Текст книги "Садовник для дьявола"

Автор книги: Оксана Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Но удивилась, когда узнала, что свекровь ложится не в знакомую лечебницу, а «совершенно непонятно к кому».

Серафима отреагировала на известие весьма своеобразно. Выслушала бабушку и пробурчала, что «сама с удовольствием смылась бы из этого сумасшедшего дома недельки на две».

Вот и весь сказ. Ни на чьем лице Надежда Прохоровна не заметила и тени сожаления – Вера Анатольевна почему-то не переломала кости, улетая с крыльца, живая и здоровая уезжает подлечиться. То есть становится недостижима для возможного убийцы. Все приняли ее отъезд как должное.

Только вот обычного чаепития под яблонями не случилось. И даже днем, когда Надежда Прохоровна вернулась из больницы доктора Матвеева, вся территория как будто вымерла: Катарина и Елена разъехались по делам – одна к косметологу, другая в химчистку – и пропадали в городе до самого вечера. Серафима уговорила мачеху разрешить ей поход в театр. Павел вообще вернулся ближе к ночи.

Расследование застопорилось. Надежде Прохоровне удалось только с Лидой и Васей немного поболтать.

И пока разговор касался исключительно семьи Игнатенко, приехавшей на лето в Подмосковье, беседа шла легко и просто.

– У нас двое детей, – порхая по кухне, убирая за ушедшим Васей пустые тарелки, говорила Лидия, – девчонки скучают. Вот и решили их с бабушкой поближе привезти хотя бы на три месяца. У молочницы Светланы дом большой – мы давно с ней подружились, – она всегда на лето дачников пускала.

Невысокая полнотелая хохлушка легко перекатывалась от мойки до холодильника, от холодильника до кухонной плиты: все в ее руках мелькало, порхало, летало – тесто месилось, котлеты рубились. На тарелке перед гостьей лежали пышные ватрушки.

Но когда Надежда Прохоровна коснулась темы недавнего увольнения, все добродушие слетело с Лиды мигом:

– Какие мы воры, а?! – упирая кулаки в крутые бока, раскипятилась повариха. – Мы в жизни копейки чужой не взяли! Работаем тут три года. Я за одну зарплату два дома убираю! У Веры Анатольевны.

– Да? – удивленно перебила баба Надя. – А я подумала, никто там не убирает – столько пыли в шкафах.

– Это в шкафах! И то – сейчас! Пока статуэтка из-за Тоси не кокнулась. А раньше я и пылесосила, и влажную уборку делала, и посуду эту чертову перетирала. И все за одну зарплату!

– Так, поди, не маленькую, – резонно заметила Надежда Прохоровна.

– А вот не надо чужих денег считать, – нависнув над бабой Надей, блестя разозленными карими глазами, прошипела Лидия.

По какой-то причине она отнеслась к гостье Веры Анатольевны совсем по-свойски. Видать, простонародным чутьем родную рабочую кость учуяла и особенно не церемонилась. Не манерничала.

– А чего же вас, таких хороших, в одночасье за порог выставили? – тоже не стала чиниться Надежда Прохоровна, забила вопрос прямиком в крутой украинский лоб. – Неужто только по одному лишь подозрению?

– А это надо у Катьки спросить – какая ей шлея под хвост попала? – История с увольнением, обвинения в воровстве и вправду задевали Лиду за живое. Даже слеза на карем глазу блеснула. – Три года было все чин чином, никогда счетов из магазинов не проверяла и тут – взбесилась!

– Вот прямо так – взбесилась? – добавив сочувственного недоумения в голос, показывая трудовую солидарность, спросила баба Надя.

– Вот так сразу! В один день! Даже времени собраться толком не дала. Мы половину вещей тут оставили.

«Так уж и половину? – про себя подумала Надежда Прохоровна. – За половиной вы бы через день явились, а не спустя почти что три недели.» Но вслух сказала:

– Ой-ой-ой.

– И я о том же, – повелась на сочувствие повариха, села рядом на табурет. – Все было тихо-мирно. Нет, ну бывало, конечно, не без этого. Но чтобы так – вон, и все! – такого никогда. С Верой Анатольевной, с ее статуэтками больше мороки было. А чтобы с Катей – никогда. Ей главное – порядок, чтоб все красиво, как в ресторане. А я-то в ресторане пятнадцать лет проработала, умею преподать. Вася так вообще – любимчик. И машину, если надо там помыть, колеса подкачать, масло проверить. Никогда никому не отказывал. В этом году, когда Симку прав лишили, он даже ее на занятия возил.

