Текст книги "Колибри (СИ)"

Автор книги: Нонна Тумасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Я всё равно могу его побить.

– И после этого он ко мне вернётся?

– Нет, но... Я ведь должен.

– Что должен?

– Отомстить за тебя.

– Прекрати, Петер, – хотя слёзы ещё не высохли, я готова была рассмеяться.

Я шла не торопясь – было очень рано – по безлюдной воскресной улице. Начинал моросить дождь. Еще недавно мне казалось, я не смогу дышать, если мне скажут, что я больше никогда не увижу Антона. И вот это, можно считать, случилось. И что же? Я не только дышу, как ни в чём не бывало, но и живу, в общем, так же, как и раньше. Иду себе спокойно на работу. И мне даже приятны прохладные капли. Я видела себя как бы немного со стороны – одинокая девушка, влюблённая и несчастная...

Я запрокинула голову. Как он тогда сказал? Если бы можно было просто раствориться, исчезнуть, испариться, как дождь в пустыне. Говорят, там бывают дожди, но над раскаленным песком вода просто исчезает. Под моими ногами асфальт, и капли падают на него бесшумно, но вполне зримо, оставляя маленькие тёмно-серые кляксы.

На обочине опавшая листва, и снующие туда-сюда воробьи, тоже серые, почти неотличимые от пожухлых, свернувшихся в трубочку листьев. Неужели Антона больше никогда не будет в моей жизни? Его дом был в получасе ходьбы, но мне его не увидеть никогда.. Он недостижим, недосягаем.

И все-таки мне казалось, что не все связи с ним оборваны, осталась какая-то, может очень тонкая, невидимая нить. Может, он о ней не подозревает, но я её чувствую.

Я люблю его. Странно, раньше я никогда не произносила этого слова, даже про себя, оно казалось не моим, слишком взрослым, слишком серьёзным. Люблю. Теперь я знаю, что люблю, он мой... Но я не его.

Дождь усилился, и весь день с неба лились монотонные струйки. Обычно в выходной работали до обеда . Готовили из разогретых консервов, так что у меня уже всё кипело на плите, когда вдруг со стороны бревнохранилища раздался странный и грозный шум. Все бросились туда. Взглядам сбежавшихся пленных, охранников и обслуги предстала страшная картина: одно из креплений лопнуло, и огромные, в пол-обхвата сосновые брёвна рассыпались как спички. Под одним их них лежал Пинцер.

Конечно же, опять он! Среагировали быстро, приподняли в несколько рук, подсунув лом, конец бревна, двое оттащили пострадавшего. Йонтас начал его ощупывать. Я всматривалась в их лица – кажется, всё не так уж страшно.

После обеда решали, что делать. Кость у Пинцера была цела, но ходить он, конечно же, не мог. Надо было сооружать носилки. Я, между тем, покончив с раздачей, набрала сухофруктов, оставшихся от компота – раз в неделю пленным полагался десерт – и пошла проведать своего приятеля.

Он был уже не так бледен и испуган, хотя нога страшно распухла. Я присела рядом и протянула угощенье. Пинцер слабо улыбнулся, поблагодарил кивком. Он выглядел таким жалким, волосы, френч перепачканы в грязи. Я достала платок, чтобы оттереть хоть немного. Когда я дотронулась до него, он поёжился как зверёк, взял мою руку, прижал к щеке. Несмотря на то, что нас могли увидеть, я не решилась вырваться. Ах ты, хитрюга! Уж не нарочно ли всё это подстроил?

Наконец он отпустил меня, вернее, он взял мою ладонь двумя руками и опустил её, и я почувствовала что-то между пальцами, что-то маленькое, лёгкое... Господи, кольцо. Искусно сплетённое из той же само медной проволоки, прелестный ажурный перстень, вместо камня сияющее сердечко. Улыбка пересекла физиономию Пинцера от уха до уха, он надел мне кольцо на палец.

Когда же он успел это сделать? А отполированное сердечко? Пинцер показал мне недостающую на мундире пуговицу. Чудесный подарок, но я не могу его взять, нет, не могу. Ведь это почти обручение... Я вернула ему перстень и встала.

– У меня есть жених, – сказала я. – Правда, он слепой. И глухой. И ещё безмозглый.

