Текст книги "Операция «Эрзац»"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

7. Кто арестован?

В кабинете Лозина было так холодно, что Грачёв даже не заметил, что сидит в шапке. Ломов неодобрительно взглянул на него, но ничего не сказал.

– Подведём некоторые итоги, – начал Лозин. – Но прежде вопрос к вам, товарищ Грачёв. Вы абсолютно уверены, что арестованный тот самый человек, которого вы подвезли к комендантскому управлению? Есть у вас стопроцентная, повторяю, стопроцентная уверенность, что Хлебников и Щеглов – одно и то же лицо?

– Устраивайте очную ставку. Я эту крысу враз прижму к стенке. Да вы поищите, у него должен быть мой табачок фабрики Урицкого.

– Результаты обыска мы сейчас получим, а пока – вот что… – Лозин положил на стол документы задержанного. – Командировочное предписание его важное, не терпящее промедления: договориться с заводом, где директор Маслов, о срочном ремонте трёх тяжёлых танков. А мы его задержали. Если мы ошиблись – нам оторвут голову, и правильно сделают! Короче говоря, мы обязаны срочно выяснить – кто он такой. Вы, товарищ Грачёв, можете быть свободны, потребуется – мы вас вызовем…

После ухода Грачёва Лозин и Ломов составили план действия на ближайшие часы:

1. Установить, где провёл ночь Хлебников – Щеглов.

2. Запросить штаб дивизии, выдавший командировочное предписание, о личности лейтенанта Щеглова.

3. Ознакомиться с данными обыска задержанного.

4. Ознакомиться с данными экспертизы. Дальнейшие действия контрразведки должны были определиться в зависимости от полученных результатов.

– Надо сдать на экспертизу его документы, – сказал Лозин. – А сейчас отправляйтесь на завод. Проверьте, был ли там этот Щеглов. Встретимся в половине десятого вечера.

Оставшись один, Лозин положил перед собой удостоверение личности и командировочное предписание Щеглова. Опыт научил его не всегда доверять бумаге. За вполне «благополучными» документами не раз обнаруживался опасный враг.

Допросить арестованного Лозин решил после получения данных обыска и экспертизы. Сейчас же Лозин придирчиво вчитывался в текст, внимательно рассматривал каждую букву. Что-то неуловимое тревожило его в этих документах, а схватить это «что-то» пока не удавалось. Перечитывая бумаги, быть может, в пятый раз, он обратил внимание на то, что командировочное предписание было датировано двадцать первым ноября сорок первого года, на удостоверении личности стояла дата выдачи – двадцать седьмое сентября. Рукописный текст документов был вписан разными почерками: в командировочном предписании буквы имели сильный наклон влево, в удостоверении личности текст имел не менее резкий наклон вправо. Различие вызвало у Лозина подозрение, была в этом какая-то нарочитость. А главное, что при всей несхожести почерков, в них оказалась одна общая деталь: в обоих документах неоднократно встречалась буква «т», и над каждой такой буквой сверху стояла чёрточка. Все чёрточки по своему характеру и размеру были одинаковые. Под удостоверением личности была подпись начальника штаба Котова, под командировочным удостоверением – заместителя начальника Петрова. И в обоих случаях над буквой «т» в той и другой фамилиях стояли одинаковые короткие чёрточки.

Обыск арестованного не дал никаких результатов. В его одежде не обнаружили ни потайных карманов, ни фальшивых швов, в противогазе, кроме двух кусков хлеба, ничего не нашли. Один из кусков завёрнут был в газету «На страже Родины» от десятого ноября. На полях третьей страницы газеты чернела карандашная запись: «5/XI-37».

На заводе Ломов выяснил, что Щеглов явился туда накануне, провёл весь день в цехе, ночевал в общежитии на территории завода.

Все эти данные пока что не давали никаких конкретных улик.

– Многое зависит от того, что мы найдём в этом конверте, – Лозин указал на конверт, придавленный массивным пресс-папье. – Только что получил заключение экспертизы, даже не успел вскрыть конверт.

