованием. Хайнц тоже вытаращился на приятеля, чувствуя спиной колючий холодок – первое прикосновение убийственной зависти.

– Например, я спросил, отчего на стене висит чёрный экран, и зачем мне требуется перед ним встать. Герр Штернберг рассказал, что вокруг каждого из нас существует такой энергетический кокон, аура. Она защищает от внешних энергетических воздействий. Герр Штернберг может эту ауру видеть и по ней судить о здоровье и о духовном облике человека. Лучше всего аура видна на тёмном фоне.

– И чего он у тебя увидел? – спросил Пфайфер.

– Он сказал, что у меня завидное здоровье. А ещё – что в моей ауре много ультрамарина – ну, аура, она может быть разных цветов – так что в будущем меня ждёт блестящая научная карьера. Много синего – признак интеллекта.

– Ну надо же…

– Герр профессор! – засмеялся Дикфельд.

Все остальные завистливо вздохнули. Хайнц отвернулся. У него даже в глазах защипало от мучительной злости на себя, тупицу, кретина такого, стоял там как баран, трясся только и отвечал кое-как, а ведь можно было говорить свободно, можно было спрашивать!

– Всё равно он чокнутый выродок, – упрямо гнул своё Радемахер. – И вопросы в анкете у него какие-то дерьмовые. Вырожденческие! Лучше уж с русскими танками дело иметь, чем с этим полоумным.

– Точно, – подхватил Харальд Райф, и на него посмотрели с любопытством: от Харальда редко когда можно было хоть что-то услышать. – Я ему говорю: я готов умереть за фюрера и отечество. Он спрашивает: а ты думал, что такое смерть? Я отвечаю: для каждого немца смерть во имя нашего фюрера – высочайший подвиг, к нему надо стремиться. Он на меня смотрит-смотрит, а потом давай ржать… псих какой-то.

– Да ты у нас, оказывается, герой, – тут же подцепил Харальда Радемахер. – А он наверняка о порнухе узнал. По этой твоей, как её там, ауре.

Райф, разумеется, густо покраснел, но пробурчал:

– Ещё он вечно опаздывает. Ну разве это по-немецки?

– Он вообще не достоин называться немцем, – тонко выкрикнул Хафнер. – Он измывается над ценностями германского народа, он предатель, таких просто вешать надо, он глумится над идеей национал-социализма, он даже насмехается над самим фюрером!

После этого риторического приступа Хафнер, задрав острый подбородок, высокомерно оглядел присутствующих и вышел из комнаты. Радемахер подпёр закрывшуюся за Хафнером дверь табуретом и с заговорщическим видом уселся на него.

– Слышь, Вилли, – Эрвин посмотрел на Фрая, тихо сидевшего в углу со своей Библией, – а ты что думаешь по поводу нового начальника?

Фрай поднял от книги ясные глаза:

– Я б за такого командира, не задумываясь, жизнь отдал.

– Ну ты скажешь, – Дикфельд неуверенно хохотнул.

– А с тобой он о чём говорил? – хмуро поинтересовался Хайнц у Фрая.

– О вере.

Радемахер покосился на Вилли и ухмыльнулся:

– Вы только представьте: как этакий дылда на свою шалаву умещается? Трудно, поди, работать, когда баба тебе в пуп носом тычется.

Все заржали.

– А он её на табуретку ставит и нагибает, – предположил Майер, всегда готовый порассуждать на подобные темы. – Ну и дубина, наверное, у этой жерди.

– А тебе завидно?

Вновь раздался гогот. Фрай захлопнул книгу и молча отошёл к окну. Он был единственным в отделении, кто никогда не забывал о вечерней молитве и держал в шкафчике Библию, ежедневно извлекаемую на свет божий, что служило дополнительным поводом для издёвок: видя такое проявление благочестия, прочие нарочно заводили при Вилли неприличные разговоры или принимались изощряться в грязных шутках.

Радемахер тем временем, приложив ухо к двери, прислушивался, не возвращается ли Хафнер.