– А за что Серафиму прав лишили?

– А за что обычно прав лишают, – многозначительно ухмыльнулась Лида. – Пьяная за руль села. Да не в первый раз.

Надежда Прохоровна давно заметила за людьми, подобными Лидии, одно интересное свойство: когда их начинают в чем-то обвинять, те действуют как в поговорке «сам дурак!». Чернят всех вокруг: мол, каждый тут не без греха.

И потому, раздраконив «несправедливо обиженную трудящуюся женщину», вполне рассчитывала на откровения подобного рода. Спросила:

– И как же это Сима такая неуправляемая выросла?

– А как тут ею управлять? – довольно развела в стороны пухлые ручки собеседница. – Ее раньше надо было в угол ставить, пока она там помещалась. Вон мы своих – чуть что не так – ремнем по заднице. Или.

Методы воспитания в семье Игнатенко Надежду Прохоровну интересовали мало.

– А что же Лена? Никак не может приструнить?

– И-и-и, – хитрюще протянула Лида. – Как ты ее приструнишь? Вон Вера Анатольевна грозилась даже наследства лишить, а все без толку. Еще раз, говорит, с наркотиками или пьянкой попадешься – все. Хана. Нет у тебя наследства. Понятно?

– А Симе все равно?

– Как с гуся вода.

– Понятно, – глубокомысленно пробормотала баба Надя. – И часто она у вас с наркотиками попадалась?

– Ну-у-у. – Повариха задрала глаза к поблескивающему натяжному потолку. – Пару раз бывало. Один раз в ночном клубе на милицейскую облаву нарвалась – коробку с каким-то куревом нашли. Потом Гена в сумочке что-то обнаружил. Оба раза на месяц ее дома сажал, никуда не выпускал. – Покрутила головой. – Досталось тогда Леночке. Сима ведь все на ней срывала. Чуть что не так – ты мне никто, ты мачеха. – Вздохнула. – И как она теперь с ней справится? Ума не приложу. Девчонка совсем ненормальная. Вырядится в черное, намажется и ходит – смерть смертью. Глазами подведенными зыркает. – Повариха махнула рукой, дотянулась до заварочного чайника и добавила себе в чашку горяченького.

Гораздо позже Надежда Прохоровна сделала из всего услышанного два напрашивающихся вывода. Елене смерть мужа не просто не выгодна, а практически губительна. Она остается без денег, один на один с неуправляемой девчонкой. У Серафимы появляется мотив. Под камнем в саду нашли  свежий окурок с марихуаной – что, если отец застукал ночью дочь с наркотиками, пригрозил рассказать все бабушке, и та его?..

Зарезала, что ли? Родного отца ножом по горлу?..

Как-то зыбко получается. Неправдоподобно. Если бы Серафима убила отца из-за одной-единственной сигареты – странно, правда? – то вполне успела бы эту самую сигарету из-под камня вынуть и в унитаз спустить.

А окурочек-то нашли.

Значит, дело не в наркотиках.

А в чем?

Долго, до самых сумерек, бродила Надежда Прохоровна по большой пустынной гостиной Веры – по окнам тихо постукивал дождь, – смотрела фотографии на стенах. Потом заметила за стеклом витрины старый толстый фотоальбом, села в кресло, возле которого только-только улеглась обеспокоенная отсутствием хозяйки Тася, и раскрыла.

На черно-белых снимках лица, лица. Вот Алексей Дмитриевич, покойник. Вот крошечная Тася у него в руках. Компания молодежи на пикнике: совсем молодой Павел обнимает Катарину (ее легко узнать, почти не изменилась ни лицом, ни статью), смотрит на нее влюбленно.

Так. Стоп. А это кто?

Надежда Прохоровна взяла со столика забытые Верой очки, пристроила их на манер лупы.

На длинном бревне возле костра сидел. ПАВЕЛ.

А Катарину обнимал Геннадий.

Или?..

