Текст книги "Первый выстрел Дробова"

Автор книги: Нисон Ходза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

4. Неоконченный спор

Трижды говорил Дробов с Гутырём о Кате: что с ней будет, когда арестуют Басова?

– Она ни в чём не виновата, Иван Семёнович, поймите это!

– А не виновата, так ей и бояться нечего…

– Я не о том, совсем не о том…

Гутыря раздражали эти разговоры, они казались ему неуместными, мешающими оперативному работнику выполнять свои прямые обязанности. Он сожалел, что поручил Дробову возглавлять дело Шмедовой. Лучше было бы поставить Кротова. Тот работает без философии, как положено…

Размышления Гутыря были прерваны приходом Дробова.

– Что нового? – сухо спросил Гутырь. – Докладывайте.

– Разрешите сесть, товарищ майор? – подчёркнуто вежливым голосом осведомился Дробов.

У Гутыря побелел на скуле шрам. Этот мальчишка отмечает каждый его промах. И так это ловко делает, что не подкопаешься. Вроде бы и вежливо, а на самом деле – шилом в пятку!

– Докладывайте хоть сидя, хоть лёжа, – лишь бы дело двигалось!

Дробов сел:

– От девяти до двенадцати гонялись за Басовым. Он – на своём задрипанном «Москвиче», мы с Кротовым – на мотоциклах…

– Ближе к сути, – перебил Гутырь.

– Этот тип объехал за полтора часа семь сберегательных касс в разных концах города…

– Получал по трёхпроцентному займу выигрыши, – уверенно сказал Гутырь.

Дробов не мог скрыть своего удивления:

– Откуда вы знаете?

– Чего же тут не догадаться? Таблица выигрышей опубликована два дня назад. Вчера было воскресенье – сберкассы закрыты. Вот он сегодня их и объезжал…

– Но он же мог ездить в сберкассы, чтобы открыть текущие счета, сделать вклады. Эти жулики всегда имеют по десятку сберкнижек…

– А вы поинтересуйтесь, сколько времени уходит у клиента на открытие текущего счёта. На нашей работе надо знать всё, что известно и богу и чёрту вместе взятым. Могу вам сказать: на открытие текущего счёта у вкладчика уходит не менее шести минут. А теперь считайте: открыть семь счётов – сорок две минуты. Очередь к контролёру и в кассу – ещё пять минут. Пятью семь – тридцать пять. Сорок две да тридцать пять – получается семьдесят семь минут, то есть один час семнадцать минут. Добавь к этому: семь раз выйти из машины и закрыть её на ключ, потом семь раз открыть её, сесть и тронуться с места, – самое малое уйдёт ещё семь минут. Итого один час двадцать четыре минуты. Выходит, что на чистую езду в семь концов города твоему голубчику оставалось шесть минут. Для таких скоростей нужна космическая ракета, а не старый «Москвич».

– Действительно, можно было догадаться… совсем просто, – смущённо протянул Дробов.

– Будет просто, как поработаешь раз со́ сто! Сколько он предъявил облигаций?

– Семь. Общая сумма выигрыша – двести шестьдесят рублей.

– Так. Дальше.

– Дальше – он поехал в свою гостиницу, а в четырнадцать пятьдесят семь отправился на Московский вокзал. В первом вагоне экспресса Ленинград – Москва его ждал какой-то тип. Басов передал ему две коробки папирос «Северная Пальмира» и просил кланяться маме. Затем вернулся в гостиницу, пробыл там до девятнадцати часов. Потом отправился к Шмедовой. Вышел от неё в двадцать один час, поехал в гараж, оставил там машину и на автобусе – домой. Вот весь его день.

– Надо, чтобы в Москве «встретили» этого типа с экспресса. Вы дали туда знать?

– Сразу же.

– Очевидно, завтра полковник запросит прокурорскую санкцию на арест Басова. Улик более чем достаточно: шальные деньги, драгоценности у Шмедовой, махинации с иностранцами, – ясно, что валютные… Более чем достаточно, – повторил он. – А ваше мнение?

