355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нина Федорова » Уйти по воде » Текст книги (страница 6)
Уйти по воде
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 21:42

Текст книги "Уйти по воде"


Автор книги: Нина Федорова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Катины хождения в Дашин приход сами собой сошли на нет.

Она опять стала растерянной, потерянной, несобранной. Медленно приближалась весна, и мокрый, тоскливый и холодный март с неизбежной слякотью, грязным снегом и слепящим беспощадным солнцем приводил Катю в уныние. А дополнительно углублял это уныние Великий пост.

Страстная седмица началась незаметно – как всегда, куча дел, учеба, учеба. Катя сидела за переводом, слушая, как в соседней комнате мама делает с младшими уроки, когда вдруг забежала Аня и попросила ее достать словарь Даля: что-то такое задали в школе.

Даль стоял на самой верхней полке шкафа, Катя влезла на кресло, сняла нужный том, отдала Ане, а сама осталась стоять – удивленно наблюдала Комната сверху выглядела непривычно, но зато так точно отражала ее жизнь: стол завален учебниками и тетрадями, книги громоздятся возле кровати, на стуле брошена одежда, в кресле – рисунки Крошечным православным островком выглядит маленький иконостас на стене, давным-давно не зажигавшаяся лампадка, молитвослов на полке – как редко она теперь его открывала, ограничивалась обычно «Серафимовым правилом». А где же Евангелие? Она провела рукой по верху шкафа: какие-то свечные огарки, засохшие вербочки, бумажки, а вот и оно – пыльное-пыльное, прямо стыдно, если уж не читаешь, хоть протирала бы иногда Да и держать его здесь, среди мусора, нехорошо Она смахнула пыль, открыла наугад – да, грешно, нельзя гадать по Евангелию, искушать Бога, но взгляд уже упал на страницу, и буквы тут же сложились в слова: «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».

Она так стремительно спрыгнула с кресла, что ударилась о ножку стола. Села, зажала рукой занывшую щиколотку

Все просто. Ее ошибка была в том, что она хотела тусовок, общения, встреч Она хотела любви и дружбы Но как-то забыла о главном, забыла о том, что уже приходило к ней тогда, давно. Надо искать не дружбы и любви, не тусовок и общения – надо искать то, что никто и никогда у тебя не отнимет, – Бога «Не надейтеся на князи, на сыны человеческия» – а именно на сынов человеческих она всегда уповала, но дом ее был построен на песке, а не на камне, а Камень же известен – во главу угла – Христос. Камень, с которого и надо было начинать, а не как она все время – с человеческого, греховного, немощного

Как бы далеко ты ни забрел, всегда можно вернуться, вот даже и повод есть – завтра Великая среда, скоро конец поста, который был временем покаяния, она, конечно, не успела начать свое покаяние с самого начала, но притчу-то о работниках она знала хорошо. Пришедшие в одиннадцатом часу получат ту же награду, что и пришедшие в первом. Богу не важно, когда ты придешь, главное, чтобы ты пришел

И она решилась.

IV

Как неожиданно, как чудесно это было.

Это – она даже не знала, как и назвать. Она и не предполагала, что все так просто – только сделай шаг, только попробуй, только начни движение навстречу.

Бог неизреченно тебя любит, Он только ждет, когда же ты пойдешь к Нему, когда же ты решишься, когда ты откроешь свое сердце

Она стояла с богослужебной книжкой в руках (чтобы следить за ходом службы), чувствуя себя совершенно растерянной и потрясенной Чудо случилось Случилось чудо Какое-то озарение на нее спустилось – внезапно она поняла, в чем вообще смысл

Она поняла, что это не просто обряд, не просто принятый «день скорби», нет, это все происходило реально Как будто Москва превратилась в древнюю Иудею, как будто и не было двух тысяч лет между ней и теми страшными днями, так близко все оказалось, так понятно.