Заключение умещалось на одной машинописной странице. Экспертиза утверждала, что удостоверение личности и командировочное предписание, датированные разными месяцами и подписанные разными фамилиями, в действительности заполнены в один и тот же день. Бланки командировочного предписания и удостоверения личности ни в одной из ленинградских или фронтовых типографий не печатались. Шрифты, которыми отпечатаны бланки, имелись до войны в псковской типографии. Рукописный текст, которым заполнены оба бланка, написан одним и тем же лицом.

– Теперь можно приступить к серьёзному разговору, – сказал Лозин.

– Но мы ещё не получили ответа из дивизии, – заметил Ломов.

– Из дивизии мы можем получить четыре варианта ответа. Ответ первый: политрук Хлебников и лейтенант Щеглов в дивизии не числились и не числятся. Ответ второй: названные товарищи пропали без вести. Ответ третий: названные товарищи погибли в бою. И последний вариант: названные товарищи числятся в плену. Каждый из четырёх ответов подтверждает, что мы задержали засланного немцами диверсанта или шпиона.

* * *

Щеглова вызвали в час ночи. Получив ответ на первые вопросы биографического порядка, Лозин спросил:

– Кто командир вашей дивизии?

– Генерал-майор Арбузов.

– А командир полка?

– Подполковник Кадацкий.

– Приходилось вам видеть генерал-майора Арбузова?

– Пока не привелось.

– Командира полка вы, конечно, видели не раз?

– Так точно.

– Опишите его внешность.

– Он высокого роста, слегка сутулится, припадает на левую ногу, – говорят, был ранен под Островом, – на левой щеке, если приглядеться, можно заметить небольшой шрам, это у него ещё с гражданской войны память. Голос зычный, раскатистый – привык командовать. Да, вот ещё – брови: они у него очень густые. – Щеглов говорил быстро, без запинки, уверенно.

«Хорошо заучил, – подумал Лозин, – но умом не блещет. Не понимает, что зубрёжка прёт наружу».

– Как выглядит комиссар полка?

– Тоже высокий, блондин, носит небольшие усики, говорит с лёгким украинским акцентом, волосы зачёсывает назад…

– Когда вы покинули полк?

– Двадцать первого ноября.

– Скажите, где вы получили хлеб, который обнаружен в вашем противогазе?

– В Доме Красной Армии.

– Я вас спрашиваю не об этом, а о том куске хлеба, который завёрнут в газету «На страже Родины».

– Ах, этот? Я сразу не понял. Это я получил в своей части… сухой паёк…

– Удивительно хороший хлеб, но об этом мы ещё поговорим. Значит, вы родились в Пскове?

– Да… В Пскове, на Советской улице, дом двадцать семь, квартира один.

– Что означает дата на полях газеты?

– Какая дата?

– Вот эта. Видите карандашную запись: пятое ноября тридцать седьмого года. Что означает эта запись?

– Не знаю, я получил хлеб уже завёрнутым в газету.

– Есть у вас знакомые в Ленинграде?

– Нету…

– Никого?

– Никого.

– С какого времени служите в армии?

– С первого дня войны… Пошёл добровольцем.

– Где находятся ваши родители в настоящее время?

– Погибли в Пскове от рук фашистских палачей…

– Откуда вам это известно?

– От партизан. К нам в часть попал один из псковских партизан, он и рассказал мне об этом.

– Как фамилия партизана? Имя, отчество?

– Фамилия? Фамилия Иванов. Имени-отчества, извините, не помню, боюсь соврать…

– Врать, конечно, не стоит. Этот Иванов и сейчас в вашей части?

– Убит осколком снаряда…

Лозин перестал записывать и задумчиво посмотрел на арестованного.

– Ну вот мы и познакомились, – сказал он устало. – Поверхностно, конечно. Но ничего, встретимся через несколько часов. К предстоящей встрече советую вам вспомнить, как ваша настоящая фамилия. Припомните также, кого вы знаете в Ленинграде. Что означает дата на полях газеты. И какое задание вы получили от немцев…

* * *

Утром Лозин продолжил дознание. За минувшую ночь черты Щеглова заострились, глаза глубоко запали.

