Текст книги "Лермонтов: инстабог"

Автор книги: Оганес Мартиросян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

8

В автобусе сел рядом с девушкой, попросив ее убрать сумку, лежащую рядом с ней, положил рюкзак на колени. На спинке сидения он прочел: полные парни добры, толстые девушки злы. Провел пальцем по написанному, вобрал его соль в себя, вычеркнул себя из автобуса, окружил его своей мыслью и душой, с растекшимся внутри них телом, проехал так с километр, вбирая в себя гарь и бензин, вернулся на место, заложил сигарету за ухо и пересел на освободившееся одиночное место, которое он сделал изолятором благодаря работе духа до конца поездки – себя. Долго смотрел в окно – в экран, показывающий одно и то же, стояние на месте, хоть автобус и ехал, предлагая зрителям старое советское кино и игнорируя новые российские клипы, когда действительность каждые пять минут меняется и дома, как кнопки, уходят под землю при нажатии на них пальцем. Заплатил за проезд, вынырнул из автобуса, оставил и пустил его пастись в городе, щипля свежие побеги людей. Улица двигалась, он стоял, приближаясь к своему дому, в котором он кинул грязную одежду в стиралку, выпил холодный сок, поужинал вареной фасолью, приготовленной за полчаса, посмотрел ролик на ютубе, о политике России, неотличимой от творчества Рембо, пожевал черный хлеб и лук, развалился на кровати – полотне Магритта – и назначил цену художнику, задремав и уснув. Но поспать ему дали недолго, потому что раздался звонок и две девчонки из кафе заговорили по очереди, рассыпали ворох слов, посмеялись и подышали, начинили собой телефон и исчезли в веках и в тысячелетиях, в эрах, времени вообще, от конца до начала, сидящих в кафе где-нибудь за пределами Солнечной системы, где ходит пятидесятиметровый Эйнштейн и подает милостыню своего учения людям таких же размеров. Заглядывает в кафе и рестораны, ест пищу, приготовленную согласно Теории относительности и танцует тустеп, когда загораются сады и огни. Михаил перевернулся на правый бок, закутался в простыню и попал в новый день. Вылупился в него, раз буквы – крупицы пороха, которые должны собираться в голове у читателя и разрываться в ней, и тут же другая мысль: закладка в книге – это бикфордов шнур. Михаилу не надо было на стройку, так как эта работа была временной. Потому он позавтракал твердым сыром, положенным на хлеб, выпил какао и пошел забирать доставленную книгу из постамата по имени Бомарше. Экран не слушался его, не позволял набрать код, игнорировал его пальцы, но в конце концов сдался, выдал литературу, добавил ее содержание в мозг Михаила и раскрыл секреты творца. На это он ничего не сказал, просто насладился смыслами, попавшими в него, уложил их на полках, пообедал ими, с первым, вторым и третьим, присел на скамейку в парке, начал читать написанное и вознесенное в гроб. Все это должно безусловно пройти, сказал себе он и сам себе не поверил, чувствуя в себе молодость выше крыши, как опухоль, которая пустит метастазы по всему телу и сделает его вечно молодым. Текст шатался и шел, так как бывает пьяным и трезвым, моряком и солдатом, как показалось ему, решившему, что Блок умер от сожжения его библиотеки – ума: с поздних фото глядит выгоревший изнутри человек. Читал Обрыв и будто прыгал с него, так была построена книга, стоянием на краю, падению и полету, иначе говоря, вариантам себя. Михаил захлопнул книгу и закурил, чтобы лучше осознать прочитанное, еще прочитал абзац с конца, вообще зарядился этим, испытал микрооргазм каждой клеткой своего тела, докурил свой табак, лишил себя быковатости, срезал углы, стал примерным и чутким, обратил внимание на картезианство, валяющееся у куста в пьяном и человеческом виде, поднял его, усадил на лавку и пошел в форме три минус два домой. В квартире включил мышление, осмыслил себя как несебя и себя, собрал небольшие вещи, чтобы завтра отчалить в Екатеринбург, погладил носки и майку, вывихнул мозг, чтобы он болел и лучше думал, и написал слова: одной строки Борхеса достаточно, чтобы не есть целый год, потому что духовное скоро будет целиком кормить человека. Выглянул по внутреннему позыву из окна и увидел Гари и Ажара, идущих друг с другом, само воплощение шизофрении, ставшей здоровьем, когда первый покончил с собой, а второй жив и ныне, радуясь своей жизни и здоровью Земли: пистолету, танку ружью. Михаил помахал рукой