Нет. Вера точно говорила: все окрестные мальчишки обхаживали Катарину, кроме Павла. Он к числу ее поклонников не относился.

Надежда Прохоровна лихо пролистала весь альбом до корки, но не нашла больше ни одной фотографии той поры. На прочих же снимках все чинно и достойно: Павел – Катя, Гена – Аня, потом Елена. Все пары выглядят счастливыми, довольными, а впрочем, на то и семейный фотоальбом, чтоб о хорошем вспоминать.

Ломать голову над вопросом, которого могло и в природе не существовать, Надежда Прохоровна не стала. Расследование – материя тонкая: оставишь острую, ненужную зацепку, и все насмарку. Останется дыра, проход в область фантазий, треволнений, считай – пропало дело.

Достала из кармана вязаного жилета мобильный телефон и, пока не слишком поздно, позвонила Вере.

Спросила прежде о здоровье, поинтересовалась назначенными процедурами и после выполнения приличностей спросила напрямик:

– Анатольевна, а Гена с Катей любовь крутили?

Возможно, дело оказалось в неожиданности и неопределенности по времени вопроса, возможно, архитекторская вдова вообще не привыкла кого-то к семейным тайнам допущать.

Но замолчала она надолго.

Пришлось поторопить:

– Чего молчишь?

– Потрясена. Кто рассказал тебе об их романе? Неужели. Нет.

– Сама догадалась, – не увлекаясь игрой в предположения, сказала баба Надя. – Снимок в альбоме нашла, на котором Гена.

– Не надо, – перебила Вера Анатольевна. – Я знаю, что это за фотография. Я оставила ее только потому, что на нем изображена Женечка, моя крестница. Это последний снимок Жени, через две недели девочка утонула. У меня не хватило духа вынуть из альбома эту фотографию, Женечка так хорошо на ней получи – лась.

– Соболезную, – проговорила баба Надя, но с темы не свернула. – И долго у них роман продолжался?

– Долго, – хрипло выдавила Кузнецова. – Закончился одиннадцать лет назад.

– Это когда Алеша умер?

В трубке снова повисло молчание. Но на этот раз подпихивать Надежда Прохоровна не стала. Боялась разочаровать собеседницу ненужным словом.

– Вы. Ты и в самом деле догадалась обо всем по одной только фотографии? – тихонько, недоверчиво спросила Вера Анатольевна.

Надежда Прохоровна подтверждать не стала, она уже поняла, что вновь наткнулась на какую-то старую тайну.

– Невероятно.

«Что ж тут невероятного? – про себя подумала бабушка Губкина. – Я вашу семью только два дня знаю. Когда при мне упоминают «одиннадцать лет назад», я в первую очередь о смерти Алеши думаю. Так как больше ничего связанного с этим временем не знаю. Знала б больше, промолчала бы».

Но разрушать возникшее реноме Великой Прозорливой Сыщицы ей ни к чему. Подумала немного и отправила вопрос:

– И что тогда произошло? Я знаю, Алеша умер после разговора с Катей.

– Значит, кто-то все-таки рассказал, – с облегчением, прозвучавшим как «свят, свят, свят», проговорила Кузнецова и тут же спросила вроде бы саму себя: – А кто? Об этом знаю только я и Катя. Но Катя не могла.

– Что такого сказала тогда Катя свекру, раз у него сердце не выдержало? – топая напрямки, считая, что время недомолвок закончено, спросила баба Надя. Не собиралась больше прямодушная пенсионерка потакать законам «хорошего воспитания», что делу больше вредят. Сыщик эту самую деликатность должен дома в шкафу оставлять, ежели за расследование берется.

– Одиннадцать лет назад, тоже летом, Алексей Дмитриевич приехал в обеденный перерыв на нашу городскую квартиру, – монотонно заговорила архитекторская вдова. – Невдалеке от подъезда стояли машины Катарины и Гены. Алеша зашел в квартиру. Услышал возню в спальне. Но проходить туда не стал. Духу не хватило.

Он вернулся на работу, оттуда позвонил мне, я попросила его ничего не говорить Павлу.

Потом. Он вернулся на дачу. Тогда еще строительство домов только начиналось. Застал тут Катю. Пригласил ее для разговора в кабинет.

Что и как там происходило, я не знаю. Когда я вернулась с совещания в мэрии, у ворот уже стояла карета скорой помощи.