– Надеюсь, сегодня вы будете говорить правду, – начал Лозин. – Как ваша настоящая фамилия?

– Я же сказал – Щеглов Николай Антонович. Это и в документах написано.

– Документы пишут люди, а люди делают то, что им нужно. Например, кто-то поставил на полях газеты дату, относящуюся ещё к тридцать седьмому году. Нам она непонятна, но кто-то сделал эту запись, значит, кому-то она нужна, – не правда ли?

– Возможно…

– Вы так и не хотите вспомнить, кому это было нужно?

– Нельзя вспомнить то, чего не знал.

– Всякое бывает… Итак, вы родились и жили до войны в Пскове? Интересный город. Несколько лет назад я провёл там целую неделю. Приходилось вам бывать в псковском кремле?

– Приходилось…

– Опишите его.

– Кремль является центром Пскова, он расположен на берегу реки Великой. В кремле имеется Троицкий собор. Кремль является древнейшим архитектурным памятником…

– У вас завидная память, – прервал Лозин арестованного. – Может быть, вы вспомните, сколько этажей имеют Поганкины палаты?

– Два этажа, если не считать полуподвальное помещение. В нём купцы держали свои товары.

– Так… Скажите, с Советской улицы видна звонница Спаса на Липне?

– С Советской? Звонница Спаса?

– Да, с Советской. Видна с Советской звонница Спаса на Липне?

– Видна… по-моему.

– По улице Энгельса можно выйти к реке Великой?

– По улице Энгельса? Нельзя.

– А куда по ней можно выйти?

– Куда можно выйти? По улице Энгельса?

– Да, по улице Энгельса. И перестаньте повторять мои вопросы.

– По улице Энгельса, как я помню, можно выйти к Новгородской улице.

– А вы утверждали, что нельзя вспомнить то, чего не знаешь, – сказал Лозин задумчиво. – Однако сами вы только что вспоминали именно то, о чём не имеете никакого представления. Свои «воспоминания» вы заучили по энциклопедии, но заучили довольно поверхностно. Впредь запомните, что в Пскове нет улицы Энгельса. И нельзя с Советской улицы увидеть звонницу Спаса на Липне, потому что такой церкви в Пскове нет. Поэтому я хочу вам напомнить о том, что вы не жили до войны в Пскове и не родились в этом городе, Значит, вы говорите неправду, стараетесь ввести меня в заблуждение…

Это был первый прямой удар, нанесённый арестованному, и Лозин с удовлетворением отметил его результат. До сих пор, отвечая на вопросы, Щеглов смотрел ему прямо в глаза, руки его неподвижно лежали на коленях. Лозин знал этот «защитный» приём преступников – открытый взгляд и неподвижные руки должны были создать впечатление уверенного душевного состояния. Но сейчас Щеглов потерял контроль над собой: глаза его бегали из стороны в сторону, неподвижные до сих пор руки крутили пуговицу гимнастёрки.

Второй удар последовал незамедлительно:

– Как вы думаете, что нам ответил штаб «вашей», – Лозин усмехнулся и повторил: – «вашей» дивизии на вопрос о лейтенанте Щеглове?

Арестованный молчал.

– Ваши хозяева работают из рук вон плохо. Легенда, которой они вас снабдили, рассчитана на детей. Впрочем, ваша судьба их не волнует. Так вот, штаб дивизии сообщил, что лейтенант Щеглов Николай Антонович убит в бою под Лугой. Как вы можете объяснить такой ответ?

– Не понимаю… Может, это другой… однофамилец… – Бледное лицо арестованного покрылось испариной.

Лозин понял – настало время для решительного удара:

– Где документы на имя политрука Хлебникова Ивана Сергеевича? Отвечайте! Говорите правду! Ну!

Арестованный рванул ворот, он задыхался.