Бог умер, Бога положили во гроб, Бога и одновременно Человека, лучшего из людей, и вот все тут собрались – те, кто скорбит, те, кто пришел отдать Ему последний долг, попрощаться с Ним, никто не притворяется, все это – правда

Каждое слово читаемого текста или спетого песнопения стало ей понятно и близко, ложилось на сердце – она скорбела вместе со всеми, как скорбят по умершим близким, она тоже была рядом с Ним в эти трудные дни, как Его ученица, наравне со всеми

Мама, наверное, тихо изумлялась – откуда у дочери вдруг взялось такое благочестивое рвение, но Катя об этом не думала Она забыла про родителей. Она забыла про учебу. Она забыла вообще про всю свою жизнь. Душой, телом, духом она была там, с Ним, со своим Богом, погребенным, но воскресшим

Да, Бог воскрес Враги торжествовали, ученики скорбели, но Он воскрес, Он победил все это зло, которое на Него ополчилось, Он вновь вернулся, Он дал надежду.

Пасха – великое чудо, теперь она это осознала, теперь она поняла, в чем дело, почему Праздников Праздник и Торжество из Торжеств, опять на каждую строчку Пасхального канона, каждое песнопение отзывалась душа – все именно так, все правильно, все это про меня

Пасха была кульминацией, логичным продолжением этого чуда, которое с ней происходило: «смертию смерть поправ», Он воскрес, Он проливал Свою неизреченную милость на всех, ликование, слепящий свет, в котором растворялось все, душа Катина просто не могла вынести этой радости.

«Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?»

Как понятно сразу все стало, как легко было, как светло сделалось в ее жизни

Она ходила теперь на службы каждый день, забыв про университет, она ходила на всенощную и литургию, и просто не понимала – как? Почему? Почему она раньше не понимала главного смысла?

Не нужно молиться о чем-то, молитва – это благодарение, это славословие, это обращение к Богу не с просьбой, а с благодарностью, с желанием славить Его. Просто так, от избытка любви, от переполненного сердца, из которого льется через край Бесконечное «люблю», имя, заключенное в сердечки, – вот что такое молитва.

«Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков!» – возглашал в алтаре служивший по расписанию батюшка, Царские врата были открыты, свет лился из высокого решетчатого окна, красная с золотом риза сияла в лучах весеннего солнца, и Катина душа отзывалась на каждое слово службы «Аминь!» – пела она с хором, молилась со всеми, какое же счастье, какая радость, какое удивительное чудо! Христос воскресе!

Она не хотела уходить, она стояла до тех пор, пока никого уже не оставалось в храме, а уборщицы сдвигали подсвечники на середину и начинали мыть пол, но все равно Царские врата оставались открытыми – в этом было обещание нового чуда, уже сегодняшнего: в пять часов вечера она снова будет тут, снова будет смотреть в алтарь и молиться со всеми

«Христос Воскресе!» – хотелось ей кричать на улице, когда она бежала к метро. Она была готова обнять каждого прохожего, каждого встречного, дарить каждому радость, переполнявшую ее, чтобы не осталось в мире печали, скорби и зла, чтобы больше никто не страдал: зло распалось бы от этого слепящего света, который бился в ней – пусть в той мере, в которой она могла вместить. Кате хотелось обнять весь мир, наполнить и согреть его любовью и в ответ услышать – Воистину Воскресе! Воистину, и я это чувствую тоже, и я тоже радуюсь, воистину совершилось чудо, велик и славен Господь наш и Бог наш!

Единственное, что расстраивало ее, – это была ее плоть. Она искренне не понимала, зачем ей плоть вообще, зачем она хочет есть и пить и спать, и совершать прочие плотские дела. После еды было тяжело, после сна тоже, она была готова есть только просфоры и пить святую воду, но что сказала бы на это мама?

Ей было тяжело сидеть со всеми за столом и болтать о пустяках, она больше молчала, но это нужно было делать так, чтобы никто не догадался, почему она молчит, почему не смотрит телевизор вместе со всеми От праздных разговоров – она чувствовала – уходит по капельке великая эта радость, поэтому Катя быстрей бежала в свою комнату и закрывала дверь, чтобы остаться одной со своей радостью, чтобы радость эта не пролилась зря.