этим прохожим, их затылкам в брусничных шапках и спинам с катящимися по ним гирям – каплям пота, и ушел от окна. Положил бритву, салфетки и зубную пасту в рюкзак и выпил стаканчик кофе из Гватемалы, зажевал его пряником, конфетой мятной Буддизм, сохранил молодость в себе, в папке Разное как заразное и присел на диван, издающий скрип тиражом сто тысяч экземпляров в отдельно взятой квартире. Ничего не думал, мысленно уже был далеко, в поезде, в Екб. Молчал, говорил, кричал – глазами, не языком. Вторичные мысли записывал в блокнот, так как в не самом очевидном кроется величайший кайф. Налаживал связи со всем миром посредством стихов – в данное время стиха, рождающего посредством родов, а не кесаревого сечения головы, что делали янычары, добывая поэзию, вытекающую из ран. Получил сообщение от неизвестного номера, в котором прочел: Лермонтов – инстабог, – ничего не ответил, стер смс. Убрал телефон, накатил в легкие дым от сигарет, так как они – алкоголь, снова достал смартфон, воспроизвел по памяти месседж и сохранил в блокноте его. Мало ли, подумал он, вдруг буду писать роман и понадобится название, а тут оно уже есть. Выпил томатного сока, будто густую кровь из шеи гепарда, захмелел от нее, покормил голубей на балконе, насыпав на дощечку им хлеб, и окунулся в дождь, состоящий из света люстры. Под ним он открыл зонт и создал темноту под ним, отбивающую капли света, стекающего по нему. Наслаждался мраком и светом, пил даже их, глотал, потреблял и вкушал, не плача, не рыдая и не смеясь. Хорошо было ему, по-приятельски с бытием, охваченным Прустом, болеющим им, чья гомосексуальность не в счет. Пил яблочный сок сияния мини-светила, высунув голову из-под зонта. Раздувал молодость в себе, как кобра свой капюшон, приделанный к толстовке ее кожи, казался себе терактом среди спокойствия и тишины. Ничего не хотел, кроме отъезда следующим днем, почти вечером, переходящим в ночь, становящуюся утром в поезде, везущем людей из телевизоров, компьютеров, радио и телефонов – проводных или без. Потому что человек без лица – это ранний телефон, не смартфон, не айфон, но провода – разговор глухонемых при помощи рук, раз пальцы их – ответвления внутри квартир, выход к розеткам: стиральным машинам, миксерам, холодильникам и утюгам. Съел финик, найденный в вазочке на столе, вытер клеенку тряпкой, вытряхнул песчинки и мусор и закурил закат, расширяющийся на кончике сигареты и покрывающий красным цветом весь мир. Заполняющий его мыслями из головы, которые высасывает сигарета и умирает от переизбытка себя. Так рождаются боги, чьи фигуры и плоть разбивает молотом Ницше, гуляющий в кепке и трико и выгуливающий ротвейлеров – свои книги, ставшие псами, чтоб пойти вспять – до волков. Михаил вышел на улицу, заперев дверь – подперев собой, пятидесятилетним и тучным, как семь библейских лет, встретил знакомого и покатался с ним на во дворе на качелях. Решили вдвоем почитать стихи по смартфону, открыли Бродского и озвучили Конец прекрасной эпохи, впали в кайф, в наслаждение, в брежневскую эпоху, когда медведь – Брежнев – проспал восемнадцать лет в берлоге – в СССР. Сходили в магазин, взяли квас, выпили его на скамье, куря сигареты Ротшильд, вдыхая их аромат, смешанный с вкусом перца, томата и огурцов. Напиток быстро закончился, поскольку был вкусным и холодным, а вечер был жарок и душен, как душман и Афганистан. Лето текло во все стороны, разносило себя, раздувало, охватывало собой все уголки сознания Генсбура, окружающего Москву, Рим и Париж и оттуда несущегося на остальные города и деревни, чтобы заполнить их дыханием водки и сигарет. Михаил расстался с товарищем, поднялся к себе, дунул и завалился на диван, животом вниз, чтобы не видеть телевизор, включенный до того. Голова была большим циферблатом, не показывающим время вообще, так как не было стрелок, но на лбу красовалась цифра двадцать четыре, а левый глаз был вечером, идущим наверх, а правый – ночью, переходящей в рассвет. Так думал Михаил и засыпал, вздрагивал и просыпался. Слушал телеэкран, речи о бесконечной любви льва к антилопе, сосредоточенной у хищника на зубах, которые буквы, сложенные на шее травоядного в слово люблю. В итоге все же уснул до утра, увидев перед пробуждением Землю плоской со своим лицом на весь земной диск. Проснулся часов в девять, сходил в уборную, в ванную, на кухню, где и пристроился, чтобы пить чай.