– Да… Конечно… Есть все основания для его ареста, – вяло отозвался Дробов. – Только я хочу спросить вас, Иван Семёнович, конечно не в официальном плане… что же будет с его женой? Она ведь ни о чём не подозревает. Ей и в голову не приходит, кто он такой на самом деле. Она же его любит больше жизни. Этот арест убьёт её…

– Опять двадцать пять, – поморщился Гутырь. – Вместо того чтобы энергично вести важное дело, ты неуместно переживаешь.

– Как же – неуместно? На честную молодую женщину внезапно обрушится страшная катастрофа! Как же нам об этом не думать?

– Слушай, Василий, с такими нервами на нашу работу лучше не соваться… – Гутырь встал, подошёл, прихрамывая, к окну и открыл форточку. – Наша работа каких нервов требует? Подумай об этом… Образование у тебя высшее… диплом… Может, тебе лучше куда-нибудь юрисконсультом… Это я тебе неофициально, по-отцовски…

– По-отцовски? Ну, в таком случае, я задам вам вопрос по-сыновьи: скажите, Иван Семёнович, вы помните первое своё дело, самое первое?

– Конечно, помню. В сорок седьмом вывел одну особу на чистую воду. С прядильно-ниточного… Пряжу воровала…

– Значит, помните?..

– На семь лет её осудили…

– Что же, у неё была семья, муж, дети? Впрочем, откуда вам это помнить!..

– Это почему же мне не помнить? – обиделся Гутырь. – Девочка у неё была… лет девяти… а больше – никого. Муж её бросил. Я ту девочку в детский дом устроил… хлопотал…

Дробов подошёл к Гутырю:

– Значит, вам было жаль эту девочку? Хорошо, Иван Семёнович, я вам задам ещё один вопрос. Вы даже не представляете, как мне важно услышать от вас ответ. Именно от вас, от заслуженного оперативного работника…

– Спрашивай, не тяни…

– Только, чтобы по совести, Иван Семёнович.

– Да что ты, понимаешь, топчешься на одном месте? Чисто кот у горячей каши!

– Скажите мне, Иван Семёнович, вот что: за последний год через ваши руки прошло немало дел. А ведь то, что мы называем делами, – это не протоколы, не докладные записки, не акты. Это – люди. И многим из них – честным, добрым, умным – жизнь нанесла незаслуженный удар, понимаете, абсолютно незаслуженный! Била их, что называется, рикошетом!

– Это – точно. Муж пьяница, ворюга – жене трагедия в четырёх действиях. Сын хулиган, распутник – родителям инфаркт…

– Значит, вы это понимаете? Но скажите, кого из этих несчастных жён и родителей, кого из них вы пожалели за последний год?

Гутырь стоял спиной к окну, лицо его было в тени, и Дробова это раздражало. Сейчас ему обязательно нужно было видеть лицо Гутыря.

– Кого я пожалел? – задумчиво спросил Гутырь. – Кого я пожалел? Сразу на память не приходит…

– Этого я и боялся, – словно про себя сказал Дробов. – В этом и вся беда…

– Какая беда? Давай не крути!

– Я вот о чём… Вы помните то, что произошло пятнадцать лет назад, и не помните того, что было в прошлом месяце. Как объяснить такие причуды памяти?

– Работы невпроворот, вот всего и не упомнишь…

– Если бы так! Нет, Иван Семёнович, вы ничего не забыли. Просто на каком-то этапе своей работы вы утеряли способность жалеть людей. Я говорю о людях невинных, случайно связанных с «делами».

– Слушай, Дробов, – сказал раздражённо Гутырь, – не суди, о чём не знаешь. Жалость в нашей работе не помощник. Жалостью никого не образумишь. Люди должны бояться ответственности за свои преступные действия. Страх, он оказывает положительное воздействие, помогает профилактике, воспитывает…

– Вы убеждены, что воспитывает?

– Безусловно…

– История с вами не согласна, Иван Семёнович. Несколько веков назад во многих странах действовал свирепый закон: за любое воровство, за любую карманную кражу вору публично на площади отрубали кисть правой руки.

– Подходящая статья, – усмехнулся Гутырь. – При таком законе сто раз прикинешь, ни разу не украдёшь…

– Вы так думаете? А вот современники утверждают, что самое большое количество карманных краж происходило во время наказания воров. Пока зеваки таращили глаза на палача, на казнь, воры преспокойно залезали в их карманы.