– А вот и наш засранец, – объявил он.

Дверь толкнули. Курт покачнулся на табурете, хулигански ухмыляясь.

– Занято! – заорал он нарочито противным голосом.

Дверь распахнулась с такой силой, что Радемахер кубарем покатился по полу вместе с табуретом. В проёме, почти касаясь чёрной фуражкой притолоки, стоял Штернберг, затянутый в свой безукоризненно элегантный мундир, презрительно спокойный, с неизменной иронической полуухмылкой на устах.

– Доброе утро, воины.

– Ой… – Радемахер медленно поднимался с четверенек. – Оберштурмбанфюрер… виноват… не знал, что это вы…

– Хорошо службу несёте, боец, – Штернберг холодно усмехнулся. – Весьма оригинально. Вашему десятнику отдельная благодарность. Где, кстати, этот несравненный декурион?

– Шарфюрер? Он это… того… – Пфайфер сделал некое замысловатое движение рукой.

– Исчерпывающее объяснение. Ладно, всё ясно. – Штернберг шагнул в комнату, скрипнув начищенными сапогами, внося в убогое солдатское обиталище лёгкий аромат хорошего одеколона, кофе, какого-то травяного настоя – запах нездешнего благополучия. Всё отделение уже стояло навытяжку вдоль стены. Хайнц с ревностью покосился на сослуживцев. Оберштурмбанфюреру требуются семеро. А в отделении – тринадцать человек. Округляя, получается два человека на место. Хорошо, что Штернбергу предоставили лишь отделение вместо обещанного взвода – меньше конкурентов. Хайнц, не мигая, в отчаянной надежде уставился на офицера.

Штернберг прошёлся от двери к окну, с нескрываемым любопытством озираясь по сторонам. У одной из коек склонился, что-то рассматривая, и усмехнулся. До Хайнца не сразу дошло, что стоит-то офицер рядом с койкой Райфа, а там поверх одеяла разложена вся богатая коллекция порнооткрыток, которые Райф любовно рассортировывал по одному ему известным признакам.

– Весело живёте, викинги. Сущая Вальхалла. Хоть бы потрудились спрятать всё это куда-нибудь, бесстыдники.

Райф со страдальческой физиономией дёрнулся из строя, желая, видать, немедленно исправить оплошность. Штернберг бархатно рассмеялся – похоже, всё происходящее его здорово развлекало.

– Куда же вы, герой? Смирно. Раньше следовало обеспокоиться. Не переживайте, вовсе не нужны мне ваши сокровища. Хочу лишь напомнить, что официально порнография по-прежнему под запретом, достославные мои витязи.

Солдаты стояли потупившись. За спиной Штернберга в строй прошмыгнул Хафнер.

– Что ж, отлично, – сказал офицер. – Вот теперь я могу объявить имена тех, кто поступает под моё командование.

У оберштурмбанфюрера не было при себе списка – он произносил имена и фамилии по памяти, одновременно указывая на называемого рядового – и ни разу не ошибся.

– Фридрих Дикфельд… Вильхельм Фрай… Эрвин Кунц… Пауль Пфайфер… Конрад Радемахер…

Курт нахмурился, всем своим видом выражая свирепое недовольство.

– Харальд Райф…

Пристыженный Райф встрепенулся.

– Хайнц Рихтер.

Хайнц не сумел сдержать счастливой улыбки.

– Это всё. Те, кого я назвал, – соберите вещи, вас переводят из этого барака в другое помещение. Мой помощник вас проводит. Остальным – желаю удачи.