Теперь она искренне не понимала, зачем читать книги, зачем увлекаться этим вымыслом, придуманными мирами и людьми, когда есть Бог? Зачем вкусно есть, долго спать, смотреть телевизор, ходить в университет, получать образование, когда это все так отвлекает от главного?

Она молилась:

– Господи, дай мне сейчас умереть! Я хочу остаться в таком состоянии навсегда, я не хочу ничего больше, мне ничего не нужно, кроме Тебя и этой огромной Твоей любви! Я теперь понимаю, что такое «вечная литургия», это такое счастье – если литургия будет длиться всегда, если можно славить Тебя вечно, никуда не уходить от этой радости

Она слышала где-то (может, отец Митрофан говорил), что Бог забирает человека в лучший момент его жизни, его развития, когда видно, что человек уже не сможет стать лучше, тогда Бог забирает его душу Разве могло ей быть лучше? Почему Бог не забирал ее?

Так хотелось, чтобы осталась только душа, чтобы мешающее ей, ненужное тело умерло, и освобожденная душа взлетела к Богу, Которого она будет славить вечно.

Но Бог не забирал ее душу, несмотря на молитвы Она должна была жить, есть, спать, ходить в университет, болтать о чем-то незначительном, слушать лекции, чувствовать запах сигарет, вариться в кипящем котле университетской жизни, недоумевая – зачем это все? Почему Ты не заберешь меня, Господи?

И, замирая, ждала ответа – может быть, все-таки, прямо сейчас?

V

Она очнулась в каком-то кошмаре, почему-то тут же вспомнила рассказы о возвращении души в тело – об отвращении, тяжести и тошноте, которые испытывали при этом люди. Ей было плохо, как-то мутно, Катя не помнила даже, что случилось – в коридоре она упала вроде бы, дальше все терялось, даже какой сейчас день недели, она вспомнила с трудом Мама сказала, что это тяжелое отравление или кишечный грипп, по крайней мере похоже на то, а вообще ничего не понятно, лучше лежать и поправляться.

Она лежала Ей было очень плохо физически, грубая плоть взяла свое, как будто мстила за забвение и пренебрежение, теперь Катя была раба плоти, теперь душа ее подчинялась и – молчала.

Радость куда-то ушла Нет, отголоски ее еще жили в душе, но она просачивалась, протекала, Катя не могла это остановить – не было сил, в отчаянии она наблюдала, как сдувается понемногу полная счастья душа, превращается в клочок, маленькую сморщенную тряпочку, лопнувший воздушный шарик.

Она пыталась молиться, но молиться получалось плохо, плоть, которой она так пренебрегала, оказалась тоже важна – было плохо плоти, было плохо и душе, легкости, каких-то воздушных пузырьков, которые наполняли ее всю Светлую неделю, больше не осталось.

Катя проболела почти три недели, лежа без мыслей, без эмоций, в тумане и бреду. Несколько раз поднималась высокая температура, которую никак нельзя было сбить, мама растирала ее спиртом: оказалось, что у нее еще и непонятно откуда взявшееся воспаление легких.

Когда ей разрешили выходить на улицу, она первым делом пошла в храм на всенощную Она еще надеялась что-то вернуть: раз молитвы не помогали, надо прийти туда, на место Встречи Но, как и с молитвой, – ничего не вышло Царские врата были уже закрыты – как будто захлопнулись двери в рай, и только подсвеченные, как обычно, до Вознесения, красные буквы X. В. еще горели, как горькое напоминание о том, что было и не вернется.

Душу, с треском лопнувшую, уже нельзя было починить. Радость не приходила Всенощная, долгая, с длинным чтением канона, с песнопениями, с помазанием, была привычной и снова скучной. Не получалось вновь славословить от полноты души – Катя автоматически повторяла знакомые слова молитв, но ничего не отзывалось в ней, все было мертво.