Сухой до треска голос Веры Анатольевны надломился окончательно, она замолчала.

– Паша знает? – тихонько спросила баба Надя.

– Мужья и жены обо всем узнают последними. Паша ничего не знает до сих пор.

– А Аня знала? Лена знает?

– Конечно нет! Анна так и умерла в неведении. Лена. появилась, когда роман уже закончился. Дело прошлое. Я велела Катарине не приближаться к младшему сыну, пригрозила, что расскажу все Павлу – как и отчего умер его отец, кто был всему причиной. Одиннадцать лет назад я Гену пожалела. Не стала взваливать на него обвинения в гибели Алеши.

– Гена Катю любил?

– Наверное. Я никогда не могла понять, где между сыновьями простое соперничество, где чувства, а не желание досадить, позаимствовать то, что тебе не принадлежит.

– То есть Гена мог просто из вредности спать с женой брата?

– Как вы, однако. – замялась Кузнецова. – Геннадий – закрытый человек. Во всяком случае, был таковым для меня.

– А Аню он любил?

– Анечка была потрясающей девушкой. Закончила консерваторию по классу фортепьяно, подавала большие надежды как пианистка. Но мне кажется, хотя и не совсем уверена, – она неправильно поняла надежды Геннадия. Он искал жену – индивидуальность. Пожалуй, мирового масштаба. А Анечка. она выбрала карьеру жены и матери. Наверное, ошиблась. – Из трубки донесся звук, как будто Вера Анатольевна попыталась отпить воды, захлебнулась. – Простите, Надежда Прохоровна, мне что-то нехорошо.

– Да, да, Верочка, отдыхай! Прости, ежели чего. Спокойной ночи.

Прожив долгую жизнь, Надежда Прохоровна давно отвыкла чему-то удивляться. Картина семейных отношений сложилась в голове, не вызывая изумления. Соперничество братьев – старая история. Но вот талант, как первородство, за чечевичную похлебку не купить.

Если только талантом жены попробовать похвастаться.

И то не вышло. Не потешила Аня чужого честолюбия. Детишками занялась, судя по фотографиям – располнела.

Как тут к прежней любови-то, что под боком обретается, от досады не вернуться?..

Все ж первая любовь. Красивая, холеная.  Скучает.

Такие себя обожать завсегда позволят, а сами – лед льдом.

Бедная, бедная Вера! Такую ношу в сердце носит.

Надежда Прохоровна покрутила головой. Убрала фотоальбом и снова села в кресло.

А правильно ли Вера думает, что вся любовь –  дело прошлое? Что, если вспыхнул роман со старой силой?..

Могла ли тогда Катарина Гену убить?.. Ведь у завистников одна радость – как ближнему досадить. Что, если Гена, не зная о причинах сердечного приступа отца и о договоре свекрови и невестки, решил все брату доложить? Мол, ты тут весь такой богатый и хороший, а я зато жену твою увел.

Могла бы тогда Катя с испугу любовника убить? Молчать заставить?..

Ведь теряла – все. Вера Анатольевна тогда б молчать не стала. Разнесла бы голубков в пух и перья, возможно, и наследства бы Геннадия лишила.

Зачем тогда холеной Катьке не шибко богатый (по ее понятиям), лишенный наследства мужик?

Не нужен он ей. Она с Пашей как сыр в масле катается. Погуливает даже. Зачем ей Гена? Только как любовник – со скуки да всегда под рукой.

Но и Лена в этом случае получает мотив для убийства – ревность. Обиженная женщина на многое способна.

Способна. Но покушение на Веру, рассыпанные бусы совсем ее оправдывают. Елена больше всех от смерти свекрови потеряет. Она совсем перестанет контролировать неуправляемую падчерицу – та только бабушку-то и боится, – защищать ее будет некому, вылетит из уютного дома белым лебедем с одним чемоданом.

Так что нет. Убить своего мужика могла, навредить свекрови – категорическое нет! Одно с другим не вяжется. Ей Верочку, которая за несколько часов до того, как были бусы рассыпаны, насчет наследства намекнула, пуще глаза беречь надо!

Уснуть с первой же попытки Надежде Прохоровне не удалось. По приезде ей постелили в гостевой спальне второго этажа, куда вела узкая крутая деревянная лестница. Сегодня под этой лестницей навзрыд скулила белая болонка.