9

Зашел в новости, увидел, что Нобелевскую премию будут вручать по новым номинациям – за количество выпитого пива, за секс, за депрессию и за число убитых людей. Включил фильм на смартфоне Три метра над уровнем неба, погрузился в него, сгонял в ночь на чоппере, подхватил девчонку и сифилис от нее, поцеловался с ней, затанцевал на двух колесах под прохладную музыку и разнес черного ублюдка, представившегося Гиви, Кареном и Хасиком. Высунул мысль из себя в блокнот: творчество – когда нет одного или двух зубов. А не только Кофе и сигареты, хотя и они, причем во многом и целом. Но и чай иногда, если куришь LD. Выпускаешь дымок, выстраиваешь мысли, смешиваешь их, тасуешь имена из прошлого, читаешь Экзюпери, летишь над ночным Лиссабоном, проникаешь в Испанию, листаешь записную книжку, находишь отметки, записи, черновики стихов, живешь не себя, а другого, скажем, Онетти или Караваджо – назад и растворяешь свой мозг в черном кофе, выпивая его. Проникаешь в ночь, в ее средоточие, центр, в искусственные фиалки, розы, георгины, левкои и астры, наполняющие чашечку с ароматным напитком, в котором может проехать КамАЗ, уничтожая цветы, наматывая их на колеса и выпивая их сок. Михаил дождался нужного часа, вызвал такси, сел в него и поехал к вокзалу, убегающему от него. Водила молчал, курил, пил чай, ставил его между ног, крутил радио, искал песни, новости, Америку, Колумба, литературные тексты, читки пьес, новой драматургии из Омска или Тюмени, иногда вздыхал, порой смотрел по бокам, резко затормозил, чуть не врезался в бабушку, поехал под ее проклятия дальше, довез, домчал, получил деньги и уехал во внутренности книги Игрок. Приехал рановато немного, поизучал табло, посидел в кресле, покурил в огороженном месте, очерченном мелом, чтобы большие змеи не заползали за него и не уничтожали своих детенышей – сигареты, вылупившиеся из пачки – яйца. Скоро пришел состав, Михаил последовал к нему, загрузил рюкзак на третью полку, надел сланцы и шорты и вышел покурить опять – проститься с городом, который может запросто исчезнуть – перейти из романа в мир. Поезд тронулся, когда он окончательно сел в него, начал читать строки рельс, пить их лимонный и гранатовый сок, проступающий сквозь железо, вышедшее из людей. Поболтал с девушкой и парнем, едущим с ним в купе, развернул перед ними карту головы, тонкое полотно, а не квадрат старого телевизора, посчитал себя гением и рассчитал его изнутри, потому что гениальность – пожар, а обычный человек и талант – зажигалка, костер, плита. Парень ушел курить, и Михаил и девушка сошлись, начали целовать и ласкать друг друга, находить себя и терять, опрокидывать на сидения, раздевать, одевать, рождать, воспитывать, работать, старить, хоронить и постигать в себе кости, стучащие внизу вместо колес. И парень вернулся, обрадовался, выдохнул аромат пятидесяти метров вреда и смерти вокруг, достал три бутылки пива, открыл его и раздал бутылки – карты: двойку, тройку, туза. А поезд шел, вставал иногда, размышлял, рассуждал пространство и натыканные внутри него вещи, предметы, дома. Сама онтология звала их вперед, и гносеология способствовала этому, не предлагая разболтанных железных дорог. Проезжали города и деревни, глядя в окно и допив давно пиво, частично ушедшее на ПМЖ в человеке и цельным куском алкоголя вышедшее наружу. Ничего страшного Михаил в этом не видел, только курил между вагонами иногда и знал, что дым есть пальто. На станции одной Михаил взял копченую куриную ногу, мороженое и пачку сигарет Союз. Покурил у вагона, напичкал себя средневековым временем и античным пространством, нашел их внутри и снаружи, сплел их умом, сделал свое внутреннее связанным с окружением его, сшил единое тело и сел на место. Через пять минут тронулся, загремел литыми колесами, поехал на фестиваль. Грыз куриную ногу, чувствовал место, его движение от сошедших парня с девчонкой, сходил за кипятком, выпил чай. Задышал исходным теплом, когда солнце было лампочкой в квартире первого писателя земли, пока тепло, свет и жар не вырвались, не стали тем, что сейчас. И писатель этот умер, так как солнце – личное дело каждого, заведенное следователями Нью-Йорка, Мехико, Токио и Москвы. Отдал стакан проводнице, не имея своего или его забыв. Погрыз семечки, вынутые из рюкзака, почитал газету, оставленную парнем, нашел статью о Гари, его мистификациях и соленом вкусе губ, выданном его любовницей в интервью. Прилег и начал лежать, смотреть в угол, после закрыл