Она вспомнила рассказ о преподобном Серафиме и Мотовилове, о том, как Мотовилов был наказан, нет – сам просто не вынес испытания Благодатью, которой не заслуживал, Катя, видимо, тоже не вынесла, грешная плоть предала ее, Бог послал ей эту болезнь, потому что она не заслужила радости, не смогла ее сохранить Пусть так получилось само собой, но она недостаточно защищалась, она жила в суете, недостаточно, видимо, блюла себя, чтобы не повредить плоду, – произошел выкидыш, душа лопнула, и она потеряла все

Чем дальше отходила она от Пасхи, тем непонятней и болезненней ей казалось все, что с ней тогда произошло Оно было чем-то нереальным, эфемерным и даже неправильным: слишком много эмоций, восторгов и слез, слишком все было тонко, напряженно, даже болезненно Восторги, умиления – разве это правильно? Во всех православных книжках писали, что это дурной знак, когда испытываешь какие-то «состояния». Что если это не Благодать была, а выдуманный ею экстаз? Бог вовремя отрезвил ее, послал ей болезнь, чтобы она не возносилась, не впала в духовную прелесть Да и вообще стало ясно – выкидыш в любом случае был бы неизбежен, невозможно было долго жить так, как она жила, невозможно было выжить в мире с беременной душой, такое просто не выживает здесь, в этом мире, в этом воздухе. Нельзя не есть, не пить, ни с кем не общаться, на земле надо жить – приходится жить, а жизнь груба, конкретна, материальна, и все эти «состояния» – не для земли, а для неба.

Она чувствовала безмерную усталость и какое-то невнятное отчаяние. Ей вдруг стало все равно Смысла теперь уже не было ни в чем – и этот путь тоже был пройден, он кончился тупиком.

Катя смотрела по сторонам – а как тогда остальные, как они со всем этим живут? Как они могут совмещать – все эти люди, огромная толпа, те, кто приходят в храм каждое воскресенье: семейные, пенсионеры, холостые, молодые, зрелые? Не задаются этими вопросами? Не чувствуют, что беременная душа тут не выживает? Исполняют букву закона и мучаются, утешая себя тем, что идут по правильному пути?

Вот родители, например: службы, молитвы, им вроде и не тяжело, им как будто нравится и в то же время они могут жить этой жизнью, обычной, мирской, с телевизором, книгами, праздными разговорами. Как им это удавалось?

Катя могла бы жить так же, как родители, но перспектива снова читать два раза в день молитвы, стоять на службах, исповедоваться, «нудить» Царство Небесное – теперь уже без пламенеющей души, без любви к Богу – вгоняла ее в тоску, к тому же ей казалось, что бессмысленно так жить, даже кощунственно, ради чего это всё? Только чтобы исполнить то, что «нужно», «положено» для спасения? Из страха оказаться не в Царствии Небесном? А какой смысл тогда оказаться там, какой смысл в «спасении», если оно станет тяготить, если вечная литургия не в радость, если так и не научишься славословить и будет тянуть в праздность, осуждение, пороки?

Она чувствовала себя страшно разбитой и усталой. Она старалась задвинуть подальше все эти мучительные вопросы, не решать их, забыть о них, тянуть опять кое-как привычную лямку со службами и молитвами – сейчас у нее, измотанной и опутошенной, не осталось сил разбираться в чем-то сложном, но впрягаться в знакомые до ужаса, привычные «обязанности христианки» было чуть ли не физически больно. Да, она знала, конечно, что всегда так – сначала «призывающая Благодать» и радость, а потом работа – молитвы и посты, Бог поддерживает поначалу, а потом отпускает в самостоятельное плаванье, но она так устала за десять лет от этого плаванья, от этих вечных понуждений, что возвращение в прежнее состояние казалось кошмаром

Она немного отвлеклась на сессию, надо было срочно все догонять, много пропустила из-за болезни, но надвигающееся лето пугало ее – праздностью, которая неизбежно позволит вылезти наружу всем мучительным мыслям, прятавшимся в глубине ее души