Пинцер смотрел на меня снизу вверх. Мне было очень неловко и очень жаль его, но теперь лучше уйти.

В тот миг, когда Пинцер поёжился от прикосновения моей руки, я почувствовала, ощутила всем существом, какую власть женщина может иметь над мужчиной. Увы, над Антоном у меня такой власти не было. Наоборот, это он имел надо мной власть... Но и не думал воспользоваться ею. Ему стоило пошевелить пальцем, чтобы я выполнила любое его желание. Но он не считал нужным даже позвонить.

На следующее утро Пинцер не появился, что, конечно же, никого не удивило. Ему разрешили отлежаться. А меня не покидала мысль о том, что Йонтас мог бы помочь Антону. Как именно, не знаю, но мог, я чувствовала. И я решилась поговорить об этом с господином Биндом.

Обычно он появлялся в конце дня, когда приходило время конвоировать пленных, основным местом его работы был лагерь в каменоломнях. Но иногда обходились и без него. На моё счастье в этот день Бинд появился, и я подловила его в воротах.

– Господин Бинд, можно с вами поговорить?

Он немного удивился. Я подождала, пока он отдавал приказ и двое конвойных строили и пересчитывали пленных. Колонна двинулась вперёд, я зашагала рядом с Биндом, торопясь пересказать ему историю Антона.

– Значит, ты считаешь, что этот прусский лекарь может помочь твоему другу?

– Да, – ответила я твёрдо.

–Это очень сомнительно, он всего лишь фельдшер.

– Любая поддержка Антону сейчас пригодится... А он умеет то, чего не знают врачи.

– Ладно, я подумаю.

У меня подпрыгнуло сердце – первый шаг сделан! Но теперь надо поговорить с матерью Антона и надо, чтобы она потом уговорила сына... и делать это всё не по телефону, разумеется. Задача была сложной. Госпожа учительница считала, что это я виновата в кризисе. "Ты слишком влюблена, – сказала она мне как-то, – это пугает."

Надо было встретиться с ней. На следующий день я отпросилась на час и побежала в школу.

И вот мы стоим с ней в так хорошо знакомом мне школьном коридоре.

Она почти не смотрит мне в лицо. Вид у неё измученный, в глазах бесконечная, граничащая с безразличием усталость. Но в голосе по-прежнему слышатся учительские нотки.

– Я не понимаю о чём ты, какой-то пленный... Как он может помочь Антону?

–Он врач, – я уже вру напропалую, – он на моих глазах поднял на ноги человека, которому раздробило ногу!

–Я не знаю, не знаю... – Она заглядывает в класс, где ребята начинают всё громче переговариваться, потом неуверенно смотрит на меня. Я обещаю не приближаться к Антону, даже не входить в дом.

–Хорошо-, мне кажется, она спешит отделаться от меня, – я поговорю, позвони мне завтра вечером.

Госпожа Тэсс исчезла за дверью, а я побрела обратно на работу. Мне остаётся утешиться мыслью, что я сделала всё, что могла, больше от меня уже ничего не зависит. Следующим вечером я позвонила, почти уверенная в отказе, но неожиданно голос госпожи Тэсс произносит:

– Приходите, я жду.

Еще через три дня господин Бинд заглянул на кухню и вызвал меня.

– Не передумала? – спросил он.

– Нет.

– Тогда сделаем вот что. Завтра в пять часов будь у ворот, я снаряжу конвоира. Ровно в 19.00 поверка в лагере, все должны быть на месте. Поняла?

Я кивнула.

И вот мы втроем направляемся к дому Антона. Дому, с которым у меня было столько связано! Неужели всё напрасно? Неужели я не увижу его больше никогда?

Госпожа Тэсс вежливо здоровается со всеми. Она приглашает нас на кухню и предлагает что-нибудь выпить. Но мы все по разным причинам отказываемся. Она смущённо поглядывает на невозмутимого Йонтаса.

– Извините, сударыня, – торопит конвоир, – у нас очень мало времени, проводите врача, мы подождём здесь.

Йонтас и госпожа Тэсс ушли. Конвоир вышел на крыльцо курить. Я осталась сидеть, уставясь в лежащий на кухонном столе толстый сборник рецептов. Это была та самая книга, которую Антон в меня бросил, корешок у основания сильно надорвался. Я вдруг отчётливо представила, как госпожа Тэсс входит в двери кухни, останавливается у распростёртой на полу книги и с недоумением поднимет её.