глаза, отдался течению поезда, реке, пробегающей в глазах всех людей, плывущих или загорающих возле нее. Встретил ночь, разлепил глаза, поужинал остатками ножки, съел бутерброд с сыром, выпил лимонад и встретил нового пассажира – тучного мужчину из трактата Феноменология духа, вышедшего из него или сформированного им. Вместе они доехали до Екб, беседуя порой и иногда вопя друг на друга глазами, как будто в другом таятся болезни и смерть. Простились, Михаил доехал на троллейбусе до гостиницы Бродский, загрузился в нее, возрадовался в рамках Гаудеамуса, побыл студентом пять минут, принял душ и связался с организаторами фестиваля, понял, что ему выступать на следующий день, поблагодарил за всё и спустился в ресторан, заказал утку и аперитив, поужинал под хорошую музыку и пошел на прогулку. Встретил Капитанскую дочку, сходил с нею к пруду, покормил диких уток, сплел косы девчонке и повел ее за руку в кафе Пушкин. Утолил ее голод пиццей и чашкой турецкого кофе, танцующего паром канкан или румбу. Помолчал с девочкой, пока она ела, сам выпил чай, оседлал коня размышления, побыл собой, Петраркой, Лаурой, смертью обоих, Хайдеггером и По, чтобы лучше понимать обстоятельства, приведшие их сюда, в поликлинику, больницу, хоспис и могилу их чувств. В зале играла немузыка и ели и пили нелюди, их души танцевали, а тела умножались едой. Михаил оплатил заказ и ушел, оставив девчонку. Погрузился в хорошее время, темноокое, темнобровое, цветущее и свое. Распался на секунды, минуты и часы, прошелся в трех видах и окружил ими красивую девушку. Секунды подарили ей цветы, минуты поцеловали ее в щеку, часы спросили у нее телефон. Так они вчетвером последовали до качелей и покатались на них. Рассмеялись, рассыпались и собрались, после чего восстановился и сам Михаил, показал всеми стрелками одно время, слился с собой и ушел, обещав позвонить, встретиться, поесть, попить, поцеловаться, заняться сексом, пожениться, родить и воспитать ребенка, состариться и умереть, раз последний пункт – основа основ, то, что сводит людей друг с другом и делает их одним: Клейстом и Фогель в одной могиле, понятой как душа. Михаил шел и вдыхал вселенную, прочтя на одной стене Временная смерть сеньора Тобаскеса, миновал ее, сделав фото, и погрузился в улочки и переулки, просто бродил, как вино, гулял, постигал и шептал: вселенная – черновик, она пишется, а потом будет издана или отвергнута, и в последнем случае всё так и останется, космос постигнет стол. И надо понимать, с рождением искусства появилась и смерть, потому что до книг, фото и фильмов человечество жило единым полотном, а творчество разрезало его, сделало дискретным, разделило на части: корова стала говядиной, и одни выступили требухой и копытами, а другие получили высокую цену в качестве отборного мяса. Поэтому Пруст и Джойс великие: один явил жизнь снова сплошным потоком, другой сделал день бесконечным опять. Их не обязательно читать, их главное понимать. Хорошо было Михаилу, он курил, рождался, умирал и обследовал Екатеринбург, как врач, чтобы вылечить его, так он нашел больное место – театр, где проходил фестиваль и где ему завтра выступать. Вокруг колыхала платьями темнота, которая – кринолин, а не короткая юбка дня. И так получается, что ночь прошлый век, устаревшее, старое и ненужное – старческое вовне. Покурил у входа, наполнил воздух содержимым своей души, чтобы люди чувствовали ее, понимали и постигали. Ушел, купил небольшой арбуз на базаре и отнес его в номер. Включил телевизор, футбол, и начал есть полосатое чудо, глядя в экран. Рубились Бавария и Милан. Михаил отметил ослабленность игры обеих команд, поболел за ничью и выкинул корки в урну. Слил напряжение, побрился и завалился в кровать.

10

Утро обезводило организм, Михаил встал и долго пил из-под крана воду, умывался, принимал душ, курил сигарету. Спустился позавтракать, перекусил, выпил кофе, пошел на мероприятие, сидел в зале, слушал, хлопал спектаклю, после которого должны были начаться читки. Играли актеры из ТЮЗа, поднимали тяжести, роняли их, орали, визжали, хрипели, умирали взаправду, фехтовали, вкрапливали в действо эпизоды Лица со шрамом и Терминатора. Михаил подскакивал душой, достигал потолка, ударялся, разбивался и возвращался на место. Ничего не думал такого, просто получал удовольствие и хотел окончания зрелища, так как кайф не должен быть вечным. Вышел на антракте в буфет, выпил кофе, съел булочку, вернулся и окунулся в один общий ум драматурга, режиссера