«Что мне делать?» – спрашивала Катя куда-то в никуда, но ответ не приходил

Неделя о Фоме

І

Они вернулись с юга в пыльную августовскую Москву, с поезда их встречал один из приходских друзей, и Катя, сидя в чужой машине и глядя в окно, с непривычки поражалась – какая же Москва гигантская! После жизни в маленьком городке у моря, где они отдыхали до середины августа, она успела отвыкнуть от широких улиц и высоких домов, но радости возвращения не чувствовала – ей не хотелось уезжать оттуда, из затерянного между горами и морем мира. Там было так хорошо и спокойно, и уже на вокзале, куда по горной опасной дороге доставил их усатый мрачный таксист, она знала, что прощается не только с узкими улочками, маленькими домами и морским ветром, она прощалась как будто со всей своей прошлой жизнью Никогда уже не будет так, как прежде, – вот что она чувствовала, вспомнив вдруг Наташу Ростову и Николая, возвращавшихся домой после святочных гуляний, тогда Наташа тоже сказала брату – никогда не будет уже так, как прежде, – потому что предчувствовала беду

Это чувство прощания не покидало ее все три коротеньких, быстрых летних недели, которые она прожила с родителями, Аней и Ильей на юге, она жила, наслаждаясь каждым днем, ценя каждое мгновение, и осознавала уже тогда – никогда. Никогда больше не будет утренних купаний, вечерней партии в шахматы с папой, акунинских детективов, которые они с родителями вырывали друг у друга и читали по очереди; не будет скрипучих неудобных кроватей, болтовни с Аней и Ильей перед сном, теплых южных ночей и низкого звездного неба, сочности бархатных персиков, сладости винограда… Не будет той радости, которую она испытывала на равных с младшими от конной прогулки по горам, от купания в солнечной дорожке, от соленого ветра и высоких волн Не будет больше никогда той смеси детства и взрослости, той чистоты и простоты, которые были с ней в маленьком южном городе, куда из Москвы не долетали вести и где она была полностью оторвана от своего привычного мира, как будто пожила недолго жизнью совсем другой девочки – очень, кстати, счастливой.

Но жизнь эта кончилась, и Катя все никак не могла загнать себя обратно, в привычные рамки обыденной своей жизни: впереди маячил московский август, потом университет, страшно было даже думать – четвертый курс уже, впереди ждали еще перемены – это она тоже чувствовала, потому что иначе быть не могло, перемены назрели в ней уже давно

Вернувшись в Москву, она чувствовала, что ее болезненно раздражает буквально все – привычный вид из окна на серый двор и играющих в футбол мальчишек, духота четырех стен, пыль на книжных полках, сваленные в кучу на столе тетради, чахлая черемуха под окном, необходимость входить опять в колею, что-то решать, что-то делать, как-то дальше жить привычной, набившей уже оскомину жизнью, в которой будет ли теперь Бог?

Ее не покидало ощущение, что мир вокруг рушится, хотя он оставался, разумеется, неизменным, даже надоедливо статичным, ей было душно и плохо в этих рамках, и невозможность больше жить так, как прежде, отзывалась в ней сильной болью, почти физической, невыносимой.

Как теперь она будет жить, для чего и зачем? Радости больше не было, смысла тоже Как ходить в храм, когда она уже знала, как бывает по-настоящему (и по-настоящему ли это было?), как стать прежней, после всего, что она испытала: это же неизбежная ложь самой себе?

