Текст книги "Тайны моей сестры"

Автор книги: Нуала Эллвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Да, – мямлю я, а сама смотрю на часы у нее за головой. Мне нужно отсюда выбраться. Мне нужно к нему.

– В тот день вы устроили себе долгий обеденный перерыв?

– Довольно долгий, – отвечаю я.

Она кивает и что-то записывает в блокнот. Я смотрю в пол, но перед глазами у меня лицо Криса, состоящее из отдельных кусков, словно части тел, которые он выкапывает из земли. Я вижу его красивый рот с чуть приподнятой верхней губой, острый подбородок, темные, коротко подстриженные волосы, голубые миндалевидные глаза, но не могу собрать картинку воедино. Мне нужно это сделать.

– В приятном месте?

– Да, в ресторане в Сохо, – отвечаю я, и перед глазами встает улица. Я вижу знакомые места, мимо которых проходила сотни раз: бар «Италия», «Ронни Скотт», «Собака и Утка» – все мои старые пристанища. Вот и он. Я вижу его сквозь окно ресторана: руки сжаты перед собой, он ждет и репетирует свою речь.

– Во сколько вы вернулись в редакцию?

Резкий голос Шоу вязальными спицами впивается мне в мозг.

– Не знаю… Наверное, около пяти.

– Ничего себе обеденный перерыв, – покровительственно улыбается Шоу. – Вы работали или отдыхали?

Я пялюсь в стену, вспоминая тот день. Как мы сидели друг напротив друга, словно чужие.

Поднимаю взгляд на Шоу.

– Работала, – отвечаю я. – Это была деловая встреча.

– Но вы ведь выпивали, так?

Я киваю и думаю о вине, которое на вкус было невероятно кислым. Мой первый бокал вина за много лет. Потом, попрощавшись с ним, я сидела в моем любимом клубе на Фрит-стрит и наливала себе бокал за бокалом.

– Вы были пьяны?

– Нет.

– Разве?

– Я выпила всего пару бокалов.

– По словам вашей коллеги Рэйчел Хэдли, когда вы вернулись в офис, видок у вас был изрядно потрепанный.

Она читает записи. Не веря своим ушам, я мотаю головой. Черт бы ее побрал, эту Рэйчел Хэдли. Она на все готова, лишь бы мне насолить.

– Почему вы трясете головой?

– Потому что эта девушка – дармоедка, мечтающая заполучить мое место.

Если бы, зайдя в офис, я увидела не ее, а кого-нибудь другого, спокойно бы доработала до конца дня, закончила статью и ушла домой. Но нет – ей обязательно надо было перегородить дорогу, встав, как сотрудник патрульно-постовой службы, у моего стола, и ляпнуть своим ноющим, гнусавым голосом: «Что-то долгий у тебя сегодня обед, Кейт».

– Рэйчел Хэдли, – говорит Шоу. – Это на нее вы набросились?

– Да.

Мне так же стыдно, как и несколько недель назад; припоминая, что произошло дальше, я чувствую, что щеки горят от стыда.

Я попыталась ее обогнуть, но она выставила руку поперек прохода, громко объявила на весь кабинет, что я едва держусь на ногах, и предложила сварить крепкий кофе. Затем положила руку мне на плечо, и в голове у меня помутнело. Я видела только преграду, препятствие, которое надо преодолеть.

Шоу смотрит в записи. Там это есть, все подробности того злополучного дня.

– Вы ударили ее по лицу, – говорит Шоу.

Я не отрываю взгляда от стола.

– И вашим коллегам пришлось вмешаться?

– Полагаю, что так. Я была немного не в себе.

Я видела, что остальные бросились ей на помощь, но для меня они были как муравьи, крохотные точки на периферии сознания.

– Гарри Вайн говорит, что вы – одна из лучших журналисток, с кем ему доводилось работать.

Я смотрю на нее. Значит, она и с ним поговорила. С Гарри, моим редактором.

– Он очень хорошо о вас отзывается, – продолжает Шоу. – Несмотря на все, что вы тогда натворили.

– Да, – бормочу я. – Он хороший человек. Один из лучших.

Я пытаюсь привести мысли в порядок. Гарри знает, что меня задержали в соответствии с Законом о психическом здоровье. Жизнь кончена. Карьере конец. Что мне делать?

– Как давно вы с ним знакомы?

– Примерно пятнадцать лет.

– Пятнадцать лет, – вскинув брови, говорит Шоу. – Столько же, сколько вы принимаете снотворное.

