Текст книги "Лермонтов: инстабог"

Автор книги: Оганес Мартиросян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

5

После насыщения убрал корки в пакет, выкинул его в урну, остыл к еде, отлил в подворотне, присовокупил к своему внутреннему миру книги Прощай, оружие и Ночь нежна, будто оделся в них, напялил на себя, внутреннего, внешнего иногда и срединного, плачущего дождем в своем инобытии, выходе из себя, двинулся в книжный магазин, выбрал себе Кафку, рассказы, выбегающие из книги и возвращающиеся в нее с цитатами из других книг, с познанием их – с добычей, с уловом и пленными. Михаил прошелся по рядам, задержался у философии, полистал Канта в мягкой обложке, впитал пальцами и глазами его, стал умней, деликатней, выше, положил книгу назад, распался на Михаила и Лермонтова, в таком виде вышел из магазина, соединился на улице, рассмеялся, впал в полудрему духа, торчащего из него, как дымовая труба, зашел в поликлинику, купил бахилы, прошел флюорографию, поболтал на пункте регистрации с женщиной, обещал посвятить ей стихи, легкие и воздушные – пневматические стихи, выпил ситро на выходе, съел мороженое, успокоился, расстался со своими мыслями о боге, но оставил идею импортозамещения его. Покурил на углу сигарету Екатерина Вторая, у него стрельнул ее, когда он выкидывал бычок, Петр Первый, или мужчина, похожий на него, усмехнулся ядовито и криво и встал рядом, прикуривая на ветру, ужасном, большом и сильном, собирающем братву из сизых туч для разборок и ведения разговора по понятиям в виде дождя. Он кинул Дирол себе в рот, разжевал его, размял, как борца перед поединком, сделал массаж жвачке зубами, двинулся на автобус, сел в его внутренности, заскользил по дорогам, оглядывая витрины и вывески: булочная Милосердие, магазин Многоточие, банк Егише Чаренц, театр Враг народа номер один, кафе Израиль в полете и так далее, до площади, где шли соревнования силовиков и стояла толпа, где и сошел Михаил, пойдя вглубь людей и встав посреди. Огромные мужчины, вобравшие в себя трактора и комбайны, переворачивали колеса и тягали железо, говорящее с ними на белорусском языке, очень тихо, неслышно, но понятно им всем. Они предлагали перемены, смещение всех должностных центров и чтобы столица Беларуси была на краю, на границе, меж сном и явью, относясь и к тому и к другому, контролируя их, раз реальность – книга, а сон – прочтение ее. Через десять минут вышел гигант, представился Аксеновым и начал поднимать над головой штангу В поисках грустного бэби, тягал ее, уронил, расплакался, разрыдался и ушел, тоскуя о США как булочке с изюмом и маком, съеденной им вчера. Михаил только пожал плечами, заревел, когда вышел просто человек в шляпе, помахал ею вместе с головой, отходящей от тела – в виде первого чуда двадцать первого века, и стал показывать фокусы в качестве антракта, писал дымом от сигарет стихи, как Акопян, поднимался по воздуху, зависал в нем, ставил ногу на него, кричащего от боли и ставшего кубическим и спрессованным пространством, ходил на руках, будто голубь, и скакал на одной руке, как воробей, потому что онанизм это второе, а не первое, едящее больше себя и сливающееся с тучами, чтобы идти своими яйцами и птенцами, питая их сутью планету Земля. Раскланялся фокусник и исчез в воздухе, растворился в его руках и ногах, под головой по имени Солнце, разливающееся глазами в виде лучей, вышли атлеты и начали выжимать руками банки со сгущенным молоком, брызгать им, создавать праздник тепла и огня, речи молока и сахара, совокупляющихся друг с другом и насыщающим воздух собой. Так дошло дело до победителя, который вышел и начал зубами тянуть КамАЗ, фырчащий и сдающий назад. Борьба продолжалась до тех пор, пока колеса, крутящиеся в обратную сторону, не заскользили по асфальту, оставив на нем свой