– Надо же! – искренне удивился Гутырь.

– Можете вы объяснить этот факт с вашей точки зрения: «Чем строже, тем лучше»?

Как многие пожилые люди, Гутырь считал оскорбительным признаваться перед молодёжью в своих ошибках. В вопросе Дробова он усмотрел только желание подчеркнуть его малую осведомлённость в истории.

– Меня эти байки не интересуют, – бросил он сердито и направился к своему столу. – Не понимаю, к чему весь этот разговор?

– Это очень важный для меня разговор, Иван Семёнович. И для вас важный. Важный для всех, кто работает в органах… Вы помните сцену на кладбище в «Гамлете»?

– Не досмотрел. – Гутырь нервно провёл ладонью по шраму на скуле, точно хотел убедиться, на месте ли рубец. – Я этого «Гамлета» век буду помнить. Меня как раз вызвали из театра, когда началась эта сцена на кладбище. Я тогда в уголовном розыске работал. Вызвали на ликвидацию бандитской шайки. В ту ночь я и заработал этот шрам. Умная пуля попалась: могла бы в висок… Так-то вот…

– В этой сцене могильщик роет могилу для несчастной Офелии и поёт при этом весёлую, дурацкую песню. Почему? Думаете, он жестокий, бессердечный человек? Ничего подобного! Он может прослезиться, увидев птенчика с перебитым крылом, но смерть человека оставляет его равнодушным. Потому что его профессия – хоронить людей. Изо дня в день он видит мёртвых, слышит рыданья, стоны, он привык к ним, они его не трогают. Но это – могильщик. Он не призван облегчать страдания людей. А мы? Знаете, как я рассматриваю нашу работу, Иван Семёнович? Знаете, что я считаю главное в ней?

– Говори.

– Главное в нашей работе – делать людей счастливыми. Ради этого я отказался от аспирантуры и пошёл работать оперуполномоченным. Да, да, Иван Семёнович, счастливыми! Потому что, сажая в тюрьму негодяев, мы тем самым оберегаем нормальную жизнь, достоинство, покой наших людей, заботимся об их счастье! Но работа наша такая, что мы изо дня в день сталкиваемся с жуликами, валютчиками, спекулянтами, одним словом – с подонками. И уж так получается, что некоторые из нас становятся равнодушными к чужому горю. А нам такого права не дано, по должности не дано! Нельзя, Иван Семёнович, на нашей работе не любить людей, не думать об их счастье! Наша ненависть к мерзавцам и любовь к настоящему человеку – нераздельны. Чем сильнее мы будем любить людей, тем сильнее будет наша ненависть к тем, кто мешает людям быть счастливыми. Согласны вы с этим?

– Ну, ну, давай, давай…

– А всегда ли мы думаем о том, что у этих отщепенцев есть близкие люди, которые ни в чём не виноваты? Разве мы не должны стараться облегчить их горе?

– Идеалист ты, Дробов! – раздражённо сказал Гутырь. – Наша основная задача – оберегать советское общество от нарушителей закона. За это мы и отвечаем. За всё остальное с нас не взыщется. Понятно?.. – И он провёл крохотной расчёской по нависшим усам.

5. Что будет с Катей?

Возвращаясь из Русского музея, Катя встретила в сквере Дробова.

– Вы кого-нибудь ждёте? – Она протянула ему руку и улыбнулась широкой счастливой улыбкой. Ей хотелось, чтобы сегодня все улыбались.

– Дышу весенним воздухом и культурно отдыхаю. А вы, наверное, в сто первый раз смотрели своё искусство восемнадцатого века?

– Не угадали. Сегодня я ничего не смотрела.

– Что же вы делали?

– Поздравьте меня. Я буду работать в Русском музее. На меня уже послан запрос. Мне об этом сам директор сейчас сказал.

– Поздравляю вас! Вас поздравляют, а Олегу Владимировичу выражаю своё мужское сочувствие.

– Это почему же?