Весь день Таисия провела в поисках хозяйки – бродила на толстых кривоватых лапках по знакомым тропинкам, обнюхивала каждый куст, исследовала дом, соседское крыльцо.

Вечером подтащила Верину тапку к подстилке возле кресла, подгребла ее под брюхо и только так уснула.

Но ненадолго. Как только баба Надя ушла из комнаты, отправилась за ней. Сначала к удобствам – их, слава богу, починили! Изъяли из жерла унитаза тот самый красиво расписанный фломастером памперс пупса. (Верочка Анатольевна приказала домочадцам не ругать соседских девочек за шалость, а сделать разъяснение.) Потом баба Надя решила угомонить собачку, погладила за ушами сидя в кресле, усыпила.

Таисия вроде бы захрапела.

Но как только Надежда Прохоровна поднялась в спальню, по первому этажу зацокали неугомонные собачьи когти.

Таисия рыдала. Запрокидывала вверх лобастую голову, сидела под невозможно крутой лестницей и объясняла всему миру, как тяжело живется покинутым пожилым собакам.

Мир в лице Надежда Прохоровны сжалился. (Или устал слушать совершенно человеческие всхлипы, несущиеся из собачьего горла.) Баба Надя спустилась вниз, прихватила тапку Веры Анатольевны – положила ее на тюфячок возле хозяйской кровати, – сама улеглась поверх шелкового покрывала, накрылась пледом.

Таисия немного покрутилась, уминая тапку, и вроде бы уснула.

А вот состояние Надежды Прохоровны нормальным сном навряд ли назовешь. По незнакомой комнате бродили тени, отбрасываемые низенькими уличными фонариками, старый дом как будто ожил: скрипел деревянными суставами балясин, охал под порывами ветра каждой форточкой, ветви яблонь, общаясь с ровесником морзянкой, постукивали о стены, оглаживали крышу и вроде бы просились внутрь.

Днем эти звуки скрадывала людская суета. Ночью, когда неугомонные ложились по постелям, дом оживал. Надежда Прохоровна опасливо косилась по углам и вспоминала гоголевского Вия и бабушкины сказки о домовых, кровососущих вурдалаках и призрачных «гостях». Что, если вспомнить рассыпанные бусины, делало «гостей» весьма материальными…

Вот ведь напасть!

Надежда Прохоровна обругала себя пугливой курицей и суеверной клушей, покрепче стиснула веки – чтоб не таращиться по темным углам! – и начала считать баранов.

Кудрявые барашки прыгали через веселенький воображаемый заборчик; кучерявые облака плыли по придуманному небу.

Софье Тихоновне пересчет парнокопытных обычно помогал. Надежда Прохоровна споткнулась на тридцать пятом баране.

Придумают же – скотину на ночь пересчитывать!

Плюнула на стадо и кудрявые облака над забором. Повернулась на бок, подоткнула одеяло. И уснула.

Но время показало, что не крепко.

Легкий деревянный скрип и тихий скрежет железа о железо доносился откуда-то сверху.

Надежда Прохоровна открыла глаза и вначале подумала, что звуки эти – продолжение сна. За окном стоял серый предутренний туман, возле кровати тихонько фыркала проснувшаяся Тася.

– Эй! Кто там есть? – громогласно выкрикнула бабушка Губкина. – Сейчас милицию вызову.

Голос испуганно каркнул, сорвался на фальцет; по скрипучей деревянной лестнице скатились торопливые шаги, прошелестели по прихожей за дверью хозяйской спальни, стихли.

– Эй, кто там есть? – тише, больше для себя проговорила баба Надя.

Дом, прекративший ночные проказы, стоял тихохонько и мирно. За окном, почти съеденные белесым туманом, скучно висели яблоневые ветки.

Надежда Прохоровна нашарила ногами тапки, рукой, почти не глядя, выловила из стакана вставную челюсть.

Страх-то какой, Господи!

По второму этажу, как раз там, где была предназначенная ей спальня, кто-то ходил!..

Что, если преступник явился за востроглазой, вездесущей бабкой?!

