Текст книги "Охота на кавказских мужчин"

Автор книги: Оганес Мартиросян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Оганес Мпртиросян

Охота на кавказских мужчин

Кондуктором отправилась работать,

кормила в девяностые семью.

Все прошлое преобразилось в копоть

и громкую визжащую свинью.

Она предстала перед нами черной

и съела радость, счастье и восторг.

Ты мне купила порцию попкорна.

Саратов переделала в Нью—Йорк.

Невидимые вознесла высотки.

Пустила в головах людей метро.

Даешь на лимонад порой мне сотку.

А я беру прохладное ситро.

И знаю я, слова мои – не шутка,

хоть разум твой – наполненный трамвай.

Ты жаришь, мама, всей планете утку.

Всю землю превращаешь сердцем в май.

И к этому бежишь навстречу маю,

чтоб быть не старой и не умирать.

Усни, а я тебе под вечер почитаю

о прошлой твоей жизни книгу Мать.

* * *

Мы смотрим кинофильм с тобой Санса.

Едим арбуз и поглощаем кофе.

Над нами распростерты небеса.

Ты хмуришь удивительные брови.

Касаешься меня своей ногой.

Я вздрагиваю тихо поневоле,

вкушая мир, свободу и покой.

Не причиняй мне больше зла и боли.

Я буду сам тебя оберегать,

чтоб ты всегда светила и блистала.

Под нами заскрипит моя кровать.

Для счастия нам очень надо мало.

Нужны цветы из времени того,

кто на кресте взлетел отсюда в небо.

С тех пор ничто на свете не мертво.

Нужны ладони, дети, ломтик хлеба.

Немного денег, книги, имена

пророков и поэтов из Корана.

Еще одна навек ты мне нужна.

Мое ты сердце и на оном – рана.

Тебя люблю с рождения себя.

Но осознал я это слишком поздно,

за те года сильней тебя любя.

Смотри – какие высыпали звезды.

Они господ меняют на раба

и продают Японию японцам.

Ведь что есть звезды? Пьяная толпа,

пинающая ночью наше солнце.

* * *

О философский факультет —

учеба, выпивка и сила.

Не говори, нас больше нет —

мы все восстали из могилы.

Пришли на лекции опять

Яурова и Мушенкова,

чтоб не работать и не спать.

В тетрадь записываем слово.

Смеемся шуточкам своим.

Кравцов, Зиновьева и Лыков

перегоняют в пламя дым.

На лавочках полны мы криков.

Разборок, пива и того,

чего сейчас не вспомнить даже.

Любви и счастья торжество

на даче, дома – дальше, дальше.

Во все забытые места,

где больше нет нас в этом мире,

а все иное – высота.

Терентьев, Кузина и Спирин.

Куда ушли вы от меня?

Медведев, Вырская и Мальцев.

Пишу фамилии, храня

их в памяти, в груди и в пальцах.

Я помню вас, мои друзья,

мои исчезнувшие тени.

Иначе жить совсем нельзя.

Мы все сидели на ступенях.

Курили, пили, ели мед

из нашей молодости сладкой.

Всё было так – наоборот.

Страница ты или закладка?

Другого выбора здесь нет.

И мы – атланты и титаны.

О философский факультет —

плывущий к айсбергу Титаник.

* * *

Жемчужина Эчмиадзина

идет по кругу час и год.

Мы пьем старательные вина.

Никто в квартирах нас не ждет.

Нигде нет места нам и прочим.

Гитара звонкая бренчит.

Мы до безумия охочи

купить веселый динамит.

Взорвать его на полустанке

сознания или души.

Мелодия – она как танки.

Мы все пьяны и хороши.

Глотает пиво с ромом Котов.

Он отдыхает хорошо.

Цветков расслабился с охотой,

желая радостей еще.

А Комаров играет польку,

чтоб Ражева изнемогла

и окунулась голой в Волгу.

В моих глазницах два стекла.

Они показывают небо

без остановок и причин.

Я ем салями вместо хлеба.

Я в этом космосе один.

Мне расчудесно быть собою.

Мне сигарет осталось пять.

Кнутом стихи под стать ковбою

готов на стаде я писать.

* * *

Израиль на конце всего земного.

Мне хочется немного Палестины

добавить и затарить в свое слово.

Я висну на вангоговской картине.

Гляжу на проходящих сквозь и мимо

бесстыжими и черными глазами.

Пускаю сигаретой струйку дыма.

Пишу стихи отцу, сестре и маме.

Вношу их в лист печоринской бумаги

и всаживаю текст, подобный пуле.

Над нами гуттаперчевые флаги.

Мне сорок лет ударило в июле.

Я стал железым, сильным и нагорным.