– Я жду! Как ваша настоящая фамилия? Какое вы получили задание? Как оказались на фронтовой дороге? Говорите!

– Куликов…

– Имя, отчество?

– Василий Карпович…

– Продолжайте! Вам ясно, что вы полностью разоблачены? Ваша дальнейшая участь зависит от вас. Говорите правду! С какой целью вас забросили в Ленинград?

– Я скажу… скажу… Мне трудно… не могу говорить…

– Не можете говорить? Вот вам бумага, вот карандаш. Садитесь и пишите. Подробно: какое задание получили от немцев, какие знаете в Ленинграде явки, как и когда попали в плен, что означает дата на газете. Даю вам на всё два часа. Пишите! Не пытайтесь ввести нас в заблуждение!

* * *

Когда арестованного отвели в камеру, Лозин отправился с докладом к начальнику контрразведки Ленфронта. В основном картина была ясна. Куликов сдался добровольно в плен под Островом, с октября стал слушателем разведывательной школы в эстонском местечке Вана Нурси. Десятого ноября Куликова доставили в посёлок Кезево, где он прошёл дополнительную выучку под руководством начальника абвергруппы 112 капитана Шота. На рассвете двадцать первого ноября немцы на колпинском участке фронта переправили Куликова в Ленинград. Шпион должен был выявить действующие цехи ленинградских заводов, их производственные возможности, настроение жителей города, реакцию населения на обстрелы и воздушные налёты, расположение кораблей на Неве.

Начальник контрразведки слушал Лозина и одновременно просматривал протокол допроса Куликова.

– Его документы отпечатаны на подлинных бланках? – спросил он.

– На поддельных, но отличить это простым глазом просто невозможно… Есть основания полагать, что Разов со дня на день начнёт действовать.

– Я знаю об этом. Вы говорите, что всё началось с заявления сержанта Грачёва. Выходит, не зря мы учили народ бдительности. Представьте Грачёва к награде медалью «За боевые заслуги». А нам с вами награды получать ещё рано.

– Я о наградах не думаю, товарищ старший майор, – сказал обиженно Лозин.

– Верный признак, что вы их получите. Представление Грачёва не задерживайте: все мы в Ленинграде ходим под снарядами, спим под бомбами…

Лозин возвращался от начальника контрразведки в дурном настроении. Докладывая о деле Куликова, он умолчал, что ему так и не удалось выяснить значение надписи на полях газеты, в которую был завёрнут хлеб. Куликов твёрдо стоял на своём: ничего не знаю – хлеб получил уже завёрнутым…

8. «Имею подозрение…»

Дом на Лоцманском острове загорелся в полночь, никто его не тушил. Он горел медленно, тихо, и к утру вокруг пожарища появились лужи талого снега. Холодное солнце ещё не взошло, не миновал ещё комендантский час, а жители ближних кварталов потянулись к пожарищу за водой. Скрипели полозья детских салазок, звякали, бренчали привязанные к салазкам вёдра, чайники, кастрюли, котелки. Люди спешили, знали по опыту: воды всем не хватит. И хотя они спешили, но шли медленно, точно тянули за собой не детские салазки, а тяжело гружённые сани. Закутанные в тряпьё, в больших растоптанных валенках, они шли, волоча ноги, оставляя на снежной целине глубокие борозды.

Невидимый радиометроном сухо отстукивал секунды и внезапно умолк. Из уличных репродукторов вырвался тревожный голос диктора:

– …Район подвергается артиллерийскому обстрелу… Движение по улицам прекращается… Населению укрыться…

Гнусаво и тонко провизжал снаряд, где-то поблизости грохнул взрыв, но люди молча, упрямо продолжали тянуть свои салазки. Казалось, и обстрел, и взрыв, и голос диктора – всё это не имело к ним никакого отношения.

Диктор умолк, и метроном забился лихорадочно быстрым перестуком, предупреждая ленинградцев – снова смерть ворвалась в город, она рядом, уже есть убитые…

Первым у воды оказался Женька. При отблесках догорающего дома видно было его лицо, лицо без возраста, без выражения, с потухшими глазами, похожее на бледно-серую маску.