Я печально улыбаюсь.

– Да, – отвечаю я, – Я об этом не думала.

– Что Гарри сказал по поводу вашего срыва?

Я вздрагиваю, вспоминая лицо Гарри, когда он подал мне чашку свежесваренного крепкого кофе. Руки у него дрожали, и на секунду мне показалось, что он меня боится.

– Он… он просто спросил, все ли нормально.

Я умалчиваю, что он пригрозил отложить предстоящую поездку в Сирию и что я умоляла его этого не делать. Мне повезло. У него были связаны руки. Он знал, что, кроме меня, в Алеппо никому не пробраться. У него не было выбора.

– Рэйчел Хэдли могла вызвать полицию.

Глядя на Шоу, я вдруг замечаю, как они с Хэдли похожи: те же светлые короткие волосы, тот же шипящий голос. Они могли бы быть сестрами.

– Да, могла, – отвечаю я. – Но не вызвала.

– Гарри говорит, что дал вам отгул до конца недели.

– Да, дал, – подтверждаю я. – И ни слова не сказал. Мне очень стыдно за то, что произошло с Рэйчел. Она мне не нравится, но это не повод на нее нападать. Я это понимаю.

– А теперь можете рассказать, что случилось после того, как вы вышли с работы?

Я смотрю на бумаги у нее в руках, и во рту у меня пересыхает. Она не может этого знать. Это невозможно.

– Кейт?

– Прошу прощения… Голова кружится. Сейчас…

Я вскакиваю со стула и, подойдя к крохотному окошку, прижимаю ладонь к стеклу. Слышу, как доктор Шоу ерзает на стуле у меня за спиной. Я смотрю, как парковка погружается во мрак, и пытаюсь отогнать воспоминания о той ночи.

– Кейт, все в порядке?

Ее голос сливается с голосами у меня в голове; глядя на бетонные просторы и холодное море вдали, я вспоминаю, как мама заклинала меня уехать из этого города и строить жизнь в другом месте. Что я и сделала. Я уехала так далеко, насколько это вообще возможно. Но вот я снова попалась в его лапы. И я знаю, что на этот раз мне не выбраться.

8

Вторник, 14 апреля 2015 года

На кладбище ни души; пропустив Пола вперед, я замираю у изящных кованых ворот.

– Сюда, – слышу я его голос, стоя на тропинке и прижимая к груди букетик цветов.

– Да, я знаю, – отвечаю я и прохожу в ворота, чувствуя, как внутри все сжимается от ужаса. –   Ненавижу это место, – говорю я, догоняя Пола. – С самого детства.

Он улыбается и похлопывает меня по плечу.

– Нам не обязательно оставаться надолго, – приободряет он меня. – Можем уйти, как только пожелаешь.

– Я просто хочу ее увидеть, – отвечаю я, петляя вокруг могильных плит. – Хочу увидеть маму.

Как же много здесь могил. Сложно представить, что в таком маленьком городке достаточно людей, чтобы заполнить настолько огромное пространство, но вот они все раскинулись перед нами – все величайшие люди Херн Бэй начиная с девятнадцатого века и до наших дней.

Я вздрагиваю при виде приземистой, неказистой церкви и вспоминаю тошнотворный запах ладана, от которого мне с детства становилось дурно. Все в этом здании, от склизких чаш со святой водой у входа, куда все суют руки, до винно-красного ковра, змеящегося по проходу до алтаря, на меня давило. Когда священник, наконец, произносил «Идите, месса совершилась», я расталкивала прихожан и, хватаясь за грудь, бежала к двери. В этой церкви я чувствовала себя похороненной заживо. Однако для моей матери это место было спасением и утешением; тихие слова молитвы и перебираемые в такт строгие белые четки смягчали ее горе. Никогда этого не понимала.

Пол замечает, куда направлен мой взгляд.

– Я приводил твою мама сюда, – говорит он. – До того, как она переехала в дом престарелых.

– Она обожала это место, – с усмешкой отвечаю я. – Приводила нас сюда каждую неделю. Только не в воскресенье утром вместе со всеми, а в субботу вечером, когда священник принимает исповедь.

– Да, всегда в субботу вечером, – говорит Пол. – Я ждал ее в машине по несколько часов. Никогда не мог понять, что за страшный грех она совершила, чтобы каждую неделю исповедоваться. Я к тому, что твоя мама была одной из самых кротких и добрых женщин из всех, кого я знал. За что она так себя винила?