и актеров, слепленных в ком земли и катящийся на людей. В конце вышел огромный мужчина и сел на шпагат, на этом опустился занавес, и все засвистели, захлопали, заулюлюкали, замерли, сгорели и восстали из пепла. Темнота продолжалась, но вот сцена открылась, и вышел человек, открыл поэтический вечер, хотя был день и светило снаружи инди-солнце, представился, прочел список поэтов, членов жюри и ушел, назвав первого выступающего. Им была девушка, лет двадцати пяти. Она прочитала себя. После нее вышел парень. Он озвучил весь зал, каждого отдельного человека. Такими были стихи. Вскоре вышел и Михаил. Выступил. Много хлопали. В конце вечера объявили победителей. Ему дали второе место. Дипломы, речи, фото, фуршет. Михаил ел и пил с поэтами и членами жюри во дворе. Стояли столы с вином. Закуски окружали бутылки. Михаил довольно быстро напился, полез целоваться с одной мастерицей поэтического слова. Поцеловал ее в губы и вырез на груди, также в место зарождения стихов, их появления в свет – в точку соединения тела и души. Нетвердо стоял на ногах, читал свои стихи и чужие, забывал, проглатывал строчки, косил ужасно глазами, доставал монеты и швырял их в воздух, устраивал фейерверк. Ходил колесом, босиком и на руках. Радовал себя и других. Раздавал себя им. Брал пригоршнями себя и бросал людям. И радость текла и неслась, ломая руки, ноги и ребра. Всем было хорошо, временно и эпично. Вечер кружил их в танце, солнце опускалось земельно, наставала пора расставания, а потому безудержного веселья. Михаил вскоре ушел, так как сил уже не было, поднялся к себе, зашел на сайт проституток и вызвал одну, дождался ее, выпил до дна, а пустую кожу надул и подвесил к окну снаружи. Та развевалась там, пыталась улететь, но на самом деле была довольна судьбой. А Михаил залез под холодный душ, отрезвел процентов на шестьдесят, посмотрел телевизор и завалился спать, поставив на семь утра телефон: завтра отъезд к себе, возвращение вспять. Снилась Килиманджаро, высь, африканцы страсть, белые зубы снега. Он вскочил от будильника, собрался, позавтракал и поехал в такси на вокзал. С грустью рассматривал город, тот между пальцев тек. Убегал назад, лая и оборачиваясь на неприятеля. Скулили и выли камни, железо, пластик, стекло. Люди успокаивали и убивали их, так как не могли привести в чувство. Михаил доехал до места, протянул электронный билет проводнице, поднялся наверх, накатил с соседом, который пил пиво и молча протянул запасную банку ему. Так и прошла дорога: в питии и разговорах, излияниях, трепе, серьезе, знакомствах с девчонками и не только, в седых слеповатых быках. Михаил пил и трезвел от этого, отходил от пьянства реальности, где гвоздь – это гвоздь, а не остановка со шляпкой, снятой с головы Шапокляк. Доехал к себе глухой ночью, сошел, пожелав всем удачи, зашагал по выжженной минометным огнем колес и подошв земле. Встретил товарища, встал с ним у лавки, взяв водки, распил с ним, рассказывая о поездке, стихах, грехах. Тот подивился поэту, попросил прочесть что-нибудь, послушал, поблагодарил, выпил и закурил. Сказал, что хорошие поэты рождаются после своих стихов и от них. Поэзия раздвигает ноги-рельсы-строки и рождает человека-поезд-поэта. Так они дожили до утра, разошлись, разбрелись и разъехались – одновременно, Михаил угодил к себе, где свалился на диван и уснул, товарищ исчез из памяти. Ничего интересного в голове не было, потому она сосала сновидения извне, из города, из космоса, из системы. Давала картины в мозг, и в них было всё: победы, вечная жизнь, девочки, творчество, издание в серии Мастера современной поэзии, жизнь навыпуск и нарасхват, потому что человек в любой момент может превратиться в горячие пирожки и разлететься по душам. Такие шли сны, распиливая и внедряя себя в сознание, звучащее Шуткой Баха. Проснулся ближе к закату, протер глаза, отжался раз тридцать, искупался, заварил кофе, поставил его на балконе и закурил сигарету Страх. Вдохнул ее аромат, глотнул горячий напиток, обжег уголки двух губ. Расстался с собой, оставил пить кофе, сходил за продуктами и вернулся. Допил охладевший мокко – к нему, не к себе, ко всем. Позавтракал яичницей и сосисками и выпил на сей раз чай. Залез в телефон, разослал в который раз стихи по журналам и конкурсам, но выборочнее чуть: не всем уделил внимание, не каждому бросил стих, помноженный на других. Журнал Сигарета сразу ответил отказом, написал, что знает стиль и дух Михаила уже, потому печатать не