Я одолел в себе и вне дракона.

Включил на телефоне ночью порно.

Уснул, трагикомично и влюбленно.

Проснулся хорошо и втихомолку,

в огонь полено с Буратино бросив,

и понял: Сталин – это кофемолка,

в которой кофе молется Иосиф.

* * *

Саратов – это книга Лев Толстой,

написанная горем и бедою.

Ее читал мужчина холостой.

Он был сплошной сияющей звездою.

Ему платили деньги города.

Мужчина этот развлекался ночью

всегда, все время или иногда.

И рвал свой ум огеопасный в клочья.

Глотал томатный вместе с водкой сок

и морщился и плакал с непривычки.

Автобус и троллейбус – коробок,

в котором пассажиры едут – спички.

* * *

Я в библиотеке наблюдаю

книжные полеты.

Пушкин – лебедей и уток стая.

Чехов – вертолеты.

Самолеты в поднебесье – Тютчев.

Я курю газету,

где слова о перестройке, путче.

Это сигарета.

В воздух поднимает дым цитаты

из Анакреона.

Вот азербайджанцы или таты

покидают лоно.

Из вагин выходят на вокзалы

и аэродромы.

На базаре дыни, тыквы, сало.

Я сегодня дома.

Возлежу спокойно на диване

и читаю Блока.

Кофе прохлаждается в стакане.

Мне не одиноко.

Слева от меня шагают гири,

словно в Левом марше.

Первый телевизор в этом мире

назывался Гаршин.

* * *

Ты моя любимая голубушка.

В церковь ты вошла со мной в платке

и прочла Исаакяна Ивушку.

Мы вдвоем пошли рука в руке.

Сели одинокими на лавочку.

Поиграли малость в дурака

и умяли сахарные палочки.

Я поцеловал тебя слегка.

Угостил собою и мороженым.

Ты на платье порыдала им,

хороша, тактична и ухожена.

Я тебе прочел новеллу Крым.

А потом приехала полиция

и произвела колокола.

Ты моя далекая Галиция.

Ты мне подарила два крыла.

Я взлетел наверх весьма уверенно,

но спустился сразу же к тебе.

Мы стоим у памятника Ленину.

Ты идешь со мною по трубе.

Мы шагаем прямо или в сторону

нашего отсутствия в миру.

Будем все с тобой делить мы поровну?

Без тебя я сгину и умру.

Превращусь в скелет в гробу со временем,

продолжая всю тебя любить

под землею в холоде и в темени.

От иглы иглой отлична нить.

Ты ее прямую исковеркала,

в лодке по реке со мной гребя.

Маяковский сделал выстрел в зеркало,

чтоб оттуда не убить себя.

* * *

Мы встретились с тобою на закате

и выпили крепленого вина.

Была ты в шляпе, босоножках, платье.

А третьим был меж нами сатана.

Он говорил нам о своем обличье,

которое меняется тогда,

когда в любовь вторгается девичью

далекая и пышная звезда.

А также горожане и сельчане.

Ты молча поздней ночью обняла

меня на нашем кожаном диване.

Кольнула сердце острая игла.

И вспыхнули к тебе большие чувства.

Колени я твои поцеловал

во власти безрассудства и безумства.

Лица светился твоего овал.

Он прижимался губками к поэту,

чтоб тот ему пронзительно шепнул,

что птиц рожают ружья, пистолеты,

винтовки и винчестеры из дул.

* * *

Армяне, вы в Караганде,

в Ташкенте, в Костроме, в Уфе, в Твери.

Грузины плавают в воде:

им хорошо в сознании – внутри.

Чеченцы жарят шашлыки,

зарезав ясноликого барана.

Азербайджанцы нелегки —

они дитя единое Корана.

Абхазы собирают рай

из потерявших девственность лимонов.

По сути, это урожай

из звезд, из лун, из солнц и небосклонов.

Его снимать великий кайф,

пока танцуют небо дагестанцы

под песни групп Кино и Чайф.

Горючие черкесы носят сланцы.

Балкарцы смотрят в голове

своей и общей некий трагифарс.

Кавказец – это BMW,

что с номерами региона Марс.

* * *

Прыгают из вод наверх дельфины.

Я фотографирую их суть.

Люди – одинокие машины.

Их зовет в космическое путь.

Там раздолье, радость и веселье.

Страны и деревни – города.

Фонари из света ожерелье

надевают ночью иногда.

Чаще в темноте шныряют воры

и крадут из воздуха мазут.

Руки человека – коридоры,

кои в сердце – зал – его ведут.

* * *

Кавказ обуглен и расплавлен.

Он испытал собою взрыв,

как мальчик ест на кухне вафли.