Я пожимаю плечами:

– Кто знает, но натерпелась она немало. Может, в разговорах со священником она находила утешение.

– Да, может быть, – кивает Пол.

Мы идем дальше, и нашему взору открываются ряды могильных плит. Среди них много старинных надгробий девятнадцатого века, крошащихся и покрытых лишайником.

– Не знаю, как ты, – хмурится Пол, глядя на старые могилы, – но я бы хотел, чтобы меня кремировали. И никаких проблем.

– Я тоже, – говорю я. – Я уже указала это в своем завещании.

– Надо мне тоже указать, – отвечает Пол. – Чтобы не возникло недоразумений.

Шагая мимо старых могил, я замечаю знакомое имя, и по коже пробегают мурашки.

– Александра Уэйтс, – говорю я, остановившись у заросшего мхом надгробия. – До сих пор здесь.

– О чем ты? – спрашивает Пол. – Что еще за Александра Уэйтс?

– Девочка с крыльями ангела, – говорю я, указывая на изысканную скульптуру на могиле. – В детстве я часто представляла, будто вижу на этом кладбище призраков. Эту могилу я любила больше всего из-за крыльев и из-за того, что девочке было столько же лет, сколько и мне. Я сидела тут и рассказывала ей о своих бедах.

– Звучит немного странно, Кейт, – неловко посмеиваясь, говорит Пол.

– Наверное, это все из-за готических рассказов, которые я читала, – говорю я, пробегая пальцами по грубой поверхности крыльев. – Но мне действительно всегда становилось спокойнее, когда я приходила к Александре. Мне казалось, что она правда слушает.

– Как священник слушал твою маму, – говорит Пол.

– Думаю, да. Я часто здесь пряталась во время службы. Иногда даже курила, пока никто не видел.

– Бунтарка, – говорит Пол.

– Едва ли.

– Сколько тебе тогда было?

– Лет одиннадцать, – отвечаю я. – Я могла часами тут сидеть, представляя, как Александра жила, как она выглядела. Я решила, что у нее были темные волосы, как у меня, и что она мечтала стать писательницей, но поскольку она была всего лишь маленькой девочкой и жила в начале девятнадцатого века, никто не воспринимал ее всерьез. Поэтому она бросилась в море, ведь иначе жизнь не имела смысла. По крайней мере, такую историю я придумала.

– Хорошая история, – говорит Пол. – Хотя скорее всего она умерла от туберкулеза, как и большинство людей в то время.

– Ага, скорее всего, – соглашаюсь я. – Помню, когда я в последний раз сюда пришла, чуть не умерла со страху. Не знаю, что на меня нашло, но я решила вызвать ее дух и твердила без конца: «Александра Уэйтс, Александра Уэйтс». А потом вдруг услышала, как кто-то произнес мое имя. Мое полное имя.

– Серьезно? – нахмурившись, спрашивает Пол. Видно, что такие разговоры ему не по душе.

Я киваю и, глядя на крылья ангела, вспоминаю, как тогда перепугалась, как бежала всю дорогу к церкви, оглядываясь, не преследует ли меня Александра.

– Реально жутковато, – поеживаясь, говорит Пол. – Терпеть не могу такие истории. Мне от них не по себе.

Когда мы оставляем старые могилы позади, он выглядит сбитым с толку, и я улыбаюсь. Не думала, что его так легко напугать.

– Не волнуйся, – говорю я, направляясь в сторону новых могил. – Салли сказала мне много лет спустя, что проследила за мной от церкви и спряталась за деревом. Это она испугала меня до полусмерти.

– На нее похоже, – тихо говорит Пол. – Она до сих пугает нас до полусмерти.

Я киваю, и мы идем дальше; перед глазами проносятся имена и цифры: Хелен Стамп, 56 лет; Джуди Тернер, 78 лет; Морган Хает, 6 месяцев; Иэн Сент Клэр, 30 лет. На некоторых надгробиях размещены фотографии, а те из них, где похоронены дети, украшены воздушными шарами и картинками мультяшных персонажей. Над белым надгробием, зловеще улыбаясь, болтается на ветру шарик с Микки-Маус.

– Ты только посмотри, – замечает Пол, когда мы проходим мимо крохотной могилки. – Шесть месяцев. Не время умирать, а? Совсем не время.