Родители засобирались на дачу, хотели, как обычно, прожить там весь оставшийся август, но сейчас Катю дача ужасала – эту размеренную жизнь, которая всегда так ей нравилась и казалась такой уютной раньше, теперь она бы не смогла вынести. Напряжение между Катей и родителями росло со дня приезда в Москву: конечно, они почувствовали ее протест и внутреннее раздражение, и это, в свою очередь, их раздражало. Они начали спорить из-за ерунды и придираться друг к другу, поэтому, чтобы не поссориться окончательно, Катя придумала, что ей нужно пройти практику в университете и на дачу она поехать не сможет

Отчасти это было правдой, она собиралась съездить в университет, узнать, что за практика ей полагается после третьего курса, но прежняя Катя попросила бы дать ей задание на дом и поехала бы на дачу, набивать на компьютере тексты, сидеть по вечерам с родителями у костра, разглядывая звезды, кормить ежика, который прибегал на летнюю кухню, смешно фукал, при малейшем шорохе сворачивался клубком, а однажды попался в мышеловку и от страха никак не давал себя освободить.

Теперь все это умиротворение только раздражало, ей хотелось остаться одной, хотелось, чтобы все ушли и никто ее не трогал, не загонял в рамки, не требовал, не нудел над ухом, что нужно разобрать шкаф и прочитать список по литературе – ее это злило, не маленькая все же, четвертый курс, сама решу, что читать и что выкидывать, но когда родители уехали, она, выйдя помахать им с балкона, почувствовала неожиданную пустоту и даже заплакала, глядя вслед уезжающей машине

II

Накопившееся глухое раздражение и боль должны были как-то прорваться и прорвались На следующий день ей позвонила Варвара, предложила сходить в кино на «Ночной дозор», все тогда говорили «удивительное кино», писали, что это что-то небывалое, такого в России еще не снимали Они встретились с Варей, болтали, смеялись, опоздали в кино, пришли не к началу и ничего не поняли – обе были настроены как-то истерически, смеялись без причины и решили, что фильм – фигня и вообще какой-то наркоманский Расставаться не хотелось, они пошли в «Макдональдс», Катя рассказывала, как жила на юге, Варя – о том, как училась в автошколе и как на нее орал инструктор, который ждал от нее взятки, а она не понимала, как ее давать, ужасно смущалась и не знала, куда деваться от стыда

Было уже поздно, Кате не хотелось домой, в пустую квартиру, и Варе не хотелось – у нее родители тоже были на даче, тогда они решили поехать к Варе ночевать, к ней было ближе.

По дороге они купили пива и сигарет Варе захотелось выпить, у Кати от смеха и болтовни слегка кружилась голова, все было как-то легко и отчаянно: предложение выпить ей неожиданно понравилось.

Было немного страшно, ведь она совершала преступление, это был грех, совершенно явный, но ее будоражило ощущение совершающегося беззакония – сейчас они будут выпивать, а может, даже курить, она, Катя, православная девочка, с детства в храме, из воцерковленной семьи, духовное чадо отца Митрофана, будет пить пиво и курить сигареты.

«Что сказал бы на это Олег Благовольский?» – вспомнила она свою старинную присказку и разразилась – как ей показалось – развратным хохотом. Она почувствовала неожиданную легкость, ей захотелось назло себе, назло всем, сделать это – напиться первый раз в жизни, закурить, стать «падшей женщиной». Если у нее не получилось быть «хорошей», раз это так сложно, невозможно просто – ладно, она станет тогда плохой! Немедленно, немедленно стать другой, противоположностью себе прежней, ведь все равно рушится мир – так пусть до конца, надо разрушить его самой, разорвать руками, выпустить наружу мятущуюся душу

Они сидели на полу у Варвары в комнате, горела только настольная лампа, и полумрак совершающегося Катиного падения был уютным и ласковым Пили пиво, Кате казалось, что хуже ей уже быть не может, и от этого было очень весело Они выпили много – целая батарея пивных банок выстроилась от стола до дивана, курили на балконе – у Вари был четырнадцатый этаж, поэтому Катю, с легкой и звенящей от выпитого головой, не покидало ощущение, что она парит между небом и землей

Окурки летели вниз падучими звездами, Катя следила за красненькими огоньками, как они гаснут, не достигнув земли, где-то в районе восьмого этажа, роняя иногда веселые искорки; было прохладно и моросил дождь, Варя принесла куртки с капюшонами, обе пьяно смеялись: похожи на ночной дозор.