Наконец хозяйка и пленный вернулись. Что там произошло, мне осталось неизвестно. Антона я не видела. По лицу госпожи Тэсс ни о чём догадаться не могла, по лицу Йонтаса тем более – он был немного бледнее обычного, только и всего.

Позже, вечером я позвонила к ним домой и мать Антона произнесла тогда умоляющим голосом:

– Прошу тебя, Эля, не звони сюда больше, спасибо тебе за всё, но, пожалуйста, не звони!

– Как Антон?– выкрикнула я, но она уже повесила трубку.

Напряжение последних дней кончилось ничем, неизвестностью, пустотой... А мне даже ждать больше нечего.

***

Гриф ему выклевал правый глаз

И крови его напился.

Но Герман летел и летел вперед

К милой своей торопился.

Баллада

На лесопилке удивительная тишина, в воротах никого нет, в кухонном блоке тоже. Я остановилась, озираясь по сторонам. Что происходит? Вдруг раздался голос сторожа за спиной:

– А ты ничего не знаешь? Лагерь закрывают.

Я сначала шла быстро, потом очень быстро, потом бежала. Едва приблизился карьер, услышала неумолкающий, остервенелый лай. Столько овчарок сразу я никогда не видела. Конвоиров было, как мне показалось, не намного меньше, чем пленных, и все незнакомые. Я остановилась, задыхаясь. Собаки рвались с поводков, солдаты кричали и подгоняли пленных автоматами, те толкались, торопливо строясь в колонны. Я смотрела на всё это с отчаянием, подойти, попрощаться – не стоит и думать.

Наконец колонна по четыре готова двигаться. Я разглядела Пинцера и Йонтаса в одном из первых рядов и , кажется, они тоже меня увидели. Вот и всё, что нам остается – бросить друг на друга прощальный молчаливый взгляд. Дана команда "Вперёд!", собаки немного успокоились, колонна начала движение. Конвоиры не обращают на меня внимание, пленные в основном тоже, они испуганны , не знают, что их ждёт, им не до меня. Я провожаю взглядом знакомые лица, некоторые всё-таки смотрят на меня, еле заметно кивают. Рыжая голова Пинцера всё ближе. У меня подпрыгивает сердце: он не сводит с меня глаз. Вот он почти поравнялся со мной и, кажется, ближайший конвоир чем-то недоволен. Если Пинцер повернёт ко мне голову, это заметят! И знака никакого подать нельзя, я понимаю, чувствую инстинктивно, что лучше не шевелиться, замереть... Зря я пришла.

Вот Пинцер уже рядом, на расстоянии вытянутой руки. В его глазах столько тоски, что невольно делаю шаг назад – мне кажется, он готов на безумство. Но нет, он проходит мимо, он уже не смотрит на меня. Мгновенье – и его заслоняют чужие спины. Колонна приближается к повороту дороги, сейчас они исчезнут навсегда. Внезапно над головами взметнулась рука, и тут же хрипло залаяла овчарка. Он оступился, просто оступился, может, подвела травмированная нога, и, как любой человек, падая, инстинктивно сделал шаг в сторону падения, и оказался вне строя.

Выстрела я почему-то не услышала, хотя Петрик мне потом говорил про короткую очередь, но я не слышала, мне просто показалось, что он споткнулся еще раз, споткнулся и упал, полетел вниз с насыпи, вытянув руки. Я бросилась вниз, вот я уже перед ним на коленях, хватаю его – надо встать, обязательно надо встать! Помогите – хриплю я вместо того, чтобы кричать. У пруссов потрясённые лица, но никто не останавливается, конвоиры понукают пленных – вперед, вперед.

Взгляд Пинцера упирается в меня, вся нижняя часть лица и зубы в крови. Что делать, что? Я раскачиваюсь над ним, сжимая его руку в своей. Колонна ушла. Стало тихо. Кровь, кажется, больше не вытекает. Она перестала толчками выливаться изо рта. Хорошо это или плохо? Я не знаю, Боже, я не знаю! Я могу только держать его руку, чтобы она не остыла. Пусть хотя бы одна его рука будет тёплой, может, тогда ещё останется надежда... Да, наверное, еще можно что-то сделать, вот только я не знаю, что...