Летит наверх презерватив.

Его надули и пустили

перелопатить небеса.

Не Аргентина и не Чили —

мои корявые глаза.

Они, по сути, ятаганы,

что рубят головы врагов.

Мои глаза несут османы

сюда из пропасти веков.

И ими машут постоянно.

Кавказ обкрадывает мир

и вне его другие страны.

Внутри меня – Тимей и Пир.

Вокруг меня – базар и споры.

И там же не для остальных

стоят мороженые – горы —

и я лижу вершины их.

* * *

Я захотел взлететь отсюда в небо.

Я штурмовал оружием – стихом

высотки, краны и поля без хлеба.

Велосипед возил меня тайком.

Да разве так? Я колесил открыто.

Я вызывал планету на себя,

любого человека, индивида,

в наушниках поэзию рубя.

Вколачивая гири и гантели

в сознание привычное людей.

Я был почти, практически у цели.

Теперь я на Кавказе Прометей.

Орел клюет мне постоянно печень.

И имя этой птице – алкоголь.

Пылают ночью во вселенной свечи.

Они мое безумие и боль.

Я вижу в них далекую отчизну.

Но я пока что заперт на земле,

где колыбель в себя включает тризну.

Мы пребываем в скорби и во зле.

У нас одно – взросление и старость.

Немного развлечений перед тем.

О господи, пошли мне эту малость —

в секунде каждой жизни Вифлеем.

Тогда мозгов моих низвергнет кратер

на этот мир бессмертия лавэ.

Душевная болезнь есть Терминатор,

идущий постоянно в голове.

* * *

На свалке вновь копается старик.

Он ищет что надеть и что поесть.

Я до сих пор к сей жизни не привык.

Другая жизнь во мне, признаться, есть.

Я сумеречно помню прошлый дом.

Армению среди иных планет.

Я жил там раньше, но пришел облом.

Я полетел искать звезду и свет.

Мне мало было, жадному, того,

что я на веки вечные имел.

А здесь не ожидало торжество.

Я не попал на сто процентов в цель.

И так образовался этот плен,

армян и всех кавказцев остальных.

Иголка угодила между вен.

И я, такой, под небом этим псих.

Я в дурку от бессилия попал,

когда покинул сто из ста квартир.

Не надо было падать между скал!

Но стоило войной идти на мир!

Конечно, кто не падал, тот не бог,

не воин, не правитель, не герой.

Я по—другому поступить не мог.

Я должен стать надмирною горой.

Для этого мне дан язык мой – нож,

чтоб им пройтись мне по хлебам – словам.

Шизофрения – это просто бомж,

кочующий по разным головам.

* * *

В две тысячи пятнадцатом году

я в Грузию с отцом своим махнул.

Мы наблюдали всюду какаду.

Дорогу перешли нам вол и мул.

И камни опадали вниз с горы.

Мы брали Натахтари всюду там.

Машина увозила вдоль Куры

нас к поднебесным и земным цветам.

А те клонили головы свои.

В гостиницу мы заселились вдруг

в Ахалцихе под битвы и бои

ресниц, коленей, почек, глаз и рук.

Сражения шагали там везде.

И бились части тел у нас и тех,

кто прикоснулся легкими к звезде.

Ахалцихе и Грузия есть смех.

Дыхание, улыбки, радость, пух,

летящий стаей уток с тополей.

Я пил коньяк и укреплял свой дух.

Бродил ночами поперек аллей.

Искал деревья в виде сигарет,

чтоб выкурить их душу или плоть.

Штаны носил с полоской и вельвет.

Меня касался крыльями господь.

Он плакал и грустил о днях своих,

когда его был меньше человек.

Я посвятил ему свой первый стих.

О Грузия, я твой навек абрек.

Ты для меня важней всего сейчас.

В тебе я сел с родней отметить тишь

за стол – за грузовик, к примеру, Маз —

на стул – на легковушку, скажем, Иж.

* * *

В Городе бога решает всё Зе:

он убивает, торгует и грабит.

Музыку к фильму придумал Бизе.

К каждому дому приделаны трапы.

Дом есть корабль, потому самолет.

Зе кокаин продает человеку

и отправляет его на завод

там изготавливать лобзиком Мекку.

Делать рубанком Иерусалим.

Зе осторожно кромсает зубами

дым сигарет и оставшийся дым

от догоревшего трупа цунами.

От сателлита страны Георгин.

Имя тому – государство Ромашка.

Гуси птенцам своим делают скрин.

Зе проповедует зло и алкашку.

Часто читает в сортире Гюго.

Не понимает в себе Гуинплена.

Зе от себя и других далеко.

Он свою кровь выпивает из вены.