Варя рассказывала, что встречается с мужчиной, ему уже за тридцать, конечно, продолжения быть не может, но пусть хоть так, так проще – и так странно она смотрелась в этом надвинутом на лоб капюшоне с мрачно горящими глазами, в самом деле – ночной дозор.

В голове у Кати был туман, она долго не могла найти даже дверь в ванную, и отчаяние куда-то ушло, единственное, что беспокоило – кончилось пиво Впрочем, пора было спать, а не идти за пивом: часы показывали уже половину пятого утра, а Варя вдруг вспомнила, что на следующий день запланированы какие-то неотложные дела.

Они уснули, привалившись друг к другу, на незастеленном диване, и Катя с пьяной слезой, прежде чем провалиться в хмельной сон, подумала – мне плевать на все, на всю свою жизнь, на все из прежнего. Просто наплевать

III

После той пьяной ночи с Варей стало понятно, что инициация совершилась. Наутро у Кати, конечно, болела голова и горло саднило от сигарет, но появившееся отчаяние придало ей вдруг необыкновенную легкость. Ей показалось тогда, что больше нечего терять, и, раз весь ее мир летел в тартарары, она смело могла лететь туда тоже.

Неизвестно, сколько бы было таких пьяных ночей, если бы Варя не встречалась со своим мужчиной и не переехала бы жить к нему.

Катя осталась одна

Впрочем, наверное, это было к лучшему

Ей хотелось как-то выразить бунт, переполнявший ее, и одновременно изжить боль, сигарет и пива было мало, душа требовала чего-то большего, она даже полезла на не раз выручавшие ее антресоли, достала коробку с Митиными вещами – страшную коробку с атрибутами неправославной Митиной жизни, которую мама собрала и спрятала, когда он окончательно ушел из семьи. Среди книг, тетрадей и прочих вещей были кассеты – музыка, страшная, иностранная, бесовская, тяжелый рок. Катя даже включила, дрожа, ожидая, что сейчас случится страшное, она сойдет с ума, послушала немного, а потом выключила – все-таки она еще не могла переступить, это было бы слишком Она вставляла другие кассеты – это уже был русский рок, «Алиса», Цой, Бутусов, они пели по-русски, можно было точно понять – сатанизм или нет, но музыка резала ухо, была слишком громкой, слишком вызывающей, пусть говорили, что Кинчев вроде как покаялся потом, стал православным, но у Кати-то были ранние записи, ничего христианского в них не нашлось – она послушала и отложила

Дни стояли теплые, даже душные, не в силах вынести ограниченность стен, Катя обувала разношенные кроссовки, бежала из дома и бродила по городу в поисках каких-то неведомых приключений Сильно исхудавшая, похожая на мальчика-подростка, она металась, не зная, куда деться, как излечить душу, как успокоить боль

Казалось, она была одна в этом огромном полупустом городе: еще не все вернулись из отпусков, еще не приехали с дач школьники, еще было вроде бы лето, но угасающее уже, с холодными ночами, и Катя бегала по пыльным улицам с растрескавшимся асфальтом, по пустынным дворам, где налетающий внезапно, уже по-осеннему, ветер гонял облетающие потихоньку желтые листья и скопившийся за лето мусор, – бегала без цели, лишенная покоя, как будто хотела убежать от самой себя.

За эти дни она весь центр Москвы обегала пешком, возвращалась домой к вечеру и, наскоро попив чаю, засыпала, мыслей в голове не было, глаза слипались – думать просто не оставалось сил.

Во время этих метаний она встретила на Арбате старых своих знакомых, так пугавших и восхищавших ее всегда, – неформалов, они сидели возле «стены Цоя», лениво перебирали гитарные струны, курили, и она вдруг подумала – вот если бы ей так! Если бы ей другую судьбу, если бы можно было стать уличным мальчишкой, хулиганом, панком или металлистом, выбрить полголовы, носить «косуху», перчатки с шипами, ругаться матом, пить водку и слушать рок, торчать у подъезда и орать под гитару похабные песни!