– Потому, что мужу всегда спокойнее, когда жена сидит дома. А в музее кругом разные гении… мастера кисти, ударники палитры и бородатые фидии…

– Васенька, вас надо гнать из комсомола! – Счастливая улыбка не сходила с лица Кати. – Вы мещанин и говорите пошлости.

– Факты не теряют своей убедительности, даже если они пошлы…

– Что вы этим хотите сказать?

– Напомнить, что супружеские измены в нашем обществе встречаются несколько чаще, чем белые киты в океане…

– Тем лучше! Значит, мы с Олегом – пара белых китов.

Снова Дробов почувствовал щемящую жалость к этой обманутой, доверчивой девочке. Что будет с Катей, когда она узнает хотя бы частицу правды о муже? Хотя бы то, что у него есть любовница… Дробов взял Катю под руку и заговорил подчёркнуто шутливым тоном, пытаясь придать разговору вид бессодержательной болтовни:

– А всё-таки, гражданочка, ответьте мировой общественности на такой научный вопрос: что бы вы сделали, узнав, что белый кит тоже изменяет своей океанской подруге?

– Что я сделаю, если Олег мне изменит? Так надо понимать ваш научно-фантастический вопрос?

– Допустим…

Катя неожиданно рассмеялась:

– У моего Олега всего только одно сердце, а для измены надо обладать минимум двумя или совсем не иметь сердца! Понятна вам такая диалектика, господин циник?

– Практика – критерий истины. А практика утверждает, что есть, представьте себе, мужчины, которые изменяют жёнам…

– Мне нет дела до этих мужчин!

– Ну, не сердитесь, – сказал примирительно Дробов. – Я же шучу. Впрочем, ещё Козьма Прутков предупреждал: «Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны…»

– Правильно! – сердито буркнула Катя. – Он имел в виду вас, когда сочинял сей афоризм.

За разговором они не заметили, как вышли на набережную у Летнего сада. По Неве шёл лёд. Большие белые льдины неторопливо плыли по широкому простору реки. На льдинах сидели чайки с таким видом, точно они решили не покидать их до конца своих птичьих дней.

– Удивительное место! – сказала Катя. – Здесь всегда красиво. Красиво весной, зимой, летом, осенью… Красиво, когда лохматые тучи касаются воды. Ещё красивее, когда над Невой синее чистое небо… Волшебное место!

– Вы скоро заговорите стихами, Катенька, – сказал Дробов, любуясь восторженным, счастливым выражением её лица. Но Катя поймала этот взгляд, и брови её недовольно дрогнули.

– У вас сейчас вид самой счастливой женщины на земле, – заметил Дробов.

– Я действительно чувствую себя сегодня очень счастливой. Теперь у меня есть всё!

– Слишком много счастья – это плохо, – сказал Дробов, и Катя не поняла, говорит он серьёзно или шутит. – Когда у человека есть всё, у него нет самого главного. Это тоже диалектика.

– Чего же у меня не будет? – спросила Катя вызывающе.

– Больших желаний! Теперь у вас будут не желания, а чепуховые желаньица: достать пропуск в Дом кино, попасть на генеральную репетицию балета, раздобыть плёнку с песенкой Окуджавы и тому подобное…

– Вам что, нравится меня злить? Ничего не выйдет! У меня сегодня чересчур хорошее настроение!

– Да нет же, мне, правда, очень хочется узнать, есть ли у вас теперь по-настоящему большое желание?

– Есть! Есть! – повторила Катя с силой и умолкла. Закинув голову, она смотрела в высокое синее небо, где невидимый на солнце реактивный самолёт тянул за собой ослепительно белую ленту.

– Каково же оно? – спросил Дробов.

Катя опустила голову, взглянула на Дробова, лицо её слегка порозовело.

– Я хочу, чтобы это был… сын. Чтобы он был похож на Олега. Такой же красивый и сильный! Такой же верный и честный! Тогда я буду не только самой счастливой женой, но и самой счастливой матерью!