Долго, мучительно после блюет.

Он для Красавчика просто фотограф,

что подает сам себе на развод.

Зе – это клинопись и иероглиф.

В Городе бога предательски он

ест в забегаловке мясо индейки.

Зе – это фильма Армения клон.

Часто снимается он в тюбетейке.

В джинсах, в халате, в ботинках и в том,

что никогда и нигде не носили.

Зе загонял в свои легкие гром.

Молнией всем демонстрировал силы.

Пил две бутылки под утро вина

и говорил незнакомому перцу:

"Это Бразилия, детка, – страна

вся из шампуром пронзенного сердца".

* * *

Али побоксировал с городом тьмы.

Побил его малость и поколотил.

Его показали воскресные СМИ.

Али не хватило на прошлое сил.

В нем звали его далеко и не так.

Он с Листоном дрался, пока не вознес

того на вершину того, что кулак.

Али не остался в грядущем без слез.

Он старость свою на столе раскатал,

нарезав ее на сплошные куски.

С подругой прошел в испытательный зал.

Побрил себе шею, а также виски.

Прочел пару текстов Уитмена вслух.

Поймал их в пространстве и в рот свой вернул.

Остался совсем к Нострадамусу глух.

Поехал в деревню, кишлак и аул.

Там выпил вина и почувствовал блажь

и стал кровожаден, доверчив и тих.

О, уши слонов – это просто лаваш,

в который завернуты головы их.

* * *

Благодарю тебя за Евпаторию:

я в ней вернулся к молодости той,

подрастерял со временем которую.

Была ты юной, нежной, молодой.

Ты на автовокзале ночью встретила

танцующего танец Босх меня.

Люля-кебаб пожарила на вертеле.

Добавила в него чуть—чуть огня.

И улыбнулась мне весьма доверчиво,

спросила про дорогу и про сон.

Тогда сказать тебе мне было нечего.

Мы жили и дышали в унисон.

А ночью ты прислала стих Цветаевой,

любимая на сотни лет моя.

Душа моя с тобою лишь оттаяла.

Тебе обязан очень многим я.

С тобою мы ходили на листания

морских зеленых и прохладных книг.

В мое ты сердце загрузила данные

своих страданий и картины Крик.

Ну а теперь мы думаем Финляндию

и ею наполняем мне перо.

А там, в Крыму, любви накрыла мантия

два сердца, а точней – одно ядро.

Оно пылало всюду в Евпатории.

Не поезд, не автобус, ангел мой, —

тобой больного увозила скорая

в Саратов для лечения тобой.

* * *

Дыхание мое не участилось,

оно затихло только, прервалось.

При встрече мы с тобою выпьем Чивас.

И я коснусь лицом твоих волос.

С прибытием на родину поздравлю.

Куплю тебе зеленый лимонад,

чей вкус напомнит Пастернака травлю.

Так отдыхал до нас один Сократ.

Он женщин целовал в глаза и плечи

и юностью своей их угощал.

Давай зажжем в прохладе зимней свечи

и ими осветим немного зал.

Покурим змей дымящихся кальяна

и в легкие их яд переведем.

Закажем пиццы прямо из Ирана.

Посмотрим по экрану на геном.

На матчи, на писателей, на йети.

На конки, на гепардов, на бои.

Не существует голубей на свете —

есть письма лишь – твои или мои.

* * *

Прохладная ночь или жаркое утро.

Значение только имеет одно:

вернется на землю ли вновь Заратустра.

Закончится ли наша жизнь, как кино.

Но в общем и целом пожили неплохо

мы в городе солнца и прочих местах.

Ну что Оганес? Это просто эпоха.

В столетиях, одах, балладах и днях.

Они пролетели, они на дороге

к безумию, счастью и золоту тех,

кто сделал с планеты без оного ноги.

Гуляет по улицам с Оперой Грех.

Сидит в ресторане с Валютой Секунда.

Жует апельсин с Краснодаром Закат.

От русского бунта до русского бунта

рукою подать попрошайке закят.

Поэтому Сталин дымит в небо трубкой,

которая есть настоящий вулкан.

Работает мозг, а точней – мясорубка,

жуя ассирийцев, евреев, армян.

Бросая людей с расстояния в реку,

одетую в Конго, Мали и Бруней.

Планета Земля – голова человека,

чье тело живет среди люда на ней.

* * *

Какие раскрыты в уме моем дали!

Какие просторы открыты ему!

Все то, что казалось, и то, что искали,

у каждого будет однажды в дому.

Сухие нальются водою колодцы.

Голодные мяса получат навек.

Никто не захочет ничем уколоться.

Закурит и выпьет Христа человек.

И выпустит всех из себя телевизор.