будет. Неприятно кольнуло, но он выкурил папиросу, и всё прошло. Тело хоронят по смерти, душу погружают в могилу живой. Зазвонил телефон: завтра опять на работу, копать землю и месить раствор. Не огорчился даже – деньги всегда нужны. Выключил телефон, вымыл тарелки, стер пыль с плиты и стола. Открыл Кафку, прочел десять страниц Превращения, которое автобиография – о том, как становятся писателем и собой. Положил книгу на стол, выкурил к съеденному и выпитому умом сигарету, прошел глазами еще несколько метров писателя, заложил закладкою место, выпил стакан вина, вышел из дома, пошел на аттракцион, прокатился на колесе с ватой и расставанием, сделал пару кругов, очутился на земле и очнулся, вышел из того состояния, которое было чужим, перестал быть Пушкиным, убитым пулей, пущенной как корабль по его крови и причалившей к сердцу – Америке, – открывшей ее и уничтожившей весь его красный цвет – индейцев, заменив их собой. Думал о Гойтисоло, пока не встретил его – мужчину, похожего на него и несходного с собой, они пошли рядом, начали разговор со слова вода, продолжили, наловили в ней рыбы, пожарили, съели и вытерли руки салфеткой, назвав пятую планету рукой, кулаком, который распрямится скоро и пустит лучи – пальцы – вокруг, так как души людей – Меркурий, Венера, Земля и так далее. Сели с мужчиной на лавку в аллее, продолжили разговор, Михаил сказал: рот – тоннель, выпускающий поезд – слова – или машины – то же, и так получается, что предложения бывают цельные, где можно пройти сквозь вагоны, и разрозненные, не считая аварии. Мужчина рассудил иначе, он выпил коньяк из фляжки и залился розовым светом смеха, погладил свое бедро и выкурил пару лет, дымок от которых поднялся и превратился в портрет Рембо. На это Михаил ответил спокойно: в прозе я ищу поэзию и философию, можно сказать, она сумма их. Мужчина парировал: поэт – это тот кто пишет стихи, не взирая даже на собственную смерть. Женщины ходят по улицам в колыбелях, мужчины – в гробах. Первые каждую секунду рождаются, вторые через каждые полчаса умирают. Мужчина вскоре ушел, исчез, для Михаила – умер и воскрес, и он получил письмо, в силу чего телефон издал звук. Он открыл почту, увидел сообщение от журнала Кровь, раскрыл его. Редактор писал о его стихах, отмечал в них кровь, соответственно, сукровицу, лимфу, узлы, фешенебельность, пентхаус, стояние на своем, витаминизированность, истекание чувств, семя, нагромождение хлама в комнате – нарочитое, синдром Плюшкина и так далее. Были заметки и об отдельных произведениях, находились в них виноград, вино и изюм, гниение даже сыра, дающее неповторимый аромат, яблоки, груши, дыни – всё это отмечалось в них, говорилось что, поэзия его как арбуз, нарезанный на строки, чтоб съесть. Стихи находились мертвыми и живыми, отмечалось, что они – лежать, сидеть и стоять – бог, Христос, святой дух, а не идти и бежать – всевышний и сатана, и при этом был намек, что можно еще бежать. Михаил прочел данный разбор, и у него возникло желание создать пьесу, написать высоким стилем ее, разделить героя на него и героиню и запустить их в текст, чтобы в нем они растворились, словно два куска сахара и слова текли горячим потоком – из кружки в желудок – Босх. К нему подошел пьяный и предложил подраться, сразиться на мечах и в латах, с щитами или без них, Михаил промолчал, тогда нетрезвый начал махать кулаками перед его носом, на что поэт отвечал: драться – биться кулаками – снежками с торчащими из них сосульками. По весне руки тают? – спросил выпивший, загрустил, даже заплакал, уронил слезу и ушел, потирая левую руку ладонью: долго еще вопли и рыдания беспокоили слух Михаила. А он курил и курил, будто это война, а не сидение на лавке, перед которой разворачивается самое грандиозное представление в мире – ходьба людей, их мелькание, хождение взад и вперед, исчезновение, появление, скрещение двух путей, двух дорог, порождающее каждую секунду Христа. Включил на смартфоне реслинг, ушел в мир больших тел, волосатых подмышек и торчащих сосков, брызжущих семенем, а не молоком. Звук телефона привлек двух собак, они подошли, встали и начали смотреть на него. Он показал им экран, псы понюхали его и ушли, двинулся и Михаил через десять минут, которому надоел Луча Андеграунд, его похлебка, сделанная из поверженных им врагов. Дошел до трамвая, дождался его и поехал – в ночь, выходные дни, ужин, листание книги Сильва или прочтение Керуака, в общем, исчез из одной точки и не возник в другой.