Дробов слушал Катю и снова думал: что же с ней будет, когда арестуют Басова? Пройдёт день, два, и Катя из счастливой женщины превратится в несчастную. Можно ли скрыть от неё правду? Нет, закон не может допускать исключений. В квартире произведут обыск, её будет допрашивать следователь, на суде – прокурор, защитник. Она неизбежно узнает об измене мужа, встретится со Шмедовой. И Катя, самая счастливая на земле Катя узнает, что её «белый кит» – мерзавец из мерзавцев! Она будет слушать показания любовницы своего мужа, и Олег будет тут же, в двух шагах от неё, на скамье подсудимых. За какие грехи должна она поплатиться верой в человека?! За свою романтическую любовь? За свою доверчивость? Как подготовить её к тому, что должно неизбежно случиться, может быть, уже завтра?

Он ещё раз взглянул на Катю. Её серые глаза сияли, она опять улыбнулась и, казалось, забыла, что рядом с ней стоит Дробов.

6. Испорченная «обедня»

Поезд Москва – Ташкент выбился из графика и шёл теперь, подчиняясь никому не ведомым расчётам дежурных больших и малых станций. Общая неприятность быстро сблизила пассажиров, началась, как всегда в таких случаях, беспощадная критика железнодорожных порядков. Критиковали всех – от стрелочника до министра. Министра критиковали больше.

– Министру что?! – сипел какой-то старик с волосатым носом. – Он сам на таких поездах не ездит. У него поезд люксом называется. Люксу везде зелёная улица!

– Жулья густо развелось, вот и не соблюдают расписания, – убеждённо сказала пассажирка с верхней полки. – Вы и не знаете, какие аферисты шакалят на вокзалах по буфетам!

– Глупо говоришь, женщина, – вмешался узбек в цветастом полосатом халате. – Совсем глупо! Жулик сам по себе, поезд сам по себе…

– А вот и не глупо! – застрекотала женщина. – Не понимаешь, а суёшься! Буфетчики знаешь какие взятки дают?

– Не про то говорите, уважаемая, – просипел старик, – мы насчёт расписания, а вы о буфетчиках…

– Именно про то! Думаете, кому они взятки дают? Ну кому?

– Кому-нибудь из торгового ведомства… ревизорам…

– Ревизоры – само собой. Машинистам! Машинистам и кочегарам – вот кому дают буфетчики нетрудовые взятки. Я давно уже догадалась!

– Опять глупо говоришь! – сердился узбек. – Зачем зря машинистам деньги давать? Думаешь, что говоришь?

– А вот и не зря! Машинист за взятку поезд из графика выводит! Буфетчику в угоду!..

Узкие глаза узбека буравили тётку на верхней полке.

– Зачем, объясни, зачем буфетчику сбивать поезд с графика? Прошу тебя, объясни!

– Очень даже просто! – В голосе женщины звучала непоколебимая уверенность в своей правоте. – Поезд-то без графика дольше стоит на станции! А когда поезд долго стоит, куда мужики топают? В буфет топают, лакать «столичную». Они второпях лакают, а буфетчик неторопя вместо «столичной» «московскую» наливает. Понял, Халатыч?!

И только два пассажира в купе не принимали участия в этом сумбурном разговоре. Они увлечённо играли в шашки и каждый свой ход сопровождали присказками и прибаутками.

Один из игроков – молодой парень, в линялой солдатской гимнастёрке без погон, после каждого хода поправлял узенький ремешок перекинутого через плечо планшета, повторяя при этом одну и ту же бессмысленную фразу:

– Я не прошу, чтоб было пожирней…

Его противник, немолодой уж человек, с безразлично скучающим лицом, тоже сопровождал свои ходы непонятными комментариями.

– Я не прошу, чтоб было пожирней, – повторил парень и двинул белую шашку вперёд.

– Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, – отвечал его противник, загораживая дорогу белой шашке.

– Я не прошу, чтоб было пожирней, – настаивал на своём парень, делая новый ход.

– Не входи, родимая, попусту в изъян, – бормотал его флегматичный партнёр, двигая навстречу чёрную шашку.

Поезд громыхнул на стыках рельсов и начал тормозить. Мимо окон проплыли какие-то деревянные постройки, красная башня, заваленный углём пустырь, и наконец появился вокзал с неизменной надписью «Буфет».

– Надо бы размяться, – сказал парень, поправляя планшет. – Сколько будем стоять? – спросил он у проходящей по вагону проводницы.