Шаркая и припадая на левую ногу, Надежда Прохоровна подкралась к комнатной двери. Сзади безбоязненно и громко по паркету цокали собачьи когти – Таисия собралась на утреннюю прогулку.

Надежда Прохоровна резко рванула на себя дверную ручку!

В небольшой прямоугольной прихожей совершенно пусто. От одежды на вешалках пахло духами, яблоками и немного псиной. На узкой полочке дремали шляпы.

Баба Надя выпрыгнула за порог. Ударила вытянутой рукой по толстенному вороху одежды!

В углу за вешалкой никого не было. А больше в прихожей спрятаться негде. Вытягивая шею на манер гусыни, глаза выпучивая на манер глубоководного краба, Надежда Прохоровна подкралась к лестнице, поглядела вверх – на площадке второго этажа тоже вроде никто не поджидал.

Обиженная невниманием Таисия призывно тявкнула, бабушка подпрыгнула.

– Тихо, Тася! – прошипела полуобморочно. – Сейчас пойдем!

Но направилась совсем не к двери на улицу, а, цепко держась за перила, разглядывая каждую ступень – второй встречи с бусинами бабушке точно не пережить на эдакой-то крутизне! – поднялась на второй этаж.

Оглядела гостевую спальню, проверила, в целости ли деньги в сумочке, пенсионное удостоверение.

Даже в шкаф огромадный пугливо нос сунула.

Все цело, все в порядке.

А чем скрипели-скрежетали – непонятно.

Надежда Прохоровна покрутилась на месте, вышла в крошечный коридорчик, и взгляд ее наткнулся на противоположную дверь бывшей хозяйской спальни. Большая, когда-то белая, а сейчас желтоватая, она стояла запертой многие годы, почти со смерти Алексея Дмитриевича.

Сейчас из замочной скважины забытой двери торчал большой, тронутый ржавчиной ключ.

Надежда Прохоровна нахмурилась. Припомнила. Еще вчера и даже сегодня – если считать началом суток беспокойную полночь – этого ключа тут не было.

Баба Надя, шаркая, подкралась к двери, дернула за ручку – все так же заперто, – попробовала вынуть ключ.

Тот намертво застрял в клешне замка.

Надежда Прохоровна приложила усилия – замок заскрежетал, противно скрипнул, но бородку не выпустил.

Так, значит, догадалась бабушка, застрял, родимый. Тобой тут и скрипели, стало быть. Наружу извлекали.

Подумала немного, оставила борьбу с железом на потом и спустилась вниз к нетерпеливо похрюкивающей Тасе.

Вышла на крыльцо – туман, туман, – скоренько подхватила собачку на руки и, бдительно оглядывая каждую ступеньку, спустилась в сад.

Поставила болонку под смородиновый куст и заспешила за угол, туда, где над малиновыми кущами нависал хмурый балкон закрытой спальни: очерченный довольно пыльным стеклом, балкон почти касался толстых веток древней яблони.

Надежда Прохоровна подняла голову вверх, пошарила глазами по самой ближней толстой ветке и.

Не очень удивилась, обнаружив на ветке желтое пятно свежесодранной коры. Повредили ветку недавно. Пятно еще не успело стать серым и располагалось поверху ветки, так, что, если не предположить, что оно там есть, в жизни не разглядишь.

Так-так-так, пробормотала баба Надя. В первый день, расспрашивая Веру о действиях милиции, она узнала, что старый дом практически не осматривали. В нем жила собака. Хоть старая и глухая, но все-таки. Вполне могла поднять лай, ежели бы злоумышленник прокрался.

Вера Анатольевна тогда сказала, что кто-то из милицейских поднялся на второй этаж. Открывал все двери, но в закрытую спальню дальше порога заходить не стал – слой пыли на полу убедительно доказывал: никто не появлялся в этой комнате лет эдак пять. А то и больше.

Дверь спальни тогда закрыли снова. Но видать, второпях да в небрежности к чужим вещам замок и повредили.

Оставив Таисию гулять по газонам – куда она денется, кругом одни заборы, – Надежда Прохоровна заспешила в дом. Остановилась в центре небольшой прихожей и попыталась представить, где хозяйственный Алексей Дмитриевич, ремонтирующий когда-то самолично ступени и ставни, мог держать отвертки и всякие инструменты?