Они зашагают на волю гуськом:

Есенин, Куприн, Окуджава и Визбор.

И волосы сменит собой анаком.

А после в звезду превратится Юпитер,

послав темной ночью на Землю лучи.

И член поцелует дитя свое – клитор.

Возьмут в свои руки планету хачи.

Восстанут из бездны немыслимой лица,

летя к самой дальней на свете звезде.

Я в этом году обещаю добиться

того, чего не было раньше нигде.

* * *

Тепло ныне в Солнечном и расчудесно.

Старухи сидят и не курят ничуть.

Пред ними в продаже баллады и песни.

Проходят субстанция, сущность и суть.

Они улыбаются разным прохожим.

К примеру, девчонке, коту, старику.

В Магните лежит на прилавке из кожи

му-му, мяу-мяу и кукареку.

Их щупают, трогают разные руки.

Порой их в корзину пустую кладут.

На кассе работают Дантовы муки.

Мужчина похож возле них на Сургут.

Старуху подобна Израилю в деле,

когда Палестину он ночью бомбит.

В Пятерочке стынут и гаснут тефтели.

О столб, ты без рук и без ног инвалид.

Ты светишь башкою в округе своею,

пока под тобою заводят Урал.

А я вот такое сейчас разумею:

Солдат есть столица страны Генерал.

* * *

В Саратове ночью гуляют драконы,

тремя головами светя фонарей.

Курю целый день Lucky Strike на балконе.

Живу тише летних в дому батарей.

Жую ароматную с мятою жвачку.

Мне очень легко, хорошо и светло,

хоть нет у меня ни работы, ни тачки.

Строка – это весла, а строки – весло.

Поэтому вечер спускается низко.

Под ним образуется море голов,

что жарят на плитах гусей и сосиски.

Ведь музыка – лед с хоккеистами слов.

Они на коньках пробегают два метра

и катятся долго от смеха и слез.

Гора возвышается всюду Ай—Петри.

Я выпил с утра очень много колес.

В романе возвел сорок тысяч Японий,

почти что сошел на планету с ума,

сорвал георгин, выпил пива и понял,

что город – поэт, написавший дома.

* * *

О сублимированный кофе,

тебя варил еще ацтек.

Он натирал в тебя моркови.

Передавал из века в век.

Потом пришла за все расплата:

тебя послал в себя Кортес

и скушал сахарную вату.

Продал две тучи на развес.

Купил архангельское солнце,

женился на картине Ге.

Затрепетали в ночь червонцы.

Припал барбос к моей ноге.

Залаял весело и громко.

А я сказал в ответ ему,

что без стихов – сплошная ломка.

Я улыбнулся ничему.

Послал в квадрат прямоугольник.

О, я нисколько не старик:

я навсегда и всюду школьник.

Учиться в классе я привык.

Писать диктанты под диктовку

и уравнения решать.

Стою один на остановке.

Пью пиво снова и опять.

Течет в желудок мой Охота.

А я курю LD взаймы:

вдыхаю душу Идиота

и выдыхаю тело Мы.

* * *

Дега нарубил дорогой колбасы

и выпил стакан дорогого ликера.

Протер влажной тряпкой лицо монитора,

побрил себе лезвием острым усы.

А после отправился в ветхое поле

картины свои понарошку писать.

Устал исправлять их опять и опять.

Дега – средоточие воли и боли.

Он дан человеку на все времена,

чтоб тот обнаружил себя на полотнах.

Забыв про положенный господом отдых,

Дега зарубил топором каплуна.

Пожарил его на огне Поэтесса.

Сказал теплоту, высоту и полет.

Дега – Достоевский, но наоборот.

Дега – уходящие в легкие рельсы.

Они их пронзают железом насквозь

и в кровь посылают за поездом поезд.

Дега чемпионский забрал себе пояс.

Устроил в себе революцию роз.

Попробовал в женское тело одеться.

А утром на улице каждой Дега

увидел, как скачут рука и нога,

глаза и язык, позвоночник и сердце.

* * *

Дела в городах и вовне.

Снега повалили пречисто

по всей трудоемкой стране.

Пока что я граф Монте-Кристо.

Я рою огромный тоннель,

зовя на свободу свободу.

Она – это средство и цель.

На улице просто погода.

Она улыбается всем,

пытаясь великое значить,

когда на часах Вифлеем.

Фантастика есть наша память.

* * *

Кавказцы всю Россию охватили.

Везде их танцы, тачки и кафе.

Они собой являют перец чили.

Кавказцы расположены в Москве.

В Твери, в Перми, в Саратове, в квартире,

на улице, в театре и в душе.

Кавказцев больше всех в подлунном мире.

