Текст книги "Право первой ночи (СИ)"

Автор книги: Оксана Чекменёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Часть третья

           Барин зашевелился, что-то сделал, и послышался шорох падающей одежды. Наверное, разделся. Ой, мамочки! Голый барин – это вдвойне страшнее. Хорошо, что я этого не вижу. А он присел на край кровати и, протянув руку, прикоснулся к моей щеке. Я дёрнулась, напряглась и снова зажмурилась. Пусть ничего не видно, с закрытыми глазами всё равно не так страшно.

          – Какое чудо, – бормотал барин. – Какой чудесный подарок. Ты похожа на фарфоровую статуэтку. Как тебя зовут, девочка?

          Я задумалась, на кого же это я похожа, и хорошо это или плохо, судя по восхищённому голосу барина – хорошо. И, думая об этом, чуть не проговорилась.

          – Ефрос... Лукерья, – тут же исправилась я.

          Конечно, мы никогда не встретимся боле, и имя моё барин вряд ли вспомнит, но наш батюшка каждые три месяца подаёт управляющему докладную, кого он за это время крестил, кого венчал, а кого отпевал. И ходили слухи, что и барин те списки частенько просматривает. Будь дело зимой – я затерялась бы среди других невест. Меня даже дядя Епифан управляющему по имени не назвал. Но вдруг я назвалась бы настоящим именем, а барин увидел бы, что единственная свадьба летом была не у Ефросиньи, а у Лукерьи Телушкиной, и тогда наш обман точно раскрылся бы.

          Лушка получит батогов, а я... Страшно подумать, как разозлятся родители, да и девство моё пропадёт почём зря. Нет, нужно быть внимательнее, не проговориться.

          А барин тем временем продолжал гладить мою щёку, потом перебрался на подбородок, прошёлся пальцем по губам, носу, брови. Он то ли пытался «увидеть» меня на ощупь, то ли ласкал так, не знаю. Но отвращения эти прикосновения точно не вызывали. Наверное, потому, что я не видела того, кто меня трогает. Варюха, спасибо за совет. Может, всё будет не так и страшно.

          Я потихоньку расслабилась, кулаки разжались, глаза уже не были крепко зажмурены, просто прикрыты. А барин продолжал гладить меня, едва касаясь и бормоча.

          – Лукерьюшка. Маленькое чудо. Кожа, как шёлк, – его пальцы спустились ниже, и погладили шею, плечо, спустились по руке до локтя, чуть пощекотали впадинку под ним, потом вновь вернулись к плечу, ключице. Скользнули вдоль выреза рубашки, спустили одну лямку с плеча.

          Было странно, стыдно и... приятно. Пальцы не делали больно, они не были настойчивыми или грубыми, не хватали, не лезли, куда нельзя. Они просто гладили, они... ласкали. По словам Варюхи, барин не утруждал себя ласками. Пощупал, да, но для себя, а не чтобы сделать приятное, потом задрал рубаху, навалился сверху, быстренько сделал, что мог, а мог он немного, и всё, отпустил. А меня барин ласкает медленно, нежно, словно ему доставляет огромное удовольствие само прикосновение ко мне. Непонятно, но... так приятно!

          Новое прикосновение к плечу, и я не сразу поняла, что это уже не пальцы, а губы. Пальцы делали другую работу – аккуратно спустив и вторую лямку, они медленно стягивали вниз мою рубашку, а вот губы... Они творили что-то удивительное, покрывая легчайшими поцелуями то, что открывала сползающая рубашка, заставляя странные щекотные мурашки бегать по коже.

          Рубашка спустилась ниже, и лёгкая прохлада коснулась груди, заставив её напрячься, а соски сжаться. Или это не прохлада, а прикосновения губ барина, которые обцеловывали груди, то приближаясь к соскам, то удаляясь, заставляя меня нетерпеливо ёрзать в ожидании... сама не знаю, чего.