Женька зачерпнул солдатским котелком воду и стал наливать в ведро. На этот раз ему повезло: кому не хватит воды, тому придётся волочить санки к проруби на Неве. Туда и обратно – так далеко! Вчера Женька ходил целых три часа. Когда вернулся, так и повалился на диван. Пролежал весь вечер, не поднялся даже, когда завыли сирены, – очередной налёт немцев. Рядом на кровати лежал дед Афанасий в пальто, в шапке, укрытый поверх одеяла ковром. Дед лежал неподвижно, спиной к Женьке, и нельзя было понять, жив ли он. Неделю назад на кровати, укрытая этим же ковром, лежала бабушка. Женька и дед думали, что она спит, а она была мёртвая. Умерла от голода, а они и не заметили, когда она умерла…

Нелегко наполнить котелком ведро воды! Мокрая варежка леденеет, прилипает к руке, пальцы не держат котелок, а стоящие позади толкают, торопят: мороз становится злее – талая вода, того и гляди, превратится в лёд.

Боясь расплескать ведро, мальчик осторожно дёрнул верёвку. Санки не тронулись с места. Он дёрнул сильнее – санки не шевельнулись.

– Давай помогу… – Какая-то женщина в тулупе, должно быть дворничиха, подтолкнула салазки, полозья скрипнули, и Женька медленно потащил их к дому.

У него ещё хватало сил тянуть верёвку, но ноги были как чужие, он не мог оторвать их от земли, они противно шаркали, увязали в снегу.

С трудом протащился он шагов сто и остановился передохнуть. Ему очень хотелось присесть на салазки, но он заставил себя стоять: сесть легко, а потом? Вдруг не хватит сил подняться?!

Из репродуктора снова раздался голос:

– …Артиллерийский обстрел продолжается!.. Населению укрыться!

Неотступный голод, мертвящий мороз давно уже подавили в Женьке боязнь обстрелов. Женька боялся умереть от голода, упасть в сугроб и замёрзнуть, но почему-то не допускал мысли, что может погибнуть при обстреле. И сейчас, слушая голос диктора, он испугался не за себя, он подумал, что осколок может разбить салазки, и тогда… тогда дед обязательно умрёт. После смерти бабушки старик постоянно твердил:

– Санки, Женя, береги. Без санок на чём меня хоронить будешь?.. В парадной бросишь?!

Но Женька почему-то верил – пока санки целы, дед не умрёт.

Боязнь лишиться санок заставила его двинуться дальше. Стучал метроном, где-то визжали снаряды, а он думал только об одном – как сохранить салазки и довезти воду.

До дома было уже недалеко, когда позади грохнул взрыв. Снаряд разорвался где-то во дворе, и высокие кирпичные стены домов приняли удар на себя, но всё же взрывная волна бросила Женьку в снег. Падая, он видел, как взметнулось к небу грязно-жёлтое пламя…

Он очнулся от звука горна, возвещающего конец артиллерийского обстрела. Голос диктора бодро возвестил:

– Артиллерийский обстрел окончен… Движение по улицам возобновляется…

Подняться сразу Женька не смог, окоченевшие ноги не гнулись. С трудом удалось ему встать на колени, и тогда он с ужасом увидел опрокинутые салазки и пустое обледеневшее ведро.

Это была катастрофа! До сегодняшнего дня растопленный на времянке снег заменял им воду, но вчера вечером они сожгли остатки последней табуретки и теперь в комнате осталось лишь одно «горючее» – диван, на котором спал Женька. Деревянные перила с двух лестничных пролётов он содрал две недели назад – накануне Дня Конституции. Дед вчера сказал:

– Без воды и дня не протянем… – Потом посмотрел на Женькин диван, и Женька понял, о чём он подумал.