Планета не вмещает их уже.

Они танцуют гордую лезгинку,

которою их дух наверх влеком.

Кавказцы застегнуть хотят ширинку

пути автомобилем – бегунком.

Чтоб всё у них притихло в плане секса,

иначе не случится ничего:

не будет ни Сатурна, ни Ка-Пэкса.

Кавказцы – это роскошь, торжество.

Рождение на небе урагана,

идущего на прочее войной.

А я проснулся ныне утром рано

и накатил коньяк открытый Ной.

Подумал о природе иностранцев,

и мне сказали Грозный и Магас:

охота в этом мире на кавказцев

до мира и кавказцев началась.

* * *

Выходишь из сакли, идешь за водой

под посвисты пуль и под взрывы снарядов.

Себе улыбаешься вдруг, молодой.

Пугаешься змей, их укусов и ядов.

Меня ожидаешь с похода опять.

Я в битве застрял, меня ранили в руку.

Тепло очага, дети, шкуры, кровать.

И муж и жена словно части друг друга.

Как нечто единое сердцем своим.

Поэтому все из аула черкесы

сидят у костра и взирают на дым.

Поют голосами навзрыд Марсельезу.

А мы обнимаемся, видя себя

на этом и через столетия месте

среди чернобровых девчат и ребят.

Любить и быть верным любви – дело чести.

Задача вхождения небом во вкус

творить из двоих их слияние – чудо.

Кавказ – это горы Казбек и Эльбрус,

которые спину венчают верблюда.

* * *

Кавказ – уравнение и расшифровка

того, что Египет всему загадал.

В Тбилиси стою на одной остановке.

Курю Беломор и вдыхаю завал.

Вбираю в себя горы, кучи, курганы.

Мне просто легко среди Грузии всей,

поэтому я не читаю Роллана.

Мне пишет письмо по сети Саша Грей.

Его я стираю не пальцем, а пальцем.

Роняю хорошее пиво в себя

и им вымываю из оного кальций.

Я еду в такси, никому не грубя.

И слушаю музыку Моцарта, Листа

и прочих творцов из ушедших времен.

На небе ни тучи, практически чисто,

когда бы не солнце как аккордеон.

И в мозг мой вошедшая экстренно фраза:

"Кавказ представляет собой самолет,

чьи иллюминаторы – фары Камазов,

везущих налево и вправо полет".

* * *

Господь обнадежил меня не собой.

Он бросил мне кость – то есть ось и колеса.

Я в зубы схватил ее, бросился в бой

и трижды купил рис, перловку и просо.

Рассыпал их птицам, таким воробьям,

что пулями входят в пространства избыток.

За городом вырос немыслимо хлам.

ТВ, интернет есть подобие пыток.

Они – инквизиция средних времен.

Послание женщине попросту дыба.

Мужчина идет по земле в унисон

звучащему над человеком спасибо.

Его произносит родная страна

для данного отпрыска и индивида.

Поэзия всем и любому нужна.

Искусство – бессилие, злость и обида.

Наука – Чайковский, Бетховен и Бах.

Поэт и ученый – ненужный и лишний.

Базар – это кладбище: в разных гробах

в могилы желудков попасть жаждут вишни.

* * *

Меня позвал давно Воронеж.

И я сорвался и поехал.

О Виктор, ты дорогу помнишь?

Летел автобус ночью – эхо.

Мы слушали попсу былую,

из девяностых или дальше.

Шептали только аллилуйя.

Прочли стихи почти без фальши.

Поездили вдвоем по граду

и покурили сигареты.

Медаль вручили мне в награду.

И я не забываю это.

Живу, пишу, хожу с друзьями

на разные все время встречи.

Мой друг, обеими руками

я обнимаю твои плечи.

Внутри Восточного экспресса

беру нам чай и хачапури.

Тебя ведут в работе рельсы.

А ты позируешь в натуре.

Тебя рисуют очень долго.

А я иду туда по пыли,

где я поймаю рыбу в Волге,

но не в реке – в автомобиле.

* * *

Цветут и пахнут патиссоны.

Их собирает дед Егор

и отправляет в небо тонны

равнин, ручьев, озер и гор.

Он занавешивает дыни

и жарит лук на гранд—костре.

К нему спускаются богини.

Целуют деда на заре.

А тот опрыскивает ядом

картофель, лук и огурцы.

Ругается премного матом.

Трубит успех во все концы.

Тем самым делает округу

ареной битвы и борьбы.

Егор кладет за спину руку.

Побаивается толпы.

Бывает пьяным на заводе

и понимает лишь одно:

Христос живет на огороде

как пугало давным-давно.

* * *

Немного остыли сегодня друг к другу?