– Не знаю! – огрызнулась проводница. – Может, минуту, может, час! Сами понимать должны, – из графика выбились!

– В таком разе у меня ёкнула идея, – оживился парень. – Тяпнем по сто граммов с килечкой! Как вы на это смотрите, уважаемый товарищ? Дерябнуть по сто граммов белого хлебного вина?

– Можно! – пробасил партнёр и потянулся за кепкой.

– Примечай, Халатыч, – сказала довольная пассажирка. – Все в буфет валят! Поезду три минуты полагается здесь стоять, а он час простоит. Кому прибыль? Буфетчику! Ещё кому? Машинисту! Кому убыток? Пассажиру! Трудящемуся!

Она сползла с верхней полки, накинула на голову пуховый серый платок и пошла вслед за всеми к выходу.

Небольшой станционный буфет быстро заполнили пассажиры. В буфете продавались водка, пиво, папиросы, ириски и бутерброды с докторской колбасой.

– Два по сто, папаша! – выкрикивал парень с планшетом. – Я не прошу, чтоб было пожирней! Два по сто и завязано… до следующей станции!

– И пару ирисок… – бубнил в спину парню его флегматичный партнёр. – Я люблю, чтоб закусь…

Минуя очередь, к стойке протиснулся милиционер и протянул буфетчику полтинник.

– Пачку сигарет! – бросил он повелительно.

Пассажиры зашумели:

– Почему без очереди?

– Сам милиция, а сам нарушает…

– Ему некогда, ему за порядком надо смотреть! – сказала ехидно пассажирка в платке и вдруг заголосила: – Вор! Срезал! Держи ворюгу! Хватай пацана!

– Где ворюга? Чего срезал? – Пассажиры испуганно хватались за свои карманы.

– Да вон же, вон! Бежит с сумкой! Лови!

К выходу на перрон нёсся подросток, прижимая к груди планшет.

Забыв о сигаретах, милиционер кинулся за вором. Мальчишка успел уже выскочить на перрон, но милиционер настиг его и схватил за шиворот.

– Вот у этого срезал! Он, тюха, дорвамшись до водки, не чует ничего! Скажи мне спасибо! – Женщина в пуховом платке тыкала пальцем в парня, а тот, растерянный, испуганно запихивал в карман ремешок, на котором только что держался планшет.

Милиционер втащил мальчишку с перрона в буфет, подвёл к стойке и крикнул:

– Граждане! Потерпевшего прошу обнаружиться! На предмет получения собственности!

Парень в гимнастёрке поспешно шагнул к милиционеру:

– Большое спасибо, товарищ старшина. Разрешите узнать вашу фамилию. У меня звякнула мыслишка напечатать вам громогласную благодарность в газете! – И он протянул руку за планшетом.

– Федорчук нам фамилие, – сказал строго старшина. – Федорчук, Максим Ионыч…

– Запомню! – Парень всё ещё стоял с протянутой рукой. – Разрешите мой планшетик. А этому пацану дайте раза и пусть катится колбасой.

– Всё будет как положено, – сказал милиционер. – Вы получите свой планшет, а этот шкет получит свой срок в колонию. Попрошу потерпевшего пройти со мной в пикет.

– Позвольте, товарищ старшина, – вмешался флегматичный партнёр потерпевшего. – Он же – пассажир! Вдруг поезд тронется, а он – в пикете.

– А вы кто такой будете? – повысил голос старшина.

– А я свидетель. Подтверждаю: точно, планшет принадлежит этому товарищу.

– Свидетель? – старшина грозно уставился на флегматичного пассажира. – А паспорт у вас при себе?

– А как же!

– Предъявите.

Пассажир достал паспорт и протянул милиционеру.

– Ваш паспорт, потерпевший! – обратился старшина к парню.

Парень нервно сунул руку в карман гимнастёрки и вынул свой паспорт. Милиционер развернул его, бросил взгляд на фотокарточку и сунул оба паспорта к себе в карман.

– Потерпевшего и свидетеля попрошу пройти в пикет.

– За что людей мытаришь?! – набросилась на милиционера пассажирка в пуховом платке. – Может, сейчас поезд уйдёт!