Вокруг тишина. Вокруг абсолютное, полное безмолвие. Только я и человек, который уже никогда не отведёт от меня взгляда. И поэтому я не имею права отпустить его руку.

Кто-то трогает меня за плечо. Это Петрик, он тянет меня – Вставай!

Нет, я не могу, я должна греть его руку, иначе он умрет совсем. Совсем, окончательно умрет.

Петрик обнимает меня, что-то говорит. Меня начинает бить озноб, ноги слабеют. Я вижу со стороны неподвижное тело и своего брата рядом с ним. Он что-то делает, но я не пойму, что. Он может спасти? Слабая надежда, очень слабая. Нет. Он только присыпает тело камнями. Тело Пинцера, его грязно-жёлтую куртку без последней пуговицы. Петер снимает рубашку и майку, накрывает рыжеволосую голову белым.

Я не могу отвести глаз от мёртвого лица, оно проступает через ткань, очерчивая красным линию подбородка. Брат толкает меня, кричит, потом бьёт по лицу коротко, несильно, как тогда ударила его мать. Я смотрю на Петера, но вижу перед собой белое лицо, наполовину, как маской, залитое кровью.

Наконец мы идём домой. Я еле передвигаю ноги. Хочется кричать, обливаясь слезами, но я не могу.

Весь день, всю ночь передо мной лицо, накрытое белой петрикиной майкой. Я уже злюсь на себя: да что это такое, в конце концов я почти не знала этого человека.

Утром, едва одевшись, я направилась к дому Антона. Нет, "направилась" не то слово, я брела, не зная, что мне на самом деле нужно. Рассказать ему, как это страшно, когда чужая рука холодеет в твоих ладонях? Наверное, он видел намного более страшные вещи.

Прохладный воздух действовал отрезвляюще. У калитки я совсем оробела. Наверное, ещё слишком рано для визита. Я пошла вдоль ограды. Вдруг за деревьями сада показались фигуры, послышались голоса. Госпожа Тэсс склонилась над большой корзиной, рядом незнакомая девушка в клетчатом платье. Пока я собиралась с мыслями, моя учительница заметила меня.

– Эля? Что-то случилось, ты больна?

Я покачала головой.

– Мне нужен Антон.

Её брови удивлённо приподнялись.

– Это не самая лучшая мысль.

– Мне он очень нужен...

Она отвернулась от меня, потом бросила через плечо:

– Иди домой, Эльвира.

Я стояла, оглушённая. Она вернулась к ограде, повторила мягче:

– Иди домой.

Вот так. Нет больше Пинцера, нет работы, нет Антона. Жизнь моя опустела. Последнюю зацепку выдернули из-под ног.

Я падала в безвоздушное пространство.

Пространство без воздуха, без звука, без света. Без движения. Могила? Нет, свет есть, серый и вязкий. И движение есть . Что-то приближается ко мне, что-то, похожее на птицу или летучую мышь... Это книга! Её листы странно, не по -бумажному шелестят и поблескивают, и вдруг начинают отделяться от картонного переплёта-крыльев... Да это и не страницы вовсе, это сурикены, это тонкие, отточенные лезвия пилы-циркулярки. Они вращаются всё быстрее и несутся на меня, чтобы вцепиться в горло. Но я не могу кричать, не могу пошевелиться... Что это? Кошмарный сон? Я на земле, я лежу без движения и напряжённо прислушиваюсь. Мне чудится свист проносящихся над моим лицом стальных смертоносных крыльев, отвратительный, визгливый звук. Я боюсь шелохнуться, боюсь вздохнуть. Вдруг кто-то тянет за руку -" Вставай!". Рыжеволосый Пинцер, почему-то в тёмных очках: – "Мне нужна помощь, меня нужно вывести отсюда... Пойдём, пойдём!" – он настойчиво тянет меня. Я делаю усилие над собой, нечеловеческое, небывалое усилие и вырываюсь.

***

Неужели ты не слышишь,

Как весёлый барабанщик

Вдоль по улице проносит

барабан

Марш школь-

ных рекрутов

Я не умерла. И даже не заболела. Хотя, после закрытия лагеря с лесопилкой поступила на швейную фабрику и работала в полторы смены. Мой организм оказался прагматичным и несентиментальным. Почки и печень в порядке? Лёгкие функционируют, сердце сокращается? Всё, живи.