          Прежде я не раз наблюдала, как парни хватали девок пятернёй за грудь, девки взвизгивали и отталкивали парней, но как-то неубедительно. Словно возражали только потому, что так принято, а самим им нравится. И улыбались они при этом так завлекательно. А я понять не могла, что за удовольствие в том, что кто-то хватает тебя за грудь и... жамкает. Наверное, что-то в этом было, только меня ж никто не хватал, по мнению парней – не за что было, так что понять, какая в этом радость, мне было не суждено. Ну, грудь и грудь, что за неё схватить, что за ногу, мне казалось, что всё равно, чувства те же, мясо – оно и есть мясо.

          А оказалось, что нет. Теперь, когда барин касался моей груди, я вдруг поняла, что она, оказывается, не только чтобы детей кормить, и чтобы парни хватали, оказывается, прикосновение к ней невероятно приятно. И когда губы барина обхватили мой сосок и стали его легонько посасывать, я взвизгнула и выгнулась, потому что меня вдруг прострелило неиспытанным прежде сладким удовольствием. Оно затмевало мой разум, заставляло тело ёрзать и выгибаться, а руки – схватить барина за голову и стараться крепче прижать его к моей груди.

          Довольно хмыкнув, барин выпустил мой сосок, подув на него на прощание и заставив меня застонать от разочарования, и тут же занялся вторым, а первым занялись его пальцы, нежно обхватив грудь, чуть сжимая и теребя требующий ласки сосок. Меня бросало то в жар, то в холод, низ живота наливался странной горячей тяжестью, почти болью, непонятной, непривычной, что-то требующей. Я не понимала, что мне нужно, но барин, похоже, прекрасно это знал.

          Его рука скользнула вниз, обхватила моё колено и отвела его вверх и в сторону, заставив ногу согнуться. Потом, пока язык и губы продолжали попеременно ласкать то один мой сосок, то другой, пальцы барина прокрались вверх по внутренней стороне ляжки, задирая подол рубахи и оставляя на чувствительной коже обжигающий след, пока не прикоснулись к тому, чего никто никогда не касался, к жаркому и стыдному, к тому, что встретило эти пальцы с восторгом и облегчением.

          Да! Да, именно там мне и нужны прикосновения, да, только они могут облегчить эту непонятную, горячую и тянущую боль внизу живота. Пальцы, словно услышав мою немую просьбу, начали играть там, ощупывать, исследовать, гладить, облегчая боль, и в то же время, заставляя её расти. Я уже ничего не понимала, ёрзала по кровати и стонала всё громче, причитая «пожалуйста, пожалуйста», даже не понимая, о чём я вообще прошу. Наверное, как-то унять эту странную боль.

          – Такая чувственная, такая отзывчивая, – восторженно бормотал барин, зубами стягивая мою рубаху всё ниже, и при этом, задирая её снизу всё выше, пока она не оказалась скомканной где-то у меня на животе.

          Я даже не осознала, как и когда барин оказался надо мной, разместившись между моих, уже широко раскинутых ног, и лишь чувствовала его губы, его умелые пальцы, творящие чудеса с тем потайным местечком у меня между ног, о котором я прежде и не думала даже. Но в какой-то момент пальцы заменило нечто большее, оно, толстое, крепкое и горячее, начало проталкиваться в меня, заставив испуганно напрячься. Я знала, что должно произойти, но не думала, что это окажется таким большим. Мамочки, он же меня разорвёт!

          – Такая МОЯ! – выкрикнул барин и резко толкнулся вперёд, внутрь, в меня, сразу войдя невероятно глубоко, заставив закричать от боли и попытаться оттолкнуть, спихнуть того, кто неожиданно сделал мне так больно.

          Но лямки рубашки, оказавшиеся где-то возле моих локтей, словно бы спеленали меня, прижали руки к бокам, и я беспомощно трепыхалась, не в состоянии что-то сделать. Я попыталась отползти, слезть с этой штуковины, которая находилась внутри меня, потому что это было больно и... неправильно! Но сильные руки обхватили меня и удержали на месте, не позволяя двигаться.

          – Тише, тише, маленькая, не дёргайся, ты сделаешь себе ещё больнее, – тихий голос пробился сквозь пелену боли, заставил прислушаться и замереть.

          – Больно, – всхлипнув, пожаловалась я.

          – Я, знаю, Лукерьюшка, я знаю. Но я даже и подумать не мог, что ты – девственница. Прости, я бы действовал осторожнее, но ты была такой отзывчивой, что я мог подумать?

          – Выньте его, – робко попросила я.

          Непонятно, почему он удивляется, ему ж все девушки непорченными достаются.

          – Нет, маленькая, если я сейчас шевельнусь, то сорвусь. Потерпи немного, боль сейчас пройдёт.

          Я покорно лежала и всхлипывала, а барин сцеловывал слёзы с моих щёк, потом коснулся дрожащих губ, потёрся о них своими губами, лизнул, снов потёрся, прихватил нижнюю губу, чуть прикусил, а потом вдруг припал к моим губам крепким поцелуем. Сначала я просто растерялась, не зная, как реагировать и что делать, но губы барина были таким... не знаю, как назвать, но то, что они делали с моими губами, заставляло забыть даже про боль там, внизу. Она, кстати, потихоньку стихала, барин сказал правду. Да и знала я, что первый раз всегда больно, просто не думала, что так сильно. И что у барина такой большой окажется. Божечки, какой же тогда у Варькиного Антипки-то, если она у барина и не заметила почти? С полено, что ли?

          Боль почти стихла, оставив лишь неприятное чувство распирания. И, словно поняв это, барин начал медленно вынимать из меня свою штуку. Я ойкнула – снова стало больно, хотя и не так сильно, но он же вынимал, значит, скоро мне станет легче. Я постаралась расслабиться, дожидаясь, когда всё прекратится, но тут барин остановился, а потом начал двигаться обратно в меня.

          – Ээээ... – всё, что смогла выговорить, вложив в голос всё испытываемое непонимание и возмущение.

          – Тише, маленькая, тише, потерпи, скоро станет легче, обещаю.

          Ну, если обещает... Я вдохнула поглубже и приготовилась терпеть. Как там Варька говорила? Поелозил маленько и сдулся? Ладно, маленько я вытерплю.

          Маленько прошло. И ещё маленько. И ещё, а барин продолжал двигаться так, словно не собирался останавливаться до самого утра. Варька, я тебя прибью!

          Но в одном барин не солгал – боль потихоньку отступала. Пока ещё оставалось чувство распирания, правда, уже не такое ужасное, привыкла, я что ли? Но боли уже не было. Зато губы, целующие меня – это было тааак приятно! Всегда удивлялась, что в этом люди находят, противно же наверное, и слюняво. А вот барин целовался не слюняво. И совсем-совсем не противно. Только чуть щекотно от усов. И эти поцелуи даже немного примиряли меня с тем, что творилось там, внизу.

          А барин всё двигался и двигался. И в какой-то момент я вдруг поняла, что мне не только от поцелуев приятно, но и внизу, как ни удивительно, тоже. Боль прошла, а эти движения вдруг стали вызывать странное чувство. Снова низ живота стал наливаться теплом, требуя облегчения, только непонятно – какого. В прошлый раз легче стало от пальцев барина там, но потом всё испортила эта его здоровенная штуковина. А теперь... Не знаю, не понимаю, но вдруг осознала, что снова ёрзаю, и почему-то даже двигаюсь навстречу движениям барина.

          – Да! Да, моя хорошая, – сразу заметив, что происходит, стал подбадривать меня барин. – Я знаю, ты сможешь. Давай же, маленькая, ну?

          Я не понимала, чего он от меня хочет, я вообще мало что понимала, но этот жаркий шёпот прямо мне в губы словно бы заставил жар в моём теле сильнее накатывать волнами, усилил горячую боль внизу живота, ничего общего не имеющую с болью от первого проникновения, заставляя меня двигаться всё быстрее в поисках чего-то, какого-то освобождения, что у меня никак не получалось.

          – Не могу, – всхлипнула я от разочарования.

          – Сможешь! Я знаю, ты сможешь, я это чувствую! Давай же, маленькая, постарайся.

          Его рука скользнула между нашими телами и вновь стала ласкать меня там, губы прильнули к соску, и я уже не понимала, где нахожусь, что делаю, моё тело плавилось и напрягалось в погоне за чем-то недостижимым, я стонала в голос и билась, резко двигаясь навстречу сильным, быстрым движениям барина. И в какой-то момент его пальцы надавили куда-то, и в меня словно ударила молния, заставив всю ту скрученную напряжением боль в моём теле превратиться и невероятное удовольствие, слаще которого не бывает на свете, поглотившее меня целиком, окунувшее в радугу и оставившее обессиленной и невероятно счастливой. В тот же миг я услышала рычание барина, почувствовала, как он напрягся, а потом внезапно расслабился и рухнул на меня, придавив к постели, а внизу, там, где мы были соединены, в меня выплеснулась горячая жидкость.

           «Раздавит!» – было моей первой мыслью, но барин, словно услышав, скатился с меня, и тут же прижал к себе, целуя в макушку.

           «Ну, вот и всё, девство отдала, можно уходить», – вторая мысль, и даже непонятно, облегчение в ней было или разочарование. Потому что то, что я почувствовала в конце, было... было... это было так невероятно, так приятно, так чудесно, что хотелось плакать.

           «Варька, почему ты меня обманула?» – вынырнула следующая мысль. Да, поначалу было больно, очень больно, но потом, то, невероятное...

          – Лукерьюшка, чудо моё маленькое, – зашептал барин, прерывая мои мысли. – Какая же ты чувственная, отзывчивая, искренняя. Откуда ж ты взялась такая, солнышко моё?

          – Из Малой Ольховки, – честно ответила я.

          – Из Малой Ольховки, – повторил барин, тихо рассмеявшись мне в волосы. – Да, в Малой Ольховке я уж точно не искал. Знал бы, что там меня ждёт такое вот маленькое чудо, я бы раньше... Ну, это теперь уже не важно, я тебя нашёл, остальное – ерунда.

          Я мало что поняла из его слов, но почему-то стало так приятно. Похоже, то, что я такая мелкая и тощая, барину как раз нравится, иначе, почему он говорит «маленькая» с таким восхищением и нежностью? То, что всю жизнь было моим самым главным недостатком, для него оказалось чем-то, что делало меня почти красавицей. Может, у них, у бар, всё иначе, может, родись я в барской семье, не считалась бы чуть ли не уродиной? Но это уже неважно, я дочь Селивана Телушкина из деревни Малая Ольховка, а значит, всегда буду дохлятиной и самым мелким поросёнком в помёте.

          И никогда не быть мне ничьей женой, никогда глаза мои не загорятся восторгом, как у Варьки, когда она говорит о своём Антипке, не буду я вынашивать дитя, ворча, что тяжко, и спина болит, а сама украдкой гладить живот, нежно улыбаясь. Останется у меня только эта ночь. Хотя бы не помру старой девой, так и не узнав, каково это – быть с мужиком, не догадываясь, каким это может быть удовольствием. Спасибо Лушке, теперь я это знаю.

          Вздохнув, попыталась встать, но была лишь крепче притиснута к груди барина.

          – Куда ты, душа моя?

          – Домой.

          – Нет-нет, я не могу тебя отпустить. Только не теперь, когда, наконец-то, нашёл. Если бы это не был твой первый раз, я бы не остановился до самого утра, я просто не могу оторваться от тебя, чудо моё маленькое. Но у тебя, наверное, всё болит сейчас, да?

          – Болит, – кивнула я в растерянности.

          Ещё раз? Раньше такого никогда не было, все сразу уходили. Хотя... с чего я взяла, что все? Да, шептались бабы молодые, только много ли им веры? Вон, даже Варька набрехала про барина – и старый-то он, и немощный.

          Ну, старый – это да, это всем известно, тут не сбрехала, но... пусть старый, но не старик! Вон, какой сильный, крепкий, неутомимый. И ласковый какой, заботливый. Всё же хорошо, что глаза закрыла, вполне сейчас могу представлять, что рядом со мной не старик вовсе, а мужик молодой да пригожий. И запах не старый совсем. Я, конечно, не то чтобы много стариков нюхала, только дедуньку, пока жив был, обнимала. Он мягонький такой был, и пах табаком и... не знаю, старичком он пах. А от барина приятно пахнет, но баре, они ж другие, даже пахнут по-другому. И ещё у дедуньки борода была, а у барина – нет, только усы щекотные. И этими усами он как раз снова защекотал меня, шепча в ухо.

          – Поспи, Лукерьюшка, утро вечера мудренее. К утру пройдёт все у тебя, вот тогда и повторим. Да и у меня день нелёгкий был, – широкий зевок, – но оно того стоило. Как же я рад, что всё-таки нашёл тебя. А вот это лишнее.

          И он одним ловким движением избавил меня от рубашки. И хорошо, а то руками пошевелить почти не могла. А теперь они вдруг сами потянулись, обняли барина. Хоть немного рядом полежать. Спать нельзя, нужно домой, дядя Епифан ждёт. Вот только чуть-чуть полежу, пока барин покрепче не уснёт, и уйду.

          С этой мыслью я и уснула.

Часть четвёртая

          Привычка вскакивать к утрешней дойке ни свет, ни заря, и в этот раз не дала мне разоспаться. Проснувшись, я не сразу поняла, почему лежу голая – никогда без рубашки не спала, – и что за большое, горячее тело сопит рядом, держа меня в объятиях. Потом вспомнила всё – барина, его ласки, боль, удовольствие, слаще которого нет на свете. Низ живота ныл, но вполне терпимо, наверное, предложи барин продолжить – согласилась бы, не раздумывая. Но всё же лучше уйти прямо сейчас и не смотреть на него в свете нарождающегося дня. Пусть в моей памяти останется прекрасный принц, а не старый барин.

          Я начала отползать от него, задом, задом, не поднимая глаз, сползла с кровати, мысленно бормоча: «Не смотри, не смотри».

           Посмотрела.

          Да так и села, где стояла. Потом вскочила и, не веря глазам, стала разглядывать того, кто развалился на кровати. Потому что это был не барин! То есть, наверное, тоже барин, да не наш. Пусть я нашего в лицо никогда не видела, но то, что он старый – знали все. Ладно бы крепкий или не пах стариком – всякое бывает, но то, что передо мной лежал молодой мужик – тут уж ошибки быть не могло.

          И что всё это значит? Кто он такой вообще, и почему появился здесь вместо барина? А ведь он удивился моему девству – что же я, глупая, не задумалась тогда?

          Ага, как же, задумалась! Я в тот момент вообще мало что соображала, а потом и вовсе забыла про его удивление. А тут вспомнилось всё сразу. Слова Тит Спиридоныча: «Гость у Афанасия Еремеича, дорогой гость». Вот этот гость сейчас в кровати-то и лежит. И как он сказал тогда: «Какой чудесный подарок». Я ж подумала, что он подарком меня назвал, потому, что ему девство моё достанется. А получается, барин наш гостю своему меня и подарил, то есть, право первой ночи отдал. Гость-то дорогой, да и сам барин хворый да немощный, не жалко и отдать.

          Я стояла в растерянности, не понимая, что чувствую. С одной стороны – обидно. Мало того, что меня маманька с батей вместо Лушки под барина подложили, так и сам барин передарил, словно вещь. А с другой... Вспомнила губы жаркие, руки неутомимые, как стонала под ним, как в удовольствии утонула. И шёпот его: «Маленькая моя, хорошая. Чудо чудное». Неужто старый барин был бы лучше? Да никогда!

          Склонившись над кроватью, я рассматривала того, кто лежал на ней. Красавец – первая мысль. Чёрные кудри падали на лоб, брови вразлёт, нос прямой, не картошкой, как у мужиков наших, под носом – усы, аккуратные, небольшие, и такие же бачки – до середины щёк, лишь подчёркивали красоту лица. Само лицо не широкое, а вот подбородок упрямый, с ямочкой, которую мне тут же захотелось потрогать. Я даже руку протянула, но тут же отдёрнула. А потом залюбовалась пухлой нижней губой, такой удивительно мягкой на суровом, мужественном лице. Как эти губы меня целовали! Жаль, что никогда такое больше не повторится. Гость приехал, гость уедет, возможно, никогда и не вернётся. И уж точно, мы с ним никогда больше не встретимся.

          Вздохнула, отошла от кровати, чтобы не поддаться искушению – залезть, разбудить, предложить продолжить. Нельзя! Нужно возвращаться.

          Быстро натянув нижнюю рубашку, вышитую рубаху и сарафан, подхватила лапти с онучами, бросила последний взгляд на раскинувшегося на постели барина, а потом на цыпочках выскользнула из комнаты, а потом и из дома. Деревенская привычка не запирать двери оказалась свойственна и барам тоже, так что я легко покинула усадьбу и подошла к возку, на котором дремал староста.

          И тут сообразила, что возвращаюсь домой без подарка. Наш-то барин сразу девок одаривал, а этот... Может, утром бы что подарил, а может, и не знал о таком обычае. Да и ладно, всё равно б отобрали и Лушке отдали, чтоб перед бабами похвастаться могла. И что теперь делать? Рассказать правду? Нет, не могу. Даже Варьке не скажу. Моя тайна, только моя!

          Наклонилась, подобрала с земли камушек, зажала в кулаке. Потом начала тормошить старосту:

          – Дядь Епифан, дядь Епифан, поехали домой.

          – А? Что? Уже? Охтиньки, да сейчас же утро! Чего так долго-то?

          – Уснула, – честно ответила я.

          – Вона как?.. Ну да ладно, поехали, чего уж...

          Когда мы проезжали по мосту над небольшой, но быстрой речушкой Мартынкой, я попросила старосту придержать кобылу. Потом подошла к краю моста, посмотрела в сложенную ковшиком ладошку с камушком, вздохнула и со словами: «Всё рано Лушка отберёт», зашвырнула камень далеко в реку. После чего прошагала к возку и, гордо задрав подбородок, села рядом с дядей Епифаном. Ругай, мол, транжиру.

          К моему удивлению, ругать он не стал, хмыкнул и покачал головой.

          – Ну и правильно сделала. Хватит того, что тебе из-за сестры вынести пришлось, так ещё и одаривать её? Молодец, Фроська, так и надо. А с батей твоим я ещё поговорю. Я его, как кума уважил, просьбу выполнил. Да только не дело это – одно дитё любить, а другое... Э-эх, жизня...

          И он дёрнул за вожжи, заставляя кобылку прибавить шаг. На условленном месте Лушка нас, конечно, не ждала. Добравшись огородами до нашей баньки, я растолкала дрыхнувшую сестру, с удовольствием плеснув ей в лицо холодной воды, после чего отправила к ожидающему старосте, чтобы тот отвёз её в дом мужа, на глазах у всех, кто в такое время не спал и мог увидеть её возвращение. Сама быстро подмылась холодной водой, смыв с бёдер свою кровь и семя барина, схватила с тарелки недоеденный Лушкой кусок хлеба и, жуя его, отправилась в коровник – скотина ждать не будет, ей на мою сегодняшнюю ночь с барином плевать.

          К своему удивлению, там я обнаружила Парашку, которая доила нашу Зорьку. Взглянув на меня с сочувствием, сестра сказала:

          – Я сегодня сама скотину покормлю, иди спать.

          И я пошла. Продрыхла до обеда, и никто мне даже слова не сказал. Я тоже молчала, встав, взялась за свои привычные дела, словно ничего и не случилось. К вечеру, когда встречала корову с пастбища, подошла Варюха и, оглянувшись, не подслушивает ли кто, спросила:

          – Ну? Как?

          – Да всё так, как ты и рассказывала, – равнодушно дёрнув плечом, ответила я. – Пожамкал, поелозил, да и сдулся. Ничего особенного.

          – Вот и хорошо, – обрадовалась подруга. – Хотя я надеялась, что он и этого не сможет, отпустит тебя, батя говорит, болеет барин сильно в последнее время. Значит, всё же смог. Ну, хоть быстро закончилось всё, и то хлеб.

          – Очень быстро, – покивала я, вспоминая своего барина, как долго он двигался во мне, дожидаясь, чтобы и я удовольствие получила. Но этого никто никогда не узнает. А он, наверное, и уехал уже. И забыл своё «маленькое чудо чудное», у такого красивого барина, наверное, баб-то не счесть.

          Назавтра заявилась Лушка, требовать свою награду. Свою, ага! Я посоветовала ей поискать на дне Мартынки, может, повезёт. Лушка развизжалась, попыталась привычно вцепиться мне в волосы, но, к моему удивлению, была остановлена батей. Причём за ухо. Я думала, что маманька вступится за свою любимицу, но она лишь сухо сказала:

          – Иди в дом мужа, Лукерья, сестра тебе ничего не должна.

          Прямо даже и не знала, что и подумать на такое. Может, дядя Епифан всё же поговорил с батей, а может, родителям всё же стало стыдно из-за того, что они сделали? Я решила ничего не спрашивать, а просто жить дальше.

          Без Лушки в доме стало легче, я даже не осознавала, как часто она задирала меня, подставляя под наказание. Я продолжала выполнять свои привычные обязанности, и жизнь потекла дальше, по накатанной. Дни были заняты заботами о скотине и огороде, вечера – посиделками на завалинке или прогулками за околицу, где молодёжь разбивалась на парочки, а я привычно держалась в сторонке. Если удавалось – встречалась с Варюхой, мы болтали о том, о сём, дружно готовя приданное будущему малышу.

          Изредка забегала Лушка, поплакаться на свекруху. Которая её и корову-то доить заставляет, и свиней кормить, и навоз за ними чистить, а ещё огород полоть, щи варить, полы мыть... Словом всё то, что дома у нас делала я, да теперь ещё Парашка стала мне помогать. А Лушка всегда что попроще выбирала – кур покормить, яйца собрать, прясть да вышивать, в общем, особо не надрывалась. Но маманька не сильно-то ей сочувствовала, а батя сказал как-то:

          – Сама постель постелила – сама в ней и спи.

          В общем, жилось мне теперь лучше прежнего. Наверное, я была бы счастлива, и вскоре забыла бы всё, что произошло со мной в усадьбе, если бы не сны. А снился мне молодой барин. Как ласкает меня, как делает своей, даря сладкое удовольствие без всякой боли. И во сне я видела его лицо, а он называл меня Ефросиньюшкой. И после снов тех и сладко было, и горько от того, что лишь сны это, и никогда они явью не станут.

          Недели две спустя, вечером, мы как раз ужинать сели, прибежала Варька и зачастила.

          – Ой, а вы не знаете ещё? Барин-то наш помер!

          – Как – помер, – ахнула маманька.

          – Так вот – помер и всё. Батя сегодня в усадьбу ездил, к управляющему, а там тако-ое! Вчерась барин преставился, а до того больше недели, почитай, пластом лежал – кондрашка вдарила.

          – Ох ты ж, батюшки, – маманька схватилась за щёки. – Что деется-то! Это ж он как раз после того, как Фро... Лушку к нему возили, слёг? Ох, что ж теперь будет? Скажут – сгубила его дочка-то моя!

          Я сидела, кусая губу, чтобы не проболтаться, поскольку знала, что моей-то вины тут точно нет, наш барин и не видел меня тогда. Но даже сейчас не могла в этом признаться.

          – Тёть Глафир, да знаю я про Фроську. И да, на другой день и слёг. Но никто её винить не станет, говорю ж, давно барин болел, видно, время его пришло.

          – А кто ж теперь у нас барином-то будет? – батю занимали более практичные вещи. – У нашего-то ни детей, ни братьёв-племянников не было. Ох, если наследника не будет, отойдут деревни наши короне, и отдадут нас кому, а что за человек – неясно. И чего ждать – непонятно, только боюсь, ничего хорошего.