Я мотаю головой, пытаясь не думать о той ужасной ночи, но стоит сделать шаг, и я снова куда-то проваливаюсь. Чтобы не упасть, хватаюсь за плечо Пола; подняв голову, я замечаю куст шелковицы и чувствую, что мама где-то рядом. Она пришла меня поддержать.

– Похороните меня под кустом шелковицы, – шепчу я.

– Что это значит? – спрашивает Пол.

– Так, ничего особенного, – отвечаю я. – Просто воспоминание о маме.

Эти слова она написала на последней странице своего молитвослова. Я никогда не понимала их значения, но запомнила навсегда. Теперь все стало на свои места. Она хотела, чтобы ее похоронили рядом с сыночком.

– Как это место на тебя действует, – говорит Пол. – Будит воспоминания.

– Да, – отвечаю я, проходя мимо надгробных плит, ведущих к шелковице.

Мимо Риты Мазерс, которая «покоится здесь с миром» с 1987 года, и мимо Джима Картера, «маленького ангела, улетевшего на небеса» тридцать лет назад, и вот мы на месте. Простой прямоугольный кусок гранита, скромный и неприметный – последнее пристанище моих родителей и брата.

Я вижу имя отца, и внутри все леденеет. Почему она пожелала покоиться рядом с ним? Но затем я вспоминаю о шелковице. Здесь похоронен Дэвид. Чего еще она могла желать?

– Вот мы и пришли, – говорит Пол, пропуская меня вперед. – Слава богу, каменщики успели все закончить до твоего приезда.

– Ага, – бормочу я, крепко сжимая в руках букетик душистого горошка.

На траве у надгробия лежат засохшие, увядшие цветы, оставшиеся с похорон. Отложив их в сторону, я кладу на землю свежий душистый горошек. Вдыхая запах земли, смешанный с нежным ароматом цветов, я сажусь на колени и читаю надпись на надгробии. Вот и все. Мамина жизнь и смерть в трех коротких строчках.

Джиллиан Луиз Рафтер

14.11.1945–26.03.2015

Навсегда в наших сердцах

Я пропускаю строки, посвященные отцу, и читаю надпись в самом низу надгробия.

Светлой памяти

Дэвида Роберта Рафтера

18.01.1977–23.08.1978

Обрети покой в объятиях Христа, дитя

Закрыв глаза, я пытаюсь представить, как бы выглядел мой брат, когда вырос, чем бы он занимался. Однако, как и Александра Уэйтс, это просто имя, выгравированное на камне. Если бы только я могла его вспомнить. Вдыхая аромат душистого горошка, сажусь на траву и провожу пальцами по буквам его имени.

Только я собираюсь подняться, раздается крик.

– Что это? – спрашиваю я Пола.

Он стоит надо мной; лица не разглядеть из-за солнца.

– Что именно?

– Этот… шум, – отвечаю я, прикладывая палец к губам. – Слушай.

– Ничего не слышу, – говорит Пол. – Если это только не твоя подружка, как там ее? – нервно смеется он.

– Это… – начинаю я. – Забудь. Наверное, чайка.

Но я знаю, что это не чайка. Это старуха. Когда же она оставит меня в покое? Я снова опускаюсь на колени около могилы.

– Салли рассказывала мне немного о вашем брате, – говорит Пол, опускаясь на колени рядом со мной.

– А что рассказывала?

– Совсем чуть-чуть; просто что у нее был братик, который умер еще до ее рождения. Что произошел несчастный случай.

– Да, – говорю я. – Я его не помню. Мне было всего три, когда его не стало. Он был совсем малыш. Однажды мама взяла его с собой на пляж, и он начал тонуть. Она пыталась его спасти, но море штормило, и его унесло. Это все, что я знаю. Мама не любила об этом говорить.

– Твоим родителям, наверное, пришлось очень тяжело.

– Очень. Они так и не оправились. Все наше детство мы с Салли пытались их помирить. Но не вышло.

– Непросто быть родителем, – говорит Пол. – Или, в моем случае, отчимом.

– Да, но это не одно и то же, – возражаю я. – Ты знаешь, что однажды увидишь Ханну снова. Но когда твой ребенок умирает…

Я проглатываю слова. Это место начинает действовать мне на нервы.

– Ты никогда не хотела остепениться, ну, там, завести семью? – спрашивает он.

Я мотаю головой.

– Даже на примете никого нет? – шутливо спрашивает он. – Неужели никто не ждет тебя в твоей роскошной лондонской квартирке?