11

Утром курил в постели, пил виноградный сок, понятый как вино, листал книгу Мы, читал ее или ел – глазами, умом, ничем, вникал в небольшие слова, рисующие общество будущего, состоящее из плоти и духа Замятина, его паха, лица, груди. Ну так, почитать возможно, сказал Михаил, забыться в ползающих по всей постели и комнате предложениях, понять, что старик – мост меж ребенком и взрослым, именно так. Вспомнил Вейнингера, чье самоубийство и долгая мучительная смерть были погружением в мир психиатрии, где философ и умирал и умирает до сих пор – телом, душой или книгой – без разницы, но сражается с женщиной, в том числе битовской, тбилисской, или сталинградской, ведя в мир абсолютного духа, когда на шампуре среди шашлыка и благопристойности горят и пылают книги Пол и Характер, изданные в разных странах и в различные годы и пронизанные ныне стальным мышлением и сутью. Отбросил в сторону Отто, навис над собой, пошел на себя дождем, спрятался от себя в себе, дождался окончания дождя, ушел на кухню, вышел в нее и выпил стакан молока, как Леон, променявший десятки светских львиц на Матильду, чтобы онанировать и не заниматься сексом: быть богом, а не толпой. Прокачал левый бицепс гантелью, не тронув правый, так как в этом весь смысл творчества, принял душ, под ним выбрил себе лицо и подмышки, заварил крепкий чай и выпил его не ртом, а собой: впитал во всего себя, творчески, поэтически, хорошо. И подумал: не человек рулит – автомобиль ведет человека, в сторону робота, обращения машиной, когда не надо будет умирать: чинить, а не оперировать, заменять детали и лететь себе дальше, в космос – в тепло, уют. В города Вашингтон, Бостон, Чикаго, Сан-Франциско и Салехард. Выкурил тонкий Winston, будто познакомился с девочкой, стройной, как ничего. Испытал литературный оргазм от того, впечатлился, рассыпался на огонек и табак, убегающие друг от друга и зовущие себя, кричащие стой, буду стрелять, кашлянул в сторону Свана, поднял глаза к богу, распечатанному и приклеенному к потолку цитатами Пруста, потушил сигарету в пепельнице, чтобы после ее докурить, и взорвался стихом Кавказ, разлетелся во все стороны Нальчиком, Сухуми, Тбилиси, Грозным, Махачкалой и Баку. Всюду устроил юг, цветение, выстрелы, кровную месть, разборки, алычу, персики, волосатые киски, ружья, бурки, Ваз 2106, тонировки, сакли и кинжалы, разрубающие гранат. Отныне моя квартира будет называться мини-Кавказ, сказал он и выдохнул из себя Ереван. Начал собираться на стройку, зная одно: насекомые – ползание, животные – ходьба, человек – бег: бог – это танец. Всё нужное положил в рюкзак, оделся и двинулся к месту труда и звезд, падающих в раствор. Отработал восемь часов, пообедав с товарищем пловом, который тот приготовил и привез, приехал домой, так как устал, помылся, принял душ с океанским гелем, и прилег на кровать, включив телевизор. Начал смотреть кино: Двое в одном гробу, где Микки Рурк рубил дрова и убивал Буратино, кричащего из каждой щепки о своей боли к отцу, к папе Карло, который вырезал член, но смутился и сделал его на лице в виде носа: сокрыл его, сделав открытым всем. Переключил канал, вышел на бокс среди юниоров, где кулаками пацаны ставили друг другу на лице пятерки, высшие отметки в их школе. Начал скучать, позвонил знакомой, поболтал минут десять о разного рода делах и событиях, затронул тему фашизма, который распался на маленькие куски и проник в то, где его раньше не было: в шоколадки, конфеты, печенья, жвачки, пиво, соки, сосиски и земное ядро, в котором он спрятался, как в яйце Кощея, в виде наркоманской иглы. Закончили разговор, но напоследок он произнес: старость – это победа над смертью: детством и взрослой жизнью. Решил сходить в магазин за салями и соком, оделся, дошагал до Пятерочки, взял нужное, на кассе поздоровался с работницей, получил молчание в ответ из коробки по имени Рот, которая, судя по всему, оказалась пуста, спросил, сколько стоит салями, действительна ли цена, но ничего не добился в качестве слов и решил, что их очень много в черепе кассира, потому они мешают друг другу и не могут выйти наружу. Расплатился, двинулся в путь, внутри себя говоря: о, Морелия, лучшее место на земле, уют, покой, высь, средоточие моего сердца, фреска, не местность, не город, просто искусство, само, вне трудов человека, топчущего твои сады и цветы, как то, что они съели и сделали собой; так в них цветут огромные десятиметровые цветы, даже выше и больше, бутоны размером с орла, парящие в небесах и охотящиеся на ноздри людей, вдыхающих их; люблю тебя, ты моя. И добавил еще: нормальность – телевизор, компьютер – шизофрения: движение времени в одну сторону, направленность его в две; стационарное радио – твое я, переносное – твои я, ты, мы, мыслимые в голове, существующие в ней как твое я: один канал в проводе – шкуре змеи – или несколько: две кобры или гюрзы дают работу уму, оживляют его своим ядом – электричеством, током, оживляя компьютер, ночь и телеэкран. Ведь человек – это он, мужчина, но во множестве я – шизе – это человечество: он и она как оно. Но шизофрения – это и путь гения, и его оборотной стороны: в человеке может быть не только от двух я, но и ноль их и даже минус – бездна, в которую провалился