– Происшествию полагается протокол, – сказал железным голосом старшина. – Чтобы всё по закону…

– Товарищ старшина, – заныл парень, – не могу я отставать от поезда… У меня маманя помирает… Ждёт меня… Вы же советский человек… должны понять… У вас тоже, наверно, есть мамаша. Они тоже помирать будут.

– У человека мать умирает, надо иметь сочувствие… – гудел флегматичный пассажир.

– Это к делу не касаемо, – сказал милиционер. – Я за вас неприятности иметь не желаю. Следуйте за мной… – Старшина подтолкнул вперёд бледного, перепуганного воришку. – Айда без разговорчиков!

– Товарищ Федорчук, мне этот планшет не нужен, – заявил парень, не трогаясь с места. – В нём и нет ничего. Таскаю по армейской привычке. Мне планшета не жалко. – Парень изобразил на своём румяном лице скорбь. – Мне этого пацана жалко. Из-за пустого планшета у него теперь вся жизнь кувырком пойдёт. Это же наш советский пацан, а не какой-нибудь… У него, может, отец на фронте убит…

– Какой жалостливый! – взвизгнула пассажирка в пуховом платке. – Из-за таких вот жалостливых воры и разводятся!

Гнусавый голос из репродуктора объявил, что поезд Москва – Ташкент отправляется через две минуты.

– Паспорт-то отдайте! – взмолился парень. – Поимейте чуткость…

– Чуткость будет оказана, – сказал уже не таким железным голосом милиционер. – Через двадцать три минуты прибудет курьерский, на него посадим и вас, и свидетеля. На станции Актюбинск догоните свой состав. А сейчас – прошу за мной.

Он вышел на перрон, и в тот же момент лязгнули буфера вагонов. Пассажиры бросились к поезду.

Происшествий на этой станции почти не бывало, и случай с украденным планшетом внёс некоторое разнообразие в скучное дежурство лейтенанта милиции.

– Докладывайте, товарищ старшина, в чём суть происшествия и тому подобное, – приказал дежурный.

– Суть происшествия, товарищ лейтенант, состояла в срезании в помещении буфета. Срезание было совершено этим неизвестным шкетом. – Старшина подтолкнул мальчишку к барьеру, за которым сидел лейтенант.

Лейтенант метнул на мальчишку свирепый взгляд и приказал:

– Сядь в угол и замри!

Мальчишка, шмыгая носом, размазывая слёзы по грязному лицу, послушно сел в угол.

– Докладывайте далее, товарищ старшина.

– Срезан, товарищ лейтенант, нижеприлагаемый планшет. – Милиционер положил на стол дежурного планшет. – Пострадавший и свидетель в количестве одного человека находятся в наличии. Паспорта прилагаются. – И милиционер положил на планшет два паспорта.

– Ясно! Приступим к протоколу. – Лейтенант вытащил из ящика лист пожелтевшей бумаги и окунул ручку в чернильницу-непроливайку.

– Это не мой планшет! – сказал вдруг парень.

– Что-о-о? – у старшины округлились глаза.

– Не мой, говорю, планшет. Теперь ясно вижу. Я свой в вагоне оставил. Поначалу забыл, а теперь вспомнил. Точно! Мой в вагоне. Мне чужого не надо, своего хватает!

Лейтенант застыл с поднятым пером. Большая клякса капнула на лист бумаги. Клякса окончательно испортила настроение лейтенанту.

– Это как же понимать? Товарищ старшина, я вас спрашиваю, как это понимать? Необоснованное задержание?

Старшина растерянно заморгал белёсыми ресницами и начал медленно багроветь.

– У кого срезал? Говори! У этого? – заорал он на мальчишку.

– Я не срезал… я на полу нашёл… – заныл воришка. – Я нашёл… а меня схватили… А у меня, может, отца на фронте убили…

– Явное недоразумение, товарищ лейтенант, – сказал флегматичный пассажир. – Прикажите посадить нас на курьерский. Он вот-вот прибудет.

– У меня мамаша в Ташкенте помирает, – тянул парень. – Одинокая старушка…

– Темнят они, товарищ лейтенант! – закричал старшина. – Смотрите! У него ремень от планшета болтается!

Из кармана парня торчал конец обрезанного ремешка.