Я могла сколько угодно воображать себя на смертном одре, чахнущей, слабеющей, угасающей на глазах. И Антона, глотающего слёзы раскаяния над моей подушкой и приносящего цветы на мою могилу. В действительности я каждый день отсиживала положенные часы в цеху за швейной машинкой, потом ещё подметала или мыла пол. По воскресеньям мама тоже мне спуску не давала, и понемногу её терапия помогла. Боль свернулась калачиком где-то под грудью и как будто затихла . И я старалась её не тревожить, обходила дом госпожи Тэсс за три квартала.

Так прошла слякотная, промозглая зима, приблизилась годовщина окончания войны. Для нас это был грустный рубеж – об отце по-прежнему никаких известий. Но на парад, который готовился в день победы, мы с Петриком собирались пойти. Брат хотел посмотреть на вертолёты, об их готовящемся выступлении много говорили, а на моём присутствии настояла мама. Она боялась, что Петрик ввяжется в какую-нибудь очередную драку.

По правде говоря, я с удовольствием гуляла по нарядным улицам. Здесь, в центре города так всё изменилось! Дома покрашены, от руин не осталось и следа, появилось много легковых автомобилей. Ближе к центральной площади движение перекрыто, машины разноцветным диагоналевым рядом отделяют тротуар от проезжей части, которая тоже полна людей. Петрик разглядывает их с удовольствием – попадаются новые модели и даже иностранные марки. Людей всё больше, становится тесно, трудно проталкиваться вперёд. Я поняла, что парад мы скорее всего не увидим, слишком плотная толпа, не пробиться.

– Ну хотя бы вертолёты разглядим! – Петер подпрыгивает на месте, пытаясь понять, что происходит на брусчатке. Нам почти ничего не видно, но, правда, хорошо слышна музыка и голос ведущего, который комментирует происходящее:

– Наш народ верил в победу и потому погнал несметные вражеские орды, очистил осквернённую землю... – дикторский баритон форсирует в голосе сталь, потом появляются нотки теплоты, – вот проносятся наши орлы, наши короли полей, наша непобедимая и самая лучшая в мире техника... Танкетки, самоходные установки, наши лёгкие, средние, тяжёлые танки! – голос из репродуктора гремит ликованием, прорываясь даже сквозь грохот моторов. – Так ковалась победа! Пришёл черёд наших элитных пехотных подразделений...

Кто именно проходит парадным шагом мимо трибун, где собралось руководство города, можно догадаться и по тому, какая музыка звучит. Знакомые чеканные ритмы, "Звон победный небывалый" – это гренадёры, "Весёлая солдатская" – маршевая пехота...

– А вот наша любимая! – я дёргаю Петрика за рукав , – "Неужели ты не слышишь..." , мы пели с папой у костра, ты помнишь, Петрик!

Но брат вырывается и вдруг поворачивается ко мне спиной: – Пойдём отсюда.

Он уходит, не оглядываясь на меня. Я догоняю его. Всё ясно, это из-за школьных рекрутов, они всегда маршируют под "Барабанщика". Петер мечтал туда попасть, но его не приняли, объяснили отказ "злостной недисциплинированностью". Это звучит странно, потому что отряды школьных рекрутов для того и создаются, чтобы обуздать и перевоспитать драчунов. Я хорошо понимаю брата, он мог бы сейчас маршировать в строю, в красивой синей форме, под восхищёнными взглядами взрослых и ровесников... Но вместо этого мы плетёмся , толкаясь в толпе, а звонкий и немного грустный голос затихает за спиной со словами когда-то любимой песни. Давно я её не вспоминала, песню одинокого барабанщика. Почему-то этот высокий мальчишеский голос звучал не очень весело, когда юный рекрут шагал по пустынной улице, ожидая, откроются ли окна и двери домов, пойдёт ли за ним кто-нибудь.