– Я тебя умоляю, Пол, – говорю я, поднимаясь. – Ты же знаешь, что я – заядлая холостячка. Расскажи мне лучше про похороны. Много народу пришло?

– Немало, – отвечает он.

– Правда? – давлю я.

– Да, – отрезает он. – Я твою маму не подвел, ясно? Проводили ее как надо.

Вздохнув, он смахивает с лица упавшую прядь волос. Он вдруг выглядит опустошенным.

– Прости. Ляпнула, не подумав. Я знаю, как нелегко тебе пришлось в последние пару недель, и я очень благодарна за все, что ты сделал для мамы.

Я кладу руку ему на плечо, и он улыбается.

– Правда было непросто, – говорит он. – Но мы справились. Все позади.

Я смотрю, как он поднимает букет душистого горошка и ставит его в каменную вазу у могилы.

– Пришли все давние знакомые твоей мамы, – говорит он, поправляя цветы в вазе. – Твоя тетя Мэг из Саусенда и несколько приятелей твоего отца из паба.

– А Салли? Она была?

Он опускает руки на камень и закрывает глаза.

– Пол?

– Она… она неважно себя чувствовала, – говорит он. – К тому же…

– Что такое, Пол? Скажи мне.

Он сдается:

– Узнав, что случилось с мамой, она словно с катушек слетела. Заперлась на веранде с ящиком алкоголя и выходит, только когда я на работе, чтобы купить еще. Не моется и почти не ест. Я уже не знаю, что делать, Кейт. Мне страшно. – Он закрывает лицо руками.

Я сажусь на колени рядом с ним и кладу руку ему на плечо.

– Все хорошо, – утешаю я его. – Ты не один. Я постараюсь помочь.

– Правда? – спрашивает он, глядя на меня. – Не шутишь? Я уже все перепробовал: был с ней мягким, строгим, даже пытался записать ее в Клуб анонимных алкоголиков, но все впустую. Ты ей нужна; пусть она тебя и отталкивает, ты ей нужна.

Я поднимаюсь и смотрю на мамино имя на надгробии. Она бы хотела, чтобы я сделала все что в моих силах и помогла Салли.

– Я проследил, чтобы прозвучали все ее любимые псалмы, – тихо говорит Пол, вставая на ноги. – «Восход солнца», «Королева мая» и, когда ее вносили, «Пребудь со мной».

Закрыв глаза, я слушаю рассказ Пола о похоронах и представляю мамин гроб, стоящий у алтаря; крохотное вместилище, парящее в воздухе, словно хрупкая птичка.

Рядом со мной Пол запевает начальные строки «Пребудь со мной». Слушая, как он поет о сумерках, я смотрю на проклятую шелковицу и жалею, что мама столкнулась в жизни с такой жестокостью. Она была хорошим человеком и совсем этого не заслуживала.

Пол затихает и смотрит на меня.

– Салли выбрала текст для траурной речи, – говорит он. – Хоть она и не смогла присутствовать на похоронах, она все же хотела внести свой вклад.

– И что за текст она выбрала?

– Отрывок из Библии, – отвечает он. – Сказала, он звучал у ваших родителей на свадьбе. Как там? «Любовь все покрывает, всего надеется, все переносит». Вот этот.

Внутри у меня все каменеет, и от сочувствия к сестре не остается и следа. Зачем она выбрала эти строчки? Это же чушь и огромная пощечина нашей матери, женщине, перенесшей столько горя из-за этого мужчины.

– Видишь, Салли не все равно, – говорит Пол. – Она не хотела оставаться в стороне.

– Пол, ты отлично знаешь, что Салли терпеть не могла маму.

– Да ладно тебе, – одергивает меня он. – Это уж ты слишком. Да, они не всегда находили общий язык, но они любили друг дружку.

– Поэтому именно ты договаривался с домом престарелых, возил маму в церковь и ездил с ней на пароме по магазинам, – отвечаю я, чувствуя, как в висках пульсирует гнев.

– Я тоже беспокоился за твою маму, – отвечает он. – Она была прекрасная женщина, и я не мог ей отказать. Когда моя мама умерла, твоя приняла меня в семью с распростертыми объятиями. Мне было в радость ей помочь.

– Я знаю, – мягко говорю я. – Ты всегда хорошо к ней относился. Гораздо лучше нас с Салли. Я жалею, что не навещала ее чаще.