и превратился в нее Ницше. Добрался до дома, скинул купленное в холодильник, живот, который может поглотить в себя всю квартиру, если вовремя не закрыть его дверь, что относится и к микроволновой печи и к газовой плите. Охладил сок, налил в стакан, вставил в него соломинку и начал медленно потягивать разбавленный водой порошок, смотреть по смартфону фильм, впитывать в себя его соль, постигать, вбирать Амаркорд. Думать его героев, мочеиспускание неожиданное одного, удовольствие от этого, картины, исполненные, нарисованные и созданные печенью Феллини, радоваться слегка, но больше грустить о гении, который де Сика плюс. Покурил свое сострадание к людям и животным, которые – крест, вертикаль – первые, горизонталь – вторые, а вместе – распятие бога – Христа. Согнул ноги в коленях, снял носки, положил у дивана, состарился на пару минут, поставил на паузу фильм, выкурил настоящую сигарету, чтобы осмыслить увиденное, и вернулся с балкона, закрыв плотно дверь. Но не захотел больше смотреть кино, чтобы не объедаться, решил оставить фильм назавтра, включил канал легкой музыки, присел в кресло и начал распечатывать ее текст у себя в уме. Побыл вторником, средой, четвергом и пятницей, а до субботы и воскресенья слегка не дошел, перескочил в понедельник, раз последний день недели следует после – субботы – смерти. В субботу и воскресенье отдыхают, поразмыслил он, так как умершие и воскресшие не трудятся: мёртвый и вечный как крайности, как кончики крыльев орла не работают. Они – вне. Но всё меняется, и часть людей занята в эти дни. Это – тебя нет, потому что ты есть, или наоборот. Пересел на диван и записал для стиха мысль в смартфон: фантастика – это крылья без птицы. Встал, налил в рюмку вина, начал потягивать медленно, как будто это была чача или спирт, так как философия именно последнее, неразбавленное в отличие от беллетристики – водки, пива, вина. Что же тогда поэзия? Сигарета к тому, дальше идя – наркотик, каша или косяк. Потому и поэты долго не живут: наркоманы они. Михаил пропылесосил комнату и пошел на прогулку, поздоровался с соседом в подъезде, доктором философских наук, поговорил о последнем желании Сенеки – объяснить отца суммой сына и деда – и вышел на улицу, спугнул стаю воробьев, угостил сигаретой прохожего, попил воды из фонтанчика, установленного во дворе, и отправился дальше. Пожарил глазами голубя и съел его к радости птицы, приобщившейся так к человеку, ставшей частью его ума и, возможно, текстов или кино, отпустил душу голубя на волю в виде дыма от сигареты, выкуренной потом, и сел в маршрутку, доехал до улицы Лермонтова, прошелся по ней так, будто лег вне себя в гроб или достиг рая, состоящего из морского льва, охотящегося на морскую антилопу и убивающего морскую гиену, и выстрелил из пальца себе в висок – невидимой пулей, мыслью заряда, его душой, сделав тем самым виртуальное самоубийство, нуждающееся теперь только в одежде – реальности, чтобы надеть ее на фантазию и сновидение – тело. Михаил постоял под табличкой со своей фамилией, сфотографировал ее, разместил снимок у себя на странице в ВК, возрадовался сотням лайков и комментов, красивым девочкам, пишущим ему и последовал дальше – вне себя и в себя. Куря, в силу того, что курение – чтение, а вкус потом и дым в тебе, никотин есть твое творчество, создание музыки или текста – в теле своем и душе или выносе их из себя, как выбивают мяч в аут, чтобы не забили гол. Да, думал он, искусство – выстраивание себя вкруг себя, дом, который ты носишь, творя комнаты – главы, где ты и будешь жить или продашь жилище компании или издательству: ведь так и появились дома: был один дом – пещера, созданная душой, скажем, неандертальца, и эту рукопись он продал Эксмо или Галлимару того времени, и они издали его домами по всему миру, потому рукопись – пещера или шалаш, книга – квартира и дом: плиты как переплет. Остановился, написал знакомой в сети, что хочет писать ей неприличное и обмениваться с ней неприличными фотками, получил ответ: тогда я тебя заблочу, проведешь свою жизнь в черном списке, отрезанный от женщин, денег и славы. Он промолчал, не ответил, хотя появилось желание забанить именно ее. Не стал этого делать, купил чай в автомате, зайдя в Магнит, начал пить возле выхода, ненароком живя. Включил на телефоне музыку, но прохожая женщина попросила его выключить звук. Он не стал этого делать, просто отошел и не стал никому мешать. Продолжил кайфовать под Eagles, ловить Америку, летящую в его телефон и оттуда бросающуюся песнями в прохожих, пачкая их гармонией и собой. Через пять минут зашагал опять, взял пива даже в ларьке, отдал за него деньги, сорок рублей, и вечность, открыл бутылку ключом и начал глотать любовь. Добрался до места скопления девчонок на бревне, поздоровался с ними, прочел три своих стиха и разогнал тем самым девчат: они испугались того, что забеременеют от поэзии, от голоса, произносящего ее. Так он остался один, допил пиво, воткнул бутылку горлышком в землю, чтобы она капала в нее и пьянила, и пошел до себя. По пути покормил бродячего пса, купив упаковку сосисок, поругался с женщиной, обвинившей его в том, что от него исходит внутренний свет, делающий очевидным убогость провинции, и зарулил домой.