– Вдвоём и спать теплее, – виновато сказал дед. – А в диване – вон сколько топлива…

Наконец Женьке удалось встать и с трудом поставить салазки на полозья. Что делать дальше – Женька не знал. Он не мог вернуться домой без воды. Значит, надо опять набить ведро снегом? Но в холодной комнате снег не растает. Придётся сжечь диван.

Он оглянулся вокруг и заметил поблизости большой, сверкающий чистым снегом сугроб. Проваливаясь по колени в снег, Женька пробился к сугробу, сунул в него ведро и почувствовал, что ведро наткнулось на что-то твёрдое. Что там может быть? Он разгрёб вокруг ведра снег и увидел торчащую в сугроба деревянную плашку. Потянув её, Женька неожиданна легко вытащил… лыжу. Лыжа! Да это же дрова! Топливо! Вот удача! Сейчас они с дедом распилят лыжу, затопят времянку, поставят на огонь набитый снегом чайник и выпьют по две кружки кипятку с хлебом. Но почему же только одна лыжа? Должна быть и вторая!

Поспешно, словно боясь, что лыжа исчезнет, Женька принялся разгребать сугроб, и когда вытащил вторую лыжу, обёрнутую наполовину в белую промёрзшую материю, он не удивился, а только обрадовался. Вот находка! Целый клад! Если с умом топить, можно неделю пить кипяток!

Привязать лыжи к санкам было не легко, обледеневшая, промёрзшая верёвка выскальзывала из непослушных окоченевших рук, никак не удавалось стянуть её узлом. В конце концов Женька всё же закрепил лыжи и пристроил ведро, набитое снегом.

Путь к дому показался ему бесконечным, а когда он втащил санки в подъезд, то понял – подняться с ними на второй этаж по скользкой, обледенелой лестнице невозможно. С трудом развязав верёвку, он высвободил лыжи и волоком втащил их на площадку второго этажа, потом спустился за ведром и наконец втянул пустые санки.

По тёмному коридору Женька перетащил лыжи к своей комнате и осторожно открыл дверь. В комнате было темно и тихо. «Конечно, дед спит», – подумал Женька. Старик часто теперь твердил пословицу – кто спит, тот сыт. Однако пословица не помогала, за последние дни он сильно ослаб.

Дед Афанасий не спал, он слышал, как вошёл внук, но продолжал лежать лицом к стене: повернуться – нужна сила, а где её взять?

– Досталось воды? – спросил, не оборачиваясь, дед.

– Деда, смотри, я лыжи нашёл.

Дед с трудом повернулся лицом к Женьке:

– Каки таки лыжи?

– Вот, смотри. В сугробе нашёл. Их снегом засыпало. Снег, видно, всю ночь шёл.

Опустив с кровати ноги в подшитых валенках, старик смотрел, как Женька непослушными руками разворачивает завёрнутую в смёрзшуюся материю лыжу.

– Смотри-ка, деда, я думал, это простыня, а это чего-то такое… Халат докторский, что ли?..

– Покажь поближе…

Женька положил необычную находку на колени деда. Старик стащил с опухших рук варежки и долго ощупывал негнущимися пальцами задубевшую на морозе белую материю.

– Подыми затемнение…

Женька отдёрнул тяжёлую штору. На зафанеренном окне остеклённой была только маленькая форточка. Дед смотрел на белый халат, и вдруг что-то далёкое, тревожное возникло в его памяти. Он увидел себя молодым, сильным, на льду Финского залива, в яростной ночной атаке на мятежный Кронштадт. Вражеские прожекторы вспарывали чёрную мартовскую ночь и шарили по льду залива, но красноармейцы были невидимы в маскировочных халатах, точно в таких же белых халатах, что лежал сейчас на его коленях…

– Может, за халат грамм двести хлеба дадут, – сказал Женька.

– Не трожь! – Такого твёрдого голоса у деда Женька давно не слышал. – Не трожь! Управхоз наш не помер?

– Не знаю… вчера утром был живой, стоял у ворот.

– Найди его, чтобы сразу сюда шёл. Имею подозрение…