Мне вдруг вспоминается Граунд-Зиро, где мы познакомились с Крисом. Эксперты-криминалисты в защитных костюмах вытаскивают тела из неглубоких могил. От этой безумной неестественности происходящего, когда тело достают из могилы вместо того, чтобы опускать, к горлу подкатывает тошнота.

– Пойдем, – говорит Пол, замечая мое состояние. – Отвезу тебя домой.

Взяв за руку, он ведет меня назад, мимо шарика Микки-Маус, Александры Уэйтс и церкви, хранящей мамины тайны, но уже слишком поздно; дойдя до ворот, я отпускаю его руку и сажусь на газон. Слезы, которые я сдерживала последние несколько недель, вырываются наружу; я обхватываю голову руками и оплакиваю маму, которой больше нет.

9

Полицейский участок Херн Бэй

17 часов 30 минут под арестом

– За время вашей деятельности вы повидали немало кошмаров, так ведь, Кейт?

Я не хочу отвечать. Ее вопросы меня утомили. Вместо этого я перевожу взгляд на браслет и представляю, что Крис рядом. Я ощущаю тепло его ладоней на своей обнаженной коже, нежные поцелуи, покрывающие шею, и во мне вспыхивает желание. Прикосновение – одна из основных человеческих потребностей, думаю я, глядя, как Шоу перелистывает страницы. Я скучаю не по любви и даже не по сексу, нет, больше всего на свете я скучаю по прикосновению чьей-то кожи. Его кожи.

После двадцати лет раскапывания могил руки Криса загрубели и покрылись шрамами. Но прикосновение его ладоней, когда он приходил под утро и без единого слова прижимал меня к себе, придавало мне сил, чтобы собрать вещи и отправиться на новую войну, и так раз за разом. Именно воспоминание о его коже и надежда вновь ощутить тепло его объятий помогали мне не сойти с ума все эти годы. А теперь мне придется учиться жить без него.

– Кошмаров, которые многих бы сломили.

Голос Шоу резко обрывает мои мысли. Чувствую себя уязвимой. Но я знаю, что нужно не отвлекаться и отвечать на вопросы. Даже если они мне не нравятся.

– Но я не сломалась, иначе какой от меня толк, – отвечаю я. – Первое правило журналиста: будь беспристрастен.

Она что-то записывает, и я задумываюсь, не перестаралась ли в своих попытках сохранять спокойствие, не слишком ли холодно и отчужденно звучит мой голос. Вдруг отсутствие эмоций это признак психического расстройства? Я решаю сменить тактику и немного сгладить углы, чтобы расположить ее к себе:

– Но мне запомнилась одна девочка, Лейла. В ее дом попал снаряд, и она лишилась обеих ног.

Шоу поднимает глаза, явно озадаченная моей внезапной разговорчивостью.

– Какая же она была храбрая, – продолжаю я. – Улыбалась, несмотря на боль. Помню, она взяла меня за руку и что-то сказала, но я не поняла. Она повторяла эти слова снова и снова, и когда пришел доктор, я попросила его перевести. Он сказал, она спрашивает, куда я положила ее ноги и когда ей можно будет их забрать.

Шоу качает головой и делает долгий, глубокий вздох, вздох матери, которая знает, что ее дети сейчас дома, в безопасности.

– Ей было четыре, и она осталась круглой сиротой в одном из самых опасных мест на земле. Все ее родные погибли. Никто не знает, как ей удалось выжить. Я сидела рядом с кроватью и слушала ее рыдания.

Комнату заполняют стоны Лейлы, и я делаю глоток воды, чтобы успокоиться. – Обезболивающих не хватало, и ей прижигали культи без анестезии. В какой-то момент я порылась в рюкзаке и достала три упаковки дешевого парацетамола. Когда я протянула их доктору, он посмотрел на меня так, словно я изобрела лекарство от рака. Я смотрела на Лейлу и думала, какое будущее ждет сироту без ног в стране, кишащей…

Стоны становятся громче и заглушают мои слова. Зажав уши руками, я пытаюсь их унять, но они только множатся.

– Кейт.

Голос Шоу тонет в гуле других голосов.

– Пожалуйста, хватит! – кричу я голосам. – Прошу вас!

Я чувствую руку Шоу у себя на плече и поднимаю взгляд.

– Что такое, Кейт? – мягко говорит она. – Скажите мне.

Я мотаю головой. Нельзя допустить, чтобы она узнала.

– Все нормально? – не отступает она.