Одарив отделение на прощание своей сумасшедшей улыбкой, Штернберг плавно развернулся и, сложив руки за спиной, прогулочным шагом направился к двери. Солдаты заворожённо смотрели, как он уходит. Хайнц на какую-то долю секунды глянул на строй и оттого первый понял, что же именно произошло в следующий миг, – а увидел он Хафнера, подавшегося вперёд с перекошенным от злобы лицом. Хафнер с бешеной ненавистью уставился в спину офицеру, и губы его неслышно шевелились, сгоняя в углы рта ядовитую слюну. Штернберг мгновенно обернулся. На его скулах, обтянутых золотисто-белой кожей, и на кромках ушей быстро проступили, разрастаясь, алые пятна – словно влажную бумагу тронули кистью с красной акварелью. Офицер медленно двинулся обратно к шеренге. Строй рассыпался – страх так и швырнул солдат в стороны, как гонимые ветром листья, хотя никто ещё не осознал, в чём, собственно, было дело, кроме Хайнца – и кроме Хафнера, естественно, в полном одиночестве оставшегося у стены. Штернберг склонился над ним, присевшим и посеревшим от ужаса. Лицо у офицера было такое, будто он сейчас плюнет.

Хафнер прижался к стене, отвернулся, запрокинув голову, блуждая ошалелым взглядом по потолку. Штернберг схватил его длинными пальцами за слабый подбородок и резко развернул к себе. Хафнер, хныкнув, зажмурился. Презрительно скривившись, Штернберг отдёрнул руку. Голова Хафнера безвольно мотнулась. На узком подбородке быстро проступали пунцовые следы от стальных пальцев офицера.

Штернберг не торопясь вышел из комнаты, заложив руки за спину – дубль номер два. На сей раз он миновал дверной проём, и его шаги постепенно затихли в гулком коридоре. Хафнер, всхлипывая и дрожа, сполз по стене на пол. На него старались не смотреть.

Хайнц встал у окна, под яркие солнечные лучи, разглядывая свои руки – худые, со смутно зеленеющими венами, такие слабые – руки узника, а не солдата. Он думал о том, что его новый командир – самый странный командир на свете.

2. ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА

Больше двух лет тому назад, в начале осени сорок второго, Штернберг собирался посетить рейхскомиссариат Остланд. Эта поездка – если б она состоялась – не имела бы никакого отношения к служебным делам. Целью её стал бы каменистый остров к северу от той земли, которая прежде называлась Эстляндией, – остров, ныне носящий труднопроизносимое эстонское наименование, германцами же когда-то названный Даго.

На этот остров восемью столетиями раньше прибыл немецкий рыцарь Халза Унгерн фон Штернберг и велел построить здесь замок. Отсюда его потомки, рыцари Тевтонского ордена, отправлялись в походы, неся христианскую веру на острие меча эстам, ливам, леттам и славянам. Другие пиратствовали; во времена Ральфа и Петера Унгернов замок превратился в разбойничье гнездо. Иные преданно служили сначала шведским королям, потом российским императорам. Некоторые, сочтя такую службу недостойной своей крови, оставляли родовые владения, чтобы встать под знамёна прусского короля. Хартфрид Унгерн-Штернберг слыл чёрным магом, а его младший сын, принявший постриг, творил чудеса с Божьей помощью. Алхимика Вильхельма Унгерна, жившего в восемнадцатом веке, прозвали «Брат Сатаны». Один из прадедов стал епископом. В тысяча восемьсот семьдесят пятом году дед – барон фон Штернберг – покинул Даго, чтобы служить объединённой Германии. Он поселился в Мюнхене, где приобрёл большой особняк. В жилах барона древняя германская кровь смешалась с венгерской и скандинавской, и баварцев изумлял его исполинский рост, грива цвета восходящего зимнего солнца и волчья улыбка. Жену он выбирал долго, холодно и тщательно, не по знатности и достатку, а по красоте и, главное, здоровью.

Тем не менее, с той поры густо разветвлённое древо рода Унгерн-Штернбергов редело с каждым годом. Многие погибли на прошлой войне – в том числе трое братьев отца. Дальние родственники сгинули в Советской России. Среди них – полубезумный белогвардеец барон Унгерн, властвовавший в Монголии, прославившийся мистицизмом и кровавыми зверствами, расстрелянный в конце концов большевиками.