Шум парада стих. Я решила купить нам с братом хотя бы мороженого в утешение. Чтобы отвлечь его, заговорила об автомобилях. Мороженое оказалось вкусным, и Петрик вроде бы повеселел. Мы свернули в боковую улицу, где людей было намного меньше. И здесь около кафе, среди выставленных на тротуаре столиков я встретилась с Антоном. Он сидел буквально в двух шагах от меня рядом с каким-то человеком в форме.

Первым, как ни странно, его увидел Петрик, и, когда он оборвал себя на полуслове, я проследила за его взглядом. Это было так неожиданно, что казалось, на какое-то мгновенье я перестала воспринимать окружающее. Что-то похожее на очень короткий обморок. Но уже через долю секунды я отчётливо услышала слова брата: "Я пошёл", а потом то, что говорил Антон человеку в военной форме.

– Ковали победу, вот, оказывается, чем мы были заняты...

Перед ними стояли два стакана и две бутылки пива. Губы Антона презрительно кривились.

– Кузнецы-молодцы... Да, я побывал в этой кузнице, только мне не повезло. Поверишь? Я угодил прямиком на наковальню.

– Выпей, солдат! – ветеран в форме подлил из бутылки. Антон взял протянутый стакан, сжал в руке.

– Между нашими и их позициями было метров семьдесят...

– Это где, на Западном?

– Нет, я попал в горы с самого начала... При артобстреле мы дрожали не меньше имперцев.

– Тебя тогда ранило?

Антон мотнул головой.

– Когда пошли в атаку. Колючую проволоку велели подрывать зарядами, но она оказалась заминирована. Меня хлестнуло целым мотком... Шипы, как лезвия, ну ты знаешь не хуже меня... Правда, крупные осколки не попали.

– Считай, повезло.

– Может быть, – Антон отодвинул свой стакан. – Спасибо за компанию.

Он поднялся, его трость была при нём. Он обошёл стоявший рядом стул и оказался прямо передо мной. Остановился, почувствовав чьё-то присутствие. Я не шевелилась, выдохнув воздух, боялась сделать вдох. Антон шагнул немного в сторону и задел меня, – "Простите" – прошёл ещё немного и опять остановился. Я наконец глубоко вздохнула. Он повернулся ко мне.

– Эля? – произнёс очень тихо, одними губами.

Антон приблизился, поднял руку и коснулся моего плеча, потом пальцы его скользнули вниз, к запястью.

– Пойдём! – и не я его, а он меня повёл за собой.

Мы пошли по улице, обходя припаркованные как попало машины.

– Здесь где-то есть сквер, – Антон по-прежнему крепко держал мою руку.

Наконец мы нашли тихое место и сели.

Теперь я молчала не потому, что не могла говорить. Я ждала, но и Антон не заговаривал первым. Хотя, он показался мне довольно спокойным. Он вообще изменился к лучшему, даже шрамы немного сгладились.

– Ну? – наконец не выдержала я.

– Понимаешь, – он глубоко вздохнул и опять замолчал. Он волновался, просто скрывал это лучше меня. – Понимаешь, я как-то привык справляться со своей жизнью... (Ну, это я уже слышала.) Мне кажется, в одиночку это лучше получается. А ты была такая восторженная глупышка со своими стихами и вздохами.

– Я умирала без твоего звонка.

– А я звонил.

– В будний день?

– И еще один раз в воскресенье.

– И опять никто не взял трубку?

– Взял твой брат.

– Я убью его, – прошептала я, улыбаясь сквозь слёзы.

– Я был уверен, что он сказал тебе.

Он помолчал.

– Эта девочка, Милена... Я был с ней, – он подумал, – несколько раз. Но когда она уехала, я почувствовал облегчение. Если не спишь ночами, уж лучше быть одному.

Он опять надолго замолчал.

– Однажды мне пришлось ударить заступом в лицо пруссаку... И его товарищу. Они, один за другим прыгнули в окоп, а винтовку заклинило. Через час я о них уже не думал. Теперь очень часто они выползают из-под кровати, так же, один за другим. Или валятся на меня из окна... Наверное, это звучит по-детски, ("нет" – сказала я), но я ни за что не поверю, что они не могут меня убить. Я абсолютно точно знаю, что если не ударю по их мясным лицам, то острая лопата проткнет мне горло. Ты знаешь, я даже иногда ложился спать с молотком под кроватью...

Он усмехнулся.