– Мне просто… – начинаю я, руки у меня дрожат. – Мне просто нужен перерыв. Можем, пожалуйста, сделать перерыв?

– Конечно, – говорит Шоу. – Прервемся на пять минут.

Она садится на свое место, собирает вещи и выходит из помещения. Через мгновение ее сменяет коренастый полицейский. Он стоит у двери и сверлит меня взглядом.

Стоны все усиливаются и усиливаются, и, сидя под пристальным взглядом полицейского, я чувствую себя такой же беспомощной, как маленькая Лейла, потерявшая ноги.

10

Среда, 15 апреля 2015 года

Прошлой ночью никаких голосов. Я решаю, что это хороший знак, хотя они стали такой неотъемлемой частью меня, что я уже даже привыкла. Но вместе с тем спокойным мой сон не назовешь. Мне снился Алеппо, и это был один из самых реалистичных снов, что я когда-либо видела. Я помню все настолько четко, что даже сейчас, стоя у окна с чашкой кофе в руках и глядя на залитый дождем мамин сад, чувствую, что меня немного трясет. Закрыв глаза, я ощущаю затхлый запах спальни и слышу тихое тук, тук, когда маленький мальчик катает по коридору игрушечную машинку.

В коридоре играет Нидаль. Стоит мне к нему приблизиться, он забрасывает меня вопросами:

– Англия – она какая, Кейт? Какие там люди?

– Даже не знаю. Есть милые, есть угрюмые.

– А угрюмые – это какие?

Я строю гримасу и морщу губы.

– Вот такие. Которые никогда не улыбаются.

– А-a-a, грустные, – нахмурившись, говорит он – А чего они грустят?

– Ну, в Англии люди часто жалуются. В основном на всякую ерунду.

– Например?

– На задерживающиеся поезда и некачественное обслуживание в ресторанах, а, и на погоду – все в Англии жалуются на погоду.

– А в Англии холодно?

– Бывает. Но мы жалуемся не только на холод, но и на жару.

– Англичане какие-то смешные, – говорит он, и его лицо расплывается в улыбке.

– Да, есть такое. Но ты сам однажды все увидишь. Когда приедешь ко мне в гости.

– Может быть, – говорит Нидаль. Он пожимает плечами и отворачивается.

– Что такое, Нидаль? Скажи мне.

Сев на колени рядом с ним, я кладу руку ему на плечо.

Он поворачивается, и я вижу его глаза, полные слез.

– Вот что! – кричит он, показывая на промозглый коридор. – Раньше я ходил в школу. Играл в футбол, ездил с классом на экскурсии. Делал что-то настоящее, интересное. А теперь я сижу здесь вот с этим. – Он хватает игрушечную машинку и швыряет об стену. –   Я не хочу жить понарошку, хочу жить по-настоящему! Не хочу сидеть тут взаперти, как в тюрьме.

Я беру его за руку. Она дрожит.

– Нидаль, я знаю, тебе страшно, но это не навсегда.

Он отталкивает мою руку.

– Тетя хочет, чтобы мы поехали в Турцию, – говорит он. – Она знает человека, который помог бы нам уехать, но папа против. Он говорит, надо оставаться здесь и ждать, пока все закончится, потому что он не хочет становиться беженцем.

Халед – гордый, думаю я, всем сердцем желая, чтобы он последовал совету тети и направился в Турцию.

– Мама говорит, надо ехать, – дрожащим голосом продолжает Нидаль. – Говорит, там мы будем в безопасности и я снова смогу играть в футбол.

Глядя на его искрящиеся надеждой глаза, я вспоминаю лагерь для беженцев на турецкой границе, где я была полгода назад. Там царили хаос и антисанитария; лагерь был битком набит отчаявшимися людьми, чьи мертвые глаза говорили мне, что они видели такое, чего я даже представить не могу. Там далеко не так прекрасно, как кажется Нидалю, но они бы нашли там приют и безопасность, а Халед и Зайна могли бы начать все сначала. Но я знаю, что Халед уже все решил.

– Твой отец знает, что для тебя лучше, – говорю я Нидалю, пытаясь его подбодрить.

– Думаешь, так лучше? – кричит он, показывая на промозглый коридор. – Я терпеть не могу это место. Хочу отсюда выбраться.

– Ты выберешься, – ласково говорю я. – И тогда сможешь приехать ко мне в Англию и познакомиться со всеми ворчунами, о которых я тебе рассказывала.

Он поднимает глаза. Лицо его распухло от слез.