Я сквозь километры целую тебя.

Держу твою скромную белую руку,

тебя на заочную связь торопя.

А ты улыбаешься нежно и чутко,

жена перед богом навеки моя.

Как пес ожидает хозяина в будке,

тебя призываю всей сущностью я.

Хочу посидеть с тобой вместе на лавке

и семечки около часа погрызть.

Душа твоя просит и требует правки.

Пускай распадется на части корысть.

И эти куски побегут по дороге,

в пути превращаясь в добро и тепло.

Слова "о закрой свои бледные ноги"

мне в школе однажды учить повезло.

Учитель вбивал нам в умы эту строчку.

Я думаю ныне легко о тебе.

Приди ко мне ночью в закрытой сорочке.

Давай припадем мы губою к губе.

Поборемся вместе с земной круговертью.

Напишем совместно поэму и стих.

Любовь – это брак между жизнью и смертью,

в котором ребенок рождается их.

* * *

Манчестер Сити ныне в моде.

С врагами бьется Гюндоган

всегда и при любой погоде.

Ведет команду капитан.

Удар наносит щечкой, пыром.

Идет сражение вовсю.

Болеют люди по квартирам.

Они за четкую стезю.

За пас, пенальти и обводку.

Борьбу на каждом пятаке.

На стадионе глушат водку

фанаты или вдалеке.

А клуб любимый чемпионом

готовится в Европе стать.

Блеснуть звездой и небосклоном.

Внести в ворота мяч опять.

Подкинуть истину такую,

чтоб я кричал во тьму веков:

Манчестер Сити атакует

одиннадцатью игроков!

* * *

Заимев в Костроме капусты,

Цой в пивбар в шесть утра зашел.

Человеку в нем было пусто.

Цой присел за такой же стол.

Он купил костромского пива

и фисташек немного взял.

Усмехнулся легко и криво.

Вспомнил Воланда, свиту, бал.

Там ему довелось кружиться

с Маргаритой в глухой ночи.

Бородатые плыли лица,

и точили ножи хачи.

Их вокруг становилось больше.

Их базар шел пешком о том,

что Литва, голова и Польша —

это окунь, карась и сом.

Речь текла хорошо и сильно,

унося своих рыб – слова.

Цой включил на мобильном фильмы.

В них росла высоко трава.

А под ней кусты и деревья

не могли разглядеть себя.

Окружали их все деревни,

мясо коз и овец рубя.

Разделяя на части туши —

песни Город и Перемен.

Цой свои успокоил души.

Взял одну ненадолго в плен.

У других потребовал выкуп.

Получил ничего от душ

и захваченную на пику

насадил словно царь и муж.

И спалил ее тело в сердце —

Крематории и Кино.

Захотел до конца раздеться,

потому посмотрел в окно.

В нем увидел поля без хлеба:

лопухи или ковыли.

Виктор Цой – остановка в небе

самолета, чтоб все сошли.

* * *

Рембо купил стихи Верлена

однажды утром в Шарлевиле.

– Стихи Верлена есть полено, —

и человека на могиле

Гюго он вырезал ножовкой

и оживил словами древо.

Спустил штаны, надел толстовку.

Поставил песнь Адам и Ева

в своем мобильном телефоне.

Курнул с Верленом деревянным

сигары Ситизен и Сони.

Побыл с поэтом очень пьяным,

дешевым, вымученным, сирым.

– Во мне искусство будет долго, —

на хлеб накинул дольку сыра.

Сходил в кино на "Друг мой, Колька!..",

где он с Верленом целовался

и обнадеживал поэта

словами мы станцуем сальсу.

Смотрели ночью на комету

и выдыхали воздух бренно.

А чуть позднее на пределе

и на софе одновременно

друг друга сзади поимели.

* * *

Настали вдруг самоубийцы.

Переступили за порог

и показали свои лица.

Пришел ко мне с утра Ван Гог.

Нарисовал меня в блокноте,

и стало очень хорошо.

Ван Гог теперь всегда в полете.

И признан гением еще.

Ему партеры рукоплещут,

когда кино его идет.

Ван Гог свои пакует вещи.

Вставляет трубку себе в рот.

А та дымит и задается

вопросами о бытии.

На ложку меда – бочка дегтя.

Я отдыхаю на НИИ.

От пива горького балдею

и говорю себе о том,

что вешаются не за шею,

а за прохладу, день и дом.

* * *

Я говорю себе: пора взрослеть, —

когда один сижу в кафешке,

из окон виден только лишь на треть.

Пью пиво и грызу орешки.

Смотрю порою на большой экран,

где с Арсеналом бьется Челси.

Ведь у мужчины между ног стоп-кран.