– Вначале я пугал мать чуть не до обморока, теперь научился молчать. Но бывают более страшные сны... Это когда я вижу. Просто вижу всё: свою комнату, узор на ковре под ногами, коридор с лампочкой над дверью туалета... Вот когда просыпаешься и хочется выть.

Он помолчал и вдруг нехорошо рассмеялся.

– Напугал я тебя? Ладно, мне пора. Приятно было повидаться.

Он поднялся.

– Вот как? Я тебя слушала битый час, искусала себе губы, и вдруг до свиданья!

Он уже был в нескольких шагах от меня.

– Чего же ты ждёшь от меня, Эльвира, признания в любви?

– Да. Да! Я вот уже целых пять лет жду именно этого!

Он качнул головой:

– Поздно.

– Разве? Всего лишь третий час.

Неуклюже я пошутила. У Антона на лице такое беспомощное выражение, мне хочется броситься у нему, но я сдерживаюсь.

– Я видела твоё лицо, когда ты меня узнал, и я ни за что не поверю, что безразлична тебе.

– Ты моё видела, а я твоё – нет.

Я смотрела на своё отражение в его очках.

– Ты хочешь сказать, что не веришь мне? Неправда! Всё ты прекрасно понимаешь и всё прекрасно чувствуешь... Знаешь, о чём я мечтала все эти годы? Запустить свои пальцы в твои волосы... Чёрта с два ты сейчас сбежишь, ты во второй раз мне попался и теперь не уйдёшь. Ты мой, мой! Девчонки звали тебя Антон Бельведерский, (он хохотнул с непередаваемым выражением сарказма) но ты достался мне... Благодаря войне, может быть... Мне плевать, плевать на всё, на твою слепоту, на разговоры и сплетни... Я ничего не боюсь!

Он сжал мой локоть:

– Ты сошла с ума, Элька!

– Да? Может быть. А может, я сейчас самая трезвая и разумная девушка в мире. Пойдём!

Теперь я потянула его за собой. Мы двинулись по мостовой. Некоторое время шли молча, и я совсем успокоилась. Захотелось заговорить о чем-нибудь несерьёзном.

– Знаешь, Антон, о чём ещё я часто вспоминала, когда думала о тебе ... Помнишь , ты мне показывал одну вещь, вырезанный, или выдолбленный из чего-то замок, из какой-то пористой породы... Вернее, крепость или грот, с замысловатыми ходами, какими-то нишами... Помнишь?

– Нет, не помню.

– Ну как же! Величиной с кукольный домик. Я так любила его разглядывать... Там в глубине горела лампочка, и мне казалось, что внутри живёт кто-то. Я представляла себе, что птичка колибри по ночам оживает, слетает с витража и превращается в эльфа... И он бродит по пустынным лабиринтам своего замка...

– Ну и фантазия у тебя, Эля.

Мы подошли к моему дому.

– Мы пришли, – сказала я – Не бойся, сейчас тут никого нет и не будет до вечера.

Антон усмехнулся:

– Чего мне бояться?

Мы поднялись по ступенькам, я отперла дверь, и вот мы внутри.

– Я покажу тебе свой любимый уголок.

Это была мастерская отца. Наружная стена рухнула от взрыва, и почти все вещи пропали. Но мы с Петриком привели в порядок то, что уцелело, заделали досками проём, поставили старый диван. Я любила бывать в этом моём логове. Зимой здесь было очень холодно, но весной и летом – чудесно. В солнечную погоду свет падал сквозь прибитые вразнобой доски и дощечки, образуя на полу и стенах замысловатые геометрические узоры.

Я оглянулась на Антона, он неподвижно стоял в дверях. Я отобрала у него трость и сняла очки. И в этот раз мне не пришлось его просить поцеловать меня. Он привлёк меня к себе властно и нежно. Время слов закончилось.

Кажется, я задремала, а когда проснулась, первое, что пришло в голову – Антон, наверное, ушёл... Я испуганно подняла голову. Нет, он лежал рядом, правда, уже в брюках, и курил. Выходит, он поднимался, искал свою одежду в незнакомой комнате, и всё это проделал так тихо, что я не проснулась. Он услышал, как я двигаюсь, и обнял меня. Мы долго лежали молча, и я следила за струйками дыма от сигареты. Вдруг он произнёс:

– Я вспомнил, о чём ты говорила, когда мы сюда шли... Это было убежище....