след, будто машина к этому и стремилась: нанести свой след на историю, остаться в ней на века – до следующего года, когда будут менять покрытие на земле и ездить по ней катком. Михаил выплюнул жвачку в руку, осторожно уронил далее вниз и двинулся прочь, на улицу Достоевского – в Амстердам, в переулок Толстого – в Ереван и в том же духе, до гор, разрывов, ущелий, вышедших из голов людей и собранных в одном месте в уменьшенных размерах, но крутых и лихих. Михаил дошел до двора, заглянул в него и увидел, как в выделенном кубическом квадрате воздуха разворачивалось действо: Галич играл на гитаре, убивающей его током каждую секунду своим телом и песнею Я вернусь. Он посмотрел и послушал, похлопал даже певцу, рассказал ему и свой стих, который зацепил барда, и дал ему мелочи в кепку, лежащую на земле. А вокруг было раскинуто сердцебиение, пульсация его, дающая городу красную жидкость, поскольку в каждом населенном месте есть свое сердце, умножающее его на свою кровь, текущую незримо по улицам и домам. Он простился с Галичем, ушедшим обратно в воздух, и начал перемещение. Было хорошо и воинственно, машины мчались с копьями, торчащими во все стороны и находящимися в руках у людей, вызванных из бутылок с пивом и вином. Пробежал мальчик с криком Киндзмараули, босиком, полчищем саранчи на полях, в урожае пшеницы и ржи, танцующим над землей, курящей свою ось словно сигарету LM. И ведь не случайно всё это: Бродский не дожил до смартфона, ставшего им, камера Бродский, видео Бродский, фотографии Бродский и часов Иосиф Александрович, показывающих время смерти поэта – писателя вообще. Углубился в течение людей, огибая мели, обозначенные на плечах, обходя маяки и рифы, просящие милостыню, и сигналя другим кораблям, встречным, как сон, который врезается в голову и покрывает ее обломками и осколками железа и стекла в соотношении два к одному. Заметил продавщицу чужого, она стояла и торговала им. Чуждое земле и небесам было на ящике, на подобном прилавке, похожем на плач Ярославны и смерть Валери. Лежали товары с Урана и Марса, названия их он не знал, и они поражали дороговизной и измятым сложносочиненным видом и запахом, окружающим их. Михаил прошел мимо и поднялся на мост через рельсы, лежащие на земле и не образующие вертикаль, но пока. Затянулся наверху дымом прожитых лет, наполнил метафизический стакан точно такой же водкой и выпил мимо себя, рядом, около, возле, прошелся по мосту, пошаркал ногой, к которой прилипла грязь от попадания в лужу, раскланялся перед Маисовыми людьми, шагающими вперед, неся на руках свои головы, светящиеся тьмой. Включил подробность в своей голове, то есть раздробил молотом целые горы и начал строить из кусков породы свой дом. Провел за этим занятием множество внутренних часов, отяготился работой и решил малость передохнуть. Уронил одну сигарету вниз, другую закурил, третью отдал человеку, идущему вне себя. Забыл свое имя, без него в анонимном обличии взял кусок пирога на земле и съел его всей своей сутью, не только зубами и ртом. Впитал в себя тесто грибы, после чего овитаминился под солнцем и устроил закат в своем сердце, пожарив на нем шашлык, состоящий из самых питательных слов, так как куски мяса – это буквы из всеми забытого языка. Купил газету, начал читать заглавия статей, среди которых были Хемингуэй занимается сексом до сих пор, Сталин курит ручки и карандаши, Чайковский пьет только кофе и Репин нарисовал абсолютно всё на этой земле. Свернул издание в трубку, сунул ее под мышку и вышел из себя на пару минут, сфотографировал стоящее неподвижно тело – себя, пустого и честного в своем отсутствии жизни, и вернулся назад, вошел в самого себя из известных отверстий, включающих даже пенис, думающий вокруг. Прочитал статью Виноватый Рембо, развернув газету, которая как будто звала его, искала его глаза, пуговицы, закрывшие лицо и спрятавшие его. Простоял десять минут, мешая товарищам, идущим с работы или на нее, пожал руку одному человеку, который показался знакомым, извинился, направился влево, в тепло и в лето, в котором июнь упирается в осень, пока июль и август не подошли, а осень – внутреннее состояние людей, которые – прописные буквы, а строчные – это дети, и всё в них, только они, учитывая отсутствие заглавного во многих текстах сейчас. Дошел до собачьей будки, из которой выбежал кот и забрался на дерево, дающее на ветках себя, такие же деревья, но маленькие, как бы подражая людям, кошкам и псам, чтобы они взяли у дерева его суть: порождение того, что полностью не похоже на него и съедобно притом, так как, например, человек должен быть съедобен, но образно говоря: студент съел взглядом профессора и постиг сотни книг. Михаил взял стакан кофе в автомате и с ним встал у входа, дыша остротой вершин. Рядом проистекало живое: матери несли сумки, сумки содержали в себе продукты, те получали удовольствие от мысли, что их съедят. Натурально себя чувствовал, был натурализмом из-под пера Золя, существовавшего ныне в обличии звездных мужчин, ходящих в треснувших башмаках – Европе, а не России – единой и цельнолитой. Если точнее, то в Гренландии или Канаде, раз требуется сказать: глобус есть голова, на которой – страны и океаны, Кавказ в виде носа, волосы как вода или так: очень странное лицо, пугающее скорее, чем зовущее к поцелую и выкуриванию сигарет выпитой рюмке портвейна вслед. Но и надо понять Михаила, уже шагающего по дороге Магас, расходящейся в разные стороны, чтобы косили глаза и делали путь внутрь себя. Он ничего пока не хотел, просто жил себя, втягивал в голову свое тело и листал его, проходил уроки, задачи, задания, решал их, складывал стопками тетради и учебники в углу стола, не давая им напасть друг на друга и лишить жизни врага. Ну и ночи сильнее всего, жарче, громче и чище, звучнее, чем последний выход Ницше в Турине, после которого Турин писал письма Риму и Генуе, а Ницше вскрыл свою черепную коробку и ел ложкой свой мозг. Съел свои книги тем самым, а после их извлекли из его желудка и напечатали вперемешку с его соком, бифштексом, кофе, булочкой с кунжутом и вином. В этом сила и трагедия немецкого мыслителя, германского Данте. Он дошел до ничего, присел в нем на лавку и скомкал пустой пластиковый стакан – гроб для кофе или чая, убегающих из него, мечтающих быть выпитыми и спастись, став частью мыслительного процесса людей. Курились облака наверху, впитавшие в себя работу заводов и муравьев, думающие обо всем, создающие фото и портреты умерших и противоположных им лиц, которые можно назвать кавказскими, так как каждый облик таков. Он смотрел ввысь, размышляя о дожде, возможном и напуганном солнцем, о молнии, которая – игла, шьющая нитями слепленных капель внутренний мир человека, его познание жизни, прочитанные книги, выпитые вина, увиденные фильмы и их столицу – По. Посидел, пережил землетрясение, сход лавины, войну, голод, нищету, философии в том числе, эпидемии, смерть и болезни со старостью и страстью, идущие после нее, только начинающиеся и входящие во вкус после гибели, самоубийства, убийства и т.д. – всего того, что именуется кончиной и завершением жизни, которое – выход в дверь из квартиры – себя. Снова раскрыл газету, пропитавшуюся немного его потом, поразгадывал кроссворд, не нашел кучи слов и почитал анекдоты, похожие на сыр, колбасу, но не хлеб. Закрыл печатное издание, попробовал им убить пару мух, сидящих на лавке, но как всегда промахнулся, точнее попал по пустому месту, откуда насекомые улетели – создавать черный мед – мысли Лотреамона, произведшие их. Вытянулся навстречу горам, путешествующим вместе с ним, оседлал города Тверь, Тбилиси и Рим, прокатился на них, ставших санками, с горки, ушибся немного, перевернувшись, и разбросал миллионы – снег. Очистил санки, увеличил их опять до городов, выдернув седой волос из бороды старика, и заказал по телефону книгу Обрыв. Обломова не стал, потому что тот сама Москва, он раскинулся по ней и стал ею, поэтому можно в ней говорить: пойду в пятку Обломова или схожу в печень его. Оформив доставку, успокоился и стал нарушением правил дорожного движения, попросту им, тем, что в отношениях машин, их свиданиями, встречами, драками, сексом и кровоизлияниями в их мозг, находящийся в багажнике и являющийся тем, что положили в него. Пришло сообщение, он открыл его и прочел об отмене доставки завтра, так как курьеров свободных нет. Выбрал послезавтрашний день, получил утвердительный ответ, заплакал, рассмеялся, рассвирепел, самоизничтожился и сплюнул себе под ноги, желая так оставить свой след, чтобы муравьи и жуки его помнили, пили частицу его, впитывали в себя, становились пищею птиц, попадающих в желудок человеку, а оттуда и в мозг: в книги, фото, кино. Залез на сайт конкурсов, нашел поэтический фестиваль в Таганроге и отправил ему стихи. Проверил почту, нет ли писем, ничего не обнаружил, хотя поэзию свою разослал на премии и в журналы, огорчился немного, но не стал тосковать. Тем более пришел ответ – отчет о доставке письма, уехавшем в Таганрог, пропитанный насквозь Чеховым и его героями, живущими вне его книг, которые целиком есть дома. Пошел до места, где он учился когда-то, там развернул во всю ширь легкие и начал дышать прошедшим, будто пытаясь вернуть его, очеловечить монстров учебы, которыми он и однокурсники были, пропуская занятия и сбегая в кино, нарисованное на одной из сотен и тысяч стен. Сделал вид, что курит, поднося пустое левой рукой ко рту и вдыхая его, обманывая тем самым себя, распятого на высоковольтном столбе, раскинув на проводах свои руки, заряжающие через провода сердцем и дыханием мир. Докурил воображаемую сигарету, отправил несуществующий бычок в материальную урну, станцевал лезгинку вокруг нее или не исполнил ее, что гораздо важней, так как скрытое и упрятанное есть клад. И когда писатель, художник и музыкант спят, грабитель может ножом вскрыть грудь одного из них и унести содержимое, выкрасть сердце его, лечь в больницу, заказав себе новый мотор, и стать, например, Гуно.

6

Вечером следующего дня сидел в клубе Брат, жевал суп чхртма и пил виски, потягивал из пиалы его, глядя на полуобнаженных девчат, танцующих Армению и Азербайджан, двигающих городами Ереван, Гюмри, Ленкорань и Баку. Парни были в основном Грузией, разваливающейся на Южную Осетию и Абхазию. Сходил в туалет, где ему предложили травку, курнул, возрадовался, взмыл своим телом – текстом, пишущимся им до сих пор, порождая тучность и мозг, который, как молоко или каша, может убежать. Вернулся за столик, глотнул кровь великого Хема, даже сделал пару движений с девчонками, поблестел им в лицо золотым зубом, носящим имя Китай, и поплыл по течению музыки, просто стоял и пропускал мелодии через себя, порождал и глотал цельный кайф, состоящий из экстази и ЛСД, текущих через колонки, как захотел ди-джей. Час пролетел за общением с парнем, раскатыванием слов под катком языка, перегоном пустого в порожнее или витаминизацией и насыщением текстов Ремарка, говорящего через них. Когда парень ушел, он опять присосался к виски, взяв и кинув в пиалу лед, привезенный из Арктики и снятый с кончика языка белого медведя, данного как философское понятие и означающего беспристрастность: машину мышления и письма. Решил почитать Пруста, залез в телефон и пьяными глазами побежал по тексту, испугавшись одного: взгляд и глаза могут сбить слова, едущие внутри романа или рассказа – всегда, находясь постоянно в пути. А точка в конце произведения – кочка, после которой разбиваются или взлетают в небо. Но и так хорошо: текст читается, телки танцуют и пьют, парни делают то же самое, а в туалете кокос и секс, сливающиеся в одно. Пруст шел и шел на него, Михаил делал ксерокопию текста умом, вносил в него печатное нечто, удрученное и гомосексуальное – гениальное просто, талантливое во все стороны – наружу и внутрь, потому что гений – это взрыв, длящийся целую жизнь. Михаил глотнул виски и начал читать наоборот Пруста, идти назад, что привело его к нахождению утраченного времени, то есть эрекции духовной составляющей его организма, тела, души, живущих в обе стороны времени – вперед и назад, дабы постигнуть две смерти и, если получится, сделать их одной жизнью, длящейся без конца. И тут же подумалось: время – это машина, она может ехать не только вперед и назад, но и направо тоже или в левую сторону, и можно сказать, что мы живем в эпоху, когда время шагает вкось. Следует добавить еще: человеку только в одном месте тесно – в себе. Внутри себя он ничего толком не видит, не сознает полета, Марса, Сатурна, Юпитера, не может по-настоящему читать или смотреть кино, которые должны или обязаны взрываться в нем зданиями, возносить их, уносить в небеса, на пики гор, на их снег и лед, блистающие в уме. Но книга или фильм – это не книга или фильм, если они не даны в голове всем своим видом и сущностью, не раскрыты и не представлены от начала до конца, разом, в единый миг. Книга – это то, что можно прочесть за секунду, фильм есть полотно, которое можно увидеть за миг. Надоело чтение наоборот, хоть и вело к себе, а не от себя к писателю, ставшему галактикой Кин-дза-дза. Михаил убрал смартфон, уставился на экран, где мулатки добавляли себя в стакан с раскаленной водой и заваривали шоколад или чай. Нравилось ему это, двигался с клипами в ритме, находил себя в них, вкушал их движение, ел их, глотал, потреблял. Все актрисы и танцовщицы представлялись Минаж, ее надутым на мир бедрам, грудям, губам. Весело время шло, улыбаясь парням, девчонкам, мужчинам, даря всем цветы и дисконтные карты в магазины одежды, оргтехники и зарниц, кружась под внутренние мелодии и убивая, обагряя руки в крови, перерезая глотки после улицы Маяковского всем подряд, спокойно выкалывая глаза и протыкая сердца, идя себе дальше, радуясь бытию, где возможно такое: убийства сами по себе, без ответственности, без тюрьмы. Михаил достал блокнот и начал чертить карандашом автопортрет, где щеки назвал площадями или крыльями носа – без разницы, раз искусство подобно смерти, так как оба умирают до человека, еще при жизни его и лежат и разлагаются в нем и вовне. Так происходит всегда, не везде, и Михаил закурил сигарету, наполненную нервами Достоевского, их объятиями и порывами всё объять и понять, возвести Русь и построить новый кремль в Санкт-Петербурге из костей всех умерших людей: править оттуда миром, выписанным из больницы для психически больных только на время, на неделю – на год. Сделал горизонтальную затяжку, вертикально пустил в себя дым и создал тем самым крест, обязанный со временем унести его в небеса. На них будет светить осьминог по имени Солнце, распуская щупальца лучей во все стороны, пока их не обрубит Илья Муромец или Алеша Попович, образуя кровавый закат, тело без органов, которые опять возрастут и согреют планету – и захватят ее. Михаил обессмертил имя свое за пару минут, написав нежный стих – о любви или нет, потушил бычок и отправился прочь, в улицу, в суть ее. На ней он поскользнулся на банановой кожуре, чуть не упал, устоял, перекрестился, так как весил очень много, хоть с виду был невысок и худ, но тяжесть нес изнутри; двинулся по раскаленной ногами дороге, выпил немного воздуха, больше оставив вокруг, смял неприятельские войска Наполеона, сунувшиеся из кустов, убил до тысячи человек, создал ими гору, взобрался на нее, прокричал о своем величии и пошел наугад. Поболтал по пути с прохожим, покурил его сигарету Шекспир, ощутил вкус смерти Гамлета, иносказательно посмотрел вокруг, простился с человеком, пошедшим за ним, но повернувшим через десять метров назад, раскрыл свою душу как парашют и в таком виде продолжил свой путь, стоящий истоптанных туфлей и пыли на них, прилетевшей из среднеазиатских республик и стран. В дороге – Керуака – угодил во временную петлю, перенесся в Америку, в компанию битников и хипстеров, выкурил косячок, станцевал индейский танец, выпил мескалиновое вино, съел пару пейотов, создал над головой облако дыма и газа, вытянул свою складную шею, осмотрелся, увидел Пензу в огнях, вернулся в нее через небольшую черную дыру в пространстве и времени, окунул себя в одиночество и встретил фильм Аккатоне, идущий не по телевизору, а уже по пути, делая встречных людей и бродячих собак своей частью: их снимая в себе. Через пару километров повернул направо и приблизился к своему дому, получил уведомление в телефоне, потому присел на лавку, чтобы спокойно его прочитать. Писали из Екатеринбурга, звали на поэтический фестиваль как участника, обещали оплатить проживание и дорогу, чему он обрадовался – весьма, отправил паспортные данные для покупки билетов и брони гостиницы, номера в ней, данной как телевизор, в который он должен будет попасть и транслироваться, пока не переключат канал. На радостях купил банку пива Рембо и начал быстро его глотать, наполнять желудок сознанием тигров, гепардов и львов, вгонять себя в животный мир, перевернутый и развернутый до божеского, впадающего из центра планеты в храм. Михаил начал подумывать об отъезде, о поиске впечатлений, о новых стихах, о старых поправках, нуждах в еде, льющейся с неба, раз то же может делать вода. Прикончил пиво, наступил на банку, закрепил ее на ноге и прогремел до подъезда, данного как закат. Сбросил одно жестяное копыто, из которого он пил пиво, включил кобру и поднялся на лифте к себе, разулся, стал собой, как Грузия Абхазией и Южной Осетией, вымыл руки, лицо, съел яблоко, поделенное на штаты Америки, выкурил сигарету под искусственным солнцем, птенцом, обещающим стать курицей или петухом и в первом случае грозящемся попасть в суп, погрел воду и заварил крепкий чай. Надел сланцы, выпил на балконе свой Липтон, закашлялся почему-то, подумал, что от сигарет, хотя так не бывает, потому что LD или LM – продолжение легких, вторая часть Мертвых душ, сгорающая в ночи безумного Гоголя – царя своих героев, которого они свергли и убили задолго до тысяча девятьсот семнадцатого года– елки, стоящей круглый год в квартире и горящей всеми органами Ленина. Хлестаков и Чичиков грохнули бога – автора и сами стали богами или их ксерокопиями. Иначе сказать, Михаил вспомнил одного человека, который отрезал от себя каждый день по куску мяса и ел его, пока не очутился в мешке – собственном желудке, где он переформатировался и стал новым собой: новым видом людей – человеком в желудке, победившим других и занявшим собой всю землю в самом начале двадцать первого века. Ушел из прохлады, где руки и ноги виделись ему шампурами, пронзающими тело, входящими в него, чтобы жарить его в огне. В комнате скрестил ноги, включил телевизор и начал смотреть на Дюрренматта, чье тело было в Самсунге, а невидимое наполнение писателя – на грани, так как сочилось в квартиру, перебегало флюидами, микрочастицами и буквами из его книг – трамваев в час пик, везущих буквы, слова и предложения в образе уставших от работы людей. Фридрих говорил об Израиле, исполненном Ирана и Ирака – легких человека, дышащих на соседних балконах вне человека, которого просто нет в этих странах, а есть его части, так как Азия – органы без людей.

7

Ночью проснулся от книги Удушье, прилетевшей к нему, закурил и начал искать на Озоне Кавабату, но его не было, не предлагали, не продавали, не раздевали писателя, не лишали его обложки, чтобы голой продавать эту книгу и сесть в тюрьму за распространение порнографии, взятой за шкирку и танцующей полными ногами в воздухе, наполненном кожурками, а не семечками: кожей взамен костей. И Михаил высунулся из окна, устав от смартфона, начал смотреть на округу и звезды – пуговицы на небе – френче Сталина, расположенном во вселенной, раскинутом в ней, дающей урожай до миллиардов тонн звезд и планет, убираемых осенью, находящейся вне космоса, как и множество других вещей: богов, людей, ложек, вилок, телевизоров, машин, домов, кафе и ресторанов, где подают вареные ножки вселенной в томатном соусе и с красным перцем, сорванным поваром на огороде некой старухи и прибежавшим под ее мат и проклятия в свое заведение, где его зарплата измеряется тысячами долларов и Христов. Михаил дальше продолжил мысль о звездах: когда их не видно – это значит, что пуговицы расстегнуты, скрыты под материей, а на землю смотрят отверстия, из которых может запросто пойти дождь. И добавил: рассвет – это рана, которая позже начинает гноиться солнечным желтым светом – золотом, разбираемым нарасхват, выжимаемым полностью, снова до крови – заката, и так без конца, до ночей – черной запекшейся крови с черными мухами – звездами, достигшими своей крайности черноты и вспыхнувшими во мраке светом и мглою, которую они лижут и едят до тех пор, пока она не кончается и не начинается день. Убрал голову из окна, что для того, кто его видел, означало отрубание ее и взлетание в небо в виде луны, хотя на само деле сознание, помещенное в череп, было на плечах Михаила, но от этого мысль об отсечении головы не становилась неправдой: две истины в общий миг существовали конкретно и четко. Он начал пить чай, макая в него время от времени сухарь, начиненный изюмом, старым виноградом, не ставшим молодостью – вином, и наблюдая то, как около люстры, вокруг нее сражаются свет с темнотой и в таком виде становятся книгой, буквами и страницами. Еще он думал и видел, как чай становится текстом в его голове, зовя кофе, к примеру, лимонад, кока-колу, фанту и пепси, русско-пшеничный квас. Также переносил глаза в фонари и наблюдал ими картину, на которой шел человек, нес авоську с продуктами, остановился, распался и превратился в полное собрание сочинений Бродского, и его тотчас разобрали люди – по тому на каждого, не тронув только одно: продукты, чтоб их не съел поэт. Он вымыл стакан и записал в блокнот свою мысль: буквы разные – зубы, ими книга пожирает и размалывает читателя, оставляя от него после прочтения одну пустоту, гуляющую, работающую и воспитывающую детей; ну а Каверин или Катаев долго потом лежит и переваривает съеденное, растя и растя – в содержимое, вглубь. Поступил звонок, предложил бывший однокурсник поработать на стройке, через три-четыре часа, Михаил согласился, так как денег практически не было. Стал собирать вещи и делать бутерброды с сыром и яйцами, готовить себя к труду, газете такой, в которую его сегодня обернут и положат в гроб и могилу, написав на плите: работа, здесь похоронена она. И будут приходить работяги, юристы, врачи и рыдать над тем, что их делало собой, вытягивало ввысь и наполняло мышцами и кровью, набыченной и стальной. Он нашел перчатки, засунул и их в рюкзак к сменным штанам и футболке, к книге Маисовые люди и еде. Прилег, так как было свободное время, и начал крутить в голове карусель из увиденных фильмов, смешивая их в качестве аварии, соединяя друг с другом, как, например, Шварценеггера, играющего в фильме Чаплина верзилу, хотящего съесть бродяжку до богатства обоих. В общем, раскручивал мозг, чтобы он стал суперзвездой, дающей интервью, получающей кучу денег и имеющей девочек в каждой гостинице страны и земли. Ведь каждый орган конкурирует с другим и мечтает прославиться, потому что человек – это борьба борьбы с борьбой. Испытал удовольствие, взяв с полки книгу Гойтисоло и прочитав пару страниц, больше не стал, чтобы не переедать, положил томик на место, заложив место закладкой – фотографией Маяковского в Ялте, где он стоит горой Арарат и ожидает ковчег. Решил считать и называть буквы алфавита именами режиссеров и актеров, буква т не только она, но и Триер, так полней и верней, и режиссер еще цифра пять, имеющая отношение к планете Юпитер, как Уиллис, связанный с Сатурном и буквой у. Ведь всё в мире взаимосвязано и имеет душу, разную, но ее. И солнце – это Антверпен, потому что так диктует письмо, обладающее сознанием и своей собственной жизнью, проживающей в разных городах России, Германии или Перу. Михаил еще повалялся и начал собираться в дорогу, искупался, оделся и поехал на стройку. Прибыл слегка пораньше, побеседовал с другом, тоже прибывшим к месту, и принялся таскать кирпичи через полчаса, красные сердца или белый мозг, но на этот раз первое. Глиняный человек, думал он и укладывал его части тела, осторожно и гладко, без агрессии к ним. Через каждые полчаса курил и выпускал фиолетовый дым, танцующий босанову и улетающий ввысь, где ветер разрывал на нем одежду и разбрасывал лохмотья вокруг, отпуская на волю невидимое тело дымка. За обедом Михаил съел бутерброды, выпил воды, не желая чая, которого он и не взял, и прилег на доске, покачиваясь на ней, между прошлым и будущим, где человек the best. Работодатель, когда покончили с кирпичами, велел или предложил месить раствор, заливая им щели меж плит. Так и таскали мешки с цементом, ведра с щебенкой, песком и водой, как Феллини снимал свои фильмы: процессы не отличались ничуть, наполненные высокой правдой и искусством кино. Вечером получил деньги, переоделся назад, как в будущее, сел в трамвай и поехал на площадь, не хотелось домой и не сильно устал. Взял пива, чтобы прийти в себя или выйти, открыл его зажигалкой и приложился к нему. Побыл собой и всеми людьми на земле, которые движут его рукой, когда он пишет, творит им души и вбивает в них, как гвозди в кости армян. Глотнул крепко пиво, сильное, как Тарзан, нашел уединенное место и присел там на лавку, отметив отсутствие камер, пьющих из воздуха ром. Понаблюдал за голубем, питающимся в траве семенами, отметил сходство евреев с золой, оставшейся от костра – большого народа, русских или японцев, и вынес вердикт: в них самая суть, потому что огонь – это мысли и мозг, а пепел – литература, ноты, в конце концов. Нет огня, но он будет: вспыхнет, сгорело что. Рыжий или белобрысый пацан пылает, его голова в огне, и от нее остается макушка мальчика-брюнета: черные появились после, они моложе, сильней. И еще: могила белого – это колыбель черного, как решил сам господь. Михаил добавил филиала мировой влаги и жидкости в свой желудок и развернул книгу, вынув ее из рюкзака. Пил и читал, наплевав на смартфон – публичный дом или общежитие фильмов, картин и книг. Невдалеке стоял шум, там разворачивалось строительство огромного человека, подвозили извивающиеся органы и прилаживали их друг к другу, возводили колоссальное сознание, которое должно было заработать и осветить целый мир, рассылая сигналы по более маленьким умам – сознаниям всех людей. Михаил не обращал на это внимание, слишком привычно то было, куда больше его смущали люди разных национальностей, нашедших его укромное место и проходящих перед его лицом: армяне, грузины, русские, англичане и роботы, говорящие, смеющиеся или удрученные, как и он. Один робот стрельнул у него сигарету, тут же ее закурил и отошел постоять. Михаил был рад, что тот не попросил глотнуть пива, что бывало порой. Дым доходил до него, обнимал его череп и звучал в его ушах надмировой ватой, даже эфиром и глухотой. Вскоре загорелись фонари, расплылось тепло от них по округе, запульсировали мысли Маркеса и Кортасара в них, забились и зазвенели, рассылая слова на десятки километров от себя, умерших в качестве тел – пакетов, сумок, мешков. Не надо жить про себя, подумал внезапно он и выкинул пустую бутылку в урну, напоминающую череп с умом, написавшим роман или продиктовавшим его. Конечно, урны – головы людей, с контейнеры – гениев или богов, записал он в смартфон, и люди носят в ведрах и пакетах процессы мышления, выработки его, кормят и поят мозг. Он встал и двинулся в мрак, раскинутый за фонарем, плачущим Лилианой, и исчез из бывшего места, где развивался он. Достиг остановки, сел в вечерний автобус и покатил к себе.