– Вещественное доказательство попрошу положить на стол, – распорядился дежурный.

Парень нехотя выполнил приказание лейтенанта. Дежурный приложил срез ремня к планшету и крякнул от удовольствия:

– Полное совпадение! Ты что же петляешь? Дураков ищешь?!

– Запамятовал, товарищ начальник, – сказал растерянно парень. – Теперь вижу, вроде мой.

– Попрошу гражданина свидетеля принять участие в осмотре содержимого планшета. Товарищ старшина, вскройте планшет и выложите содержимое на стол.

– Есть! – Старшина расстегнул планшет и заглянул в первое отделение: – Пусто, товарищ лейтенант.

– Я же говорил, ничего там нет. – В голосе парня звучала тоска.

– Так и запишем. Продолжайте, товарищ старшина.

Милиционер сунул руку во второе отделение планшета и вынул оттуда плоский, завёрнутый в газету и перевязанный шпагатом пакет.

– Приказываю развернуть в присутствии свидетеля.

Осторожно, точно боясь прикоснуться к бумаге, старшина развернул пакет. В нём оказались две коробки папирос «Северная Пальмира». Обе коробки были перетянуты аптечной резинкой.

– Кроме папирос, ничего и нет, – сказал парень. – Везу в подарок доктору, что маманю лечит.

– Чего ж вы их распечатали? – спросил лейтенант.

Старшина, сняв резинку, раскрыл одну из коробок.

– А тут никаких папирос нет, товарищ лейтенант, – сказал он. – Тут вроде каких-то билетов лотерейных. Не разберу только, что на них написано. И портрет на них незнакомой личности…

– Дай сюда…

Лейтенант поднёс коробку к глазам.

– Доллары! Это же – доллары! – закричал он срывающимся голосом и схватил телефонную трубку: – Соедините с третьим! Третий? Это я – седьмой! Ясно – Чупров, кто же другой? Пришли двух сопровождающих! И незамедлительно! Что? А я тебе говорю – двух! Вот именно – чепе!

Положив трубку, дежурный окинул помещение таким взглядом, точно впервые увидел его. Что-то произошло, но он не сразу понял, что именно.

– Слушай, Федорчук, – сказал он наконец. – А где шкет?

Действительно, мальчишка исчез, словно его здесь не бывало.

– Ты что же, раззява! Ты куда смотрел при исполнении служебных обязанностей?

– Я на доллары смотрел, товарищ лейтенант, я же их отроду не видел… засмотрелся значит… а он – того…

– Ладно, чёрт с ним! – Лейтенант тоже смотрел сейчас только на доллары. – Поймаем в другой раз. Упустили пескаря, схватили акулу! Этот не уйдёт?

– Точно! – подтвердил милиционер.

– Отведи мистера в соседнюю комнату и сторожи! А я пока потолкую по душам с гражданином «свидетелем». Дело ясное: одного поля ягоды! Из таких ягод компот надо делать!

Милиционер увёл парня. Дежурный и свидетель остались одни. Лейтенант, прищурив глаза, долго смотрел в переносицу флегматичного свидетеля. Тот сидел, низко опустив голову.

– Значит, как? – заговорил лейтенант. – Будем и дальше темнить? Будем вилять, петлять, крутить и запираться? Или будем признаваться? Может по-честному скажете: что у вас зашито в подкладке – доллары или фунты? Молчите? Вам же хуже…

Свидетель поднял голову и тяжело вздохнул.

– Эх, лейтенант, лейтенант! – сказал он с досадой, и голос его звучал теперь чётко и энергично. – Испортил мне обедню этот парнишка! Из-за такого сморчка оборвалась нить!..

– Что вы опять плетёте? Какая обедня? Хватит дурочку строить.

Свидетель ещё раз вздохнул и вынул из кармана небольшую красную книжечку. Не выпуская из рук, он показал удостоверение дежурному. Тот вскочил и щёлкнул каблуками.

– Товарищ капитан… это значит…

– Это значит, что валютчик взят прежде времени и, если он не «расколется», мы не узнаем, кому этот «чемодан» вёз валюту. А теперь скажите, где у вас Управление государственной безопасности?