Взгляд наткнулся на узкий поцарапанный шкафчик у двери в подвал. Надежда Прохоровна открыла обе его скрипучие створки – так и есть. На узких темных полочках лежали железяки, запасные лампочки, из полулитровой банки торчали ершики кистей и две отвертки.

Надежда Прохоровна прихватила обе и потопала наверх. Эх, белоручки-недотепы, ворчала на ходу. Где вам тягаться с крановщицей, собаку съевшей на всяческих ремонтах, – хоть швейную машинку починить, хоть двери смазать, хоть гвозди забивать.

Самодовольно ворча, пристроилась на корточках возле заржавленного замка и, ничтоже сумняшеся, расковыряла многолетние наслоения краски на внешней планке замка, на каждом шурупе. Минут за двадцать. Самодовольства только добавлялось.

Еще парочку минут повозилась непосредственно с замком, поддела отверткой запавший язычок и, наконец, открыла дверь.

Натертый паркет забытой спальни покрывал белесый ковер вездесущей пыли. Большая кровать под бордовым покрывалом тоже слегка поседела, напротив нее пыльный масляный портрет хозяев в чинной стойке: Алеша Дмитриевич при бабочке, Вера при манто и лаковых туфлях. Взгляд покойного Кузнецова с укором вонзился в визитершу, его жена, наоборот, как будто приглашала, заманивала бабу Надю в забытую комнату.

Надежда Прохоровна перекрестилась, некстати вспомнила про семейные могильные склепы и перешагнула порог.

Половицы поскрипывали от каждого шага бабы Нади, мертвый слой пыли взмывался вверх – Надежда Прохоровна прошла насквозь, до балкона заброшенную спальню.

Подошла к застекленной двери, с трудом отковыряла шпингалеты.

Балкон замусорили давно и щедро. На выгоревшей, когда-то полированной тумбочке стояли две птичьи клетки – в одной из них даже бесцветный от старости корм сохранился.

В другом углу устроились запыленные корзины с разнокалиберными – когда-то дефицитно-импортными – пустыми бутылками, валялся опрокинутый ящик, из которого вывалился ворох обесцвеченных солнцем журналов «Огонек». Еще с Коротичем.

Под узкой щелью, оставленной для притока воздуха приоткрытой оконной фрамугой, валялся свежий глянцево-черный пакет для мусора.

Набитый.

Надежда Прохоровна вытянула шею, пристрелялась к оцарапанной яблоневой ветке. Если подняться по этой ветке над землей, отогнуть немного тонкие веточки, заброшенный на балкон пакет аккурат завалится на корзины с бутылками и после шмякнется на пол.

Понятно.

Надежда Прохоровна аккуратно – дабы отпечатки пальцев не стереть! – подхватила пакет за уголок и осторожно вытянула его в комнату.

Подержала на весу. Не тяжелый.

Подумала: «А может, милицию вызвать? Следы ведь преступления скрываю.

А если нет? Если лежит в пакете старая песцовая шапка иль тюлевая занавеска?.. Побеспокою людей без толку, хозяев перед соседями опозорю.

Нет, так негоже. Вначале надо убедиться».

Надежда Прохоровна решительно покинула заброшенную спальню, спустилась вниз до гостиной и поставила находку на большой круглый стол под люстрой. Присмотрелась внимательно к волосатой бечевке, завязанной поверху пакета. Дернула за хвостик, распустила узел.

Заглянула внутрь – в нос ударила застоявшаяся вонь: в пакете лежал какой-то перепачканный комок одежды.

Надежда Прохоровна аккуратно вытряхнула содержимое на кружевную скатерть. Вместе с какими-то невесомыми тряпочками на стол вывалились дивно грязные белые туфельки-балетки.

Баба Надя бережно, едва прикасаясь, тряхнула, расстелила на столе когда-то белоснежный, почти прозрачный пеньюар и белую, из более плотной материи ночную рубашку.

Переднюю часть ночнушки сплошь покрывали бурые пятна и зеленоватые полосы, оставленные травой. Место, где предположительно могли быть колени, украшали округлые отпечатки черного грунта.

На подоле пеньюара зияла треугольная дыра.

Минут пять Надежда Прохоровна разглядывала свою находку, потом сложила пеньюар и рубашку так, чтобы дыра пришлась на место, где под ней лежала ночнушка. Поскрипела мозгами, подумала еще минуток десять и.