Штернберг никогда не видел острова Даго, лишь по книгам знал, что земля там сурова и неплодна, камень да песок, множество глядящих в затянутое тучами небо озёр, а вокруг сосновые леса, суровые в своей бедности, сдерживающие натиск яростных морских ветров. Но ему была знакома каждая пядь острова – по детским фантазиям, таким ярким, что до сих пор он словно наяву видел неприступные прибрежные скалы, укромную бухту для пиратских кораблей, молчаливых светлоглазых жителей средневекового городка, которым достаточно одного громкого клича, чтобы снять со стен арбалеты. И, конечно, горделивый замок на высокой горе.

В сорок втором году он вспомнил об острове Даго, когда гулял по развалинам замка под Мюнхеном. Из щелей между истрескавшимися плитами выбивалась буйная трава, на вершине полуразрушенной башни, среди рыхлой от ветхости кладки, проросло упрямое дерево. Тогда Штернберг размышлял о том, что от его рода на всём свете осталось, быть может, лишь одно небольшое семейство: давно и тяжело болеющий отец, преданная отцу мать, сестра с дочерью – его, Штернберга, племянницей. Те, кто отрёкся от него в тот день, когда, одетый в необмятый чёрный мундир, скрипя сапогами и портупеей, он переступил порог дома. Дом вскоре опустел. Они отводили глаза, когда принимали деньги на отъезд в Швейцарию. Они хотели бы его забыть. Все, кроме Эммы, Эммочки – восьмилетней племянницы.

Штернбергу хотелось ступить на ту землю, которая долгое время служила пристанищем его предкам, почувствовать порывы штормового ветра, увидеть бьющие в берег волны, ощутить под пальцами древность камня замковой стены. Но в последние часы перед отъездом ему пришло в голову, что настоящий остров Даго вполне может не иметь ничего общего с романтикой детских фантазий. А вдруг это голое, плоское, глупое место, с ленивым тростником на нескончаемых болотах, с сонными деревеньками, худосочными стадами на блёклых пастбищах, с провинциальным городишком, наивно гордящимся своим церковным хором да пивной, с пошлейшей суконной фабричкой, разросшейся как раз на месте замковых развалин? Бор вырублен, озёра загажены. На побережье – липкий серый песок, развешенные рыбацкие сети и удушающая вонь тухлой рыбы.

Поездка так и не состоялась, и намерение вскоре было забыто.

Но теперь, спустя пару лет, остров Даго вновь поднялся из глубин памяти, чтобы стать тем местом, куда Штернберг изредка наведывался во снах. Это был именно его, тот самый, остров: с пенными волнами, штурмующими крутые скалы, с войском корабельных сосен, выстроенным из камня городом и замком на горе. Однако Штернберг никогда не думал, что его остров окажется совершенно безлюден.

Теперь Штернбергу порою приходилось брести сквозь один и тот же изматывающе-длинный сон: он идёт от заброшенной пристани к пустому городу, где слепоглухонемые дома стоят с плотно закрытыми ставнями и запертыми дверьми, поднимается к замку, почему-то уверенный, что должен кого-то непременно, во что бы то ни стало там найти. Лестницы в замке железные, гулкие, забранные стальными сетками, а длинные прямые коридоры перекрыты раздвижными решётками, легко и беззвучно отходящими в сторону. Не замок, а тюрьма. Издевательски смотрятся дорогие гобелены на стенах просторных распахнутых камер, избыточно освещённых истошно-белым электричеством. В некоторых камерах попадается изысканная мебель, расставленная разрозненно и безо всякой цели. Лишь в последней камере в углу обнаруживается вполне тюремного вида койка: узкая, железная, обшарпанная. И от вида этой койки – пустой – Штернбергу становится безнадёжно и жутко, и он с усилием просыпается.

Когда-то раньше ему уже доводилось видеть эту тюремную койку: фотографически-отчётливо помнилось, что прутья в изголовье погнуты, а засаленный, косо лежащий матрас – в пёструю клетку с малозаметными тёмными пятнами, словно рубашка краплёной карты. Штернберг старался не думать о том, где всё это видел.