– Ты о чём?

– Тот каменный замок был тайным убежищем муравьиного принца.

– Какого принца?

Он усмехнулся.

– Я когда-то сочинил целую хронику муравьиной страны. Там у короля была сотня наследников, из которых надо было выбрать будущего правителя страны. Для этого придумали три поединка – с самым крепким борцом, лучшим охотником и метким лучником .

– И твой наследник не смог победить?

– Нет, он победил в кулачном бою, выследил хитрую дичь быстрее опытного охотника, и ему осталось третье испытание – попасть из арбалета в хрустальную звезду.

– И он промазал?

– Не всё так просто. – Антон затянулся, – эта звезда была в головном уборе придворной красавицы. В тот день, последний день испытаний, они танцевали в саду танец невест, потому что та, на ком звезда, самая красивая из всех, стала бы женой принца, если бы выстрел был успешным.

– Но она рисковала жизнью!

– Стать принцессой нелегко.

– И она пала жертвой неточного выстрела?

– Нет, выстрел был точным, но он сломал ей шею. Дело в том, что кокошник со звездой должен был едва держаться на голове, но его закрепили слишком надёжно. Кто-то из подруг это сделал по незнанию или из злого умысла.

– Какая печальная история!

– И принц муравьёв удалился от мира в уединённый замок, где остаток дней скорбел о свое возлюбленной.

Антон поднялся.

– Мне тоже пора идти.

– Я провожу тебя.

– Не стоит. Я вызову такси. Покажи мне только, где телефон.

Я прикусила язычок. Он уверенным движением набрал номер и, уточнив у меня адрес, сделал заказ.

– Ждать три минуты, – сказал Антон.

Он сидел очень прямо, держа свою трость, словно это была шпага. Тогда, когда он звонил, я, глядя на него, поняла, что вместе нам не быть. Я ему не пара. Подъехала машина , действительно, очень быстро, раздался гудок. Он протянул вперед руку, и я провела его через крыльцо к дверце такси.

Ещё полминуты – и я осталась одна на ступеньках крыльца перед пустой пыльной улицей. Мне вспомнилась песня, звучавшая на параде, когда маршировали школьные рекруты, песня о барабанщике, из старого забытого фильма. Когда-то мне очень нравился этот голос, такой юный... Я представляла себе паренька с войсковым потёртым барабаном. Только он был не весёлым, а очень серьёзным и одиноким. В его голосе звучало что-то затаённое, несмотря на бодрый ритм и слова. Словно он предчувствовал – хлестнут по глазам, ударят в живот, оглушат взрывом и бросят на дно траншеи...

Появился Петрик. Ещё издали он закричал – Я забыл, совсем забыл тогда об этом звонке!.. – Брат сел рядом и заискивающе обнял меня. – Всё из-за толстого Филиппа, мне пришлось его побить, а потом здорово влетело от филиппова отца... И я совсем забыл!

– За что побил-то?

Петрик вздохнул:

– Не помню.

Мы помолчали.

– А я всё-таки посмотрел вертолёты.

– Здорово было?

– Ага.

Уже ночью, лёжа в постели, я поняла – он не барабанщик, он принц муравьёв. А вот кто я? Уж точно не придворная красавица.

Говорят, если человеку плохо, и он при этом горбится, опускает голову и ходит с унылым лицом, то ему становится еще хуже. Душа резонирует с телом и отрицательный эффект усиливается. Я научилась выпрямлять спину, высоко держать голову и изображать на лице полуулыбку. А взгляд должен быть весёлым и злым. Да, вот так, злым и весёлым. Тогда ни одна живая душа на свете ни о чём не догадается.

А еще я запретила себе смотреть на телефон и считать дни. И вспоминать. И вообще думать. Потому что нет прошлого, и нет будущего. А о настоящем думать не нужно, в нём надо просто жить.

В тот день я вернулась с работы как обычно, но не успела взяться за ручку двери, как она распахнулась и Петрик, подпрыгивая на месте от нетерпения, схватил меня за рукав:

– Пойдём, пойдём скорее! – он потащил меня в нашу комнату, и я увидела на кровати коробку размером с не очень большой радиоприемник.

– Что это?