Ей вдруг захотелось куда-то в страшную компанию, ей хотелось стать такой же, как они – отверженной и свободной; все эти неформалы с их прическами, музыкой, одеждой давно очаровывали ее, притягивали к себе, в них была свобода, которой ей так хотелось и которой у нее никогда не было Она с детства уже привыкла измерять все понятием грех, оценивать каждый свой шаг как правильный и неправильный в глазах Бога Она не умела быть такой, как они, для этого нужно было вырасти на улице, а не в церковной ограде; поэтому компании и сомнительные знакомства притягивали ее, но приблизиться она никогда бы не решилась – она не умела говорить на их языке, и они в миг разглядели бы в ней православную девочку, которая даже ни разу не целовалась, да что там – только в восемнадцать лет (спасибо университету!) узнала, что матерные слова обозначают неприличные вещи: раньше она думала, что это абстрактный набор грубых звуков и произносить их неприлично именно из-за грубости звучания

Восхищаясь сомнительными компаниями издалека, Катя упала бы в обморок, если бы кто-нибудь из этих людей вдруг заговорил с ней – она бунтовала, да, но все же с оглядкой, немного понарошку, потому что в глубине души знала, что все-таки будет в конце расплата, она придет к отцу Митрофану и все расскажет, она опять начнет это все – храм, молитвы, исповедь, ведь она же не отказывалась от Бога и веры (нет-нет, она даже трясла головой при мысли об этом), она пока еще была на этом берегу и не собиралась переходить черту Она ведь так и не послушала самое «сатанинское» – иностранную музыку, только один раз включила и тут же выключила – нельзя, нельзя, ведь потом надо будет каяться, потом, потом, может быть, даже осенью, а сейчас у нее «каникулы», сейчас еще можно

IV

Родители вернулись с дачи, и их молчаливое противостояние с дочерью продолжалось – они были такие земные, конкретные и шумные: разгрузи сумки, помой посуду, почисть яблоки – будем варить варенье, разбери вещи, развесь белье, двигайся быстрее А Катя еле сдерживалась, еле терпела – так ее раздражала вся эта суета, громыхающие кастрюли, топот, ритуальное какое-то омовение Ани и Ильи перед школой, запах отглаженной формы, агрессивно-пышных дачных астр и новых школьных тетрадей; все постоянно носились туда-сюда, казалось, что в квартире человек десять, Кате же хотелось накрыться с головой одеялом и перестать для всех существовать.

Сентябрь начался с дождей, не обещая бабьего лета, сразу стало холодно и уныло. Катя уже не бегала никуда, не металась – она впала в апатию, сникла: отчаяние, которое поначалу было легким и будоражило, стало тяжким и мрачным. По вечерам она все больше сидела или лежала на полу в своей комнате, слушая, как соседи сверху бесконечно гоняют на полную громкость одну и ту же песню:

– Девушка Прасковья! Из Подмосковья! С грустью и тоскою снова одна!

Под этот заунывный мотив она бездумно чертила карандашом, бесконечно старательно штриховала, рисовала странные рисунки, причудливые фигуры без всякого смысла. Бессмысленное рисование ее отвлекало хоть немного Тяжелые мысли о том, как дальше жить, что делать с душой и верой, когда идти к отцу Митрофану и рассказывать всё, стали мучить ее беспрестанно, она как будто сбрасывала их на бумагу, но это удавалось всё хуже

Желание «пасть» вдруг стало сильнее – ей по-настоящему захотелось как-то покончить с этой жизнью, поставить на ней крест, махнуть на себя рукой, может быть, чтобы окончательно отрезать пути назад? «Пусть все идет, как идет!» – говорила она себе, запрещая вспоминать слова отца Митрофана о том, что в духовной жизни не бывает середины: либо карабкаешься вверх, либо неизбежно катишься вниз – посередине зависнуть нельзя.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю