Текст книги "Когда сгнил придорожный камень..."

Автор книги: Оксана Аболина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Оксана Аболина
Когда сгнил придорожный камень…

И люди умирали, не успев родиться.

А кто и родился, то прожил свою жизнь сиро и бедно…

Коллективное творчество клуба «Дерзание» 16.07.1986

ИЗ ПРОТОКОЛА ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ФРАНЦА КЛЕВЕРА, 24 ЛЕТ, МЛАДШЕГО КЛЕРКА ГОРОДСКОГО АРХИВА, БРОДЯГИ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ

Я, государственный следователь Габриэло Сордоно, свидетельствую о том, что 3 июля 1978 г. в 18 ч. 15 м. по местному времени, в здание префектуры, где я тогда находился, прибежал домовладелец Фернандо Скорна с сообщением, что в пятой квартире его дома по ул. Кривой был найден труп жильца Франца Клевера. Двери и окна в комнату были заперты изнутри, потерпевший сидел за столом, с карандашом в руке, над кипой исписанных бумаг. Со слов Фернандо Скорны и по свидетельству понятых, Габриэло Пасечника и Пабло Косоглазого, известно, что Франц Клевер появился в наших местах недавно, месяца два назад, снял вышеуказанную комнату и устроился на работу в Городской Архив. По данным досье Клевер был малообщителен, к политическим партиям и религиозным сектам не принадлежал, друзей и врагов не имел, к врачам за мед. помощью не обращался, наследства не оставил. Причина его странной смерти неясна.

Известно, что после работы он ежедневно приходил домой в 16 часов, запирался в квартире и, по всей видимости, что-то писал, так как служанке, приносившей ему в 17 часов обед и чай, приходилось постоянно убирать с его стола какие-то рукописи.

В этот раз Франц Клевер не ответил на ее настойчивый стук в дверь. Испугавшись, она спустилась к хозяину дома, который с двумя понятыми взломал дверь в квартиру и обнаружил труп жильца.

4 июля 78 г. Габриэло Сордоно

ИЗ РАЗГОВОРА МАНУЭЛЯ ПРОЙДОХИ СО СВОИМИ ДРУЗЬЯМИ В ТРАКТИРЕ «НОЧНАЯ БАБОЧКА»

– Клевер-то? Да-а, встречался я с ним однажды. Случалось, братцы. На кладбище. Чудной такой тип… Стоит он, значится, у креста какого-то сто лет уж сгнившего, и заупокойную читает. Я к нему подошел и говорию:

– Слушай, – говорю, – брат, а я-то думал – ты нездешний.

А он в ответ:

– Я и нездешний. С чего ты взял?

А я говорю:

_ За кого же ты тут Богу песню поешь-то?

Он посмотрел так серьезно, да вдруг как ляпнет:

– Да вот о себе и пою…

Я испугался даже, говорю:

– Как же можно – заупокойную и – себе?

А он говорит, грустно так:

– Я когда-то здесь жил… и когда-то здесь умер… Вот могила моя. – и перекрестился, печально-печально…

Ну, думаю, мозги набекрень у парня. Спрашиваю:

– Чего это с тобой? Пьяный ты, что ль? Где такой бреднятины поднабрался?

Он говорит:

– Нет, – говорит, – человек живет не одну жизнь. Так-то брат. Я долго искал свою могилу, долго искал то место, где прежде жил, долго вела меня путеводная звезда.

Я говорю:

– Ты – чё, более умного дела не нашел, чем искать свою бывшую могилу?

А он говорит:

– Нет, – говорит, – я просто всегда знал, что когда-то тогда… в прошлой жизни, я начал писать одну книгу и не успел ее закончить. И, умирая, попросил я Бога не дать мне забыть о ней, позволить вернуться на землю, найти следы этой книги и продолжить ее…

– Ну и как? Нашел? – спросил я.

– Да, – ответил он грустно. – она в хранилище нашего Архива. Только, чует сердце, я ее опять не успею закончить…

Да, братцы. А потом, на прощанье он еще говорит мне: «Забавно вот Мануэль. Ты ведь и не знаешь, а ты мой прапраправнук. Вот как иногда случается…»

Ну, я сделал ему ручкой – мол, пошел ты друг, со своими сказками. Только грустно мне стало потом как-то… Вдруг, думаю, все это правда? Никто ж не знает – откуда он. Может, переодетый ученый. Или чародей. Пришел по какой-то нужде своей в дыру нашу, тихий такой, незаметный, бродяга… а сам – голова! Такое знает, что нашим дохлым мозгам и во сне не приснится!.. И умер он не по-нашему как-то… Эх, выпьем, выпьем, братцы, на помин души Франца Клевера, авось он святой, коль чудной такой. Может, и он тогда за нас на небе помолится?..

РУКОПИСЬ ФРАНЦА КЛЕВЕРА
КОГДА СГНИЛ ПРИДОРОЖНЫЙ КАМЕНЬ…

Лист 1

Ну, что же, бродяга, Франц Клевер, вот я и вернулся к этим пожелтевшим хрупким листам бумаги со стертыми буквами, чудом сохраненными Временем. О чем мне писать? И стоит ли продолжать эту работу? Я не знаю. Старое время умерло. Старые люди умерли. Старые мысли умерли. И умер я. Осталась только моя память.

Я прочитал свой трактат, написанный триста лет тому назад, и сердце мое исполнилось горечи. Вечный Бродяга, всегда помнящий прошлое и не знающий будущее, я вернулся туда, откуда пришел из прежней своей жизни. Ничего не осталось на этой Земле того, что было 300 лет назад. Лишь черепки моего черепа… И ничего не останется от моей нынешней рукописи через 300 лет, кроме жухлых листов бумаги, стертых букв и молодого бродяги – меня – который вновь сядет писать… Ничего не останется от моей рукописи, потому что будут другие люди, чем-то похожие на этих, но жизнь их будет иная.

Я много ходил по земле и искал страну, где есть мир. Мира нет нигде. Нигде. И что остается мне делать, скажите? Ничего. Но я… Я все-таки хочу оставить еще один свой след на этой несчастной планете. Не потому, что этого хочет мое самолюбие. И не потому, что я подвержен мании славы. Это все умерло во мне однажды, когда я шел по дороге в поисках своей рукописи и счастливой обетованной страны – и вдруг понял как бескрайнен этот мир, а я – всего лишь буква в бескрайней книге бытия. Впрочем, как и любой. Великих нет. Есть где-то, наверное, избранные, но они об этом молчат, и никто не знает о них…

А писать я хочу потому, что я все-таки очень надеюсь, что когда-нибудь на земле, когда сгниет придорожный камень, когда страдание переполнит чашу терпения и мрак всосется в души людей, когда взаимное истребление станет нормой человеческих отношений, когда отомрет этика и заглохнет мораль, умрет любовь – я верю, что тогда не выдержит человек тьмы, которую сам создавал всю историю своего существования. И вспомнит о том, куда он должен вернуться.

Давай попробуем, милый бродяга, писать так, как подсказывает нам Небо, хотя оно не всегда подсказывает, но даже если не подсказывает, оно молчит. А когда оно молчит – оно дает понять, что молчит оно не зря.

О чем мне рассказать в моей книге? Кого сделать героем ее? Какими будут люди нового мира? Как придут они к нему? Кто поможет им? И где все это случится? На земле? На небе? В море? В мыслях? В чувствах? В словах? В музыке? В песне?

Пускай моим спутником станет странный человек, сын покойницы Выдры, Угорь, живущий в воде.

_______________

…Я не знаю, когда это должно было случиться, знаю только, что ночь тогда была черной, и небо было черным, гулко и грозно ревел прибой, тупой и великий в своей неизбежностия, в безличии и слепой одухотворенности. Невидимые волны вздымались, ревя и сметая в пучину чаек. Ни звезды не виднелось в небе, которое еще днем покрыла грозная тяжелая туча, пришедшая с севера.

Так было…

Взбесившийся ветер, воя и скуля, как брошенная собака, рвал крыши с домов в Поместье, крушил вековые деревья, сметал хрупкие постройки для зерна и скота. А испуганные лошади и коровы в обнаженных хлевах кричали человечьими голосами, зовя на помощь. Но никто не слышал их в пелене мрака и грохота невиданной бури. Да, так было…

Весь мир обуял страх, весь мир… И только один человек, живущий у берега моря, в выдолбленной водой пещере оставался спокоен. Он, да еще старик Дуб, про которого говорили, что он святой и живет тысячу лет. Он, да старик Дуб. Да дурак Колоколец, поселившийся в корягах сосны на опушке леса.

Про Угря мало кто что знал. Почти ничего не знали…

Лист 2

Правда ли, нет ли – но говорили, что Угорь в воде переставал быть человеком. Когда он нырял в море – его тело растворялось в волнах. И только солнце играло на скользкой блестящей черной спине неведомого, невесть откуда возникшего зверя.

На берегу же Угорь чувствовал себя неуютно – часто задыхался, хрипел и выбирал каждый удобный момент, чтоб окунуться хотя бы на миг в воду. Он и рыбу ловил руками, плавая за косяком – сам, как рыба.

И от людей он ушел, чтоб жить у моря. Поселился в прибрежной пещере. Жил – не тужил. Кому совет нужен был – сам приходил. А приходили к нему многие. Море – оно ведь все Угрю рассказывало. И что когда сеять, и как наговор отвести, когда бурю ждать.

Сам он бурь не боялся – напротив, встречал их как праздник – танцевал дикий танец свободы в волнах, уходя в распахнутую пасть моря.

И еще Угорь не боялся Хозяина. Не нужно ему было ни зерна, ни скота, ни земли – море его кормило, считая своим сыном, болтали в Поместье, что покойница Выдра, Царствие ей Небесное, понесла ребнка, купаясь в жаркий день в море. Понасла, – а облегчения-то и не заметила – коки нажевалась, что ли? Уснула у кромки моря, а наутро – глядь – младенец у берега полощется. А как вынули его из воды – он причать стал, задыхаться, назад рваться, извиваясь – так и прозвали его: Угорь.

С людьми дружбы Угорь не водил – его друзья жили в море. Крестным отцом ему царь вод приходился, Хмырь. Русалки – сестрами да невестами. Проблемы людские не волновали Угря. Не понимал он, зачем живут люди скотской жизнью – угодничают рабски пред Хозяином, да горб гнут, кто в поле, кто на пастбище. Не понимал он общинного быта. Что с того, что один богаче, другой – беднее? Все братья. Так говорят в Деусане. И если он, безбожник сызмалетства Угорь осознал все это, то что же вы, верующие?

– Зачем люди ходят в Деусану? – спрашивал он в детстве морского Хмыря. – Что Хозяину с того, что перед ним раболепствуют?

– Не вникай, – сынок, – неизменно отвечал Хмырь. – Окунешься в трясину – не вылезешь. Стоячей водой пахнет род человеческий. Живи свободно.

И жил Угорь привольно, вольготно, с единственным правом – на жизнь. И было его этого завсегда довольно.

Но приходили к нему люди. Плакали. Кланялись. Спрашивали:

– Не знаешь, Угорь, кто мою лошадь увел?

Он улыбался, скаля зубы (Помочь? Пустяк!), выходил на берег, вставал пред водой на колени, смотрел на свое отражение, которое игриво менялось, превращаясь в чужой незнакомый облик, и голос Хмыря сообщал ему:

– Сынок, ты видишь вора Потеряй Карман. Ушел он с конем на ярмарку в Теласко…

Благодарные за совет несли Угрю яйца, муку, сало, он все брал, потому что не мог никому объяснить, что плата ему не нужна, и что ему достаточно моря в этой жизни, а больше ничего и не надо.

Лист 3

И вот настало время… Странное время. Запенился грозно прибой, и черная туча пришла с севера. Страшная черная туча – какие люди носят в своем горле. И воды закружились в вихре ярости, ломая рыбацкие лодки.

– О-го-го, – свободно вздохнул Угорь и окунулся в прибой. И маленькая черная тучка вылетела из его горла и понеслась вверх, в небо, и соединилась с большой тучей, и волны злобно ощерились и ударили Угря по лицу.

– О-го-го, – еще раз крикнул он, и тело его стало хрустально-прозрачным. И играя волнистыми плечами, подплыли к нему подружки-русалки. Засплетничали, кокетливо взмахнув длинными ресницами:

– Там Хмырь. При полном параде.

– В бороду европейские водоросли вплел. Дорогие. Импортные.

– И с трона слез. Гостя усадил какого-то. Ой, молоденький он! Краса-авчик. Светленький такой. Никто у нас его прежде не видел.

– И с тобой, Угорь, он говорить хотел, я подслушала. Хмырь потому и устроил бурю – знал, что ты сразу к нам соберешься.

Вылезли из орбит глаза. Меж пальцев проросли перепонки. Ноги слились в единую линию. Угорь распрямил упругое гибкое тело, протянул вперед руки и податливо принял волну, поднявшую его на гребень и бросившую на щербатое каменистое дно.

И тут же из темноты выступили глаза царя вод.

– Здравствуй, Угорь.

– Здравствуй, царь. Ты искал меня?

– Да, Угорь. Гость у нас. Помоги ему – чем в силах. В люди его, понимаешь, надо отвести. Придется тебе пойти, сынок. Никто из нас, кроме тебя, не может на берег выйти. Сам знаешь… Ты пойдешь – и он за тобой. Только знаешь ли… он немного со странностями…

– А кто он?

– Познакомься.

Вспыхнул яркий золотой свет, ярче солнца, золотей золота. Ослепленный Угорь зажмурился, прикрыв рукой глаза, а когда решился отвести руку в сторону – он увидел не Хмыря, ни собственного тела – всё исчезло в искрящемся потоке, посреди которого стоял прекрасный юноша, светящийся звездным огнем.

– Он пойдет тайком, – сказал царь вод Угрю. – Невидимым. Он не хочет, чтоб о нем знали до поры.

Лист 4

На опушке леса играл с бабочками дурак Колоколец. Блистая разноцветными лохмотьями, звеня переливчатыми колокольчиками, развешанными по рукавам, он бегал от цветка к цветку и громко болтал сам с собой:

– Всё красивое любит красивое, ибо бабочки любят цветы, а цветы любят бабочек. Но Колоколец любит и цветы и бабочек, а бабочки и цветы любят Колокольца, значит, Колоколец самый красивый в мире. Прекрасный Колоколец, как ты чудесно звенишь! Прекрасный Колоколец, какое светлое у тебя имя…

– Колоколец, – позвал появившийся из леса Угорь.

– Здравствуй, Угорь. Я самый красивый. Ты это знаешь?

– Знаю, Колоколец.

– Ты меня любишь?

– Очень.

– Пойдем тогда ко мне. И ты поешь моих лепешек.

– Я не хочу есть, Колоколец.

– Но если ты поешь моих лепешек, ты оставишь мне монетку. Ты не обидишь бедного Колокольца…

– У меня нет ни одной монетки, дружок…

– Всё равно. Тогда ты поешь моих лепешек и кого увидишь – всем скажешь, что Колоколец самый добрый и самый красивый.

Торопиться Угрю было некуда – Звезднокожий юноша, выйдя из воды стал невидимым, и только из следов его тянулись вверх грустные Небесные Слезы.

Угорь взглянул на небо – с моря ползла-надвигалась страшная черная туча.

– Ну, хорошо, Колоколец, пойдем…

Угорь жевал черствую пресную лепешку и запивал ее полутухлой водой, а дурак преданными глазами смотрел на него.

– Угорь… возьми меня с собой… Я с тобой хочу…

– Что это тебе вдруг приспичило?

– Черный гриб страха и злобы растет у людей в горле. Угорь добр и бесстрашен.

– М-м?

– У Угря в горле светлый фонтан. И Деус Брамос ходит с ним рядом.

Угорь поперхнулся лепешкой.

– Колоколец! Ты что, видишь его?!

– Дурак не во всем дурак, – меланхолично отвечал Колоколец. – Ты меня возьми с собой все-таки…

– Да неохота мне идти, – вздохнул Угорь. – С людьми еще связываться… Да и Брамос ваш – чудной. Попросился в Поместье, а сам исчез, только эти вот растут, – Угорь потянулся наружу и сорвал цветок. Не люблю я такие причуды. Иди-ка ты с ним дальше, раз так хочешь, а я вернусь к морю.

Он вылез из коряг сосны, в которых жил Колоколец, и вдруг увидел, что цветущие следы босых ног стали быстро удаляться в сторону Поместья.

– Деус Брамос! Деус Брамос! – запричитал Колоколец.

– Эй, Звезднокожий, погоди, пошутил я, – закричал Угорь и побежал вдогонку следам. – Мне за тебя Хмырь голову снимет!

Сзади мелодично зазвенели колокольчики. Угорь оглянулся – дурак спешил за ним, размахивая руками. А из следов Звезднокожего робко тянулись вверх голубые Небесные слезы.

К вечеру они пришли (но черная туча опередила их и уже поджидала там) в Крысиную Нору – селение, лежащее на пути к Поместью. Оборванные детишки, прыгая, проводили их на постоялый двор.

– Эй, Угорь, эй, Колоколец, почему у вас столько следов? У-лю-лю! – сообщали они селению новость, обрывая небесные слезы. – У Колокольца с Угрем по три ноги. Колоколец и Угорь пришли. Вместе. Смотрите, сколько цветов!

Любопытные выглядывали из-за оград домов.

– У меня нет денег на ночлег, – объяснил хозяину постоялого двора Крысе Угорь. Колоколец и следы стояли рядом. – Я отработаю, если хочешь.

– Ха-ха, – сказал Крыса. – Не слишком ли нагло, Угорь?

– Мне комнаты не надо. Дай только бочку с водой. А Колокольца и… моего друга, он тут рядом – на сеновал устрой. За дурака Деус прости. Ну и поесть немного не помешает. А я воды тебе нанесу. 50 ведер. Хорошо?

– Ха-ха, – повторил Крыса. – За троих – и ни гроша.

– Ты не понял, – спокойно объяснил Угорь. – Нам комнат не надо. Бочка и сеновал. И всё.

– Нанесешь воду, починишь крышу, вымоешь полы – тогда поговорим.

– Не много ли? – усомнился Угорь, – Ты, кажись, перегибаешь, друг.

– А заодно хлев уберешь. А нет – твое дело. Расскажу всем, что ты колдун и черта с собой водишь. И сорняки после него поли еще. Вон повылезли по всему двору.

– Тьфу ты! – плюнул с досадой Угорь и вдруг увидел, что следы Звезднокожего, стоявшие до того смирно и цветущие на песчаной дорожке двора небесными слезами, сдвинулись с места и направились к воротам.

– Эй, – куда ты! – закричал Угорь. – Погоди!

Но следы шли дальше и дальше и привели Угря с Колокольцем на берег Крысонориного пруда.

– Хорошая мысль, – похвалил Угорь Звезднокожего. – Здесь и заночуем, друзья. Только куда Колоколец денется?

– А я на бережку посплю, – радостно заверил дурак. Тут травка мягкая. Травка любит Колокольца. Травка хорошая.

– Ну и ладно. Только жаль, голодный ты остался, – сочувственно произнес Угорь.

– А Колоколец листики поест. У деревьев много листиков. Они добрые и не жалеют их для Колокольца.

– Ну, а я в пруду посплю. А ты, невидимка, – натянуто произнес Угорь, – Брамос ты или нет, ты как хочешь…

– Угорь, – позвал Колоколец.

– Да?

– А правду говорят, что ты в воде в рыбу превращаешься?

– Ха, а ты погляди-ка…

Угорь бросился в пруд и Колоколец увидел, как тело его съежилось, покрылось чешуей, руки превратились в плавники, ноги – в хвост. Сделав круг по воде, рыба вытянулась в длинный узкий черный шланг и стала угрем. Потом, не успел дурак глазом моргнуть, как пруд исчез под тушей огромного кита, который, отдуваясь, пыхтел на месте водоема.

Колоколец затаил дыхание. Кит, полежав немного, сердито посопев, вдруг исчез, а из глубины пруда на Колокольца посмотрело веселое лицо друга. Угорь хитро подмигнул: ну, как, мол? Дурак радостно запрыгал, хлопая в ладоши. Переливчатый звон колокольчиков пролетел по округе.

Ночь Звезднокожий с Угрем провели в пруду. В воде облик Звезднокожего проявился. О чем они говорили до рассвета? – дурак не знал. Он простоял на коленях на берегу всю нось и в немом восхищении смотрел на светящуюся воду.

– Деус, сделай, чтобы всем было хорошо в этом мире, – безмолвно просил дурак. Стесняясь, неловко протягивал к пруду руки и обитатели Крысиной Норы до утра слышали как со стороны Чертова Логова, как они прозвали пруд, доносится изредка: дзин… дзин…

На рассвете Угорь вылез из воды и сел, обняв Колокольца за плечи. Следы топтались рядом.

– Пойдем в Деусану? – спросил дурак.

Угорь хмыкнул.

– Путник, войдя в селение, должен очиститься от дорожной пыли и открыть сердце миру, – напомнил Колоколец устав Деусаны.

Угорь передернул лопатками. В Деусану он никогда не ходил. Даже крестили его в детстве не в храме, а в море.

– Сам говоришь, – сказал он, кинув взгляд на следы, – что Брамос со мной ходит. Так ежели он здесь, зачем нам идти к нему туда?

Но Звезднокожий, как видно принял сторону Колокольца. Пока путники спорили, следы подозрительно повернули в сторону Крысонориного храма, над которым безобразной глыбой застыла черная туча.

– Ну что вы в этой тоске благовонной находите? – печально вздохнул Угорь и побежал вдогонку следам.

Лист 5

В Деусану их не пустили.

Разъяренная толпа прихожан приветствовала Угря бранью.

– Иди прочь, колдун!

– Ишь чего вздумал – дьявола в храм ввести!

– Топай отсюда, коль жизнь дорога!..

Дурак беззвучно плакал в стороне, только колокольчики жалобно звенели.

– Люди, я же свой, – попытался образумить толпу Угорь. – Вы что, не видите? Я сын покойницы Выдры. Угорь я. Я всегда помогал вам.

Но толпа была неумолима.

– Всю жизнь колдовал, оборотень!

– Поплатишься ныне!

– Изыди, сатана!

Метко брошенный камень ударил Угря в грудь.

– Не колдун он! С ним Брамос! – взвизгнул Колоколец и упал на землю. Он катался по двору Деусаны, причитал и плакал:

– Не колдун он! Не колдун!

Но за первым камнем полетел второй, третий…

Вдруг что-то случилось с толпой. Она присмирела, страх появился в глазах обезумевших людей.

Черная туча напряженно и зло заурчала и стала еще черней, еще суровей и неприступней.

Угорь отер рукавом разбитое в кровь лицо и оглянулся. А оглянувшись, увидел страшную картину. Посреди толпы стояли двое. Звезднокожий и еще кто-то. Какой-то серый, размытый, неизвестный тип. Люди, давясь, заплетаясь полусогнутыми ногами, отступали от них, ужас стыл в зрачках их глаз, пульсировал в горле, сжимался в животе. Но эти двое не замечали возникающей паники. Сковав друг друга взглядами, они молча о чем-то говорили. О чем —.Угорь не понял, боль в тебе не давала ему сосредоточиться, и мысли его прыгали, тревожно и лихорадочно.

«Убьют Звезднокожего, – думал он. – Придут в себя. И убьют. Зря он появился. Что им до него? Один раз убили – другой – вот и третий будет… А все-таки он вовремя возник. Молодец! Не подвел. Какое ему до меня дело? А все-тки выручил – не дал добить. Колоколец смешной – как он на них пялится – у всей толпы глаз не хватит смотреть, как он смотрит. А эти-то, приумолкли все. Струсили. Ничего, еще успеете свое взять, еще озвереете. Только что же это за тип?! И откуда? Его здесь раньше, помнится, не было. Серый, черный, бр-р, противный. Кто же он? – спросил себя Угорь, и тут же что-то хлопнуло его по самой макушке. – Ужас, – понял он. – Это Ужас».

Мало-помалу толпа приходила в себя. Уже мелькнула в ней мысль, что Звезднокожий явился как возмездие за избиение Угря. И полетели к Угрю просящие взгляды:

– Заступись!

– Прости!

– Не храни зла!

Какая-то женщина не очень уверенно подошла к нему с чистой льняной тряпкой и обвязала его раненную камнем грудь. И Колоколец, неизвестно когда успевший сбегать к Чертову Логову, принес в дырявой фляге, найденной им на помойке, вечно доброй воды из пруда.

Все стали осторожно внимательны с Угрем, кто-то крикнул: «Угорь – святой наш», – и от этого крика он громко и неприятно рассмеялся. Толпа вздрогнула, так это было странно и не к месту в тот момент.

И тогда Звезднокожий оторвал, наконец, свой взор от серого неподвижного Ужаса, и, подойдя к Угрю почти вплотную, проникновенно и глубоко заглянул ему в глаза. Нездешней любви коснулось сердце Угря, и он забыл, что презирает толпу и боится за Звезднокожего, забыл, что противны ему люди с их дрянными душонками, скребущими по сердцу мыслями о несовершенстве мира, забыл, что ноет и болит его тело, побитое верующими прихожанами во дворе Деусаны. За один только миг его симпатия к Звезднокожему как к светлому святому существу переродилась в нечто благоговейное и трепетное. Впервые проскользнул в его жизни луч любви – не той, какой море его любило – любовью в самом себе, безличной, громадной, – а человеческой заинтересованностью к его, никому не нужной Угриной судьбе, к его думам и чувствам, которые до сих пор понимала и знала только вода. И этот луч коснулся сердца Угря непонятной тоской и еще более непонятной надеждой. Захотелось что-то предпринять, но Угорь не понял, чего ему хочется. Желание действия возникло у него впервые и было еще размытым, слабым, беспомощным. Он страшно удивился этому новому чувству, попробовал углубиться в него, чтоб понять, как вдруг из-за спины его раздался голос.

– Господь наш Деус Брамос, – провозгласил вышедший на паперть священник Крестец, – покинув грешную землю 20 веков назад, обещал вернуться, и явился в образе огненного столпа святому Варфоломею и пятитысячной толпе прихожан Касонского храма. И сказал Деус наш: «Зачем молитесь вы мне, люди, зачем просите придти к вам, когда сами же и боитесь меня? Я послан был к вам для любви, но из семян добра, посеянных мною, вы вырастили дубы страха. Не зовите меня отныне всуе. Не ищите. Не ждите. Лучше не ждите совсем, чем так, как ждете вы, – преисполненные заботой о своем спасении и своем благе. Да, спасение будет, но не будет вам Спасителя. Придет возмездие к вам, чрез него – очищение. И тогда я вернусь. Я вернусь к вам, когда сгниет придорожный камень…» О, Господь наш Деус Брамос, – вдохновенно продолжал Крестец. – в сей великий день и час, когда явился ты прихожанам Крысонориного храма…

Гулко и звонко неслась в напряженной тишине речь священника, впечатываясь в испуганные умы людей.

– Открой нам наш Путь. Научи нас верности и благости. Будь милосерден к рабам твоим. Останься с нами вовеки веков, не покидай нас, Господь наш Деус Брамос!..

Звезднокожий молчал.

Наступила пауза, долгая, томительная, невыносимая.

«Я что-то не так говорил? – переживал Крестец. – Да, я был слишком мелочен. Надо было сказать о всеобщей любви, а я – только о Его обещаниях. Он теперь не замечает меня. И всех нас… Какие ничтожества мы перед ним. Он ничего не скажет в ответ. Будет вот так молчать. Деус, не надо! Пусть случится скорее хоть что-то…»

Но ничего не случалось, а время шло. И росло напряжение. И черная туча, урча, росла. И серый размытый Ужас тоже чернел и тоже рос и рос у всех на глазах.

– Господи! – не прокричала, а простонала обвязавшая Угрю раны женщина. – Господи! Спаси нас! Не Томи! Грешны мы! Грешны! – и упала, истерично всхлипывая.

Угорь пожал плечами, не понимая этого избытка эмоций, а Колоколец сострадательно потянулся к женщине. Колокольчики зазвенели, разорвав оцепенение и тишину, и тут же понеслось со всех сторон:

– Господь, вылечи меня!

– Господь, пошли мне дождя на пашню!

– Господь Деус Брамос, даруй мне сына!

– Помоги!

– Спаси!

– Выручи!

Звезднокожий не шевелился. Однако, Угрю показалось, что ему хочется что-то высказать толпе, что в молчании его кроется нечто более глубокое, чем то, что можно произнесть словами.

– Помоги, Господи, отомсти за меня Хромому Бродяге!

– Отними у Крысы мою жену!

– Скажи Хозяину, чтоб выпустил из подземелья брата!

Ни на кого не глядя, словно не слыша устремленные к нему вопли, Звезднокожий легко шагнул вперед и, мягко ступая, пошел к воротам, оставляя позади себя небесные слезы.

– Господь, не покидай нас! Останься! – закричала вслед ему толпа и повалила за ним. Колоколец, робко семеня, тоже побежал, чуть в стороне, просительно заглядывая в светлое любимое лицо. И Угорь, вспомнив, как полчаса назад в него летели брань и камни, тоже решил на всякий случай поспешить и не бросать Звезднокожего одного. Ни на минуту. Он оглянулся. Ужас нерешительно чесал лохматой черной лапой затылок – о чем-то думал. Наконец, и он решился и пошел за толпой. Во дворе Деусаны остался только один человек – несчастный, раздавленный, всеми забытый священник Крестец. Он никак не мог успокоиться и все мучился тем, что не сумел достойно поприветствовать Деуса Брамоса от имени человечества. Горестно взмахнув рукой, он поплелся вслед толпе, волоча по земле тяжелый шлейф мантии и сметая им хрупкие небесные слезы.

И только он шагнул за ворота, над Деусаной посветлело – черная туча заметно сдвинулась в сторону постоялого двора.