          – Да есть, есть наследник! – поспешила успокоить его Варька. – Племянник дальний. У барина ж, оказывается, тётка была, по молодости с ахвицером сбежала, ну, баринов батя её и проклял, и вспоминать даже имя её не велел. А это её то ли правнук, то ли ещё кто. Тоже ахвицер. Наш-то барин его до-олго искал, недавно только нашёл. Ему всё и завещал. Тит Спиридоныч бате сказал – хороший молодой барин, вежливый, умный. Говорит, дела все принял, во всё вникал, многим барам плевать, откуда и как деньги берутся, лишь бы брались, а этот всё понять хочет. Говорят, после похорон по деревням поедет, с народом знакомиться.

          – А звать-то его как, не знаешь? – рискнула влезть я. Пусть думают, что просто любопытно. Только я-то того молодого барина видела, и в снах именно он мне снился, только так и оставался безымянным.

          – Конечно, знаю, батя всё-всё расспросил. Савелием Никодимычем кличут. Цельный маёр. Не знаю, что это значит, но Тит Спиридоныч так бате и сказал: «Цельный маёр», да гордо так.

          Савелий Никодимыч. Савелий. Савушка... Так вот как зовут его, барина моего из снов. Теперь хоть знать буду. Ой, он же скоро и к нам в деревню приедет! Хоть одним глазком на него гляну! Нет... Нельзя! Раскроет наш обман, всем попадёт – и мне, и Лушке, и бате с маманькой, а всех сильней – дяде Епифану. А как хотелось, хоть бы одним глазочком. Нельзя...

          Варюха ещё побыла у нас немного, и побежала дальше разносить новость по деревне. Вскоре вся Малая Ольховка гудела, как растревоженный улей, обсуждая новость, только я молчала, да этого и не замечал никто, меня вообще мало кто замечал.

          Прошло три дня, и в избу влетел Макарка, бегавший по улице с ребятишками.

          – Приехал! Барин новый приехал, с управляющим своим. Управляющий-то в возке, а сам барин – на жеребце. Такой конь, ну такой конь, вы такого в жизни не видели! Пошли, посмотрим.

          Дома только мы с Парашкой были, родители с Нестором в поле уехали, сено косить. Парашка тут же кинулась за дверь – интересно ж на нового барина посмотреть.

          – Макарушка, некогда мне, – пожаловалась я. – Нужно обед доготовить и нашим на луг нести. Ты уж беги, смотри, а мне расскажешь, что да как.

          Братишка умчался – только босые пятки засверкали. А я затихарилась в избе, даже во двор выйти опасалась, хотя надо бы курам воды налить, да перебьются пока. Боялась, что Савушка мой... ну, то есть барин новый, я уж привыкла его так в снах называть, проедет мимо избы нашей, и меня увидит. Так и сидела, наверное, единственная во всей Малой Ольховке, кто не в полях да лугах был, не вышла на нового барина посмотреть. Макарка прибегал время от времени, докладывал, что барин делает, и с каждым разом мне всё тревожнее становилось.

          – Барин с людьми поговорил, назвался, а сам глазами так и зыркал по толпе, так и зыркал.

          – Барин в церковь пошёл, батюшку о чём-то расспрашивал.

          – Барин к Степаниде в дом пришёл. Та внука Веньку послала Лушку отыскать да привести.

          – Барин из дома Степаниды вышел хмурый, что туча грозовая, и к дому дядь Епифана пошёл.

          И вот после этого я поняла – всё, пропала я. Теперь-то новый барин всё про обман узнает. Заметалась по избе в панике, не знала, что делать, страшно так стало. Сунула узел с обедом брату.

          – Макарушка, отнеси обед нашим, а то у меня чего-то живот прихватило, сильно прям, видать, с яблок зелёных.

          Братишка схватил узел и умчался, он вообще, кажется, ходить не умел, всё время бегал, а я, как только он выскочил за ворота, ринулась в другую сторону, промчалась по огороду, потом к реке, нырнула в своё любимое убежище под ивой и затаилась.

          Не знаю, сколько я так просидела, сжавшись в комочек, даже озябнуть успела, выскочила-то босиком, а хоть и лето на дворе, а под ивой всегда прохладно. Не знаю, сколько б я ещё просидела, наверное, долго, но тут услышала голос Варюхи.

          – Фрось, вылезай. Я знаю, что ты здесь.

          – Барин уехал? – спросила я.