Звонить в милицию раздумала. Несколько дней назад женщина в этой ночнушке стояла на коленях перед мертвым Геной. (Вон как следы от земли и травы на уровне коленок отпечатались!) Наверное, еще держала, прижимала к груди окровавленную голову.

Убийцы так не поступают. Убийца – чирк по горлу сзади и в сторону! – чтоб кровь не замарала. Не в грудь ведь случайно ножиком попал, а горло перерезал. Небось намеренно. Так что жалеть потом не будет.

А тут беда на белой ткани отпечаталась.

Надежда Прохоровна бережно сняла пеньюар со стола, приложила его к себе, примерилась.

Высокая женщина в этой одежде ходила. Высокая. Значит – не Лена. А высоких женщин тут двое: Катарина, Серафима.

Еще, конечно, Вера. Но хватит о ней думать! Тоже еще – великий сыщик Губкина-Мегрэ! Только ненормальная мать дитю горло перережет, а Верочка пока в порядке!

Достала из старинного бюро листок бумаги, установила на него белую тапку, щедро украшенную землей и кровью, и тщательно обрисовала карандашом ее контур. Маникюрными ножницами обрезала лишнее и убрала бумажный отпечаток подошвы в карман халата. (Из-за открытых настежь дверей уже давно неслось поскуливание Таси.)

Прибрала находку обратно в пакет, спрятала его в узкий шкаф в прихожей и вышла на крыльцо, у которого при виде бабушки радостно запрыгала болонка.

Только через час остальные дома начали подавать признаки жизни. Надежда Прохоровна еле дождалась, когда за воротами скроется машина Павла! Стояла у большого окна гостиной, смотрела на участок и ждала удобной минуты для начала сверхволнительной операции по сравнению размеров обуви. Минуточки считала!

Как только за автомобилем архитектора автоматически закрылись ворота, вынесла совершенно сонную кормленую Тасю в сад и неторопливо, посвистывая собачке, направилась к крыльцу Катарины. Если верить словам ее родственников, встает Катька ближе к обеду, так что утреннее время самое полезное для скрытых сыщицких мероприятий.

Таисия тащиться к дому знаменитого хозяйкиного сына не захотела, хоть ты плачь. Никакого интереса, по всей видимости, дом этот в ней не вызывал, в нем вряд ли хранили угощение для пожилых собак. Таисия вредно села посреди дорожки и уставилась на глупую Надежду Прохоровну выпуклыми коричневыми глазами. «Куда идешь, дурында? – читалось в собачьем взгляде. – Там точно ничего интересного нет. Давай вернемся к теплому тюфячку, в родимый холодильник заглянем.»

Надежда Прохоровна достала из кармана спортивного (прогулочного) костюма обломок печенья. Провела им над головой болонки.

Таисия немного оживилась. Но не настолько, чтобы встать и просто так пойти.

Надежда Прохоровна плюнула на церемонии – быстренько бросила взгляд по сторонам – и, схватив болонку в охапку, донесла ее до крыльца. Поставила у ступенек, приказала: «Сидеть!» – и шустро шмыгнула в прихожую.

Из кухни доносился звук льющейся воды и шаги Лидии, Надежда Прохоровна подошла к обувной тумбе – огляделась – и стремительно схватила с верхней полки лакированный коричневый шлепанец с золотистой пуговкой на перемычке. То, что нужно, – модель без каблука, аккурат для сравнения.

Приложила шлепанец к бумажной стельке, примерилась и грустно поставила его на место: маловато будет. Не тот размер. Если только Катька не любит при ходьбе пальцы на ногах поджимать, но это вряд ли.

Шаги из кухни послышались в направлении прихожей, Надежда Прохоровна суматошно запихала бумажную стельку в карман, замерла!..

Профиль Лидии мелькнул на повороте к ванной и скрылся за углом. Уф!!

Губкина-Мегрэ опрометью скатилась по крыльцу и дух перевела, когда уже оттащила Таисию в смородиновые кусты у дома Веры Анатольевны. Развеселившаяся от подобного обращения болонка пружинисто подпрыгивала у ее ног и намекала то ли на обещанное печенье, то ли просилась еще раз по саду на ручках полетать.