А сами ноги – это рельсы.

По ним бегут на гору поезда.

Везут людей, а также грузы.

Пускай горит над городом звезда.

Ей радуются белорусы.

Они за Гомель произносят тост

над головами и под небом.

Я оставляю в инстаграме пост.

Дышу горячим очень хлебом.

Хочу курнуть совсем чуть-чуть травы.

А в остальное время суток

я чувствую, как мозг из головы

стекает медленно в желудок.

* * *

Вернись ко мне в Саратов,

откуда снизошла

ты в ад навеки дантов.

К тебе ведет Игла.

В кино запретном этом

снимается кино.

Я был рожден поэтом.

Теперь глушу вино.

Закусываю сыром.

Мне очень хорошо

с друзьями по квартирам

ходить и пить еще.

Звонить тебе счастливо

под действием любви,

березы, бука, ивы.

Конечно, селяви.

Ведь мы уже не дети,

что скажут мне в ответ:

всем людям на планете

сейчас семнадцать лет.

* * *

Футбол по правилам гандбола

с утра до вечера идет.

Любая пьеса – это соло.

Выходит на поверхность крот.

Вытаскивает полморковки,

ее грызет перед людьми.

Устал Пике стоять на бровке.

Он произносит черт возьми.

Ему охота защищаться

от Пиросмани и Дали.

Несут корейцы и китайцы

моря и реки всей земли.

А океаны мимо цели

бушуют, стонут и текут.

Играет Бродский на свирели

и подтверждает свой статут.

Ну а позднее ест картошку,

пока проносится меж крыш:

старик – собака, взрослый – кошка,

ну а ребенок – это мышь.

* * *

Заболел и расквитался Томми

со своею молодостью так,

что остался одиноким в доме.

Не побил на ринге он пустяк.

Не сломались Мерсер или Льюис.

Проиграл им Томми напролом,

и болезни все к нему вернулись.

Он водил девчонок в водоем.

В ресторан, в постель, в кафе и в космос.

Целовал им киски и лицо.

Оставлял на их вагинах роспись.

Томми – это валенки, крыльцо.

Дед Егор, махорка и Некрасов.

В остальном – прекрасный самый бокс

из Камазов, Зилов, Татр и Кразов.

Вечерами – посиделки, кокс.

Сто друзей, подруг и рестораны

то в начале, то в конце себя.

Томми пил или курил кальяны,

жизнь свою к закату торопя.

Уводя ее прямолинейно

в города с названиями ВИЧ,

Пиццерия, Почта и Кофейня.

В их чертах бросал и делал спич.

Выгонял пастись в желудок виски.

Ну а в прочем – бился до конца

с мириадом шлюх и проституток.

Не носил ни фиксы, ни кольца.

Не искал себе защиты в боге.

Выходил в открытое пике.

Голова, плюс руки и плюс ноги —

это в сумме пальцы на руке.

* * *

Смотри – как ярко светят звезды!

Как будто суку кобели

зализывают жадно, слезно.

Моей открытости внемли.

И протяни навстречу руку.

Ее к груди своей прижму,

чтоб были мы вдвоем друг с другом.

Ты моему дана уму.

Ты моему открыта сердцу.

Позволь тебя поцеловать

и теплотой твоей согреться.

Упасть с тобою на кровать.

Раскрыть тебе свои объятья,

обнять, как остров океан,

лишив доверчивого платья.

Армения, я твой – Тигран.

Твои зрачки я обнимаю

белками сильно и тепло.

Любовь – глухая и немая.

Пускай исчезнет в мире зло.

Пускай телами станут души,

раз голова есть шар земной

с идущей на лице – на суше —

Второю мировой войной.

* * *

В священники ушел однажды Форман.

Там пробыл круглосуточно и в норме

довольно долго или хорошо.

Но срок вернуться в битву подошел,

и он ворвался в мир самоубийства:

валил врагов стремительно и быстро,

орудовал, как гирей, кулаком.

Что руки – доширак и анаком,

он говорил судье и репортерам.

Был самым сильным, пламенным мотором —

рыдал его направленный удар.

Противнику летел в лицо пожар,

ломал пространство, время или челюсть.

И Форман демонстрировал всем целость

своей любви к восточным головам.

Он бил Мали, Вьетнам и Суринам,

вколачивая хуки, апперкоты

в машины, магазины, самолеты

и детские попытки показать

раздетыми своих отца и мать,

чтоб небо развалилось на куски:

рублевки, двухрублевки, пятаки, —

точнее на полученные деньги.

И Форман встал тогда на четвереньки

и поединок с псом своим провел.

Потом сразились с ним диван и стол,

похожие на Тайсона и Боу.