– Нет! – кричит он. – Хватит так говорить. Хватит говорить, что они грустят. Они должны быть счастливы. Они живут в Англии.

– Нидаль, милый, – я кладу руку ему на плечо, – не расстраивайся, прошу тебя.

Но он меня не слышит. Он закрыл уши руками и яростно мотает головой.

– Не хочу больше с тобой разговаривать, – говорит он. – Ты говоришь глупости. Уходи. Оставь меня.

Мягко коснувшись его плеча, я поднимаюсь и иду к выходу. Дойдя до конца коридора, я оглядываюсь и вижу, что он все еще трясет головой, и понимаю, как бестактно я себя повела. Зачем я стала рассказывать ему, что англичане грустные? Разве не ясно, что маленькому мальчику в горячей точке невыносимо думать, что кто-то может грустить в такой безопасной стране, как Англия?

Мои воспоминания прерывает стук в дверь; я встаю и ставлю пустую кофейную чашку в раковину. Это, наверное, Пол, приехал отвезти меня к юристу.

Я открываю дверь, и он меня обнимает.

– Выглядишь лучше, чем вчера, – говорит он. – Выспалась?

– Ага, – лгу я. – Хотя чайки очень шумят.

– Один из минусов жизни у моря, – посмеиваясь, говорит он и заходит внутрь. Но что-то не так. Он не отводит взгляда от дороги, и у глаз его залегли морщинки.

– Все в порядке, Пол?

– Да, все нормально, – отвечает он. – Просто немного спешу. У нас на работе не хватает людей, и я пообещал парням, что вернусь максимум часа через два.

– Что же ты раньше не сказал? Доехала бы на такси.

– Вот еще! Даже слушать не хочу, – отвечает он. – Парни – те еще нытики, а я и так постоянно сверхурочно остаюсь.

– Ну, если ты уверен.

– Уверен, – говорит он. – А теперь хватай свое пальто и бегом.

Я достаю пальто из шкафа, по пути опрокинув чемодан.

– Черт!

– Давай помогу. – Пол приседает рядом со мной и начинает собирать с пола всякие мелочи. Он протягивает мне пачку таблеток и прищуривается, когда я торопливо кидаю их в чемодан.

– Неужели все зашло так далеко? – спрашивает он, поднимаясь на ноги. – Это ведь очень вредно. Даже опасно. Ты же можешь умереть от передозировки.

– Я знаю, что делаю, – отвечаю я, пока он открывает дверь. – Я теперь большая девочка. Знаю, что можно, а что нельзя.

– Да, но даже большие девочки могут попасть в беду, – мотая головой, говорит Пол. – Таблетки-то серьезные.

– Честное слово, Пол, со мной все нормально, – говорю я, выходя на улицу. – Тебе не о чем волноваться.

Но, уже собираясь закрывать дверь, я кое-что вспоминаю.

– Я мигом, – говорю я, забегая обратно в дом. – Забыла свою счастливую ручку.

– Счастливую ручку? – кричит он с первой ступеньки. – Вот те на! Теперь я знаю о тебе все.

Зайдя в гостиную, я смотрю на кофейный столик, где в последний раз видела ручку, но ее там нет.

– Странно, – удивляюсь я. – Я уверена, что утром оставила ее тут.

– Да ладно тебе, – говорит Пол, заходя в комнату. – Мы опаздываем. Если хочешь, я одолжу тебе мой счастливый Bic.

Улыбаясь, он сует руку в карман и вытаскивает старую шариковую ручку с обгрызенным колпачком. Я беру ее и кладу в карман. Но идя к двери, я чувствую странную тревогу. Куда она подевалась? Я четко помню, что положила ее рядом с блокнотом, в котором писала.

– Не представляю, что делать, если она не найдется, – говорю я Полу, когда мы выходим на улицу.

– Найдется, – уверяет он меня, запирая дверь. – С ручками всегда так.

Я киваю, но, пока мы идем к машине, меня не покидает беспокойство.

– Вспомни, что ты сегодня делала, – говорит Пол, показывая брелком сигнализации на водительское сиденье. – Мне обычно помогает.

Пока он суетливо поправляет зеркало и проверяет, пристегнут ли ремень, я достаю телефон и смотрю, нет ли сообщений. Пусто. Я начинаю писать, но мне так много хочется сказать, что я не знаю, с чего начать. Пол заводит машину; я удаляю написанное и убираю телефон.